CC BY
49
Социология. Психология. Философия Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского, 2009, № 1, с. 305-316
УДК 316.001
ГЛОБАЛЬНЫЙ ТЕРРОРИЗМ КАК СОЦИАЛЬНАЯ ВЕЩЬ:
ОПЫТ ТЕМАТИЗАЦИИ В ГОРИЗОНТЕ ПОЛИТИЧЕСКОГО
© 2009 г. А.В. Мальцева1, К.Г. Мальцев2
1 Нижегородский государственный технический университет им. Р.Е. Алексеева 2 Нижегородский госуниверситет им. Н.И. Лобачевского
Поступика в редакцию 15.10.2008
Обосновывается необходимость введения нового определения понятия «терроризм», обусловленная изменением горизонта его местобытия как «социальной вещи».
Ключевые слова: терроризм, империя, имплозия социального, понятийная схема, методология.
Задача настоящей статьи может показаться парадоксальной: мы хотим обнаружить объект, именуемый «терроризмом», имея в виду что само слово - терроризм - «известно всем» как понятие, по общему мнению, удовлетворительно определенное, вполне работающее. Искать такой объект, кажется, следовало бы в «социальной реальности», но именно ее свойства делают наше разыскание небесполезным, а его результат - не совсем удовлетворительным с той точки зрения, которая доминирует сегодня в политике и социально-политических науках и может быть фиксирована как «борьба с терроризмом».
Мы утверждаем, что терроризм есте. Но его «есте» в качестве своего основания, предпосылки имеет свкзе: его (терроризма) - и суверена, суверенной власти как условия, как основа-ник для «есте» терроризма. Далее, понятие о том, что есть терроризм, конституируется относительно функции, приписываемой (часто эксплицитно: удивительным образом здесь все совершенно прозрачно, и мы попытаемся это показать) терроризму суверенной властью: оп-ределенносте терроризма есть определение его властью, - что является фундаментальным свойством всех предметов социальной реальности («социальных вещей», если вспомнить определение Э. Дюркгейма). Это - «есть» терроризма «в горизонте политического». Однако «в остатке» мы имеем неопределимое и неопределенное «нечто» («материю, лишенную формы», безвидную), которое по-разному опознавали, например, Ж. Бодрийяр, А. Глюксманн и которое заставляет вспомнить классическую схему философии: предмет есть единство формы и материи; речь идет именно в этом смысле о «материи терроризма». Напряжение между
«есть» формы - и «материей остатка» (которая, если иметь в виду дифференциальное свойство социальной реальности, не может не быть тема-тизирована: диалектика осмысленного, бес-
смысленного, лишенного смысла будет «сопровождать» нас при попытках ухватить наш объект) создает пространство осмысления, порядок утилизации смыслов суверенной властью и впервые только позволяет действительно поставить вопрос о снятии терроризма: мы утверждаем, что если есть заинтересованность в «победе над терроризмом», необходимо преобразование в области смысла, нужно «переформулировать» - и терроризм как социальная вещь перестанет быть. Но это - дело способной быть суверенной воли, имеющей силу противостоять имперской суверенной воле, являющейся условием «есть» глобального терроризма1. Таким образом, поиск терроризма в социальной реальности, на основе определенного понимания, что есть эта реальность и как есте ее предметы («социальные вещи»), завершился введением нами нового определения понятия «терроризм» и предложениями по «победе над террориз-мом»2. Мы также предложили объяснение этого явления: указали на «основу его бытия», то есть на его причину, и выявили основные функции в системе целого: социального, находящегося в процессе определения имперской властью.
Вещь не следует смешивать с ее понятием; понятие вещи предполагает связную совокупность признаков, которые не есть в самой вещи. Формирование понятия есть деятельность сознания, которое тем или иным способом ориентировано в отношении реальности. Социальная реальность есть совокупность знаков, символов, смыслов; «социальные вещи» полагаются суверенной властью, которая есть основа их «бы-
тия»3. Формирование социальных наук в XIX веке связано с обсуждением важнейшего вопроса: каким образом перенести схемы анализа, доказавшие свою плодотворность в отношении предметов природы (объектов физической реальности), использованные научным естествознанием, - в социальное познание, как применить эти схемы к изучению «социальной реальности». В этой связи фундаментальное значение имеет утверждение Э. Дюркгейма: социальные факты следует понимать как вещи [1, с. 8]. Только выполнение этого «требования» позволяет применять схемы причинного объяснения в социальном познании, а значит, делает его принципиально единым (никто никогда не думал отрицать специфики социального познания, но эта специфика должна была утверждаться на основе единства научного метода) с научным естествознанием. В отношении вещи физического мира конститутивна ее локализация в пространстве и времени (об их свойствах писал И. Кант в «трансцендентальной эстетике»; последующая революция в физике начинает сказываться в обществознании в феномене так называемого «постмодернизма», - но обсуждаемая нами проблема терроризма в этот новый контекст «не помещается», проблема целиком остается «по сю сторону», даже если некоторые авторы размещают терроризм в «постмодернистской реальности»): вещи свойственно занимать место. Причинность предполагает различение, границу между причиной и следствием. Классическая иллюстрация школьного учебника физики, известная всем: сталкивающиеся металлические шарики, - может рассматриваться как схема единственного сохраненного новоевропейской наукой вида причинности (философская концептуализация принадлежит Р. Декарту): причинность как непосредственное
взаимодействие, как толчок. Представление о границе, о пространстве должно было быть перенесено в научное обществознание (именно это и имел в виду Дюркгейм). Но социальная реальность специфична по сравнению с физиче-ской4; вещи здесь - смыслы. Суверенная власть претендует на монопольное право проводить границы в этой области; это - и право на интерпретацию, право на владение языком5. Так в социальный анализ вводится схема причинности: посредством полагаемых властью границ, разграничений, «определений».
Вопросом первостепенной важности является, что понимается под «терроризмом» той суверенной властью, которая вызывает к бытию «социальную вещь», называемую «терроризм»; вторая сторона того же вопроса: как определить
суверенную власть, являющуюся «онтологическим условием» того, что именуется терроризмом. Ответ на этот вопрос является условием тематизации предмета исследования.
Мы не согласны с концепцией, изложенной в книге Майкла Хардта и Антонио Негри «Империя» [5]. Тем не менее мы утверждаем: имперский суверенитет, присвоенный США, есть то «основание», по отношению к которому надлежит определять, что есть терроризм; мы утверждаем: «Под терроризмом понимаются любые формы насилия, ставящие под сомнение монополию на насилие имперской суверенной власти». В той степени, в какой имперский суверенитет еще ограничен существованием национальных государств (прежде всего тех, которые сохранили возможность вооруженного сопротивления, то есть имеющих ядерное оружие), определение терроризма должно учитывать это дополнительное условие; тогда формулировка может быть такой: «Под терроризмом следует понимать любые формы насилия, ставящие под сомнение монополию на него наличествующих в данный момент субъектов суверенной власти». При этом насилие, примененное непосредственно или опосредованно (для этого используются «террористические организации») субъектом суверенной власти, другими субъектами, как правило, объявляется «террористическим» или квалифицируется как «поддержка терроризма». Возможна еще одна формулировка: террористическими являются все нелегитимные формы насилия, если считать легитим-
6 D
ным насилие, применяемое сувереном . В этом случае придется давать определение «суверену»; впрочем, такое определение есть: суверен тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении (Карл Шмитт, со ссылкой на Ж. Бодена). Это определение важно в случаях, когда спорным (по тем или иным причинам, в том числе идеологического плана) является суверенитет. Если отбросить все благоглупости, то суверенитет проверяется лишь одним способом, и именно тем, который включен в определение Шмитта, и ultima ratio здесь всегда была способность и готовность вести войну7.
Основные вопросы, раскрывающие заявленную в названии проблематику данной статьи, таким образом, формулируются нами в горизонте данных определений.
Первый, предварительный вопрос: как определяет терроризм сама суверенная власть и в каком отношении функционирующие сейчас определения (если они действительно функционируют) находятся к введенному нами8. Наиболее типичное определение сформулировано еще
в начале 80-х годов XX в.: «Терроризм - это угроза применения или применение насилия в политических целях отдельными лицами или группами лиц, действующими за или против существующего в данной стране правительства, когда такие действия направлены на то, чтобы нанести удар или запугать более многочисленную группу, чем непосредственная жертва, в отношении которой применяется насилие» [8, с. 6], - это определение, как утверждает используемый нами источник, разработано ЦРУ и используется для ежегодных докладов о терроризме Госдепартаментом США. Другое, более широкое определение взято нами из того же источника и звучит так: «Под терроризмом понимаются: угроза насилия, индивидуальные
акты насилия или кампания насилия, ставящие своей целью в первую очередь внушить страх -терроризировать» [8, с. 6]. Терроризм определяется здесь тоже через насилие, ставящее своей целью внушить страх - зачем? Это определение очевидно «нефункционально»: оно не отвечает ни на вопрос, «как это функционирует», ни тем более на вопрос, «что это». Еще неопределеннее «уточнение», предложенное бывшим директором ЦРУ У. Колби: «Терроризм - это тактика неразборчивого насилия, используемая против невинных свидетелей в политических целях» [8, с. 6]. Еще одно определение того же рода: «Террористический инцидент определяется как акт насилия или другой опасный для человеческой жизни акт, нарушающий уголовные законы США или любого другого государства и направленный на устрашение или оказание давления на правительства, гражданское население или его часть ради осуществления политических или социальных целей» [8, с. 6]. Наконец, чтобы завершить этот «ряд» определений, приведем еще одно: «ФБР считает, что терроризм следует определять как противоправное использование сил или насилия против личности или собственности в целях устрашения или давления на правительство, гражданское население или любую его часть в осуществление политических или социальных целей. Это определение разработано в 1983 году секцией по терроризму отдела уголовных расследований Центра ФБР по исследованию и анализу террористических инцидентов» [8, с. 6].
Итак, терроризм определяется прежде всего как насилие. Но не всякое насилие является террористическим; что же делает его таковым? Вообще, можно предположить, что это могут быть: цель; средства и приемы; интенсивность, то есть превышение определенного «уровня». Однако, как видно и из приведенных нами оп-
ределений, существенной для определения насилия в качестве «террористического» является только цель. Эта цель всегда определяется как «политическая». Политическими (при всех возможных нюансах в определении) являются отношения по поводу власти. Насилие является террористическим, если включено в отношения власти. Если предполагать существование субъ-
9
екта власти , то терроризм может пониматься как заявка на обретение субъективности, расцениваемой имеющимися, суверенными субъектами как нелегитимная. Таким образом, мы приходим к нашему определению терроризма как нелегитимного насилия, бросающего вызов суверенным субъектам власти. Таковыми долгое время (Вестфальская система) считались государства; предполагалось, что безразлично к их силе, размеру и т.п. все они в равной степени суверенны. Однако практика международных отношений свидетельствует о кризисе (если не ликвидации) Вестфальской системы (а значит, и системы международного права) - и об утверждении нового понимания суверенитета. Нового только в том смысле, что он заново утверждается как право силы. Поэтому ничего нового в самом суверенитете «эпохи постмодерна» в этом отношении нет, и сувереном по-прежнему является тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении. Кризис вызван изменением равновесия сил, формированием новых силовых полюсов, их заявкой о своих исключительных, то есть суверенных правах, в которых они, естественно, отказывают всем остальным, не имеющим за собой силы, способности утвердить себя в качестве суверенов. Суверен может остаться и один (более того: именно универсальность есть подлинное свойство суверена, множество суверенов - компромисс, временное состояние, которому теперь, кажется, приходит конец10), и на эту роль уже претендуют США, -но пока они ограничены, как мы уже сказали, способностью некоторых государств к «эффективному сопротивлению». Таким образом, приведенные нами выше определения вполне соотносимы с введенным нами; мы лишь учли произошедшие изменения и предложили наиболее обобщенную формулировку.
Теперь, после сделанных нами предварительных замечаний, мы можем перейти к ответу на основные вопросы настоящей статьи. Нашей основной задачей, напомним, было обнаружить «объект», к которому было бы приложимо предложенное нами определение (равно и те определения, частичность которых относительно нашего мы попытались показать выше). При изложении результатов любого исследования
допустимо изменение пути, пройденного исследователем, и прежде всего это касается необходимого сокращения, осуществляемого в порядке изложения по сравнению с порядком исследования (доказательность есть тоже требование к изложению результатов: Г. Риккерт). В современной социальной философии Ж. Бодрийяр и А. Г люксманн тематизировали терроризм таким образом, что результаты их анализа релевантны в отношении горизонта смысла, принятого данной статьей. Реализованный названными авторами анализ (нам кажется, совершенно неравнозначный ни в чем, кроме способности отвечать тому пониманию терроризма, которое эксплицируется в данной статье, причем таким образом, что «концепции» Бодрийяра и Г люксманна образуют для нас два «полюса», задающих рамки осмысленного говорения о терроризме «в горизонте» суверенной власти) выявляет все необходимые «элементы» и предоставляет нам схему, по которой эти элементы могут быть связаны воедино: в концепциях Бодрийяра и Глюксманна речь идет о сущности терроризма в горизонте политического.
Ближайшим, в перспективе нашего исследования, контекстом бодрийяровского рассуждения о терроризме является его теория «конца (или смерти) социального». Социальное в самом широком смысле понимается как способность репрезентации и совокупность механизмов (социальных институтов), реализующих данную способность11, и «постсовременность» определяется Бодрийяром как «период неудержимой имплозии всех форм репрезентации» [2, с. 221]; существенным является упразднение различий, конститутивных для социального. Теряют силу не только уже произведенные различения (власть конституирует социальное как реальность посредством различения, она, как мы уже утверждали, и может определяться как способность различения, суверенность власти может осмысливаться как претензия на монополию подобного изначального различения), утрачивается способность к нему. «Масса» - так Бодрийяр именует безвидную материю социального. Масса, по Бодрийяру, безмолвна и неопределима: «Воображению массы представляются колеблющимися где-то между пассивностью и необузданной спонтанностью, но всякий раз как энергия потенциальная, как запас социального и социальной активности: сегодня они
- безмолвный объект, завтра, когда возьмут слово и перестанут быть «молчаливым большинством», - главное действующее лицо истории. Однако истории, достойной описания, - ни прошлого, ни будущего - массы как раз и не
имеют. Они не имеют ни скрытых сил, которые бы высвобождались, ни устремлений, которые должны были бы реализовываться. Их сила является актуальной, она здесь вся целиком, и это сила их молчания. Сила поглощения и нейтрализации, отныне превосходящая все силы, на массы воздействующие. Специфическая сила инертного, принцип функционирования которой чужд принципу функционирования всех схем производства, распространения и расширения, лежащих в основе нашего воображения, в том числе и воображения, намеренного эти схемы разрушить. Недопустимая и непостижимая фигура имплозии (возникает вопрос: применимо ли к имплозии слово «процесс»?), о которую спотыкаются все наши рассудочные системы и против которой они с упорством восстают, активизацией всех значений, вспышкой игры всех означающих маскируют главное -крушение смысла» [2, с. 187]. Масса - не понятие, и прежде всего не социологическое (политическое) понятие: «Термином «масса» выражено не понятие. За этим без конца используемым в политической демагогии словом стоит рыхлое, вязкое, люмпенаналитическое представление» [2, с. 188]; «стремление уточнить содержание термина «масса» поистине нелепо -это попытка придать смысл тому, что его не имеет» [2, с. 188-189]; «масса не обладает ни атрибутом, ни предикатом, ни качеством, ни референцией. Именно в этом состоит ее определенность, или радикальная неопределенность. Она не имеет социологической «реальности» [2, с. 189]; «полярности одного и другого в массе больше нет, именно этим создаются данная пустота и разрушительная мощь, которую масса испытывает на всех системах, живущих расхождением и различием полюсов. Именно этим определяется то, что здесь невозможен обмен смыслами - они тут же рассеиваются, подобно тому, как рассеиваются в пустоте атомы» [2, с. 189]; «масса, лишенная слова, которая всегда распростерта перед держателями слова, лишенными истории. Восхитительный союз тех, кому нечего сказать, и масс, которые не говорят. Неподъемное ничто всех дискурсов. Ни истерии, ни потенциального фашизма - уходящая в бездну симуляция всех потерянных систем референций. Черный ящик всей невостребованной референциальности, всех неизвлеченных смыслов, невозможной истории, ускользающих наборов представлений, - масса есть то, что остается, когда социальное забыто окончательно» [2, с. 189-190].
Масса неопределима, она ничем не «репрезентируется»; однако терроризм каким-то обра-
зом связывается Бодрийяром с массой: «Единственный феномен, который близок массе как виновнику потрясений и смерти социального, -это терроризм» [2, с. 218], и далее он разъясняет: «С одной стороны, масса и терроризм - непримиримые враги, и власть без труда сталки-12
вает их друг с другом . Но с другой - есть и то, в чем они удивительным образом совпадают: отрицает социальное и отказывается от смысла не только масса - это характерно и для терроризма» [2, с. 218]. Терроризм универсален, он направлен против социального как такового (в этом смысле он и есть масса, со стороны ее «отношения» к социальному): «Терроризм полагает, что он выступает против капитала (мирового империализма и т.п.), но он ошибается - на деле он противодействует социальному, которое и является его настоящим противником. Современный терроризм держит под прицелом социальное в ответ на терроризм социального. И он держит под прицелом именно современное социальное: переплетение сфер, связей, центров и структур, сеть контроля и блокировки - все то, что окружает нас со всех сторон и благодаря чему мы, все мы, оказываемся молчаливым большинством13. Перед нами новая - гиперре-альная, неуловимая, опирающаяся уже не на закон, репрессии и насилие, а на внедрение моделей и на убеждение/разубеждение - социальность, и он отвечает на ее вызов не чем иным, как гиперреальным же действием - действием, которое с самого начала погружено в расходящиеся в разных направлениях волны средств массовой информации и гипноза, которое развертывается не в области репрезентации и сознания, рефлексии и логики причинноследственной зависимости, а там, где заявляет о себе мышление, черпающее свою силу в механизмах совместных положительных или отрицательных переживаний, в механизмах цепной реакции передачи настроения» [2, с. 218-219].
Перед нами - «косвенное» описание «материи» терроризма. Сущность власти - создание социального посредством проведения границ: так конституируются социальные вещи. Власть пытается «оформить» материю. Способом этого полагается «бомбардировка массы информацией» посредством СМИ. Бодрийяр указывает на то, что долгое время считалось (представителями власти в том числе): безмолвие масс является условием эффективного функционирования институтов социального. Так было до тех пор, пока не оказались исчерпанными способы «полагать границы». Постепенно, шаг за шагом, власть «проникала» в свое «иное»; общество репрессивное сменялось обществом контроля
(М. Фуко); настал момент кризиса общества контроля: достигнут предел, власть есть все. Это и есть кризис социального: власть оказалась непосредственно, лицом к лицу со своим иным, существенным свойством которого является именно то, что иное не есть, а все что есть - есть власть. Начинается время симуляк-ров. Власть (не на самом деле, как будто) имитирует активность - масса поглощает эту активность.
Бодрийяр описывает это так. «Долгое время казалось, что апатия масс должна приветствоваться властью. У власти сложилось убеждение, что чем пассивнее массы, тем эффективнее можно ими управлять. Исходя из него она и действовала в период, когда властные механизмы были централизованы и бюрократизированы. Однако сегодня последствия этой стратегии оборачиваются против самой власти: безразличие масс, которое она активно поддерживала, предвещает ее крах. Отсюда радикальная трансформация ее стратегических установок: вместо поощрения пассивности - подталкивание к участию в управлении, вместо одобрения молчания - призывы высказаться. Но время уже ушло. «Масса» стала «критической», эволюция социального сменилась его инволюцией (от лат. involutio - свертывание) в поле инертности» [2, с. 200]. Отсюда: «От масс постоянно требуют, чтобы они подавали свой голос, им навязывают социальность избирательных кампаний, профсоюзных акций, сексуальных отношений, контроля за руководством, празднований, свободного выражения мнений и т.д. Призрак должен заговорить, и он должен назвать свое имя. Молчание масс, безмолвие молчаливого большинства - вот единственная подлинная проблема современности» [2, с. 200]. Единственный способ активизировать массу, утратившую чувствительность к прямым воздействиям «воли» (именно понимание власти как воли свойственно субстанциальным теориям власти), это «структурировать» ее посредством «введения информации»: «Принято считать, что, вводя в массы информацию, их структурируют, что с помощью информации и посланий высвобождается заключенная в них социальная энергия (сегодня уровень социализации измеряется не столько степенью развитости институциональных связей, сколько количеством циркулирующей информации и тем, какой ее процент распространяется телевидением, радио, газетами и т.д.)» [2, с. 201]. «Отсюда эта бомбардировка массы знаками, на которую ей полагается отвечать подобно эху. Ее исследуют методом сходящихся волн, используя световые и лингвис-
тические сигналы - совсем как удаленные звезды или ядра, которые бомбардируют частицами в циклотроне. На сцену выходит информация. Но не в плане коммуникации, не в плане передачи смысла, а как способ поддержания эмуль-сионности, реализации обратной связи и контролируемых цепных реакций - точно в таком же качестве она выступает в камерах атомной симуляции. Высвобожденная «энергия» массы должна быть направлена на построение «социального»» [2, с. 201]. Но, по Бодрийяру, на самом деле «все складывается прямо противоположным образом. Вместо того, чтобы трансформировать массу в энергию, информация осуществляет дальнейшее производство массы. Вместо того чтобы информировать, то есть, в соответствии с ее предназначением, придавать форму и структуру, она еще больше ослабляет - «поле социальности» под ее воздействием неуклонно сокращается. Все увеличивающаяся в своих размерах создаваемая ею инертная масса совершенно неподконтрольна классическим социальным институциям и невосприимчива к содержанию самой информации. Ранее властвовало социальное - и его рациональная сила разрушала символические структуры, сегодня на первый план выходят mass media и информация - и их «иррациональным» неистовством разрушается уже социальное. Ибо благодаря им мы имеем дело именно с ней - этой состоящей из атомов, ядер и молекул массой» [2, с. 201-202].
Терроризм есть последнее средство власти «оформить» массу, спровоцировать ее на «ответ», - то есть условие «бытия» самой власти14.
Нам нет никакой нужды следовать за Бод-рийяром в его описании терроризма: все его «черты», «признаки», «свойства» есть лишь то, что придается ему властью: она определяет, что есть терроризм.
Но власть еще и претендует на то, чтобы определить «материю» как таковую: ставится вопрос о «метафизической основе» («бытийной основе») терроризма. Вопрос вполне излишний для политической теории, но крайне важный для политической идеологии. Уникальность терроризма, его универсальность, все то, что придано ему властью, ею же «утилизуются» в «образе Врага» с большой буквы. Терроризм есть Враг (или он есть стихийное явление, но и здесь должен быть найден виновник стихийного бедствия, как прекрасно пишет об этом Бодрийяр.
Мы определили терроризм как нелегитимное насилие, как претензию на субъектность, бросающую вызов единственному субъекту в поли-
тике - суверенной власти. Таким образом, из самого определения аналитически выводятся свойства противостоящего суверенной власти субъекта. Во-первых, его нет; во-вторых, он везде, он стихия; в-третьих, он абсолютное зло, вернее, абсолютным злом следует считать стихию, порождающую бесконечную череду сменяющих друг друга персонализируемых вызовов абсолютной универсальной субъектности суверенной власти (напомним, что рассуждение ведется в горизонте политического). Мы не фантазируем: достаточно почитать публичные речи политиков США за последние 10 лет, официальные документы, содержащие принципы и выводы, стратегии и программы, основанные на новом видении нового мирового порядка. Однако мы обнаруживаем источник, выражающий эту мифологию и идеологию в концентрированном виде, от «метафизического основания» до практической политической программы; это книга Глюксманна «Философия ненависти». Основные положения этого достаточно обширного политического памфлета могут быть сум-мированно изложены так.
Глюксманн претендует на то, что усмотрел (метафизически) некоторую «онтологическую основу», стихию терроризма, называя ее «изначальной ненавистью»15. Пышные декорации греческой трагедии (истолкование персонажей античной трагедии, прежде всего Медеи, весьма произвольны и не опираются ни на какую традицию; однако Медея у Глюксманна - первая «человеческая бомба», то есть первая, «идеальнотипическая» персонификация ненависти, первая террористка; вторым будет бен Ладен, третьим, по-видимому, следует считать Россию (она всегда, по Глюксманну, порождала террористов у власти), четвертым - всех тех, кто противится глобализации в форме американской империи и отказывается потреблять гамбургеры и почитать Микки Мауса16, - все это совершенно серьезно, с трагическим пафосом борца против мирового зла, с надрывом повторяющего «завтра будет поздно») необходимы автору политического памфлета для того, чтобы представить терроризм как «изначальное зло», борьба с которым является миссией людей доброй во-
17 г-\ 18 у
ли . Эта стихия сегодня, по Г люксманну, воплотилась в трех основных разновидностях современного терроризма: в антиамериканизме, антисемитизме и ненависти к женщине. Силами добра водительствуют США19; хранителем метафизической политической истины является Израиль; «новая Европа», термин, введенный американскими политиками для именования тех, кто поддержал их деятельность в Персид-
ском заливе и кто продолжает поддерживать любые шаги американской дипломатии по созданию глобальной империи, по Глюксманну, воплощает надежду прогрессивного человечества, и мистер Блэр20, символ новой Европы, образуют то новое мировое сообщество, в котором взрастут, по Глюксманну, семена добра, которые сеют по всему миру США. Итак, схема такова: идет вечная борьба Добра против зла, порядка против хаоса, свободы против рабства; есть Герой, представляющий стихию добра -США, которому противостоит Дракон (Глюкс-манн колеблется, кому поручить эту роль: бен Ладену или Путину), в котором в данный момент воплотилось зло; есть Дева - «новая Европа»; статисты, публика и т.п. - остальные государства и народы, так как для Г люксманна «мировое сообщество» тождественно «новой Евро-пе»21. И мир стоит перед выбором. - Тому, кто не верит, рекомендуем самому прочитать памфлет «Философия ненависти»22 и убедиться, что мы весьма смягчили рассуждения и выводы Глюксманна, постарались разрядить атмосферу доброжелательности и терпимости (как ее характеризует сам автор), достигшей невероятной концентрации в этом сочинении, написанном человеком доброй воли от имени прекрасной души (все самохарактеристики авторские, глюксманновские).
У нас достаточно материала для того, чтобы делать выводы. Социальная реальность есть реальность смысла. Здесь будет вполне уместно привести цитату из книги Н. Лумана «Социальные системы: Очерк общей теории», и мы не удержимся от этого не только ввиду желания подкрепить наше утверждение признанным авторитетом, но прежде всего потому, что, как мы сказали в начале статьи, некоторые особенности социальной реальности обусловливают существенные признаки терроризма, разысканием которого, как мы сказали, мы занимаемся в данной статье. Итак: «Необходимость смысла, налагаемая на все процессы в психических и социальных системах, имеет также следствия для отношений системы и окружающего мира. Не все системы перерабатывают комплексность и самореференцию в форме смысла; но для совершающих это существует лишь такая возможность. Для них смысл становится формой мира и преодолевает тем самым различие системы и окружающего мира» [12, с. 101]; и далее: «Смысл вновь и вновь указывает на смысл и никогда не отсылает за пределы осмысленного. Поэтому системы, связанные со смыслом, не могут переживать и действовать без смысла. Они не могут подрывать указания от смысла к
смыслу, откуда они сами вытекают неисклю-чаемым образом. В самореферентно-смысловой организации мира существует возможность отрицания, но она может быть использована, со своей стороны, лишь осмысленно. Отрицания также обладают смыслом, лишь потому они являются присоединимыми. Таким образом, всякая попытка отрицания смысла вообще вновь предполагала бы смысл, должна была бы совершаться в мире. Следовательно, смысл является неотрицаемой категорией, не содержащей различий. Её уничтожение было бы в самом строгом смысле слова «аннигиляцией» -делом рук внешней инстанции, которую невозможно помыслить» [12, с. 101]; наконец: «Смысловым системам в принципе доступно все, но лишь в форме смысла» [12, с. 103]. Обсуждение проблемы, на которую нам хочется здесь лишь указать, выходит за рамки данной статьи. И тем не менее, если сопоставить приведенные выписки из книги Н. Лумана с цитированными выше фрагментами Ж. Бодрийяра, то можно предположить, что длящаяся «смерть социального» может быть описана как процесс обессмысливания, который не может «совершиться». Те формы, которые вынуждена принимать «аннигиляция», или «имплозия», и которые определены формой социального и становятся терроризмом при соответствующей, ставшей предметом изучения в этой нашей статье, обработке суверенной (то есть для нашего времени почти исключительно уже только имперской) властью.
Для нас принципиально важны два следствия этого. Во-первых, здесь не может быть ничего, не относящегося к смыслу (что совершенно не исключает существования бессмысленного, того, что еще Дюркгейм пытался ухватить под именем «аномия»). Во-вторых, социальная реальность тотальна; нет ничего «рядом с ней», она есть мир (что нисколько не исключает при-
23ч
роды как мира, например ).
Первоначально «основа терроризма» усматривается в социальной материи, пораженной «смертью социального», по Бодрийяру; то есть, можно сказать иначе, утратившей осмысленность (Бодрийяр употребляет термин «имплозия», взрыв вовнутрь). Однако это невозможно: социальное, по определению (по сути своей), есть осмысленное. Смерть социального означает нарастание возможностей, «неприсоединяе-мых», «неассимилируемых» сложившейся формой социального. Эти возможности опознаются как «ненависть», как «разрушение», как «революция» и т.п. Поскольку смысловым ядром социального является власть, в дискурсе власти
такие возможности нелегитимны в той степени, в какой они «неприсоединимы». Далее опять можно сослаться на Бодрийяра: постоянные усилия по воспроизведению структур (смысла) социального властью обусловливают «опознание» ею «нелегитимных возможностей» и придание им формы: власть всегда борется за благо против разрушения и хаоса, против врагов. Вестфальская система, утвердившая абсолютность государственного суверенитета, позволила «поместить» смысл «враг» «вовне»; двухполюсный мир выполнял ту же функцию24. В пределах государства, всегда мыслившего себя империей, «внутренний враг» усиливался в меру необходимости мобилизационных мероприятий власти по воспроизведению социальности; в качестве примера Н. Хомский, например, приводит кампанию по борьбе с наркотиками в период президентства Р. Рейгана и Дж. Буша-1. Когда главного врага не стало, Россия потерпела сокрушительное (то есть всем очевидное) поражение, - потребовалась новая персонификация, и с этим возникли проблемы. Такой персонификацией не может стать одно государство в той степени, в какой Америка заявляет о своей исключительной имперской миссии, о всемирном характере своего господства. Г лавный враг, таким образом, международный терроризм, воплощающийся в том числе и в отдельных государствах, общественных движениях, идеологи-
25
ях и т.п., находится везде , где констеллирует-ся сила, потенциально угрожающая монополии имперской власти. Определяющее свойство -вызов монополии на насилие имперской власти, которая, пока формируется империя, есть сила как таковая: американские политики, стоящие у власти, отрицают в отношении себя, своей страны, своей политики связанность правом иным, чем имперское право, которое есть форма имперской власти, находящаяся в процессе становления.
Итак, первостепенное значение для квалификации в качестве «террористического» имеет обладание силой, актуально или потенциально бросающей вызов имперской власти, своим существованием ставящей под сомнение монополию ее на легитимное насилие. Такая сила, книга А. Глюксманна демонстрирует это наилучшим образом, традиционно осмысливается в терминах «порядок - разрушение», «любовь -ненависть», «добро - зло» и т.п. Тем самым выполняется вторая важная функция: терроризм, морально и политически квалифицированный как зло26, служит (Ж. Бодрийяр) для власти опорой реанимации политического и воспроизведения структуры социального. Для того что-
бы эта вторая функция была выполнена эффективно, враг должен быть живописен, должен обращать на себя внимание, будоражить, - он должен «подходить СМИ»27.
В связи со сказанным выше одно соображение может представлять особый интерес для российской политики. США успешно, как мы постарались еще раз показать, утилизовали «проблему терроризма»; «борьба с терроризмом» есть эффективное средство решения многих задач, от борьбы с «имплозией социального» до обеспечения контроля за стратегически важными регионами в целях обеспечения мирового господства навсегда (эта цель, повторим, официально заявлена в стратегии американской
- хотелось написать внешней, но у США нет внешней, но есть имперская - политики). Именно поэтому, в той степени, в какой Россия сохраняет способность к суверенитету, - российской политике следует отказаться от опе-
28
рирования термином «терроризм» , так как никакой надежды ни «присоединиться», ни тем более «перехватить инициативу» на этом поле у нас нет. Повторим еще раз: «проблема терроризма» есть «проблема имперской власти»; терроризм есть - бытийствует, существует, реа-
и 29 ті
лен - имперской властью . И последняя книга
А. Глюксманна, не скрывающегося недоброжелателя России, охотно всегда признающегося в этом, должна продемонстрировать опасность метаморфозы террориста Масхадова в «чеченскую розу» для желающей сохраниться суверенной России.
Примечания
1. В контексте наших изысканий о терроризме ясно, что его «глобальность» есть следствие мирового характера (универсальности) формирующейся имперской власти.
2. Ни бен Ладен, ни Буш-2, конечно, этим не «ликвидируются». Мы говорим о решении проблемы глобального терроризма как она сейчас обсуждается: мы говорим, что она лишена смысла; вернее же будет сказать, что мы имеем дело с хаотическим смешением смыслов, вещей, субъектов и т.п. и что в этом хаосе можно навести порядок, и не один: в зависимости от целей, которым может подчиняться такое упорядочение. Наша цель - опознать терроризм в «горизонте политического»; вводимое нами определение - результат такого опознания. Но мы покажем и другие возможности.
3. Терроризм не дан нам, как дан, например, камень (да и его «данность» - весьма сомнительна, но гносеологическая и теоретико-познавательная проблема не может обсуждаться в этой статье); нет никакого объекта (терроризма), который бы тематизи-ровался в предмет; предмет здесь есть лишь в специ-
альном «отнесении», и мы утверждаем, что «есть» терроризма «фундировано» суверенной властью.
4. Вообще, различие здесь вполне условно, и мы согласны, например, с отечественным исследователем В. Рудневым, который пишет: «Мне представляется, что реальность есть не что иное, как знаковая система, состоящая из множества знаковых систем разного порядка, то есть настолько сложная знаковая система, что ее средние пользователи воспринимают ее как незнаковую. Но реальность не может быть незнаковой, так как мы не можем воспринимать реальность, не пользуясь системой знаков. По нашему мнению, специфика понятия реальности как раз состоит в том, что в ней огромное количество различных знаковых систем и языковых игр разных порядков и что они так сложно переплетены, что в совокупности все это (реальность) кажется незнаковым. При этом для человеческого сознания настолько важно все делить на два класса - на вещи и знаки, на действительное и выдуманное, что ему (сознанию) представляется, что это деление имеет абсолютный онтологический характер. Но мы не хотим сказать, что понимание реальности как семиотической системы подразумевает, что реальность - это нечто кажущееся, «нереальное». Утверждать это - значит было бы просто повторять идеалистическую философию. Что же нового дает такой подход, в соответствии с которым реальность понимается как знаковая система? Прежде всего, такое понимание подразумевает правомерность подхода к реальности как к другим знаковым системам - естественному языку и «вторичным моделирующим системам». То есть применительно к такому пониманию можно говорить о «морфологии реальности»» [4, с. 14]. Однако в этой статье нас интересуют только выводы, следующие из сказанного для «социальных вещей».
5. Здесь уместно помянуть Р. Барта [6], других, прежде всего французских, философов и социальных теоретиков второй половины ХХ века.
6. В 1999 году, в связи с «полицейской операцией» в Косово (суверенитет Сербии не был подкреплен способностью вести войну, и потому война против нее, односторонняя война, именуется полицейской операцией), была поднята проблема различения легитимности и законности (с точки зрения международного права); эта история кратко описана Н. Хомским, например, в книге «Гегемония и борьба за выживание». За всеми рассуждениями о «суверенитете мирового сообщества» стояла способность вести войну имперской властью и ее сателлитами (при эффективной нейтрализации всех несогласных) - и ничего больше, кроме разве что «аргументов», действительность которых покоилась единственно на способности и готовности вести войну (международное право, мнение «всех остальных» государств, «общественное мнение» и прочее, - не имело, в конце концов, никакого значения). Итак: легитимно то, что делает суверен; это утверждение нисколько не касается возможности по-разному определять способы, формы, правила и т.п. процесса легитимации, но предполагает его совершившимся.
7. Это признавал, например, Р. Арон в своей теории «войны и мира»; теперь идеологический кон-
текст сильно изменился, но события вокруг Ирака (и, противоположным образом, Северной Кореи, имеющей возможность сопротивляться в отличие от Ирака) и бывшей Югославии для многих несколько развеяли «дымовую завесу», образованную как искренней благоглупостью, так и прекрасно действующей «пропагандой и агитацией», широко применяемой имперским правительством.
8. Поставить вопрос, названный нами предварительным, необходимо для того, чтобы продемонстрировать, что речь идет «об одном и том же» у нас, и у тех, кто, представляя суверенную власть, определяет терроризм, делая это, как мы попытаемся показать, непоследовательно и неполно, - что тоже объяснимо с точки зрения заявленной нами позиции.
9. Проблема терроризма не имеет смысла (или имеет другой, совершенно никак не соотносящийся с приведенными нами определениями, смысл) в контексте теории власти, разработанной М. Фуко [см., например: 10]. Власть - суверен - терроризм: эта связь необходима, это выбранная нами система координат для анализа, которая функционирует также как общепринятая для обсуждения проблемы система координат. Нисколько не сомневаемся в том, что ее можно сменить; мы сами вынуждены будем отчасти сделать это, когда речь пойдет о социологии терроризма.
10. Риторика государственных деятелей США в этом отношении показательна: США изначально, с момента своего существования, позиционировали себя как империю с универсальной, мессианской задачей; материалы об этом, чтобы далеко не искать, можно найти в цитированной нами книге Н. Хомского.
11. Вспомним также, что многие политические теоретики определяют политическое посредством этой же способности (способность, возможность - не очень подходящие для этого слова) репрезентации и совокупности механизмов (в самом широком смысле) репрезентации; назовем здесь, как пример, П. Андерсона, А. Пятигорского [11].
12. Так вводится третий необходимый, важнейший для нас, элемент в схему бодрийяровского теоретического анализа - власть.
13. То есть массой.
14. Кажется, в социальной философии и политической теории эсхатология и апокалиптичность неуместны. Тогда можно сказать так: суверенная имперская власть конституируется в отношении к своему иному - к глобальному терроризму. Однако «апокалиптика» возникает вследствие тех способов, какими самоутверждается суверенная имперская власть; достаточно почитать последние работы Н. Хомского (где, например, приводится высказывание почтенного американского политика и теоретика политики, рассуждающего в том смысле, что в мире должны быть уверены в том, что США готовы отстаивать свою гегемонию любыми средствами, вплоть до всеобщего ядерного уничтожения - впредь во веки веков. Или будет глобальная империя - или не будет ничего), чтобы усвоить «апокалиптический настрой» при рассуждении о политике США. В работе Н. Хомского «Гегемония или борьба за выжива-
ние» цитируется текст Стратегии национальной безопасности: «У нас хватит сил и средств, чтобы убедить потенциального противника воздержаться от наращивания собственных вооружений в надежде превзойти или сравняться по паритету военной мощи с США» [9, с. 19], и далее приводится комментарий «одного известного эксперта в области международных отношений», Джона Икенбери, расценившего данное заявление как непосредственное свидетельство «грандиозной стратегии, ведущей от фундаментальной решимости к реализации мер по созданию однополярного мира. В нем у США не будет ни единого достойного соперника - и так должно быть всегда, чтобы ни одно государство или коалиция стран не могли бросить вызов Америке как единственному лидеру, защитнику и поборнику всего самого светлого» [9, с. 19-29]. Однако, признаемся честно, нас ужаснул не Н. Хомский с его бесчисленными примерами; апокалипсисом дышит упомянутый нами памфлет А. Глюксманна, как он сам определяет, написанный от имени «человека доброй воли». Понимаем, что дело вкуса, от чего приходить в ужас, от свирепой демократической доблести Глюксманна или от пошлой и циничной риторики Рамсфельда или г-жи Райс.
15. В предисловии к книге «Философия ненависти» Глюксманн заявляет, что «утверждение, отстаиваемое здесь: ненависть существует, мы все встречали ее» [3, с. 11], и сразу же расшифровывает, что он разумеет под «ненавистью»: «Страсть нападать и уничтожать не изгоняется словесным колдовством. Причины, приписываемые ей, - не более чем благоприятные обстоятельства, просто удобные случаи, -в них не бывает недостатка, - чтобы дать волю разрушению ради разрушения» [3, с. 11-12].
16. Здесь Глюксманн поминает М. Хайдеггера как «пророка антиамериканизма».
17. Борьба с терроризмом называется Глюксман-ном «миссией»; мессианская задача эта возложена силами добра «на одно-два поколения американцев»; «два-три поколения» - для американцев это вечность: «Американцы большинством голосов признают, что битва против терроризма - дело большой временной протяженности, миссия одного или двух поколений» [3, с. 150].
18. Глюксманн предлагает нам ее описание именно как «изначальной», «метафизической» стихии. Во-первых, «ненависть существует», «разрушительное бешенство свирепствует в чистом виде» [3, с.
274]. Во-вторых, «ненависть прикрывается нежностью», то есть она утверждает, что имеет благие, высокие цели, - этому нельзя верить. Тому, чему Глюксманн приписывает ненависть, нельзя верить, нельзя его слушать, это - манихейское «абсолютное зло», что бы оно о себе ни говорило. В-третьих, «ненависть ненасытна», с ней и с ее носителями, с теми, в ком совершается ее «прорыв», нельзя договориться: она абсолютизирует свои «ненавистные цели». В-четвертых, «ненависть обещает рай»; «Прежде - гласят легенды - люди и боги говорили на одном языке, жили вместе, делили пиры вечности: ненависть поселяется в этой мифической доистории, она не признает ни разделения полов, ни разделения языков, ни
разделения на смертных и бессмертных» [3, с. 274-
275]. В-пятых, «ненависть хочет быть Богом-Творцом»: «Новые поколения, разыгрывая неверие в небылицы, сумели-таки развернуть в свою пользу присущее человеку стремление к обожествлению себя. В благословенную эпоху, когда Европа верила, что она бессмертна, с чем она так болезненно прощается, просвещенный индивид располагал свои отношения к самому себе и окружающему миру на трех осях - жизни, языке и труде. Эти регулятивные идеи
- «квази-трансценденталы», по словам Мишеля Фуко, - являются также опорными ориентирами, позволяющими европейцу считать себя существом живым, говорящим и производящим. Бросается в глаза, что самые плотные сгустки ненависти стараются затемнить именно эти три порядка личного опыта. Передача жизни затруднена различием полов, и на женщин - больных и развращенных, колдуний и гейш -возлагается бремя этого греха. Душа аутентичного -ибо родного - языка профанирована евреем без корней, который перемешивает закрытые общества и вносит ложь и притворство в глас народный, до сих пор бывший естественным, следовательно - романтически непогрешимым. Что до неподконтрольного обмена на мировом уровне, он препятствует сплоченному сообществу производить и воспроизводить себя за закрытыми дверьми. Чтобы божественно работать, совокупляться и думать по-арабски или по-французски, по-хорватски, по-гречески, по-бразильски, по-итальянски, по-русски, по-судански и даже по-сирийски, нужно - да здравствует ненависть
- установить надзор за слабым полом, устранить еврейский фактор и выставить за дверь американца. Тогда ненависть возложит на вас венец Бога» [3, с. 275-276]. В-шестых, «ненависть любит до смерти»: «От женщин она требует исчезнуть под покрывалом, раствориться в бесформенности, окутать себя молчанием, похоронить себя заживо. От евреев - чтобы они слились с пейзажем, говорили, чтобы отрицать свое существование, чтобы устранили себя в качестве других, устранили это устранение, чтобы заставили забыть о себе, а не то им помогут сделать это силой. Что до американцев, у них нет другого выхода, как поголовно провозгласить себя антиамериканцами... Женщина должна убить себя как женщину, еврей - как еврея, Америка - как Америку. Чего требует ненависть от объектов, преследуемых ее любовью? Их смерти. Вплоть до собственноручного нажатия на гашетку, если они вздумают увиливать» [3, с. 276-277]. В-седьмых, «ненависть питается своим опустошением»: «Солдат ненависти ищет спасения лишь для себя самого, избранный богом самец хочет спастись от женщины, святое и здоровое сообщество
- от еврейской заразы, геваристы митингов по антиглобализации - от американского рака. Мистический секрет вульгарных апокалипсисов заключается в неприязни интегриста к собственному образу, который жестоко напоминает ему о его мирском и смертном бытии. Стыд самого себя и стремление стать богом идут бок о бок; к каждому, с кем она встречается, кого объемлет и палит, обращает ненависть свое суицидальное требование сделать самоубийство самой распространенной вещью в мире. В
чем оказывается прямой противоположностью здравому смыслу» [3, с. 277-278].
19. Ради выполнения «миссии добра» Глюксманн отменяет международное право и наделяет США суверенным правом распоряжаться всеми другими государствами по своему усмотрению. Клеймя, наряду с антиглобалистами, «альтермондиалистами», и «приверженцев суверенитета» [3, с. 185], Глюксманн, интерпретируя Хартию Объединенных наций в смысле, что она налагает «запрет на завоевание, но не на введение демократии» [3, с. 153], провозглашает: «Право народов на освобождение от предельного деспотизма - право D-Day - первенствует над обычным уважением к границам и вековым принципом суверенитета» [3, с. 153]. Далее следует вполне практический вывод: «Могут ли Соединенные Штаты по-прежнему провозглашать свое право на вмешательство, крещенное кровью, пролитой для освобождения Европы? Да. Несмотря на совершенные в иракских тюрьмах недавние бесчинства? Да. Ибо во всем худшем, как и во всем лучшем, Соединенные Штаты остаются демократией. И даже самой примерной из демократий» [3, с. 153].
20. Интересно, читал ли Глюксманн романы фэн-тэзи: уж очень узнаваем схематический канон такого романа, прежде всего вспоминается Муркок, Андерсон (главный герой, верный оруженосец, силы зла, вечная борьба), - и все это, повторим, абсолютно серьезно.
21. На с. 261 цитируемого памфлета «европейское сообщество» отождествляется с «мировым сообществом»; на с. 263-264 «новая Европа», противопоставленная «старой Европе», отождествляется с «европейским сообществом» как таковым.
22. Памфлет посвящен Глюксманном «одной чеченской розе»; по ходу чтения выясняется, что эта роза - А. Масхадов.
23. Для нас сейчас совершенно не имеет значения, понимать ли мир как целое всех вещей или как тотальность связей, причин. Однако представляется нелишним напомнить одну идею, высказанную еще в середине XIX века в баденском неокантианстве.
В. Виндельбанд, решая проблему свободы воли, со ссылкой на И. Канта, разделил мир природы, причин и следствий, и мир категорического императива, утвердив свободу как ядро этого второго мира. Не вдаваясь в специфику рассуждений В. Виндельбанда и эволюцию теории «множества миров» (методическое развитие теории у Г. Риккерта в соотнесении теоретического и практического разума; идея Э. Кассирера о множестве символических форм и т.п.), укажем лишь, что «проблема терроризма» ставится и обсуждается в данной статье также и «в горизонте социального».
24. Достаточно вспомнить нашу литературу о борьбе с враждебной идеологией, с пережитками прошлого, с происками империализма и реакции и т.п.; аналогичную американскую литературу об империи зла, о правах человека и т.п.
25. Сошлемся опять на А. Глюксманна. Когда большинство европейских государств отказались безоговорочно поддержать политику США в отношении Ирака, было озвучено деление на «старую» и
«новую» Европу. Старая Европа - как раз та, что весьма осторожно дистанцировалась от американской политики. И тут же Глюксманн - для любого добропорядочного европейца это должно быть просто непереносимым позором - объединяет «старую Европу» с Россией в один «лагерь», и так как Россия, по Глюксманну, «несомненно террористическое» государство, то намек на пособничество терроризму Франции и Германии, например, приобретает намеренно обостренный мастером провокации Глюкс-манном шокирующий характер.
26. Когда бомбист второй половины Х1Х века закладывал мины с намерением взорвать царский поезд, при этом все знали, что шансы взорвать именно этот поезд минимальны; или когда он же, герой революции, взрывал бомбу в приемной Столыпина, в которой толпились отнюдь не сановники, но просители, вдовы, сироты, пенсионеры и т.п., он был террористом - но отнюдь не считался обществом воплощением мирового зла. Подобными примерами, называемыми, как правило, героическими, заполнены учебники по истории любой страны. Впрочем, для власти и тогда террорист был «посланцем антихриста»: изменился масштаб, действующие лица, расстановка сил, - схема осталась прежней.
27. Мы хотели бы остеречься от неверного в целом подозрения об использовании в данной статье методологии изучения общества, предложенной
Н. Луманом в его теории социальных систем, при всем нашем пиетете как к автору, так и к его теории (эта оговорка тем более обязательна, что мы полагаем лумановскую теорию достойной восхищения и практически весьма плодотворной). Однако же трудно удержаться от одного образа, заимствованного из цитированной книги Н. Лумана и, кажется, могущего прояснить нечто в нашем изложении. Итак, можно сказать: власть учреждает темы, которые затем разрабатываются (смысл которых развертывается) посредством СМИ. Таким образом, в этом контексте может быть истолкован введенный в начале нашей статьи тезис о том, что власть полагает границы социальных вещей (здесь также можно упомянуть о навязанных интерпретациях, о репрессивной функции языка и опять вспомнить, например, «Мифологии» Р. Барта, но, кажется, это слишком далеко увело бы нас от предмета этой нашей статьи).
28. Мы не можем не следовать за империей в утвержденном ею словоупотреблении, мы не в силах эффективно сопротивляться властно утвержденным ею схемам политического дискурса, - мы можем постараться по мере возможности исключить Россию из числа тех, в связи с которыми данное понятие используется в каком бы то ни было отношении; слишком быстро, легко, а главное, логично активнейшие борцы с терроризмом, каким был на протяжении 80-90 х годов ХХ века Саддам для США, превращаются в главных террористов. Пока еще террористами считают тех, кто, например, захватил заложников в Беслане; но уже у Глюксманна не чеченские «борцы за свободу», а «российская оккупационная армия» и «преступная политика Москвы» квалифицируются в качестве террористических. Считаем, что не «усиление антитеррористической деятельно-
сти», не эскалация «борьбы с терроризмом», но, напротив, «фрагментирование», «утишение», «понижение ставок», «разложение терроризма на другие смыслы» (благо это вполне возможно: мы имеем дело с социальной вещью в социальной реальности) более прагматичны в создавшихся условиях. Мы не можем себе позволить посредством «борьбы с терроризмом» решать стоящие и перед нашим обществом проблемы реанимации политического и репродукции социального. То же касается и научных исследований: заявленная среди приоритетных направлений исследования, проблема «безопасности и противодействия терроризму» может быть рассмотрена с точек зрения, разлагающих как проблему, так и сам ее «предмет»; поиск таких точек зрения и представляется нам единственно для нас возможным «дискурсом терроризма».
29. Впрочем, есть, кажется, основания для сдержанного оптимизма. А. Г люксманн утверждает, что, по признанию самих американцев, борьба с терроризмом будет иметь временную протяженность «в одно-два поколения». Американцы считают «поколения» «администрациями», то есть терроризм пребудет основным врагом еще 4-10 лет, не более, а дальше придется «сменить тему», так как удержать дальше внимание электората (и «интеллектуалов») на терроризме администрация не сможет. Что сменит терроризм в роли главного врага, предсказать невозможно; главное, чтобы в непримиримой борьбе с «этим» имперская власть могла наращивать мощь и расширять экспансию. Задача, таким образом, еще более конкретизируется: нужно продержаться, пока «проблема терроризма» рассосется «естественным способом», и по возможности не стать «этим» на следующий срок.
Список литературы
1. Дюркгейм Э. Метод социологии / Дюркгейм Э. Социология: Её предмет, метод, предназначение. М.: Канон, 1995. 352 с.
2. Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М.: Добросвет, КДУ, 2006. 389 с.
3. Глюксманн А. Философия ненависти. М.: Тран-зиткнига, 2006. 280 с.
4. Руднев В. Философия языка и семиотика безумия: Избранные работы. М.: ИД «Территория будущего», 2007. 528 с.
5. Хардт М., Негри А. Империя. М.: Праксис, 2004. 440 с.
6. Барт Р. Империя знаков. М.: Праксис, 2004. 385 с.
7. Шмитт К. Политическая теология. М.: Канон-Пресс-Ц, 2000. 336 с.
8. Колобов О.А., Ясенев В.Н. Информационная безопасность и антитеррористическая деятельность современного государства. Нижний Новгород, 2001. 374 с.
9. Хомский Н. Гегемония или борьба за выживание: стремление США к мировому господству. М.: Столица-Принт, 2007. 464 с.
10. Фуко М. Воля к истине: По ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. М.: Кас-таль, 1996. 448 с.
11. Пятигорский А. Мир без политики, или Мир без левых и правых / А. Пятигорский. Непрекращае-мый разговор / СПб.: Азбука-классика, 2004. С. 418423.
12. Луман Н. Социальные системы: Очерк общей теории. СПб.: Наука, 2007. 642 с.
GLOBAL TERRORISM AS A SOCIAL SUBJECT: THE POLITICAL HORIZON EXPERIENCE
A. V. Maltseva, K. G. Maltsev
The article presents an attempt of analysis of the new definition of the notion “terrorism”. The need of such new definition arises in connection with the changes in its social subject horizon.
