CC BY
62
УДК 882.09
А. Н. НЕМИНУЩИЙ
«ГИКНУЛ ПОМЕЩИК И РИНУЛСЯ В ПОЛЕ...» (ПРОСТРАНСТВО РУССКОЙ ОХОТЫ В ИНТЕРПРЕТАЦИИ Л. Н. ТОЛСТОГО)
Рассматривается феномен русской охоты в романе Л. Н. Толстого «Война и мир».
Ключевые слова: сюжет охоты в русской культуре, Л. Н. Толстой-охотник, романное «пространство
охоты».
Сюжет охоты едва ли не самый древний из освоенных мировой культурой. Мотив состязания человека и зверя представлен в трудно обозримом количестве мифов, легенд, сказаний, а в более позднее время ещё и в литературных текстах разных эпох. Указанный мотив, разумеется, многообразно интерпретировался, включал зачастую имеющие философский, мировоззренческий характер составляющие, в том числе пространственные. Кроме того, на базовые смысловые оппозиции, подразумевающие противостояние природы и цивилизации, дикости и культуры, жестокости и милосердия как бы наслаивались на другие, имевшие эпохальную и национальную специфику. В одном случае охота истолковывалась как целительное для физического и нравственного здоровья человека общение с природой, в другом она же ассоциировалась с потаканием низменным страстям, понималась как опасное следование губительной силе азарта, а подобного рода коннотации, вполне вероятно, спровоцировали появление особого рода персонажа, так называемого «проклятого охотника» [1, 374].
Все сказанное в известной степени относится к процессам, имевшим место быть в русской литературе середины XIX в. Примечательно то, что во второй половине 1840-х и в начале 1850-е гг. «охотничьи» тексты становятся особенно заметными на «литературном поле». Так, например, в
1846 г. Н. А. Некрасов завершает работу над своей небольшой поэмой «Псовая охота», а с
1847 г. начинается публикация изданных в 1852 г. отдельной книгой тургеневских «Записок охотника». В том же 1852 г. С. Т. Аксаков выпускает в свет ставшие популярными «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии», а три года спустя он же издаёт книгу «Рассказов и воспоминаний о разных охотах», наконец, с 1853 г. в Москве начинает выходить ежемесячный «Журнал охоты».
© Неминущий А. Н., 2010
Обозначил своё присутствие в этом потоке и Л. Н. Толстой. Правда, в отличие от своих именитых современников он не создал ни одного текста с доминирующим в нём сюжетом охоты. Тем не менее, в толстовской прозе разных лет можно выделить целый ряд более или менее развернутых эпизодов, где «пространство охоты» заявлено достаточно весомо. Так уже в своей повести «Детство» (1852) Толстой отводит целую главу описанию дня, проведённого семейством Иртеньевых, включая главного героя, маленького Николеньку. В более поздних «Казаках» (1863) опять-таки главный герой (Оленин) изображён ещё и как участник охотничьих вылазок, а в романе «Анна Каренина» (1875-1877) дважды и весьма подробно воссозданы сцены «тяги», в которых заняты Левин, Стива Облонский и некоторые другие персонажи. Кроме упомянутых, в прозе Л. Н. Толстого можно выделить целый ряд более мелких эпизодов или упоминаний об охоте. Но, безусловно, кульминацией своеобразного «микроцикла» следует признать самую развернутую, детально воссозданную сцену охоты в романе «Война и мир».
Необходимо также отметить, что каждый из 'названных помимо Толстого авторов, естественно, представлял собственную версию древнего действа. В частности, для Н. А. Некрасова был особенно важен социально-сатирический посыл, связанный с противопоставлением в тексте уже упоминавшейся поэмы барина-самодура, предающегося азартной забаве и страдающих от её последствий мужиков.
Славянофил С. Т. Аксаков мыслит обряд и самое пространство охоты как нечто почти сакральное, где русский человек получает возможность изолироваться от заражённого цивилизацией мира, а, кроме того, познать подлинную красоту вполне заурядной, но родной природы [2, 37].
Тургеневский охотник-одиночка (и, одновременно, рассказчик) не столько повествует о перипетиях добывания зверя, сколько предпринимает
попытки аналитического постижения основ существования в собственном отечестве.
Своеобразный подход демонстрирует, конечно, и Толстой, причём сразу же надо отметить, что среди множества известных способов и разновидностей автор отдает предпочтение псовой охоте. Причины этого разнообразны, частично они лежат на поверхности, некоторые же имеют глубинный смысл.
Как вспоминают современники, Л. Н. Толстой сам был достаточно увлечённым поклонником охоты и его уверенная верховая езда вплоть до глубокой старости связана отчасти как раз с опытом неоднократного участия в псовой охоте [3, 190]. При известной нелюбви Толстого, мыслившего в рамках реалистической парадигмы, писать о том, чего он сам не пережил, указанное обстоятельство, как думается, также надо учитывать.
Вторая причина толстовских предпочтений в плане воссоздания «пространства охоты» связана, видимо, с самой сутью добычи зверя при помощи специально обученных собак. Псовая охота, о чём свидетельствовал такой авторитетный специалист как С. Т. Аксаков, пожалуй, одна из самых гуманных, за исключением разве что ловли птиц и зверей силками и капканами [4, 556— 560]. Преследование лесных животных верховыми охотниками и собачьими сворами нередко заканчивалось не убийством объекта охоты, а его ловлей (в отличие от ружейного промысла, где шансы зверя уцелеть в схватке с человеком были минимальными). Видимо, эта относительная бескровность в значительной степени продиктовала Толстому выбор и принципы описания сцены охоты в первой части его трилогии («Детство», «Отрочество», «Юность»). Псовая травля зверя напоминает в трилогии скорее семейный пикник на лоне природы. Этим же, очевидно, объясняется и возможность участия в действе десятилетнего ребенка. Нечто подобное можно увидеть и в «охотничьем» эпизоде романа «Война и мир», где присутствуют мальчик Петя Ростов и юная девушка Наташа, галантно сопоставленная соседом Ростовых с Дианой-охотницей. Любопытно, что две упомянутые сцены «рифмуются» на разных уровнях. Так, скажем, в первой появляется персонаж, носящий имя Николай (Николенька Иртеньев), во второй - Николай Ростов. Неопытный охотник Иртеньев упускает выбежавшего на него зайца, гонка более искушённого, хотя и молодого охотника Ростова за зайцем также оканчивается неудачей. В определённом смысле первую из сцен можно рассматривать как своеобразный эскиз второй и не только в плане уже отмеченных соответствий.
Начиная работу над «Войной и миром», Толстой сделал в своем дневнике запись относительно поставленных целей и задач. Среди прочих была особо выделена установка на постижение «характера русского народа» [5, 260]. Рассмотренная с учётом этого авторского задания одна из важнейших сцен романа (охота) приобретает дополнительный смысл ещё и как попытка Толстого выявить в данном эпизоде несомненно важные свойства национального менталитета [6, 61-62].
В этой связи чрезвычайно важную функцию выполняет пейзажная «заставка», открывающая упомянутый эпизод: «Уже были зазимки, утренние морозы заковывали смоченную осенними дождями землю. <...> Вершины и леса, в конце августа ещё бывшие зелёными острова между чёрными полями озимей и жнивами, стали золотистыми и ярко-красными островами посреди ярко-зелёных озимей» [V, 253]. Специфическая лексика («зазимки», «озими», «жнива») маркируют национальную принадлежность пейзажа, который разворачивается в тексте, прежде всего, как панорама с размытыми или даже вовсе отсутствующими границами. Важной составной частью описания является и его процессуаль-ность, заявленная соответствующими глагольными формами («заковывали», «отделялись», «бывшие зелёными» и т. д.). Автор таким образом акцентирует пространственное «раздолье», которое должно стать (и становится) местом, где может состояться полноценная псовая охота: динамичное, ничем в плане границ не стеснённое действо, бешеная скачка за стремительно убегающим зверем.
В подобной трактовке топоса подлинно русской охоты Толстой-прозаик как бы разворачи-ч вает мысль, более лапидарно выраженную в некрасовской поэме:
Гикнул помещик и ринулся в поле...
То-то раздолье помещичьей воле!
Буйная удаль не знает преград,
Смерть иль победа - ни шагу назад!
Смерть иль победа (Но где э/с, как не в буре,
И развернуться славянской натуре?
[7, 111-112].
Кстати, Петя Ростов перед началом охоты цитирует вслух державинскую строку: «Тщетны россам все препоны». Ощущение максимально разомкнутого пространства постоянно актуализируется Толстым не только с помощью своего рода визуальных меток: «стая понеслась по полю», «расступились кусты», «взглядом окидывал опушку лесов», «понеслась его добрая лошадь
<...> перескакивая через водомоины» и т. п., но ещё и сложной звуковой «партитурой», включающей в себя крики ловчих, упоминание о трубящих рогах, диком визге Наташи Ростовой. Всё это ещё больше раздвигает пространственные границы, делает их в конечном счёте вообще условными. Смысл приведённых наблюдений может быть в известной мере суммирован отсылкой к суждению Д. С. Лихачёва, высказанному, правда, по несколько иному поводу в «Заметках о русском»: «Широкое пространство всегда владело сердцами русских <...> природа нужна была человеку большая, открытая, с огромным кругозором. <...> Русское понятие храбрости - это удаль, а удаль это храбрость в широком движении. Это храбрость, умноженная на простор для выявления этой храбрости» [8, 51-52].
Но толстовское понимание структуры и семантики пространства русской охоты не исчерпывается только воссозданием топографии. Обряд, а, точнее, ритуал псовой охоты предполагает в видении Толстого ещё и элементы игры с маскарадным переодеванием, колеблющим, в том числе, границы социальной иерархии [9, 21]. Так, например, опытный ловчий Данило, остриженный по-украински, в скобку, на голове носит черкесскую шапку, граф Илья Андреевич «не охотник по душе», тем не менее, представлен как человек, твёрдо знающий охотничьи законы, и поэтому надевший на себя все положенные «охотничьи снаряды». Показателен в отмеченном плане мысленный ответ Николая Ростова на реплику сестры: «Николенька, какая прелестная собака Трунила <...> Трунила, во-первых, не собака, а выжлец...» (V, 257). Преображение человека и животного способствует созданию особого континуума, где действуют специфические поведенческие и даже речевые правила. А это, в свою очередь, порождает трансформации ещё более значимого уровня.
Один из известных исследователей творчества Л. Н. Толстого приводит в своей работе обзор мнений современной писателю так называемой «демократической» критики, дружно обвинявшей автора «Войны и мира» за отсутствие социальной составляющей в описании сцены охоты [10, 254]. Мотивация такого рода суждений понятна, но даже сегодня удивляет неспособность упомянутых критиков оперировать реальным толстовским текстом. В самом деле, на «входе» в эпизод и на «выходе» из него господа и слуги общаются в строгом соответствии со своим статусом. Подвижки (то есть преодоление границ) происходят только внутри процесса. Безусловно, прав С. Г. Бочаров, утверждавший, что Толстой моделирует время (и, добавим, пространство) в
котором действуют автономные законы [11, 20]. В рамках этих законов «внешняя» социальность деактуализируется, безоговорочным лидером становится профессионал, человек, знающий все правила игры «...имитирующей древнее, серьёзное дело охоты» [12, 18]. В пределах такого пространства слуга без особых колебаний может обозвать своего господина неприличным словом, что с авторской точки видится не аномалией, а как раз нормой, причём действующей, вероятно, только в русской версии охоты, ибо представить себе подобного рода «вольности» в рамках куда более жёстко социально структурированного общества (скажем, в Англии XIX века) весьма проблематично.
Нельзя не отметить и ещё один, на первый взгляд факультативный атрибут, зафиксированный Толстым в национальном пространстве охоты.
Старый граф Илья Андреевич Ростов, представленный автором как знаток охотничьих традиций, выпивает перед началом действа серебряную чарку «запеканочки», закусывает и запивает уже закуску «полубутылкой своего любимого бордо». Толстой целомудренно умалчивает о том, что пьют доезжачий Митька или старый графский слуга Чекмарь, но восстановить эту «лакуну» несложно. Русская охота и алкоголь на самом деле явления неразделимые, и Толстой-реалист просто не может такого не зафиксировать. Причём, наверняка как национальную специфику, можно оценить «угощение» до и во время охоты, поскольку завершающий её пир с рассказами о совершённых участниками действа подвигах (с изрядной долей гиперболизации) явление, как думается, вполне интернациональное. Но даже эту, заключительную стадию Толстой воссоздаёт таким образом, что специфика русской национальной жизни присутствует в ней достаточно отчётливо. Она заявляет о себе хотя бы в детальном перечислении блюд, которыми угощаются вернувшиеся с поля охотники: травник, наливки, лепёшки чёрной муки на юраге, мёд вареный и шипучий и т. д.
Наконец, ещё одно чрезвычайно важное качество пространства охоты, каким его воссоздаёт и интерпретирует Толстой. Для него приоритетно важен не сам сюжет действа или количество добытого зверя, а провоцируемая внешними обстоятельствами способность человека раскрыть своё внутреннее пространство, ощутить себя частью некоего сообщества, живущего по законам внесоциального, надличностного, природного единства. Между человеком и его визави, человеком и природой, человеком и зверем на время как бы устраняются существующие всё-таки в
реальности границы. Участник ритуала, независимо от его субъективных желаний, изменяет отношение и к миру, и к себе. В этих условиях возможны пусть и кратковременные, но немыслимые в других условиях превращения. Так, например, в рассматриваемом эпизоде из «Войны и мира» констатируется, что Николай Ростов, никогда не общавшийся со своим соседом Илаги-ным, испытывает к нему хотя и заочную, но устойчивую ненависть. Но, оказавшись в пространстве охоты, младший Ростов вместо врага находит в этом человеке «представительного и учтивого барина», быстро превратившегося едва ли не в самого близкого приятеля. В свою очередь уже все молодые Ростовы как бы заново открывают для себя превосходные душевные качества в малознакомом им родственнике-дядюшке, обретают способность лучше понимать друг друга, себя, сам дух русской жизни (особенно показателен в этом смысле танец Наташи Ростовой).
В данном качестве модель пространства национальной охоты входит как составная часть в систему онтологических, общефилософских воззрений Толстого, которые реализуются, естественно, не только в эпизодах соперничества человека и зверя, но и на других уровнях художественного мира писателя.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК
1. Керлот, X. Словарь символов / X. Керлот. -М., 1994.-С. 374.
2. Кошелев, В. А. С. Т. Аксаков. Русские писатели. 1800-1917: Биографический словарь/ В. А. Кошелев. - М., 1989. - С. 37.
V
3. Эйхенбаум, Б. Лев Толстой: Семидесятые годы / Б. Эйхенбаум.-Л., 1974.-С. 190.
4. Аксаков, С. Т. Собрание сочинений в 4 томах. Т. 4. - М., 1956. - С. 556-560.
5. Толстой, Л. Н. Собрание сочинений в 22 томах. Т. XXI. - М., 1981. - С. 260. (Далее все цитаты приводятся по данному изданию с указанием номера соответствующего тома и страницы в скобках за текстом).
6. В этой связи С. Г. Бочаров не случайно увидел параллели между сценой охоты и эпизодом Бородинского сражения. См.: Бочаров С. «В'ойна и мир» Л. Н. Толстого. Три шедевра русской классики. - М., 1971. - С. 61-62.
7. Некрасов, Н. А. Полное собрание стихотворений в 3 томах. Т. 1. - М., 1967. - С. 111-112.
8. Лихачёв, Д. С. Земля родная / Д. С. Лихачёв.-М., 1983.-С. 51-52.
9. Бочаров, С. Роман Л. Толстого «Война и мир» / С. Бочаров. - М., 1978. - С. 21.
10. Громов, П. О стиле Льва Толстого: «Диалектика души» в «Войне и мире» / П. Громов. -Л., 1977.-С. 284.
11. Бочаров, С. -Указ. соч. - С. 20.
12. Там же. - С. 18.
Неминущий Аркадий Иванович, доктор филологии, профессор кафедры русской литературы и культуры Даугавпилского университета (Латвия).
