CC BY
107
ГЛОКАЛИЗАЦИЯ КАК ПРЕДМЕТ НАУЧНОГО ИССЛЕДОВАНИЯ
М.Ю.Шинковский
Соотношение между глобализационными процессами, которые из сферы экономики постепенно проникают в политическую сферу, и традиционными агентами мировой политики — государствами сегодня вызывает огромный интерес у обществоведов, да и у мыслящей части человечества в целом. Вместе с тем все более остро ощущается нехватка научного языка, который бы позволял описывать новые реалии. Концептуальные схемы и системы категорий политического анализа международных отношений складывались в период, когда государства являлись единственной реальностью, и были рассчитаны на описание типов и форм взаимодействия между государствами. С возникновением новых, пусть еще не до конца оформленных и проявленных акторов мировой политики описание только межгосударственных отношений перестает отражать фактическое положение вещей. Однако для описания процессов, протекающих помимо государств, не оказывается терминов. В результате стремление включить интуитивно ощущаемые новации в сферу видимого, исследуемого оборачивается иной крайностью: мир мыслится уже глобальным в политическом отношении, реальность же отдельных государств и их взаимодействий воспринимается как реликт прошедшей эпохи.
На наш взгляд, специфика современной ситуации заключается в том, что на международной арене одновременно действуют разноуровневые силы: становящееся глобальное пространство и вполне живые — и жизнеспособные — государства. Между этими силами возникает основное притяжение/отталкивание нашего времени. Это притяжение/ отталкивание и выступает предметом нашего анализа. Вполне понятно, что в рамках одной статьи описание всех нюансов подобного взаимодействия невозможно. Наша задача уже. В центре нашего исследования находится взаимодействие с глобальным пространством одного из государств — России, с упором на ее Дальневосточный регион. Такой выбор продиктован прежде всего тем, что именно на российском Дальнем Востоке, в условиях отдаленности от «собственного» государственного центра и крайней интенсивности «внешних» (глобальных) воздействий, проблема «глобальное vs государственное политическое пространство» становится особенно острой и потому легко фиксируемой. Инструментальной основой исследования служит понятие глокализации. Соответственно, прежде чем переходить к рассмотрению «дальневосточного»
варианта вхождения в глобальный мир, необходимо определиться с содержанием данного понятия и самого явления глокализации.
Глобальное, локальное и глокальное
1 См., напр. Чеш-ков 1999, 2005; Кастельс 2000; Лукашук 2000;
Шинковский 2000; Делягин 2000, 2003; Глобализация 2001, 2004, Михеев 2001, Ильин, Иноземцев 2001; Уткин 2001, Горбачев 2003, Бергер, Хантингтон 2004; Хелд и др. 2004, Леонард 2006
2 Kilminster 1997
257.
3 См., напр. Holton 1998.
* Каспэ 2007.
В последние несколько десятилетий проблема глобализации привлекает пристальное внимание исследователей как в России, так и за ее пределами1. В основе представлений о глобализации, как правило, лежат образы объединяющейся и интегрирующейся земной цивилизации, охватывающей в своей экспансии все земное и околоземное пространство и преодолевающей в силу этого границы культур, государств, социальных неравенств, а также расстояние в чисто физическом смысле. Мир становится компактным, транспарентным, а его части — тесно связанными между собой. Высказывание «The world is so small» предельно точно выражает общее умонастроение.
В научный дискурс понятие глобализации вошло в 1960-е годы, что свидетельствовало о начале ясного осознания усиливающейся взаимосвязи социальных событий и отношений, распределенных по всему миру2. Постепенно от фиксации такой взаимосвязи исследователи переходят к описанию нового качества глобального пространства. Констатируется, что в процессе глобализации географический фактор теряет свою значимость в установлении и поддержании экономических, политических или социокультурных отношений. Сеть человеческих взаимодействий и взаимозависимостей становится действительно без-граничной3. Одновременно растет понимание того, что глобализация означает совершенно иной, нежели прежде, способ пространственной организации экономики и иное соотношение политического и физического пространства.
Основой государства в той форме, в которой оно сложилось в Новое время, стала жесткая связка между физическим и политическим пространством. Государства были и остаются прежде всего территорией, на которой реализуется суверенитет. «Естественность» такого положения заслоняет собой тот факт, что история знает множество других (не территориальных) способов организации политического. Так, средневековье прекрасно обходилось без территориальной привязки политики, поскольку охватывало весь «Божий мир», было вселенским и безграничным по определению. Однако распад имперского пространства4 вызвал к жизни новые «суверенитеты», которые уже не могли претендовать на вселенский статус и потому отгораживались от соседних «суверенитетов» государственными границами. Сам суверенитет, будучи абсолютным внутри границ, базировался в первую очередь на признании со стороны других «суверенитетов». Возникнув в Европе, гомогенные в политическом отношении (во всяком случае, в идеале) территориальные государства с территориальным же суверенитетом распространились по всему миру. Именно они и составили ткань мировой политической системы. Наличие надгосударственных альянсов, блоков и т.д. не отменяло ни суверенности, ни территориальности. Казалось,
5 Концепция гуманитарной интервенции была сформулирована премьер-министром Великобритании Э.Блэром в 1999 г., в разгар косовского кризиса (см. Леонард 2006: 95).
_ГАСЖАЫИЮ ПРСПШГМ_
принцип территориальности окончательно победил, укоренился в самой «природе вещей». Даже глобальное противостояние второй половины прошлого столетия базировалось на государственном суверенитете, а любое отклонение воспринималось именно как отклонение и вызывало ответную реакцию. Но в конце XX в. у территориального государства, похоже, появилась реальная альтернатива. И эта альтернатива — глобальный мир.
Простираясь не столько поверх государственных границ, сколько вне их, в иной плоскости, глобальный мир подрывает даже не сам государственный суверенитет, а реальность политической карты мира, производной от которой выступает территориальное государство со своим суверенитетом. Конечно, как некогда наличие территориально отграниченных анклавов далеко не автоматически разрушило идею имперского мира (Res publicum христианства), так и возникновение глоба-листской альтернативы территориальному государству отнюдь не означает автоматического отказа от принципа суверенитета, предполагающего соединение политического и физического пространства. Отчасти это связано с тем обстоятельством, что, несмотря на все политические экспликации, глобализация остается феноменом прежде всего экономической, интеллектуальной и социальной жизни. Международные политические структуры типа ООН, ОБСЕ и т.п. выступают скорее инструментами приспособления территориальных государств к реалиям глобального мира, нежели политическими структурами самой глобальной реальности. Мировой центр, «мировое правительство», появления которого ждут или опасаются интеллектуалы различных стран, — пока лишь один из конкурирующих образов будущего.
Совершенно очевидно, что «устаревание суверенитета», каким оно рисовалось сторонникам либеральных концепций, оказалось частным, акцидентным явлением. О движении в описанном в этих концепциях направлении можно говорить лишь применительно к странам Евросоюза, сознательно вступившим на путь самоограничения своей самостоятельности, а также к наиболее слабым, как правило, небольшим государствам из породы «несостоявшихся». Но не менее очевидно и то, что государства вынуждены трансформировать себя, выстраивать значительно более сложные, чем прежде, отношения не только между собой, но и с самим глобальным пространством.
Создание новых политических форм влечет за собой появление новых концепций, которые, в свою очередь, порождают новые практики, порою идущие вразрез с устоявшимися нормами международного (межгосударственного) взаимодействия. Особенно показательна в этом плане концепция (и практика) гуманитарной интервенции5, прямо отрицающая значимость принципов суверенитета и территориальной целостности.
Критики концепции гуманитарной интервенции обычно делают упор на то, что идея первенства гуманитарного права по отношению к традиционному международному праву стимулирует радикальные
группы внутри различного рода религиозных и этнических меньшинств на обострение конфликтов вплоть до применения вооруженной силы в надежде на помощь международных миротворческих сил. Согласно некоторым подсчетам, если процесс «снизу» будет пущен на самотек, к 2020 г. в мире окажется примерно на два десятка государств больше, чем сегодня. Не отрицая важности этой стороны проблемы, хотим обратить внимание на другой ее аспект. Дело не в том, что концепция гуманитарной интервенции работает на самоопределение наций в ущерб территориальной целостности существующих государств. Сам по себе принцип самоопределения наций хотя и вступает в противоречие с принципом нерушимости границ, полностью отвечает логике территориального устройства мира. Первенство же гуманитарного права есть проявление иного (непространственного) типа организации политического, где личные связи и личное участие (аналог клятв верности эпохи средневековья) заменяют территориальное подданство.
Тезис о «размывании государственного суверенитета», безусловно, отражает реальные процессы. В результате глобализации некоторые функции, бывшие в прошлом прерогативой национального государства, как бы «денационализируются» и переходят к международным институтам. Вместе с тем было бы неверно игнорировать тот факт, что глобализация одновременно ведет к расширению функций государства и именно от действий государств зависит (во всяком случае, на данном этапе) интенсивность глобальных трансакций.
Особую важность взаимодействие территориального государства и глобального пространства приобретает в региональном разрезе. В отличие от политического пространства территориальных государств, которое в идеале гомогенно, глобальное пространство, как и пространство империй прошлого, будучи «вселенским» по масштабу, включает в себя крайне разнородные образования. И речь здесь не столько о «степени вовлеченности в глобальные процессы», сколько о новом (глобальном) центре и новой (глобальной) периферии. В противовес империям прошлого, где существование единого центра выступало структурообразующим началом, центр глобального мира есть распределенное образование, набор точек пересечения наибольшего числа финансовых, то' Сергеев, Казанцев варных, символических и иных потоков6. Формирование таких «точек» 2007. («ворот в глобальный мир»), их «включенность» в глобальное пространство — не в меньшей мере результат усилий государства, чем следствие объективных экономических процессов, протекающих на надгосудар-ственном уровне. «Ворота в глобальный мир» повышают не только экономические возможности, но и политический вес государства, а потому являются предметом постоянной заботы с его стороны. В то же время наличие «ворот» ведет к нарушению политической гомогенности государства, а также к появлению экономически выделенных автономных локалов. «Ворота в глобальный мир», более соотносящиеся с другими «воротами», чем с собственным политическим центром, «втягивают» в себя сопредельные территории вне зависимости от их политической
принадлежности. Используя эти территории в качестве источника ресурсов (сырьевых, демографических и т.д.), «ворота» обеспечивают им выход на мировые рынки, способствуют их включению в глобальные «обменные процессы». Конечно, политический центр в состоянии прервать это «втягивание», прибегнув к традиционным протекционистским стратегиям (введение пошлин, лицензий, экологических и иных нормативов). Однако тем самым государство исключает себя из мировой экономики, отказываясь не только от благ мировой торговли, но и от инновационного развития, поскольку инновации тоже реализуются в пространстве «ворот».
Для обозначения этой диалектической взаимосвязи между глобальным и локальным английский социолог Р.Робертсон предложил 7 Robertson 1995. понятие «глокализация»7, синтезирующее значения терминов «интернациональное», «транснациональное», «трансрегиональное», «транскультурное» и фиксирующее взаимодополняемость и взаимопроникновение
8 Robertson s.a. глобальных и локальных тенденций8. Пространство, создаваемое «воро-
тами» и притянутой к ним территорией, может рассматриваться как наиболее «чистый» вариант глокального региона.
Согласно подсчетам известного японского ученого К.Омаэ, если бы Токио и три прилегающие к нему префектуры выделились в самостоятельное государство, то по объему ВВП оно заняло бы третье место в мире после США и Германии. Другой регион Японии, включающий Осаку, Киото и Кобе, оказался бы шестым — непосредственно после Великобритании. Глобальный рынок позволил бы каждому из них су-
9 Ohmae 1995. ществовать в качестве самодостаточного автономного образования9.
Производя свои расчеты, К.Омаэ стремился показать, что место страны на экономической карте мира сейчас определяется прежде всего теми ее регионами, которые смогли стать «узлами», связывающими мировые потоки товаров, финансов, людей, технологий и информации: «Если где и наблюдается процветание, оно имеет региональную базу. А если процветает регион, фортуна распространяет свою благосклонность и на прилегающие территории как внутри, так и вне политических образований... Регионы-государства не являются — и не должны являться — врагами центральных властей. Если с ними бережно обращаться, исходя из принципов федерализма, эти окна в глобальную экономику могут 10 Ibid.: 100. вполне оказаться лучшими друзьями национальных государств»10.
К числу таких «регионов-узлов» К.Омаэ относит Тихоокеанское побережье и район Великих озер в США, «большую пятерку» европейских городов (Лондон, Париж, Милан, Мюнхен и Гамбург), район Пусана в Южной Корее, а также — с некоторыми оговорками — район, прилегающий к Сянгану (бывший Гонконг), и Западную Австралию вкупе с Центральной Явой. Предельная разнородность этих регионов говорит об их внетерриториальном характере. Конечно, глобальное пространство состоит из совершенно конкретных аэропортов, складов, бирж, автострад, конференц-залов, гостиниц и иных инфраструктурных объектов, расположенных в конкретном месте. Однако их «рядоположенность»
в физическом пространстве оказывается намного сложнее изображения на географической карте. Протяженность, многие столетия выступавшая в качестве объективной характеристики не только физического, но и политического пространства, решительно трансформируется во время, необходимое для того, чтобы это пространство преодолеть (людям, информационным и товарным потокам и т.д.). С этой точки зрения расстояние между «воротами» минимально, ведь движение знаний, товаров, финансов и услуг осуществляется там наиболее быстро и беспроблемно.
Если взглянуть с предложенных К.Омаэ позиций на ситуацию в России, то окажется, что наша страна обладает всего одним полноценным «глобальным регионом» (Москва) и еще «половиной» такового, в совокупности образуемой Санкт-Петербургом — «окном в Европу», комплексом краснодарских портов и Владивостоком — «окном в Азиатско-Тихоокеанский регион». Очевидно, что этого заведомо недостаточно для того, чтобы вывести другие российские регионы на глобальный рынок в качестве «узлов» в системе товарных, финансовых, технологических и культурных обменов и закрепить за страной значимое место в этой системе.
С большой долей достоверности можно предположить: успешность развития России сегодня напрямую зависит от успешности развития ее регионов.
Государство Говоря о глокализации как о порождении глобального мира,
и регионы: нельзя забывать, что возникновение глокальных регионов не в после-pro et contra днюю очередь связано с готовностью государства включить часть своей территории в «сферу притяжения» того или иного глобального центра (субцентра) или создать условия для становления собственного глобального субцентра. Иными словами, успех глокализации зависит от готовности государства пожертвовать политической гомогенностью в обмен на финансовые, товарные и информационные потоки, идущие из глобального мира.
Формирование асимметричной политико-территориальной структуры государства, несомненно, имеет принципиальное значение. Этот процесс может объясняться как автономизацией отдельных частей унитарного государства, так и наличием в составе федеративного государства территорий, находящихся под прямым контролем центра либо заметно уступающих другим по степени автономии. Особый интерес вызывают те формально унитарные государства, которые идут на уступки наиболее активным и специфичным перифериям, предоставляя им автономию в индивидуальном порядке. Причины здесь вполне типичны — этническая или физико-географическая обособленность территории, а также развитая политико-культурная идентичность.
Структура федеративного государства, как правило, определяется региональной идентичностью, то есть границы субъектов федерации
11 Используемая трактовка зрелости политической организации основана на концепции хронополитики, разработанной М.В.Ильиным (см. Ильин 1995).
имеют историко-культурное происхождение. Поэтому для всех федеративных государств характерны огромные различия между образующими их единицами по таким показателям, как размеры территории и численность населения, что обычно не сказывается на политическом равенстве регионов. Появление в федеративном государстве территорий с «пониженным» уровнем самостоятельности — скорее исключение, обусловленное чрезвычайно выраженной политико-культурной и экономико-демографической спецификой.
Обычная формула реорганизации федеративных государств подразумевает взаимное согласие центра и регионов. Ситуация, когда решающее слово в такой реорганизации принадлежит центру, довольно редка. В законодательстве большинства федераций четко оговорено, что создание, укрупнение, повышение/понижение статуса субъектов федерации требует учета мнения всех заинтересованных сторон или даже всех территорий страны. Подобные положения зафиксированы и в Конституции Российской Федерации. Тем не менее в реальной политической практике все определяется позицией центральной власти, которая взяла курс на снижение числа субъектов РФ путем их слияния в надежде, что это повысит управляемость страны.
Такова в общих чертах ситуация с региональным развитием в условиях глобализации с точки зрения внутреннего устройства современных государств. Однако глобальные тенденции, концентрируясь в конкретных регионах, привносят в это развитие свою специфику, делая его глокальным. Одним из способов реализации данных тенденций выступает трансграничное сотрудничество, которое может принимать различные формы в зависимости от степени эволюционной зрелости политической организации11. Первая, простейшая форма такого сотрудничества — локальные приграничные контакты. Вторая — взаимодействие между территориальными политическими образованиями, например нациями-государствами и/или административно-территориальными единицами отдельных государств. Наконец, третья, сетевая форма, которая только формируется в условиях глобализации (и благодаря ей), предполагает взаимодействие между акторами различных уровней, минуя территориальные размежевания.
Трансграничное региональное сотрудничество является одним из перспективных направлений международной интеграции. Подключение к нему российских регионов стало возможным благодаря децентрализации власти и разгосударствлению экономики в постсоветской России. При этом в разных частях страны такое подключение происходило неодинаково. Если на северо-западе был накоплен определенный опыт «дозированных» трансграничных контактов, то на востоке он практически отсутствовал, за исключением весьма скромной по объему прибрежной торговли с Японией и ритуальных по своему характеру, детально контролируемых с обеих сторон «мероприятий» с КНДР.
Трансграничное сотрудничество дальневосточных субъектов РФ с сопредельными регионами уже позволило преодолеть многие
12 Независимая газета 13.07.2004.
' Ершов 2006: 3.
14 Следует заметить, что СевероВосточная Азия имеет гораздо более короткую культурную и ци-вилизационную историю, чем АТР. Более того, в течение длительного времени она вообще не выделялась в качестве самостоятельного трансграничного географического образа (см. Замятин 2004; Шведов 2006).
политические завалы и тупики, оставшиеся после холодной войны, и способствовало снижению уровня недоверия к нашей стране и недооценки ее роли в Азии. Ценность такого сотрудничества велика еще и потому, что окончание холодной войны и заметное потепление отношений России с ее дальневосточными соседями отнюдь не устранили все противоречия в регионе. Среди последних прежде всего следует упомянуть вопрос о принадлежности Южных Курильских островов, а также проблемы объединения Корейского полуострова. Возникают и новые потенциально конфликтные ситуации. Подобная ситуация сложилась, в частности, в связи с проектом нефтепровода «Ангарск — Находка» или, как его все чаще называют в последнее время, системы «Восточная Сибирь — Тихий океан» (ВСТО). Стремление России диверсифицировать экспорт углеводородного сырья вызвало настолько резкую реакцию со стороны Китая, что некоторые эксперты даже заговорили об угрозе самого острого со времен распада Советского Союза кризиса в отношениях между двумя странами12. Проблему удалось разрешить принятием двухэтапной схемы строительства ВСТО, в соответствии с которой после пуска первой очереди трубопровода его маршрут пойдет по территории Китая13.
Хотя трансграничные связи российского Дальнего Востока охватывают все важнейшие сферы его жизнедеятельности, ключевую роль в региональном сотрудничестве, безусловно, играют торгово-экономические связи, поскольку их легче всего наладить между сопредельными частями различных стран. Естественным фундаментом трансграничного сотрудничества являются исторические традиции, опыт взаимодействия в прошлом. В Северо-Восточной Азии как части Северной Паци-фики и Азиатско-Тихоокеанского региона в целом, куда, собственно, и входит российский Дальний Восток, этот опыт, к сожалению, был далеко не столь позитивным, как хотелось бы14. И дело здесь не только в «тлеющих» конфликтах, но и в культурном отторжении между Россией и ее дальневосточными соседями, так до конца и не преодоленном до сих пор.
Как известно, освоение Россией Дальнего Востока началось еще в XVII в. Однако на протяжении почти двух столетий политическое и культурное влияние нашей страны в регионе оставалось весьма ограниченным ввиду явной недостаточности средств, направлявшихся на освоение нового края. Политически данный регион воспринимался (а отчасти воспринимается и сейчас) как дальняя периферия, экономически — как источник вполне конкретных ресурсов (пушнины, серебра и т.д.).
Завершение строительства Транссибирской магистрали в начале XX в. заметно изменило ситуацию. Получив такую несущую «конструкцию», страна перестала распадаться на европейскую и азиатскую половины. По мере развития российского Дальнего Востока новообретенное единство усиливалось. Вместе с тем в условиях царской империи регион рассматривался как колония, а в советские времена — как резервная промышленная база и одновременно как крепость и плацдарм для
, в частно-
15 См., сти, Хилл, Гэдди 2007.
16 См. Ильин 1997.
17 Каганский 1996.
продвижения в Азию. Для достижения поставленных целей центральная власть прибегла к мобилизационной модели развития, основанной на использовании несвободного труда многих сотен тысяч людей, требуя полного и слепого подчинения своим директивам. Подобная политика привела к фактической изоляции региона от соседей, обусловив многие особенности его экономики, социальной структуры и менталитета населения. Весьма показательны в этом плане те результаты, с которыми советский Дальний Восток вступил в 1990-е годы. На огромной территории нынешнего Дальневосточного федерального округа (он только с севера на юг протянулся на 4500 км и включает в себя одну республику, два края, пять областей и два автономных округа) в 1990 г. было произведено продукции в 30 раз меньше, чем в Японии, и в 12 раз меньше, чем в тихоокеанских штатах США. После распада Советского Союза отставание российского Дальнего Востока от соседей еще больше усилилось. В этих условиях едва ли приходится удивляться тому, что во многих зарубежных прогнозах развития АТР тихоокеанская составляющая России выводится за скобки: при расчетах крупных чисел малыми величинами можно пренебречь. Отечественный Дальний Восток продолжают высокомерно называть «задворками России», где русские, как и в ХУП в., представлены промысловыми и лесозаготовительными факториями, а также рудниками15.
Описанное положение вещей в известной степени объясняется природными обстоятельствами. Геополитическую связь дальневосточных территорий с основными пространствами евразийской России затрудняют бассейновые разграничения и прежде всего мировой водораздел. Зонально-климатические особенности региона позволяют выделить достаточно однородный комплекс Маньчжурии (Северо-Восточный Китай), Приамурья, Приморья и Кореи. Он отличается как от российских Северо-Восточной Азии и Восточной Сибири, так и от китайской Восточной Азии. Нетрудно заметить, что поселенческая структура этих пространств находится в существенной зависимости от их зонально-климатических особенностей. Все это создает ситуацию «несоответствия» административно-политических границ геополитическим, наложения друг на друга разных геополитических зон. Но если в прошлом такая ситуация лишь стимулировала соперничество между государствами региона, то в условиях глобализации она превращается в фактор, способствующий сотрудничеству этих государств в формате их приграничных регионов и, соответственно, формированию глокальных политических и экономических практик16.
Противоречивость геополитических членений Северо-Восточной Азии вкупе с установкой на приоритетную связь с «коренной» Россией затрудняет процесс региональной самоидентификации жителей российского Дальнего Востока. В том же направлении действует и специфика его социально-экономического и политического развития, которое всегда происходило, а во многом происходит и сейчас, в формах, раскалывающих регион на несколько «территориальных фрагментов»17.
! Пастухов 2003.
19 8са1арто 1991/ 1992.
20 См. Рыжова, Симутина 2007.
В результате в современных условиях мы не можем говорить о российском Дальнем Востоке как о едином политическом образовании. Наличие формальных структур Дальневосточного федерального округа мало что меняет с практической точки зрения.
Структуру политической организации на российском Дальнем Востоке обусловливают географические, зональные, климатические дифференциации, а также демографические и экономические факторы. Вместе с тем, как и во всей РФ, структурообразующим стержнем здесь выступает ось «центр — регионы», для которой в нашей стране характерна явная асимметрия18.
Для исследования существа рассматриваемой проблемы чрезвычайно важным представляется понятие «трансграничный регион». Под трансграничным регионом обычно понимается достаточно обширное пространство, обладающее определенным культурно-историческим единством (общность политической и культурной истории, сходство культурных «ландшафтов», экономическое взаимодействие) и в то же время включающее в себя множество переходных зон (культур -ных, политических, социально-экономических). Подобные образования Р.Скалапино называл «естественными экономическими территориями»19. В настоящее время благодаря усилению глокализационных тенденций формирование такого рода «естественных экономических территорий» получило дополнительный импульс. Не остался в стороне от этого процесса и российский Дальний Восток. Более того, высказывается мнение, что российская Амурская область и китайская провинция Хэйлунцзян в районе городов Благовещенск и Хэйхэ уже сегодня могут интерпретироваться в терминах трансграничного региона. Но хотя приводимые в пользу этой точки зрения аргументы20 вполне убедительны, следует констатировать, что становление российского сегмента трансграничного региона в Северо-Восточной Азии только началось.
Ключевой целью расширения трансграничной деятельности на российском Дальнем Востоке является формирование единого экономического пространства с сопредельными регионами стран Северо-Восточной Азии. «Встроенность» в подобное пространство позволит обеспечить эффективное распределение имеющихся ресурсов, тем самым создав условия для структурных преобразований в экономике и выхода на траекторию устойчивого хозяйственного роста, что, безусловно, сделает жизнь в регионе более привлекательной для россиян. Кроме того, данный вектор движения приведет к усилению политической стабильности и геополитической сбалансированности в Северной Пацифике в целом.
Судя по всему, в обозримой перспективе развитие трансграничного регионального сотрудничества в Северо-Восточной Азии будет определяться прежде всего «прорывами» в межгосударственных отношениях. Однако в ходе такого развития придется решать проблемы, далеко выходящие за рамки указанных отношений, тем более что важнейшим интегрирующим фактором в регионе уже стали неформальные сети, где
ключевую роль играют этнические китайцы, их внутренние иерархические связи и капиталы.
Заметим, что, несмотря на все «евразийство» России, у политических элит и простых граждан стран Азии сохраняется представление о ее культурной отчужденности. Что касается российского общественного мнения, то оно в основном ориентировано на Европу. Объективно иные экономические и культурно-политические ориентации жителей Дальнего Востока в расчет не принимаются. Между тем именно такие ориентации могут способствовать размыванию границ, еще до недавнего времени открыто враждебных, и преодолению разломов между культурами, а тем самым — формированию предпосылок для сотрудничества их носителей. Необходимо осознать, что «большинство внутренних проблем России и конфликтов на ее периферии являются геополитическими по своей природе и, следовательно, могут быть решены только на основе объединяющего геополитического видения и стратегии, а не 21 Цыганков 2003: индивидуально по мере их накопления»21.
3. Глокализационные процессы уже привели к образованию транс-
граничного региона «Северо-Восточная Азия», и российский Дальний Восток может и должен стать полноправным и эффективным его сегментом.
Библиография Бергер П., Хантингтон С. (ред.) 2004. Многоликая глобализация.
Культурное разнообразие в современном мире. — М.
Глобализация и постсоветское общество. 2001. — М.
Глобализация: контуры XXIв. Реферативный сборник в 3-х частях. 2004. — М.
Горбачев М.С. (ред.) 2003. Грани глобализации. — М.
Делягин М.Г. (ред.) 2000. Практика глобализации: игры и правила новой эпохи. — М.
Делягин М.Г. 2003. Мировой кризис. Общая теория глобализации. — М.
Ершов Ю. 2006. Нефть и газ Сибири и Дальнего Востока в контексте российско-китайских отношений //Азия и Африка сегодня. № 6.
Замятин Д.Н. 2004. АТР и северо-восток России: проблемы формирования географических образов трансграничных регионов в XXI в. // Восток. Афро-Азиатские общества: история и современность. № 1.
Ильин М.В. 1995. Очерки хронополитической типологии. — М.
Ильин М.В. 1997. Российский Дальний Восток в геополитической системе координат Азиатско-Тихоокеанского региона // Россия и Корея в меняющемся мире. — М.
Ильин М.В., Иноземцев В.Л. (ред.) 2001. Мегатренды мирового развития. — М.
Каганский В.Л. 1996. Регионы в неосоветском пространстве // Российские регионы в новых экономических условиях. — М.
Кастельс М. 2000. Информационная эпоха. Экономика, общество и культура. — М.
Каспэ С. 2007. Центры и иерархии: пространственные метафоры власти и западная политическая форма. — М.
Леонард М. 2006. XXIвек — век Европы. — М.
Лукашук И.И. 2000. Глобализация, государство, право, XXI век. — М.
Михеев В.В. 2001. Глобализация и азиатский регионализм. Вызовы для России. — М.
Независимая газета. 2004.
Пастухов В.Б. 2003. Российский федерализм: политическая и правовая практика // Общественные науки и современность. № 3.
Рыжова Н.П., Симутина Н.Л. 2007. Российско-китайская граница: отчужденная — сосуществующая — взаимозависимая? // Поли-тия. № 3.
Сергеев В., Казанцев А. 2007 Сетевая динамика глобализации и типология «глобальных ворот» // Полис. № 2.
Туровский Р. 2004. Баланс отношений «центр — регионы» как основа территориально-государственного строительства // МЭиМО. № 1.
Уткин А.И. 2001. Глобализация: процесс и осмысление. — М.
Хелд Д., Гольдблатт Д., Макгрю Э., Перратон Дж. 2004. Глобальные трансформации. Политика, экономика, культура. — М.
Хилл Ф., Гэдди К. 2007. Сибирское бремя. Просчеты советского планирования и будущее России. — М.
Цыганков А.П. 2003. Что для нас Евразия? Пять стратегий российского освоения пространства после распада СССР // Вопросы философии. № 10.
Чешков М.А. 1999. Глобальный контекст постсоветской России. — М.
Чешков М.А. 2005. Глобалистика как научное знание. — М.
Шведов В.Г. 2006. Историческая политическая география: обзор становления, теоретические основы, практика. — Владивосток.
Шинковский М.Ю. 2000. Российский регион: становление политического режима в условиях глобализации. — Владивосток.
Holton R.J. 1998. Globalization and Nation-State. — L.
Kilminster R. 1997. Globalization as Emergent Concept // Scott A. (ed.) Limits of Globalization. — L., N.Y.
Ohmae K. 1995. The End of the Nation State: The Rise of Regional Economies. — L.
Robertson R. 1995. Glocalization: Time-Space and Homogeneity-Heterogeneity // Featherstone M., Lash S., Robertson R. (eds.) Global Modernities. — L.
Robertson R. Comments on the «Global Triad» and «Glocalization» (http://www2.kokugauin.ac.jp/ijcc/).
Scalapino R.A. 1991/1992. The United States and Asia: Future Prospects // Foreign Affairs. Winter.
