CC BY
17Россия -
В.П. БУЛДАКОВ
ГОД ОБЪЕКТИВНОЙ ИСТОРИИ ИЛИ «НАС ВОЗВЫШАЮЩИЙ ОБМАН»?
Год истории стал феноменом российской истории и историографии. Что же отмечали мы в этом году? Что праздновали? И как?
2012 год был действительно богат на юбилейные даты. Среди них официально назывались: 1150-летие российской государственности, 550-летие начала правления создателя Московского государства Ивана III, 400-летие освобождения Москвы от иноземных интервентов, 250-летие начала правления Екатерины Великой; 200-летие Бухарестского мира, Отечественной войны 1812 г. и основания Форта Росс в Северной Америке; 150-летие со дня рождения П.А. Столыпина; 90-летие образования СССР; 70-летие Сталинградской битвы (19, с. 403).
Почему-то забыли упомянуть про 430-летие начала присоединения Сибири, 95-летие революций 1917 г., 90-летие «философского парохода». И, разумеется, 75-летие Большого террора. «Некруглые» даты? А 30-летие смерти Л.И. Брежнева, которого не забывают? Вспомним, что некоторые из этих событий когда-то отмечали весьма пышно, о других очень много писали и говорили, третьи звучали под сурдинку.
«Юбилейных» дат много. Каким из них мы отдаем предпочтение? И почему?
Об идеалах и возможностях историка и о массовых ожиданиях от истории
Всякие памятные даты и юбилеи у нас, как правило, лишь отчасти связаны с исторической памятью. Это сугубо политические мероприятия. Не случайно президент РАН Ю.С. Осипов напомнил, что некоторые из памятных дат Года истории мы отмечали не всегда, а «главная» - 1150-летие российской государственности - достаточно «условна», ибо «государственные начала стали формироваться у восточных славян еще до появления Рюрика с варяжской дружиной» (цит. по: 19, с. 6).
Этатистская направленность Года истории очевидна. Власть решила напомнить о своих тысячелетних - и потому вроде бы непоколебимых -
181
устоях, благодаря которым и иноземцев удалось прогнать, и Наполеона победить, и, конечно, всех нынешних (и будущих!) супостатов, включая внутренних, наказать. Вообще-то русский народ действительно умел одолеть всех внешних врагов и даже охотно помогал власти расправиться с врагами внутренними. Однако ему никак не удается построить государство, которое обходилось бы без образа врага, в том числе и среди себя. Даже духовенство, по словам В.О. Ключевского, «всегда учило паству свою не познавать и любить Бога, а только бояться чертей, которых оно же и расплодило...» (13, с. 387).
Нравится нам это или нет, но прошлое никогда не уходит. Вопрос только в том, кто больше преуспеет в вызывании его «духов» - политики, профессиональные историки или так называемая историческая память (т.е. естественное, хотя и искаженное в легендах, поверьях, предрассудках, топонимических символах, артефактах и т.п., неустанное напоминание о минувшем). Профессионал может доказывать все, что угодно. Но его идеи будут услышаны лишь в той мере, в какой они резонируют с исторической памятью людей, оперирующей совсем иными, куда более примитивными и архаичными понятиями и идеалами. Обычно мы имеем дело не с «настоящим прошлым», а с меняющимися представлениями о том, каким ему надлежало быть. Последние, как правило, предлагались властью.
Политизация прошлого довлела над всей историей Нового времени. Сформулированный еще Наполеоном принцип по-монархически править «энергией воспоминаний», по мнению Г. Дебора, «обрел полную конкретизацию в постоянной манипуляции прошлым в сфере не только значений, но и фактов» (8, с. 66-67). И хотя прошлое - вольно или невольно - искажалось в интересах текущей политики везде и всегда, каждая эпоха вносила в этот процесс свои особенности.
Как же быть нынешнему историку, зажатому между текущей политикой, четко сознающей свои практические, пусть не вполне достойные, цели, исторической памятью, существующей вопреки политикам и тем более профессиональной историографии, и mass media, озабоченных только одним - деланием сенсаций? Ведь историк, желает он того или нет, «формирует политические идеалы будущего, и именно поэтому сам должен руководствоваться высочайшими идеалами и сохранять независимость от текущих политических дискуссий» (32, с. 254). Но возможно ли такое в принципе? И откуда должен историк черпать свои идеалы?
В.О. Ключевский высказался на этот счет весьма скептично. «Историк задним умом крепок. Он знает настоящее с тыла, а не с лица. Это недостаток ремесла... - писал он. - Отсюда оптимизм историка, вера в нескончаемый прогресс, ибо зад настоящего краше его лица» (14, т. IX, с. 358). Конечно, можно сказать, что этот специфический «оптимизм» -позитивистское порождение эпохи Просвещения, перегрузившее историка
182
«пропастью воспоминаний и примеров», но лишившее чутья и предчувствий (14, т. IX, с. 358). Дело в том, что сомнения в познавательной (а не поучительной) пользе историографии высказывались не одним Ключевским. Ф. Ницше как-то отметил, что неприкрашенная история подрывает будущее, разрушая иллюзии и отнимая у окружающих нас вещей их атмосферу, в которой они только и могут жить. В наше время в России эта зависимость еще более заметна.
Нет сомнения, мы остаемся обладателями дурного историографического наследства. Так называемая история КПСС, вкупе с «научным коммунизмом» забивавшая всякую историческую мысль, была диктаторской прикладной дисциплиной, призванной утвердить «веру». Выдающийся социолог Э. Геллнер как-то заметил, что коммунистические правители ухитрились сделать официальной государственной доктриной и основой социального порядка «не что иное, как саму теорию истории» (38, с. VIII). Эта амальгама «науки» и мифа - поистине выдающееся государственное «достижение» во все времена. Несуразность его лишь в том, что «теория», претендуя на абсолютную истину, складывалась из последовательной череды апокрифических формаций, из которых каждая последующая отрицала предыдущую. Это противоречило этатистской традиции, согласно которой даже имя нового правителя должно было легитимизировать и сакрализовать преемственность власти, а не ее разрыв. Можно только поражаться тому, что сооружение с беспрерывно «обновляющимся» фундаментом простояло так долго. Вероятно, помогла людская вера в чудо.
Что же остается современному историку: сновать между ремеслом и верой? Можно допустить, что красота «ремесленного» творения в свете искренней веры может уподобиться свету истины. Однако историк все же призван отыскивать смыслы в «бессмысленности» жизни, а не возводить идолов для того, чтобы со временем затоптать их в грязь. Он не может уподобляться дергающемуся от собственного недоумения обывателю.
Правда, современные историографы готовы до бесконечности сокрушаться по поводу распада традиционно-образовательных структур, «потери ориентиров», господства «двойственности, амбивалентности» в среде профессиональных историков (30). Конечно, проще было бы заявить о постмарксистском провале в историческом сознании, затронувшем и профессионалов, что неизбежно в условиях «проседания культуры» всякого постреволюционного времени. Но особенность нынешней ситуации не только в этом. Дело в том, что бациллы разложения прежней (прогресси-стской) «историософии» оказались подхвачены постмодернистским поветрием.
Историк, тщетно пытающийся «овладеть прошлым», к несчастью, как и все люди, лишен иммунитета против болячек современности. И это
183
притом, что история в гораздо большей степени подвержена «профессиональному кретинизму», нежели какая-либо прочая научная дисциплина. Над исследователем прошлого довлеет парадокс: он не может по-позитивистски поставить эксперимент, однако вынужден упорно - в видах «убедительности» - цепляться именно за позитивистские принципы исследования. Ему надо бы обладать «сверхмудростью» сравнительно с существами обычной породы, но он вынужден становиться на одну доску с недоумевающим обывателем. Известное изречение: «Мудрецы никогда не бывают учеными, а ученые никогда не становятся умными людьми» (Лао Цзы), - несомненно, очень подходит для характеристики нынешнего, основательно размытого профессионального сообщества историков.
Научная дисциплина история всегда слишком тесно соседствовала с «наукообразными суевериями». Иного и быть не могло, ибо феноменологическое пространство прошлого непосредственно переплетено с областью мифического в рамках исторической памяти (обыденных генерализаций, выросших на основе отрывочных свидетельств «очевидцев»). В смутные периоды такой набор воспоминаний, догматов и надежд жизни не просто актуализируется, а в полном смысле слова «начинает бунтовать» - происходят своего рода мнемонические психозы. Возникает ситуация, когда «мертвая история возрождается, минувшее становится нынешним», ибо того «требует сама жизнь» (Бенедетто Кроче). Но как оседлать вставшего на дыбы «зомби»?
На протяжении большей части ХХ в. истории как науки в России практически не существовало - она оставалась вертлявой, хотя не всегда расторопной, служанкой политики, готовой ублажить любого барина. В значительной степени такое положение сохраняется и сегодня. Однако появился нюанс, привнесенный информационной революцией. Теперь, констатирует В. А. Тишков, «мы живем в ситуации, когда история перестала быть просто академической дисциплиной, это часть общей культуры, гораздо в большей степени, чем это было во все прошлые эпохи» (18, с. 7). Поэтому «сегодня историки не могут считать себя исключительно владельцами даже профессионального исторического знания...» (там же). Так что же им делать: конкурировать с пылкими невеждами или замкнуться в скорлупе академизма?
Сообщество вольных или невольных служителей Клио всегда было многообразно. «Есть историки-мудрецы среди любителей, занимающихся каким-либо местным вопросом, и сухие торговцы знаниями из числа столпов университетского сословия» (33, с. 231), - так было всегда. Как же оценивать общественную значимость тех и других в условиях рыночной состязательности? Каковы их шансы в связи с появлением новых возможностей доставки исторической информации (или дезинформации) «потребителю»?
184
По сути дела, в наши дни само понятие профессионализма в историческом знании и сознании основательно пошатнулось, ибо появилась невиданная ранее возможность тотальной «виртуализации» прошлого опыта человечества с помощью новейших технологий. Это происходит во всем мире. Любые исторические сюжеты с помощью телевидения и Интернета становятся не только доступными в любой точке мира. Их делают «понятными» на манер уличных пиктограмм. В таких условиях фантазии на исторические темы способны особо пощекотать умы и души массовой публики. Это своего рода «утопии, обращенные в никуда»; они заслоняют и замещают характерные для Нового времени мечты, обращенные в будущее.
Строго говоря, в человеческой истории это не вполне новое явление. В доисторические времена человек целиком «жил в прошлом», его настоящее было лишено будущего за практической ненадобностью. Но он был локализованным существом, т.е. потенциально располагал перспективой сравнить свое и «чужое» бытие. Сегодня мировой опыт замыкается в коконе всеобщего виртуального бытия. А потому стоило бы задуматься: не редуцирует ли пресловутая информационная революция наше историческое сознание до синкретичных миропредставлений троглодита, не разделяющего реальное, воображаемое и символичное? Если так, то как себя вести в этом когнитивном хаосе историку-профессионалу? Станут ли люди верить именно ему?
В создавшихся условиях возрождение споров о «научности» и «истинности» академичной истории закономерно. И этот вопрос также не нов. В свое время известный философ Ф. Степун так размышлял о соотношении истины и науки: «Наука, конечно же, не коллекция истин, а система отдельных научных комплексов истин» (25, с. 148). Естественно, внутри последних возможны «психологически обоснованные заблуждения отдельных ученых», но они не должны ставить под сомнение возможность научного познания мира (там же). Тем не менее в наше время многие «самодеятельные» историки стремятся сами, независимо от академического сообщества, удивить мир впечатляющими «открытиями». Задача такого рода облегчилась: уплотнение информационного пространства приводит к тому, что шарлатаны и невежды поразительно быстро находят друг друга. При этом первые к радости вторых во всеуслышание объявляют о субъективности всякого исторического знания - шарлатаны и профаны сходятся на почве мифологизации прошлого.
Конечно, вопрос об объективности исторического знания так же стар, как само человеческое стремление к истине. Историки связывают его с «вопросом об уровне аппроксимации». Как бы следуя основному принципу апофатического богословия, историк движется к недостижимой истине путем отрицания того, чего не могло быть в том или ином культурно-антропологическом пространстве. Если же встать на путь «чистых пред-
185
положений и надуманных гипотез, основанных на домыслах», то неизбежно появятся «опасные химеры общественного сознания». Таким образом, следует разделять «поиск истины и поиск достоверности реалий» (18, с. 11-12).
Простой пример. Можно определенно сказать, что Ф. Каплан не стреляла в Ленина, а большевистские руководители поспешно «назначили» ее в заговорщики. В политически шаткой ситуации ими двигал страх перед эсерами, неумение найти настоящих террористов и желание подключить к своим страхам колеблющуюся людскую массу. Такое заключение можно сделать с почти стопроцентной уверенностью. Но кто в таком случае стрелял? На этот счет можно высказать лишь предположение -иначе никак к истине не приблизиться. Конечно, обыденное сознание этим не удовлетворится и будет тяготеть к умозрительным «открытиям». Однако не является ли предположение, основанное на доступных реалиях, более достоверным, т.е. научным, нежели произвольные домыслы и откровенные фантазии?
При этом историку важно избегать упрощения и искажения прошлого с помощью понятий позднейшего времени, в частности «применения в истории социологических категорий», не адекватных изучаемому времени. Следовательно, полагает С.П. Карпов, необходим «терминологический консенсус» (18, с. 14). Вот как раз от этого самодеятельные «историки», привыкшие купаться в водовороте избыточных эмоций и языкового словоблудия, шарахаются как черт от ладана. Но люди неискушенные, конечно, скорее поверят им, чем «скучному» профессионалу.
Впрочем, профессиональные авторы порой впадают в прямо противоположную крайность. В бескрайнем пространстве бесконечно клонируемых и ложно калькируемых ими обществоведческих абстракций, кажется, уже невозможно подобраться к «значению значения». Приходится возвращаться к праосновам бытия. И единственным противоядием от историографических нелепостей может быть историческая антропология. Разумеется, если ее не превратят в бесконечный карнавал бытовых переодеваний.
Если так, то, может быть, свести профессию историка к искусству дешифровки и правильного чтения текстов прошлого? Разумеется, нет. Тексты следует выстраивать соответственно культурным иерархиям своего времени. Это естественный путь научного отсечения малодостоверного, недостоверного, не говоря уже о ложных наслоениях последующего недомыслия.
Все это легко проиллюстрировать на свежих примерах.
186
Исторические даты в общественной памяти: «фантазии» Года истории и задачи историка
Разумеется, начальным и базовым событием Года истории стал 862 г. -дата призвания Рюрика. Окончательная легитимизация этого варяжского завоевателя вроде бы произошла 150 лет назад - тогда же отмечалось 1000-летие российской государственности. В советское время в силу инерции сталинского патриотизма, предписывавшего борьбу с норманнской теорией, о 1100-летии Руси «забыли». Теперь Рюрик понадобился вновь.
Из всех юбилейных событий самое большое впечатление произвела Всероссийская научно-общественная конференция «Российская государственность: Исторические традиции и вызовы XXI в.», проходившая в сентябре 2012 г. в Великом Новгороде. Поскольку организаторами конференции выступили ведущие российские университеты, на нее слетелось свыше 200 вузовских преподавателей. В большинстве из них безошибочно угадывались бывшие преподаватели «истории КПСС» или «научного коммунизма». Естественно, Рюрика они не вспоминали и даже не слышали имени автора самой внушительной работы о нем (см.: 27) (его, кстати, никто не приглашал), зато вовсю костерили нынешних врагов российской государственности. Особенно досталось либералам, среди которых в главные враги Отечества благодаря телевидению выдвинулся Н.К. Сванидзе. Разумеется, были и «нормальные» доклады, но они безнадежно тонули в потоках «патриотических» эмоций.
Спрашивается, какое отношение «прозревшие» коммунисты имеют к Рюрику? Кажется, я знаю ответ. В свое время меня поразил один бывший «историк КПСС». Защитив кандидатскую диссертацию во здравие победы Сталина над всевозможными троцкистами и зиновьевцами, он во времена перестройки решил, что настала пора переписать историю Отечества с «либеральных» позиций. В качестве начального шага выступил с публикацией на тему «Откуда есть пошла Русская земля». Как видно, существует целая генерация историков, готовых искренне и усердно молиться всякому очередному доморощенному Левиафану, ибо он, независимо от раскраски, и есть главное божество российского пантеона.
Впрочем, новгородская конференция смотрится вполне безобидно на фоне некоторых юбилейных «открытий». Так, один известный по телеэкрану оптимист-сатирик (произносить его имени не хочется) разом утер нос всем профессионалам, продолжающим бороться с приснопамятной норманнской теорией. Он «обнаружил», что этноним варяг связан с... варкой соли - одним из традиционных занятий прибрежных жителей всех времен и народов. А значит, «наши» варяги вполне могли быть славянами, что соответствует критериям современного российского патриотизма.
187
Особенно впечатляет даже не само «открытие» (а вдруг дядя по привычке просто пошутил?). Куда интереснее то, что на предложение сатирика собрать деньги на съемки соответствующего «документального» фильма откликнулось множество любителей родной старины. Говорят, фильм уже снят, можно ожидать серьезного зрительского успеха.
Граница между реальным, воображаемым и символичным в российском культурном пространстве всегда была слишком проницаемой. В наше время обнаружилось, что она словно бы вообще исчезла из-за резкого перемещения «истории» в сферу технологий. Упомянутый эстрадный умник в сущности попытался стереть грань между научным, популярным и фантастическим жанрами. На обывателя его «история» может произвести впечатление убедительной или по крайней мере «значительной», ибо автор выступает одновременно в роли шута, писателя и продюсера.
Кто-то, возможно, считает, что современная информационная революция привела к расширению пространства смыслов. В действительности происходит их выхолащивание.
Иногда кажется, что юбилеи нам нужны лишь в качестве лакмусовой бумажки на верноподданничество. Так, изгнание «интервентов» из Москвы некоторые авторы готовы превратить в сакральный акт окончания Смутного времени. Между прочим, было время, когда некоторые ученые мужи усматривали в Смутном времени целый веер демократически-правовых альтернатив, открывшихся перед Россией. Получалось, то ли Гришка Отрепьев, то ли королевич Владислав едва не осчастливили наше Отечество! Но в Год истории с телеэкрана, напротив, было кем-то произнесено, что «4 ноября из Кремля выгнали Лжедмитрия». На самом деле второе ополчение вступило в Кремль не 4, а 5 или 6 (по польским источникам, даже 7) ноября (более точных данных нет). Как видно, навязывание властью нового праздника (взамен старого - коммунистического) породило очередной всплеск патриотических фантазий.
Однако будем справедливы, в нынешних торжествах по поводу изгнания «чужаков» из Кремля обнаружились проблески объективности. Так, от выражения «польско-шведская интервенция» (так раньше писали в школьных учебниках) отказались, кажется, на официальном уровне -вспомнили, что Польша и Швеция находились тогда в состоянии войны. Усомнились даже в самом факте польской интервенции - действительно, правомерно ли отождествлять обычные для Средневековья разбойные инициативы отдельных магнатов с интервенцией государства? Было подтверждено и то, что сама Смута - вовсе не результат происков извне, а доморощенный (и отнюдь не последний) системный кризис.
В свое время представление об эндогенном характере Смуты было широко распространено. Писали, к примеру, о том, что среди войск, осаждавших Троице-Сергиеву лавру, поляки составляли всего одну треть. От-
188
мечали при этом, что Смута XVII в. богата аналогиями с революцией ХХ в. (31, с. 21). Сегодня о таких фактах стараются не вспоминать.
И все же некоторый прогресс налицо. Так, в ходе «юбилея» прозвучала мысль, что окончание Смуты нельзя относить ни к 1612, ни к 1613 г. (воцарение Романовых). Современники связывали окончательное избавление от Смуты (по крайней мере на символическом уровне) с Деулинским перемирием (1618) или возвращением Филарета из плена (1619). Но внедрятся ли эти представления в массовое сознание? Ведь, похоже, оно уже неспособно проснуться без образа врага.
Политизация и идеологизация событий начались непосредственно в годы Смутного времени. Основу их составлял антиполонизм. Это неудивительно, но почему инерция такого сочинительства сохраняется до сих пор? Приятно ощущать камень за пазухой против «вредного» соседа?
Между прочим, Смута не привнесла в российскую государственность ничего нового. Даже ее вывеска не поменялась. Приказная система оказалась устойчивой, состав Боярской думы почти не изменился, роль земских соборов не выросла - они собирались немногим чаще, причем по-прежнему работали под диктовку монарха. Никаких шагов к государству, управляемому на основе закона, сделано не было. И конечно, монархически-патерналистские настроения в массах ничуть не ослабли. Подданные словно согласились, что легче перенести обиду от царя, чем от ближних, тем более себе подобных. И это несмотря на десакрализацию прежних правителей: в годы Смуты из пяти свергнутых «монархов» двое были убиты.
Впрочем, будем объективны. Определенный прогресс налицо: по поводу Смуты на российском телевидении выступали и польские историки, с ними проводились совместные конференции. Но не было ли это продиктовано очередной политической модой?
То, что существует своего рода запрос на определенных исторических деятелей и, соответственно, на исторические события, конечно, не новость. И эта «мода» также меняется. Как выяснилось, может эволюционировать даже представление о таком знаковом событии, как Бородино. Так, некоторые историки и публицисты задумались: а кто же выиграл битву? Формально русские отступили, поле боя осталось за французами. Наполеон считал Бородинское сражение своей победой. Но известно, что о победе при Бородино говорил и Кутузов. Кто же прав? Конечно, от Наполеона, вступившего в Москву, странно было бы услышать признание в недавнем поражении. А что мог сказать Кутузов, отдавший приказ об отступлении после неопределенного (еще) исхода битвы? Ясно, что любое толкование исхода Бородинского сражения приобретает условный характер на фоне безусловной победы России в войне 1812 г. Но и в свете этой победы не стоит забывать об отдельных просчетах и неудачах русского оружия в ходе кампании в целом.
189
Оказывается, можно спекулировать не только на «успехах», но и - в пику им, ради возможности покрасоваться перед публикой - на «неудачах» истории. Так, один молодой, импозантный и дерзкий молодой автор утверждал, что кампания 1812 г. была тотальным провалом России. Правда, его аргументация столь поверхностна, а желание показать себя столь велико, что серьезные исследователи попросту не приняли его всерьез. Но в связи с этим нельзя не заметить, что всякое одномерное толкование истории подталкивает амбициозных самоучек к «ниспровержению идолов».
Кстати, нечто подобное наблюдалось и наблюдается в толковании Великой Отечественной войны. Было время, когда некоторые историки пытались отнести «коренной перелом» в войне (или хотя бы его «начало») к битве под Москвой. Спрашивается, зачем тогда понадобилась контрнаступательная операция под Сталинградом? И разве не началась Курская битва с наступления противника? А в результате знаменитого танкового сражения под Прохоровкой поле боя осталось за немцами. Формально это означает их победу. Но «победа» оказалась поистине пирровой. После нее наступил действительный перелом в войне. Увы, показушное упоение былыми победами лишь осложняет работу историка и идейно развращает граждан. Оно же провоцирует некоторых авторов на выступления «разоблачительного» характера.
Между прочим, на одной из конференций, посвященных Сталинградскому сражению, прозвучало утверждение, что победоносный итог наступления был достигнут благодаря Сталину, вовремя «поправившему» излишне осторожного Жукова. Надо ли удивляться, что на таком фоне некоторые нынешние волгоградские начальники додумались до предложения «временно» переименовать «город великой победы» в Сталинград?
А в целом к 70-летию Сталинградской битвы историки пришли с неоднозначными итогами. Одни авторы пишут учебники совместно с немцами, другие пытаются возродить «дух патриотизма». Первое начинание, впрочем, продиктовано не столько академическими установками, сколько духом нынешнего политического компромисса. Что касается «научно-квасных» начинаний, то за них обычно цепляются люди, по-холуйски ориентирующиеся на власть.
Вообще юбилеи «полезны» хотя бы тем, что позволяют безошибочно выявить политических конъюнктурщиков, объявляющих себя историками. Так, едва мы успели отметить столетие гибели П. А. Столыпина, как настала пора праздновать 150-летие со дня его рождения. Петр Аркадьевич вот-вот станет главным действующим лицом новейшей (именно так!) российской истории. Достаточно вспомнить его знаменитый ответ всяким либералам и революционерам: «Вам нужны великие потрясения, а нам Великая Россия», чтобы понять, что ему суждено закрепиться в святцах нынешней российской бюрократии. Особыми политическими обертонами
190
было отмечено и 30-летие смерти Брежнева. Оказывается, генсек был не столь уж прост. В первую половину своего правления он сформировал культуру патерналистско-коммунистических согласований1. А это также нравится нынешним начальникам, не желающим, как и Брежнев, никаких «потрясений». Что и говорить: главная проблема России не Смута, не революция, а «вечный застой», их порождающий.
Ключевский так характеризовал древнерусское миросозерцание: «Не трогай существующего порядка, ни физического, ни политического, не изучай его, а поучайся им, как делом Божиим» (13, с. 365). Остается только удивляться, до какой степени нынешняя власть готова следовать древним заветам.
Историку важно учитывать не только то, что случилось в ту или иную эпоху, не только прикидывать что могло случиться, но и иметь в виду то, чего не произошло вопреки возможному или должному. В ходе многочисленных юбилейных мероприятий из истории России куда-то исчез Раскол. Между тем именно в нем одни авторы видят причину перманентной кризисности России (см.: 2; 5; 6), другие - символ непреходящей псевдоморфности ее устройства (см.: 1). Получается, что нынешние российские историки, как и встарь, добровольно подыгрывают власти. Представители же последней так поглощены заботой о собственном благополучии, а в связи с этим - проблемой государственной стабильности, что не желают замечать рисков, уже заложенных в истории.
Приходится также помнить, что обыденное сознание требует «упорядоченного» прошлого. Между тем история будет переписываться профессионалами до бесконечности - новая информация создает новую версию мира. Даже два духовно близких человека напишут «разную» историю. Разумеется, если они не одинаково оболванены современностью. Это в первую очередь касается проблемы российской кризисности.
Об образах революции, природе власти и пороках исторического воображения
Образ революции более столетия будоражит российские умы. Хотя 1917 г., кажется, вот-вот вымарают из школьных учебников, революция по-прежнему притаилась в закоулках нашего сознания. К ее 95-летию некоторые авторы, похоже, готовились всерьез. Так, В. А. Никонов, несмотря на более чем критическую оценку своих публицистических опусов (см.: 6, с. 642), написал большую книгу о Февральской революции. В ней немало ссылок на работы серьезных авторов. Но понадобились они лишь для того, чтобы убедительнее выглядел ряд политических по существу заявлений:
1 В этом убеждает великолепно подготовленный сборник документов, а равно своевременные телевизионные выступления его составителей (см.: 7).
191
самодержавная власть была благом для России; никаких предпосылок для ее падения не существовало; революцию подготовили безответственные «заговорщики».
Автор, правда, оговаривается: «Когда было принято решение приступить к свержению Николая II... мы вряд ли когда-либо узнаем», но тут же воспроизводит слухи о «заговоре Думы и Земгора», «заговоре семьи» (императора), «заговоре Гучкова», опиравшегося на Ставку, наконец, «заговоре социалистов» (см.: 21, с. 474-550). Не логичнее ли предположить, что самодержавная власть довела общество до такой степени гражданского бессилия, что ему не оставалось ничего иного, как тешить себя пересудами о заговорах против нее?
Чем более ограничен человек в свободе действия, тем более он несдержан в своих фантазиях. И когда случится нечто непривычное для его ума, непременно перетолкует это на свой лад.
Революция всегда является «вторжением неопределенности, хаоса, непостижимости в мир рушащегося порядка», но внешнему наблюдателю она, напротив, предстает «совершенной определенностью, радикальным противостоянием черного и белого» (34, с. 24). Попросту говоря, каждый человек воспринимает хаос как доступную его понятию «определенность» (там же). Обычно это бывает «определенность» ограниченного и пошлого человека, а то и просто «мнение» интеллектуального дикаря. Бгшт quique, каждому свое - в том числе применительно и к реалиям революции! Интенсивность мифотворчества всегда связана с уровнем общественного непонимания того или иного явления.
Российская власть не понимала своего народа, образованное общество не понимало ни тех, ни других, низы жили своей жизнью - в такой ситуации заговорщики будут мерещиться везде и всегда. Впрочем, Никонов больше похож не на мифотворца, а на простого исполнителя политического заказа. Нынешняя власть, ухитрившаяся приватизировать целую страну, непременно представит злокозненным заговорщиком всякого недовольного человека. Точно так же любой намек на призрачность нынешней стабильности воспринимается в контексте подготовки очередного «крушения России».
Следует отметить, что революция не нравится не только чиновникам. Так, на телевидении можно было услышать высказывание известного кинотеатрального режиссера Марка Захарова: «Избавьте нас от старого ярма - оно вышло из моды». Это было обращение к государству по поводу Октябрьской революции, «породившей Сталина». Режиссер, некогда прославившийся сценической «ленинианой», ныне хотел бы забыть и о ней, и о революции. И кто поможет ему в забвении собственных «наивностей», как не всесильное государство?
192
Отметим, что Никонов последовательно и упорно обосновывал свои выводы. Так, на вопрос: «Возможна ли объективная история?» - он решительно отвечал: «Конечно, нет! Ибо известный вопрос Понтия Пилата: "Что есть истина?" не имеет ответа». Сия библейская «мудрость» сдобрена, правда, назидательной интенцией: к истине надо стремиться - в этом смысл человеческой жизни (20, с. 33, 36). Но как он сам намерен пробиваться к истине, осталось неизвестным. Листая книгу о «крушении» все еще здравствующей России, обнаруживаешь, что источниковедения, позволяющего минимизировать ошибки историка путем критики источника (т.е. облегчить путь к истине), для Никонова не существует. Документы подбираются соответственно нынешней политической моде - в ход идет «железный» аргумент Понтия Пилата.
Даже если потуги отдельных ученых в свете «недостижимой истины» выглядят неуклюжими, из этого отнюдь не следует, что занятие исторической наукой безнадежно sui generis. Человек обречен прорываться к истине. История - всего лишь наиболее трудный и сложный научный способ реализации его врожденного (видового, если угодно) устремления. И если кто-то пытается прикрыть свою исследовательскую немощь и политическую сервильность дырявым щитом обывательского релятивизма, то такому «историку» можно только посочувствовать.
Вернемся к истории революции. Допустим, что судьбы России периодически оказываются в руках безответственных «заговорщиков», не задумывающихся о последствиях крушения государственности. Но, спрашивается, почему почти за два года до крушения самодержавия тогдашние жандармы отмечали растущую убежденность в том, что революция неизбежна (29, с. 36, 37)? Отчего убежденный сторонник самодержавия в марте 1915 г. писал, что «сам Вильгельм не мог бы лучше дезорганизовать, замучить и обессилить врага» (Россию), чем это сделали за него отечественные бюрократы (9, с. 48)? Почему провинциальные обыватели восторженно поздравляли друг друга с «новой жизнью» и с легкостью согласились, что «Николай II был окружен преступниками» (24, с. 209, 231)? Как могло случиться, что добропорядочные крестьяне вмиг поверили газетным россказням о безобразиях, которые творили самодержец, его окружение и особенно императрица (10, с. 155, 158)? И кому и чему должен в первую очередь доверять историк, оценивая деяния свергнутой власти?
Если вглядеться в реалии 1917 г., то обнаружится, что в сущности старую власть ни в Феврале, ни в Октябре никто не свергал. В нее перестали верить, она развалилась сама, ее просто добили - с упоением людей, которым нечего терять. Не случайно «революционные» события 1990-х годов протекали по сходному сценарию. А потому «психотравма» одной революции столь естественно вписалась в историографические психозы последующей смуты.
193
Попытаться понять революцию - значит попытаться понять саму историю, ее смысл. Но как? Для Гегеля история была процессом освобождения личности. А что сказать о человеке, сбросившем одни оковы для того, чтобы поменять их на новые? Свобода - это действительно «вечный творец истории и субъект всякой истории» (37, с. 57) (даже если человек не умеет ни ее добиваться, ни ею пользоваться). И если видеть во всякой революции отчаянный порыв к освобождению, то придется признать, что на онтологическом уровне революция - всего лишь очередная, т.е. неизбежная демонстрация бессилия всякого нормального (исторического) человека перед окружающей социокультурной средой. Человек исторический - это вечный (хотя и безнадежный) бунтарь. Такова его природа. И упрекать его нельзя.
Кризисы намертво прописаны в нашей истории. Некоторые авторы связывают четыре «катастрофы русской истории» с последовательной гибелью киевской, московской, романовской и советской государственности (2, с. 30-58). Кризисы объясняются как расколом (см.: 3; 4), так и мани-хейским типом российской цивилизации (23, с. 284). Пишут также о коллизиях византийского и монгольского начал в русской истории (12, с. 35, 39, 41). Вероятно, все эти факторы так или иначе сказываются на ритмике исторического существования России. В любом случае такой подход более предпочтителен, нежели попытки рассматривать цикличность русской истории в «ритме» реформ и контрреформ (см.: 35, с. 124-159)1, не говоря уже об эвристически беспомощной констатации смены смут и авторитаризма (28).
В нынешних умствованиях о природе российской власти появилось и нечто новое. Особенно охотно стали писать о ее «легитимности», даже о «металегитимности». Понятно, что самодержавие не должно быть самовластьем. Но кто сказал, что абсолютная власть непременно нуждается в правовой упорядоченности? Однако споры о нелегитимной природе российского властвования не утихают. При этом некоторые авторы стараются убедить, что этот феномен связан с противоречивым соединением византийской и монгольской традиций. Но должна ли авторитарная власть непременно иметь под собой формальные юридические основания? В конце концов, в животном мире власть безошибочно связывают с источником силы. Так почему не допустить, что вместо закона может действовать «инстинкт власти», почти одинаково развитый как у деспотов, так и у стадных существ? С другой стороны, власть издавна связывали с верой в Бога. Если так, то зачем обосновывать веру во власть?
Вопрос о легитимности власти издавна связывается с ее желанием и способностью прислушаться к мнению народа. В.О. Ключевский не слу-
1 В рамках этой парадигмы пытались работать и другие авторы (см.: 11).
194
чайно писал: «Нужно было пережить страшное потрясение, испытанное государством в начале XVII в., чтобы переменить. взгляд на народное представительство и сообщить дальнейшим Земским соборам настоящий, не фиктивный представительный состав» (14, т. II, с. 381-383). Увы, в данном случае и выдающийся историк оказался в плену либеральных иллюзий. На деле состав соборов не столь уж изменился, а значение их по мере укрепления самодержавной власти сошло на нет. Достаточно вчитаться в Соборное уложение Алексея Михайловича, чтобы убедиться в «легитимизации» тотальной несвободы русского человека. Но, кажется, желание образованных людей протестировать власть на по-своему понятую легитимность неистребимо.
В этих спорах сказывается и другой порок нашего исторического воображения. Имеются в виду те вроде бы устоявшиеся понятия, которые мы автоматически используем. Где видано, чтобы из заимствованного термина, как на дрожжах, вырастала целая концепция? Однако у нас происходит именно это. Сегодня русское слово «понятие» пытаются приравнять к европейскому «концепту» - величине, словно намеренно зауженной во избежание постановки «вечных» вопросов. Но стоит ли, подобно герою Достоевского, доказывать, что для «спасения России» требуется «заузить» избыточно «широкого» русского человека? Понятно, что в прошлом цивилизации строились людьми ограниченными, но дисциплинированными. Людей «заужали» искусственно. Но это не значит, что с нами следует проделать то же самое. Будущее связано с креативным типом личности. К тому же нынешнее «зауживание» исторического образования в России ведет к окончательному элиминированию и без того слабых начал гражданственности.
Понятно, что нынешние разговоры о «гражданском обществе» -сознательно или бессознательно - затеяны властью в видах очередного прихорашивания. В силу своей самопровозглашенной «демократичности» ей никак нельзя без имитации «гражданского общества». Однако некоторые историки не только поверили в реальность этого псевдообщества, но и взялись отыскивать его следы в дореволюционном прошлом. «Историков» определенного сорта не смущает тот факт, что сословное общество, по определению, не может называться гражданским: ведь если имелось множество так называемых общественных организаций и в ходу был термин граждане, то как не быть искомому «гражданскому обществу»? У нас общепринятые понятия то и дело начинают выворачивать себя наизнанку. А если так, то стоит ли задумываться о том, что дореволюционные «общественные организации» носили сословно-корпоративный характер? Зачем вспоминать, что корпоративные структуры были непременным спутником фашистских режимов? Зачем вообще думать, если государство предлагает
195
не только удобный набор «научных» понятий, но и вдохновляющие «исторические» открытия?
Серьезные авторы прямо заявляют, что «в России проблема с гражданским обществом существует именно потому, что власть его боится.» (22, с. 119). Поэтому она «изобретает все новые технологии по его перемалыванию.» (там же). Этому способствует, в частности, информационная политика на телевидении, «где присутствует очень жесткий микс гла-мура и трэша» (там же). В связи с этим остается удивляться не тому, что государство выдает этот тошнотворный микс за демократию, а тому, что в такую демократию верят.
Между прочим, ничто так не провоцирует революцию, как разоблачение официальной фальши. Именно в связи с этим былые мифы начинают вытесняться утопиями - несбыточными по определению.
Человеческую историю можно рассматривать как обучающий процесс: Клио просто наказывает нас за невыученные уроки. А потому с чисто практической точки зрения в российской истории следовало бы изучать не «достижения», а грядущие опасности, заложенные в ней. Но кто за такую работу скажет спасибо?
Об отношениях историка и истории и о проблемах современной историографии
Анализируя, сколько, кем, где и как сказано и написано в Год истории, в принципе можно составить довольно точный портрет российского исторического сообщества, а равно убедиться в наличии его как такового. Проблема, однако, в том, что объем соответствующей информации столь велик, что на практике удастся обрисовать лишь главные направления работы исторической мысли и ее интенсивность.
История как наука по-своему «консервативна» - в смысле отношения к неординарным взглядам, не говоря уже о прозрениях. Зыбкость «материи прошлого», мифологическая аура вокруг переломных событий заставляют сомневаться в любых открытиях. Большинство историков предпочитают «уточнять», не покушаясь на «устоявшееся». А потому судьба «первопроходцев» в освоении прошлого всегда драматична.
Но можно ли историку избежать «опасностей» своей профессии? Конечно! Если писать историю, «востребованную» властью, вкладывая в нее нужную долю патриотических эмоций. А главное - точно улавливать вектор общественных страстей, дозировано раздувая угли воспоминаний. Но каков будет итог?
Для одних историк - прозектор, способный вынести точный вердикт прошлому. Для других - актер, стремящийся вдохнуть в него душу. То, что мы именуем историей, многослойно, однако полиморфности истори-
196
ческого «знания» люди не замечают. Конечно, профессионалу хотелось бы верить, что история - судебный процесс, где слушается дело о человеческой глупости, да кто с ним согласится! Для роли судьи человечества ни один историк не созрел и никогда не созреет - это удел Господа. В итоге, историку суждено вечно разрываться между всеми возможными ипостасями своего непонятного ремесла. В лучшем случае его История - это искусство отделения реалий прошлого от всевозможных симулякров.
Обычный человек поступает «практичнее». В России ушедших правителей поносят за то же, за что превозносят, - за надежды, которым никогда не суждено сбыться. Чем более многообещающе позиционирует себя правитель или лидер, тем острее будет разочарование. Что может больше раздосадовать несамостоятельного человека, чем обещанная и неисполненная мечта? Иные историки смотрят на объект своих профессиональных интересов сходным образом. Для одних революция - исполнение исторических устремлений, для других - крах надежд на «справедливое» будущее. То, что принято называть историографией русской революции, до сих пор остается по преимуществу состязанием моральных оценок и соответствующих риторик, сдобренных наукообразными иллюстрациями. Какие бы «объективные» данные ни приводили авторы, при их использовании боязливо обходится суть исторического процесса, его аксиология и телеология. Ибо последняя сродни Божественному замыслу, дотянуться до него у человека, представления которого ограничены обыденным временем, никак не получается.
История, точнее отношение к ней, «приподнимает» одних авторов и «опускает» других. В известном смысле Клио производит селекцию собственных служителей. Если раньше советские историки паразитировали на идеологизации и политизации исторического процесса, то теперь они снимают сливки с привлекательных исторических сюжетов и персонажей. Понятно, что их релевантность соответствует обывательским запросам.
Знание не может строиться на эмоциях, сколь бы благородными они ни казались. Убеждения могут стать более опасными врагами истины, чем ложь (Ф. Ницше). Между прочим, одним из показателей органической слабости нашего исторического сознания является то, что, разочаровавшись в очередной раз в настоящем, мы опрометью бросаемся в прошлое, с восторгом и убежденностью первооткрывателей вытаскивая оттуда полузабытых идолов. Иначе как кладбищем историографических иллюзий все это не назовешь.
Нынешняя российская «метаисторическая» мысль не случайно оказалась пронизана неуемной эмоциональностью. Совершенно очевидно, что приверженность тем или иным ценностям парализуют способность к объективности. Ценности - из области личных предпочтений, тогда как объективность - залог всеобщности познавательного процесса. Попросту
197
говоря, историю нельзя судить с позиций нынешнего понимания справедливости, несмотря на выигрышность такого поведения. История вообще «несправедлива», тогда как человек без позитивной оглядки на нее попросту не может существовать. Вот и получается, что историк пытается объективно написать «историю несправедливостей» (будем надеяться, в чисто профилактических целях), а «патриотичный» сочинитель от истории пытается «выправить» ее по собственным нравственным лекалам. Люди склонны верить последнему.
По случаю Года истории стоило бы вспомнить, что нынешняя российская «научная» историография развивалась, отталкиваясь от «марксистско-ленинского» наследия. И каким же могло стать наше прошлое, если из него вынуть миф о всеобщности классовой борьбы? Борьбой всех против всех? Вовсе нет! Поскольку в советское время никогда не ставилась под сомнение необходимость для России мощной государственности, то всякий конфликт в ее истории - явно или подспудно - оцениваться с этатистских позиций. Выдающийся пример - двухтомная работа Б.Н. Миронова о «социальной истории» дореволюционной России (17). Она написана так, что социальная история, т.е. история народа, предстает по преимуществу полем деятельности вездесущего государства.
Какие «методологические основы» в большей степени соответствуют этой склонности нынешней российской исторической мысли? Ясно, что идея всеобщности истории не случайно подменяется выхолощенным «цивилизационным подходом», основной упор делается на особенное, а не на общее. В советское время настоящих научных школ практически не существовало (хотя были яркие авторы, к которым тянулись их ученики). Но является ли многообразие академических подходов панацеей от застоя исторической мысли? «Факт превращения свободного исследования отдельных людей в научное предприятие привел к тому, что каждый считает себя способным в нем участвовать, если только он обладает рассудком и прилежанием. Возникает слой плебеев от науки; они создают в своих работах пустые аналогии, выдавая себя за исследователей, приводят любые установления, подсчеты, описания и объявляют их эмпирической наукой...», - признавал в свое время К. Ясперс (36, с. 333). Увы, современные академические институты переполнены ученым «балластом», успешно имитирующим исследовательский процесс.
В таких условиях «плюрализм мнений» и «многообразие подходов» -пустые звуки. Теории потребовались, скорее, для самоутверждения тех или иных историков, нежели для процесса исследования. Любопытный симптом: некоторые юные авторы готовы годами судиться друг с другом -совсем на манер Ивана Никифоровича с Иваном Ивановичем - не только относительно приоритетов использования того или иного «авторитета», но и правильности перевода использованного им термина. Некоторые «исто-
198
рики» пишут исключительно о методологии истории, о конкретике которой ровным счетом ничего не знают. Suum quique в пространстве российского «плюрализма».
Впрочем, наиболее амбициозные авторы безошибочно отыскивают в прошлом своих знаковых alter ego. На эту роль особенно подходят непризнанные «гении». Можно попытаться и «перевернуть» известный образ, организовать своеобразную ротацию «героев» и «злодеев». Для историографических шоу годятся любые инверсии, а то и подлоги.
Так, в наше время нашелся автор, взявшийся сочинять дневники Берии (см. об этом: 15, с. 21-24). Ничего удивительного: этатизированная история допускает, что деяния исторического персонажа могут быть представлены в различных системах координат, среди которых преобладает государственно-целесообразная. Куда труднее подойти беспристрастно. В патерналистской системе даже вульгарное злодейство можно представить «благом для народа».
Для большинства не в меру честолюбивых историографов извлечение из забвения некоторых исторических персонажей превращается в сладостный процесс авторского самоутверждения. Марксистско-ленинская историография не допускала авторского оригинальничания - всякий историк оставался своего рода бесполым служкой «объективного» исторического процесса. После ее краха открылась возможность «показать себя» на фоне видных фигур прошлого. Это обернулось настоящей ярмаркой тщеславия.
Обывательский спрос на биографии великих людей расширил поле деятельности самоутверждающихся историков. Так, один молодой исследователь стал с невероятной скоростью плодить (явно не без помощи Интернета) всевозможную агиографическую попсу: от Григория Распутина до Отто Скорцени, не забывая при этом ни Теслу, ни Тамерлана. Вообще-то великие люди являются на свет не для самоутверждения историографов, а для того, чтобы через них попытаться понять ту или иную эпоху и самый ее «дух». Последнее, однако, не востребовано: в современном информационно-потребительском мире «байки про великих» - область обыкновенного обывательского развлечения.
История России не менее богата захватывающими сюжетами и действующими лицами, чем ее недра - углеводородным сырьем. «Рассказать вам о всех мировых дураках, / Что судьбу человечества держат в руках. / Рассказать вам о всех мировых подлецах, / Что уходят в историю в светлых венцах», - писал в свое время Георгий Иванов. Оказывается, с двуликих образов всех этих «дураков» и «подлецов» можно снимать своего рода ренту.
В последнее время историческое сообщество будоражат известия о коррупции в сфере присуждения ученых степеней. Между тем «липовые»
199
диссертации писались и во времена «развитого социализма» - на соответствующие сюжеты на столичных подмостках даже ставились соответствующие пьесы. Другое дело - масштабы. Если всякий столоначальник считает нужным добавить к своему имени звание кандидата или доктора наук, то не приходится сомневаться, что этот процесс приобретет тотальное измерение.
Означает ли это, что «рыночная» историография деидеологизирова-лась? Вовсе нет! Идеологический диктат уступил место потребительской «диктатуре вкуса». Последняя в России всегда была слишком тесно (хотя и не всегда заметно) связана со «вкусами» власть предержащих - тех же многочисленных столоначальников.
В Год истории мне пришлось участвовать в создании «документального» телефильма об Октябрьской революции. Я не питал иллюзий относительно познавательной глубины этого жанра - хотелось просто поставить хоть какой-то заслон конспирологическим наваждениям, заполонившим телеэкран. Надо заметить, что создатели телефильма по-своему добросовестно воспроизвели «страшные» сюжеты революционной вольницы со страниц моей книги «Красная смута». Правда, сделано это было в рамках совершенно иного - развлекательного, а не познавательного - жанра. Разумеется, появилась и характерная отсебятина: стандартный намек на «немецкие» деньги Ленина и американские доллары Троцкого (последний, ко всему, в фильме вдруг начал картавить). Создатели телеопуса шли на подобные вольности сознательно, объясняя их «диктатом жанра». Один известный телекритик довольно точно отреагировал на сей феномен. Из фильма незаметно исчезла идея революции, в полном смысле перевернувшая Россию. Мещане, отметил он, не способны бороться за идею. По его мнению, именно они в 1917 г. не заметили революции, а через 95 лет проигнорировали ее юбилей (26, с. 10). Стоит задуматься, куда заведет нас «балаганная» историография?
Строго говоря, произошла «дематериализация» прошлого. Теперь это воображаемая «реальность», в которую может включиться любой современный человек со всеми своими фантазиями. И можно не сомневаться в том, что он населит «свое» виртуальное пространство не просто зомби, а такими же монстрами, какие поставляются создателями фильмов-страшилок. Какое же будущее ждет участника такого «историографического» действа?
Не следует думать, что академическая историография может существовать изолированно от того «исторического» видеоряда, который подсовывают массовому сознанию развлекательные жанры. Даже стремясь расчистить историческое сознание от «развесистой клюквы», историк вольно или невольно вступает в диалог с ее поставщиками. Так или иначе становится с ними на одну доску. А это значит, что в прошлом он будет
200
задерживаться на легковесных предметах, минуя невидимых, но неуемных «кротов истории».
Наш взгляд в прошлое стремительно теряет свою «глубину». С другой стороны, раскрашенное по мещанским вкусам прошлое становится подпоркой практической политики. После «бессмысленного» хаоса революции очень хочется увидеть «твердую» руку, которая его преодолеет. Той же цели служит практика создания на региональном уровне череды образов гиперактивных и вездесущих губернаторов, наделенных ко всему некими «чудодейственными» возможностями в решении личных проблем граждан (16, с. 118-119). Что это, если не воплощение «мифотворческого психоза», имплицитно связанного с поиском «спасителей Отечества»?
Во времена культурно-исторического умопомешательства обычно интенсивно воспроизводятся «новые-старые» культурные клише. В России они всегда были тесно связаны с идолом государственности. Именно поэтому Год истории стал годом напоминания исключительно о ее «успехах». И, похоже, никто не заметил, что страсть к подобным экскурсам в прошлое - показатель бессилия общества, ни на что не способного без стороннего Левиафана. В общем, празднование Года истории вылилось в «возвышающий обман», как некогда писал Пушкин, сочиненный для начальников и правителей, намертво присосавшихся к телу российской государственности.
Список литературы
1. Ахиезер А. Октябрьский переворот в свете исторического опыта России // Октябрь 1917 года: Взгляд из XXI века. - М.: РИПО, 2007. - С. 13-23.
2. Ахиезер А., Клямкин И., Яковенко И. История России: Конец или новое начало? - М.: Новое изд-во, 2005. - 464 с.
3. Ахиезер А.С. Специфика исторического опыта России: Трудности обобщения // Pro et Contra. - М., 2000. - Т. 5, № 4. - С. 209-221.
4. Ахиезер А.С., Давыдов А.П., Шуровский М.А., Яковенко И.Г., Яркова Е.Н. Социокультурные основания и смысл большевизма. - Новосибирск: Сибирский хронограф, 2002. - 610 с.
5. Булдаков В.П. Quo vadis. Кризисы в России: Пути переосмысления. - М.: РОССПЭН,
2007. - 208 с.
6. Булдаков В.П. Красная смута: Природа и последствия революционного насилия. - М.: РОССПЭН, 2010. - 968 с.
7. Вестник Архива Президента: Специальное издание. Генеральный секретарь Л.И. Брежнев, 1964-1982. - М.: Родина, 2006. - 240 с.
8. Дебор Г. Общество спектакля. - М.: Логос, 2000. - 73 с.
9. Дневник Л.А. Тихомирова, 1915-1917 гг. / Сост. А.В. Репников. - М.: РОССПЭН,
2008. - 440 с.
10. Дневник тотемского крестьянина А.А. Замараева, 1906-1922. - М.: Институт российской истории, 1995. - 256 с.
11. Ильин В.В., Панарин А.С., Ахиезер А.С. Реформы и контрреформы в России: Цикл модернизационного процесса. - М.: Изд-во МГУ, 1996. - 400 с.
12. Кантор В. Русская классика, или Бытие России. - М.: РОССПЭН, 2005. - 768 с.
201
13. Ключевский В. О. Письма, дневники, афоризмы и мысли об истории. - М.: Наука, 1968. -528 с.
14. Ключевский В.О. Сочинения в девяти томах. Т. II, IX: Материалы разных лет. - М.: Мысль, 1990. - 448 с.; 528 с.
15. Козлов В. Реабилитация подлогов - «как в кино» // Родина. - М., 2012. - № 2. - С. 2124.
16. Малякин И. Российская региональная мифология: Три возраста // Pro et Contra. - М., 2000. - Т. 5, № 1. - С. 109-122.
17. Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII - начало XX в.). Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства. В двух томах. - СПб.: Дмитрий Буланин, 1999. - Т. 1. - 548 с.; Т. 2. - 583 с.
18. Может ли история быть объективной? Материалы международной научной конференции. Москва, МГУ им. М.В. Ломоносова, 2 декабря 2011 г. - М.: Изд-во МГУ, 2012. -222 с.
19. Никитин М.А. Памятные события Года российской истории // 1150 лет Российской государственности и культуры: Материалы к Общему собранию Российской академии наук, посвященному Году российской истории (Москва, 18 декабря 2012 г.). - М.: Наука, 2012. - 411 с.
20. Никонов В. А. Возможна ли объективная история? // Может ли история быть объективной? Материалы международной научной конференции. Москва, МГУ им. М.В. Ломоносова, 2 декабря 2011 г. - М.: Изд-во МГУ, 2012. - С. 33-38.
21. Никонов В.А. Крушение России, 1917. - М.: АСТ, Астрель, Харвест, 2011. - 928 с.
22. Окара А.Н. «Русская власть» - генератор «особого исторического пути» России // Феномен русской власти: Преемственность и изменение. Материалы постоянно действующего семинара. - Вып. 3 (12). - М.: Научный эксперт, 2008. - С. 116-122.
23. Пелипенко А. А., Яковенко И.Г. Культура как система. - М.: Языки русской культуры, 1998. - 376 с.
24. Письма вятского обывателя / [Автор-составитель Р.Я. Лаптева]. - Вятка (Киров): О-Кратное, 2009. - 336 с.
25. Письмо Ф. Степуна Дм. Оболенскому 15 сент. 1931 г. / Публ. В.К. Кантора // Вопросы философии. - М., 2012. - № 3. - С. 148-149.
26. Пухнавцев О. Мещанин в Октябре // Литературная газета. - М., 2012. - 14—20 нояб. -С. 10.
27. Пчелов Е.В. Рюрик. - М.: Молодая гвардия, 2010. - 336 с.
28. Сахаров А.Н. Смуты и авторитаризм в России: Полемические заметки // Свободная мысль. - М., 1996. - №2 9. - С. 89-101.
29. Семенова Е.Ю. Социально-экономические и общественно-политические условия жизни горожан Поволжья в Первую мировую войну (1914 - начало 1918 г.): Сб. док. и мат. - Самара: СИЦРАН, 2011. - 606 с.
30. Сергеев Е.Ю. Проблематика и источниковая база изучения истории ХХ в. в оценке российского сообщества профессиональных историков на рубеже ХХ-XIX вв. (К постановке проблемы) // Историческая наука в современной России. - М., 2010. - № 1. -С. 178-179.
31. Трубецкой Е., князь. Великая революция и кризис патриотизма. - Р-н-Д: б. и., 1919. -26 с.
32. Хайек Ф. фон. Судьбы либерализма в ХХ в. - М.: ИРИС ЭН, 2009. - 335 с.
33. Хейзинга Й. Homo Ludens. Человек играющий. - М.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2003. -416 с.
34. Ямпольский С.М. «Сквозь тусклое стекло»: 20 глав о неопределенности. - М.: НЛО, 2010. - 704 с.
35. Янов А. Тень Грозного царя. - М.: Крук, 1997. - 223 с.
202
36. Ясперс К. Духовная ситуация времени // Смысл и назначение истории. - М.: Политиздат, 1991. - С. 287-418.
37. Croce B. History as the Story of Liberty. - N.Y.: Meredian Books, 1955. - 395 p.
38. Gellner E. Foreword // Loone E. Soviet Marxism and Analytical Philosophies of History. -L.; N.Y.: Verso, 1992. - P. I-VIII.
203
