Геополитика постмодерна?геополитические представления модерна и за их пределами Текст научной статьи по специальности «СМИ (медиа) и массовые коммуникации»

О'ТОАЛ ДЖ. ГЕОПОЛИТИКА ПОСТМОДЕРНА? ГЕОПОЛИТИЧЕСКИЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ МОДЕРНА И ЗА ИХ ПРЕДЕЛАМИ (Перевод)

O'TUATHAIL G. Postmodern geopolitics? The modern geopolitical imagination and beyond // Rethinking Geopolitics / Gearoid О Tuathail and Simon Dalby (eds.) - N.Y.: Routledge, 1998. - P. 16-38.

Представляется, что гяокализация может подорвать геополитику1.

Вызов, связанный с адекватным способом репрезентации нашей постмодернистской эпохи, заключается... в том, чтобы сформулировать понимание мировой политики, соответствующее потребности выхода за пределы проблематики суверенитета, сфокусированной на геополитической сегментарности, устойчивых акторах, экономической мощи; видение, принимающее во внимание значимость потоков, сетей и идентичностей, находящихся внутри них, но не прибегающее к простому введению новых

уровней анализа или субъектов2.

Известная доля беспорядка - возможно, наиболее фундаментальная характеристика общества, в прошлом и настоящем?.

1 Luke T. Placing power/siting space: The politics of global and local in the new world order // Society and space. - L.: Pion, 1994. - Vol. 12. - P. 613-628.

2 Campbell D. Political prosaics, transversal politics, and the anarchical world / M. Shapiro and H. Alker (ed.) // Challenging boundaries: Global flows, territorial identities. - Minneapolis: Univ. of Minnesota press, 1996. - P. 19.

3 Mann M. Neither nation-state nor globalism // Environment and planning A. -L.,: Pion, 1996. - Vol. 28. - P. 1960-1964.

Мы живем в сложные и запутанные времена, в пространстве, пронизанном глобальными потоками и «свернутом» интенсивностью и скоростью информационных технологий. Назовем ли мы эту эпоху поздней современностью или постсовременностью, в любом случае медленно, но верно происходит размывание нашей привычной онтологии и устойчивых представлений о том, как устроен мир. Удобное нам конвенциональное геополитическое мышление, которое изображает карты мира в виде пространственных блоков, территориального присутствия и устойчивой идентичности, больше не является приемлемым в мире, в котором пространство обгоняется временем, в котором территориальность затмевается те-леметричностью и в котором простые устойчивые идентичности размываются, превращаясь в сложные, нестабильные гибридные сети. Постсовременная реальность усложняет и приводит в движение современную геополитическую карту - ее устаревшие границы возможного, принятый географический язык, традиционные территориальные объекты и онтологическую четкость. Дает ли нам постсовременность, таким образом, новое понимание геополитики?

Необходимость в канун нового тысячелетия глубоко переосмыслить такие констелляции знания, как «геополитика», следует из каждодневного глобального взаимодействия, которое регулярно ставят под сомнение ту геополитику, которую мы знали. Экономическая глобализация, глобальные медийные потоки, Интернет, международные преступные сети, гиперреальный универсум информации постоянно влияют на практику государственного управления в конце XX в. В настоящей работе мы пытаемся переосмыслить геополитику, вступая в критический диалог с теоретическими схемами Джона Эгню, Тимоти Люка и других исследователей по вопросам исторического прошлого, запутанного настоящего и предполагаемого будущего геополитики как знания о репрезентации пространства и пространственной организации деятельности, на которой основывается мировая политика. Эгню полагает, что «история современной мировой политики была структурирована правилами, основанными на некоем наборе представлений о том, "как устроен мир", которые в совокупности определяли элементы современного геополитического мышления»1. Это понимание геополитики, уходящее корнями в ис-

1 Agnew J. Geopolitics: Re-visioning world politics. - L.: Routledge, 1998. - P. 5.

торию Европы XVI в., до сих пор структурировало и определяло мировую политику. Хотя баланс сил между ведущими мировыми державами и природа международной экономики менялись от века к веку, геополитические представления модерна «по-прежнему остаются определяющими в осуществлении мировой политики», - утверждает Эгню1. Однако сам Эгню2, Люк и другие исследователи описывают современное положение дел так, что это высказывание ставится под вопрос.

Излагая сначала в общих чертах прочтение Джоном Эгню современных геополитических представлений, данный текст призван дополнить его категоризацию современной геополитики с использованием теоретических работ Люка3 и других авторов, чтобы предложить очерк геополитики постсовременности, которая поколебала, но еще не полностью преодолела геополитическое мышление модерна. Как и упоминаемые в нем работы, этот текст не может не отличаться широким историческим охватом и теоретической абстрактностью. В нем рассматриваются и поясняются исторические схемы и идеальные конструкты, которые использовались для того, чтобы объяснить и понять нашу современную геополитическую ситуацию. Как эвристические абстракции и идеальные типы, эти схемы и классификации далеки от совершенства. Они пытаются спрямить неупорядоченную историчность и сложную пространственность геополитических дискурсов и практик, приписывая глубокую логику и последовательность тому, что подчас ими не обладает. Тем не менее эти схемы имеют несомненную эвристическую и педагогическую ценность, подчеркнуто дерзко раскрывая, а также несомненно

1 Agnew J. Geopolitics: Re-visioning world politics. - L.: Routledge, 1998. - P. 5.

2 Ibid.

3 Luke T. Placing power/siting space: The politics of global and local in the New World Order // Society and space. - L.: Pion, 1994. - Vol. 12. - P. 613-628. Luke T. New world order or neo-world orders: Power, politics and ideology in informationaliz-ing glocalities / M. Featherstone, S. Lash and R. Robertson (eds) // Global modernities. - L.: Sage, 1995. Luke T. Liberal society and cyborg subjectivity: The politics of environments, bodies, and nature // Alternatives. - Boulder: Lynne Rienner, 1996. -Vol. 21 - P. 1-30. Luke T. Governmentality and countragovernmentality: rethinking sovereignty and territoriality after the cold war // Political geography. - Amsterdam: Elsevier, 1996. - Vol. 15. - P. 491-508. Luke T. Identity, meaning and globalization: Detraditionalization in postmodern time-space compression / P. Heelas, S. Lash and P. Morris (eds) // Detraditionalization. - Oxford: Blackwell, 1996.

упрощая богатое историческое прошлое, запутанное настоящее и возможные будущие формы геополитики. Несмотря на то что контраст между современной и постсовременной геополитикой может привести к ненужной и обманчивой дихотомии, он тем не менее заставляет критически мыслящих исследователей геополитики рассматривать то, каким образом способы репрезентации и условия геополитики как деятельности изменяются накануне XXI в. Геополитика, как я уже отмечал, лучше всего познается в ее беспорядочной контекстуальной данности1. Учет этой контекстуальной данности сегодня требует теоретического рассмотрения того, какие условия формирует состояние постмодерна и какие множественные изменения оно продуцирует в современных формах и практиках геополитики.

Геополитика модерна

Термин «геополитика» применяется с конца XIX в., но широко использоваться он начал только в конце ХХ в. для обозначения пространственности мировой политики. Джон Эгню в своих работах, а также текстах, написанных совместно со Стюартом Кор-бриджем, попытался придать концепции завершенность и своеобразие, предлагая, наверное, наиболее всеохватную историческую и материалистическую теорию классической геополитики за последние годы2. Соединяя марксистскую политэкономию итальянского коммуниста Антонио Грамши и работы о пространстве французского философа Анри Лефевра с антитекстуалистской критической геополитикой, Эгню предлагает общую теорию геополитики, рассматривающую последнюю в качестве совокупности практик и идей, т.е. как материалистический миропорядок и как дискурсивный набор интерпетаций и фреймов. Итогом этих изысканий стало то, что Эгню и Корбридж однажды назвали «геополитическая экономия», - гибрид геополитики и политической экономии3.

1 O'Tuathail G. Critical geopolitics. - Minneapolis: Univ. of Minnesota press; L.: Routledge, 1996.

2 Agnew J, Corbridge S. Mastering space. - L.: Routledge, 1995; Agnew J. Geopolitics: Re-visioning world politics. - L.: Routledge, 1998.

3 Agnew J., Corbridge S. The new geopolitics: The dynamics of geopolitical disorder / R.J. Johnston and P.J. Taylor (eds) A world in crisis? // Geographical perspec-

У Лефевра Эгню и Корбридж заимствуют разделение на пространственные практики и представления о пространстве1. Пространственные практики - это «материальные и физические потоки, взаимодействия, движения, которые происходят в пространстве и проходят сквозь него как фундаментальные характеристики экономического производства и социального воспроизводства»2. Пространственные практики - это повседневные материальные практики, пронизывающие пространство, позволяющие консолидировать мировые политэкономические порядки. Представления о пространстве «включают в себя все понятия, наименования и географические коды, которые используются для обсуждения и понимания пространственных практик». Таким образом, пространственные практики - это додискурсивная материальная реальность, в то время как представления о пространстве - это идеология и дискурс. Выбор такой схемы, конечно, во многом предопределен традиционным марксистским разделением на практики и дискурс. Отходя от такого понимания, но при этом сохраняя с ним интеллектуальную преемственность, Эгню и Корбридж указывают на «диалектические отношения» между этими категориями как средство преодоления описанного разделения.

Основываясь на данных различиях, Эгню и Корбридж проводят важное разграничение геополитического порядка и геополитического дискурса, причем геополитический дискурс служит апологе-

tives. - 2nd ed. - Oxford: Blackwell, 1989. - P. 266-288. Представляется, что термин выходит из употребления. Наиболее близкое к нему понятие - «геополитический и экономический порядок» у Эгню и Корбриджа (Agnew J., Corbridge S. Mastering space. - L.: Routledge, 1995). В дальнейшем Эгню не употреблялся (Agnew J. Geopolitics: Re-visioning world politics. - L.: Routledge, 1998).

1 Lefebvre H. The production of space / Transl. by D.N. Smith. - Oxford: Blackwell, 1991. - P. 38-39; Эгню и Корбридж также несколько неуклюже переняли у Лефевра запутанную категорию «репрезентационных пространств». По Лефевру, эта категория относится к «живому пространству», идиосинкратично определяемому как фантастические пространства, вызываемые в воображении актерами, писателями и философами. По Эгню и Корбриджу (Agnew J., Corbridge S. Mastering space. -L.: Routledge, 1995. - P. 7), они становятся «сценариями для будущих пространственных практик или "воображаемых географий", которые вдохновляют изменения в репрезентации пространства с тем, чтобы трансформировать пространственные практики». В такой интерпретации не вполне ясно, в чем разница между представлениями о пространстве и репрезентационными пространствами.

2 Agnew J., Corbridge S. Mastering space. - L.: Routledge, 1995. - P. 7.

том гегемонистских представлений о пространстве. Их понимание гегемонии, взятое у Грамши и дополненное работами Роберта Кокса1, делает значительный акцент на универсальные правила и ограничения, накладываемые на акторов мировой политики и определяющие их поведение. Эгню и Корбридж определяют геополитический порядок следующим образом:

«В нашем словоупотреблении "порядок" означает укоренившиеся правила, институты, действия и стратегии, посредством которых международная политическая экономия функционирует в различные исторические периоды. Характеристика "геополитический" обращает внимание на географическую составляющую мирового порядка... Мировые порядки неизбежно обладают географическими характеристиками, как то: относительная степень территориальной централизации государства по отношению к социальной и экономической деятельности; природа иерархии государств (одно или несколько доминирующих государств, степень равенства государств); пространственный охват деятельности различных государств и других акторов (например, международных организаций и экономических субъектов); пространственная связность или разделенность различных акторов; влияние информационных и военных технологий на пространственное взаимодействие; ранжирование лидеров регионов и конкретных государств в терминах "угрозы" их военной и экономической "безопасности"»2.

Исследуя историю возникновения «сообщества территориальных государств» и классические правила «силовой политики» после Наполеоновских войн, Эгню и Корбридж выделяют три различных геополитических порядка: Британский геополитический порядок (1815-1875), геополитический порядок эпохи Межимперского противостояния (1875-1945) и геополитический порядок «холодной войны» (1945-1990) (см. табл. 1). В схеме Эгню и Кор-бриджа есть определенная путаница между историческими периодами, геополитическими порядками и состоянием гегемонии, обусловленная, как мне уже приходилось писать, нечеткостью грамшианского понятия гегемонии, касающейся условий наличия

1 Cox R. Production, power and world order. - N.Y.: Columbia univ. press, 1987.

2 Agnew J., Corbridge S. Mastering space. - L.: Routledge, 1995. - P. 15.

или отсутствия гегемонии1. Они отмечают, что «геополитический порядок всегда неполон и непрочен» (с. 19), но тем не менее характеризуют геополитические порядки как однородные, дискретные, различимые периоды времени. И хотя они допускают существование геополитического порядка без гегемона (ведущего государства), они не рассматривают геополитический порядок, в котором нет условий для гегемонии. Геополитический порядок и есть гегемония. Существование негегемонисткого геополитического порядка не признается возможным. Эпоха после «холодной войны» рассматривается как гегемония без конкретной страны-гегемона, геополитический порядок, в котором доминируют такие мощные страны, как Германия, Япония и США, который связан воедино мировыми рынками и регулируется такими транснациональными организациями и учреждениями, как Евросоюз, ВТО, МВФ и Всемирный банк2. Идеологией современного гегемонизма является транснациональный либерализм, вера в то, что универсальный прогресс заключается в глобальном расширении капиталистических рынков.

Таблица 13

Геополитика модерна

Пространственные практики, геополитический порядок Представления о пространстве, геополитический дискурс

Британский геополитический порядок (1815-1875) Цивилизационная геополитика

Геополитический порядок межимперского противостояния (1875-1945) Натуралистическая геополитика

Геополитический порядок «холодной войны» (1945-1990) Идеологическая геополитика

Транснациональный либерализм (1991-?) Геополитика расширения

1 O'Tuathail G. Theorizing history, gender and world order amidst crises of global governance // Progress in human geography. - Amsterdam: Elsevier, 1995. -Vol. 19. - P. 260-272.

2 Agnew J., Corbridge S. Mastering space. - L.: Routledge, 1995. - P. 193.

3 Agnew J., Corbridge S. Mastering space. - L.: Routledge, 1995; Agnew J. Geopolitics: Re-visioning world politics. - L.: Routledge, 1998.

Геополитический дискурс, по Эгню и Корбриджу, есть дискурс, при помощи которого интеллектуалы-государственники, как теоретики, так и практики, придают пространственное измерение мировой политике. Он связан с прочтением и описанием географии международной политической экономии, включает «развертывание представлений о пространстве, которые направляют пространственные практики, определяющие геополитический порядок»1. Отвергая то, что они расценили как идеализм текстуалистского направления, детерминизм и функционализм геополитики-как-идеологии, Эгню и Корбридж указывают на условные отношения теории и практики: «Способы репрезентации имплицитно даны в практике, но подвержены пересмотру с изменением практики. Пространственные практики и представления о пространстве диалектически переплетены. Другими словами, пространственные условия материальной жизни формируются через их представления, а репрезентации формируются пространственными контурами материального существования»2.

Как определенная организация пространственных практик становится гегемонистским геополитическим порядком, так и доминирующие способы геополитической репрезентации становятся гегемонистскими геополитическими дискурсами, эпистемологическими принуждениями, диктующими, каким образом людям следует жить, думать, представлять себе, как устроен мир. Признавая, что гегемонистские порядки геополитических дискурсов являются, как и условия гегемонии, изменчивыми, случайными и постоянно претерпевают сдвиги в ответ на вызовы, авторы тем не менее выделяют три относительно устойчивых и исторически долгосрочных способа геополитической репрезентации: цивилизационная геополитика (1815-1875), натуралистическая геополитика (1875-1945) и идеологическая геополитика (1945-1990) (см. табл. 1). И хотя сами Эгню и Корбридж не проясняют этого, доминирующие представления о пространстве в современный период могут быть обозначены как геополитика расширения (после того как администрация Клинтона выбрала стратегию расширения сообщества «рыночных демократий» - весьма спорный и противоречивый во многих от-

1 Agnew J., Corbridge S. Mastering space. - L.: Routledge, 1995. - P. 47.

2 Ibid.

ношениях конструкт)1. Во всех этих случаях «практическое геополитическое мышление политических элит связывает доминирующие представления о пространстве и геополитический порядок основных пространственных практик»2.

Обрамлением и объяснением всех этих исторических и геге-монистских способов геополитической репрезентации являются еще более абстрактные и развернутые макроисторические принципы, которые определяют «геополитический дискурс модерна». В книге «Управляя пространством» истоки геополитического дискурса модерна прослеживаются со времен столкновения европейцев с неевропейцами во время эпохи Великих географических открытий. Тогда как предшествующие империи и другие формы социальной организации имели понятие об «инаковости», «своеобразной чертой геополитического дискурса модерна», утверждают Эгню и Корбридж, выступает представление «об иных как отсталых и обреченных на неполноценность (пока они остаются теми, кем являются)»3. Неевропейцы всегда ставились на более низкую ступень развития. Их воспринимали как прошлое Европы, как варварство и дикость, оттеняющие европейскую цивилизованность. Географическое различие трансформировалось во временную дихотомию отсталости и современности. Переместиться за пределы Европы значило попасть в прошлое, на более ранние, пройденные стадии эволюции человеческой цивилизации4.

Эти идеи, касающиеся оснований геополитической менталь-ности модерна, были далее развиты в книге Эгню «Геополитика: новое видение мировой политики»5. В этой работе Эгню определяет несколько метаисторических характеристик «современного геополитического мышления», берущих свое начало в эпоху Ренессанса. Хотя он по-прежнему продолжает подчеркивать отмеченную выше «своеобразную черту», еще одна «главная характеристика» и «наи-

1 O^Tuathail G., Luke T. Present at the (dis)integration: Deterritorialization and reterritorialization in the new wor(l)d order // Annals of the Association of American Geographers. - Oxford: Blackwell, 1994. - Vol. 84. - P. 381-398.

2 Agnew J., Corbridge S. Mastering space. - L.: Routledge, 1995. - P. 48.

3 Ibid. - P. 49.

4 Doty R. Imperial encounters. - Minneapolis: Univ. of Minnesota press, 1996; Gregory D. Geographical imaginations. - Oxford: Blackwell, 1994; Grovogui S.N. Sovereigns, Quasi Sovereigns, and Africans. - Minneapolis: Univ. of Minnesota press, 1996.

5 Agnew J. Geopolitics: Re-visioning world politics. - L.: Routledge, 1998.

более заметная особенность» классического представления о геополитике - это «глобальная визуализация», без которой мировая политика была бы невозможна. Развитие философии и картографических техник глобальной визуализации в Европе начиная с XVI столетия сделали возможной геополитику модерна, поскольку позволили рассматривать мир как единое, хотя все еще незавершенное, целое. Изобретение перспективы сделало возможным рассмотрение картины мира из единой точки. Картезианская философия придала этому монокулярному взгляду статус объективной точки зрения. Это объективное видение мира как единого гомогенного целого привело европейцев к пониманию его как горизонтальной иерархии мест. Античные бинарные географии и иерархии получили новую жизнь в разделении мира на широкие пояса фиксированных пространств1. Локальные различия были картографически стерилизованы и переведены в статус распространяющейся глобальной угрозы.

Вторая характеристика геополитического воображения модерна, по Эгню, повторяет его предыдущий аргумент: время обращается в пространство. Пространственные блоки разделены, «каждому из них приписываются сущностные атрибуты различных временных периодов относительно идеализированного исторического опыта одного из блоков»2. Этот пространственный способ репрезентации модерна и создает ту самую бинарную географию, которая была неотъемлемой частью геополитики начиная с эпохи Возрождения: развитое и отсталое, современное и традиционное, Запад и Восток, Закат и Восход. Каждый гегемонистский геополитический порядок придает свое собственное, конкретное значение

1 Кросби (Crosby A. The Measure of Reality. - N.Y.: Cambridge univ. press, 1997. - P. 106) утверждает, что линии, прочерченные Договором в Тордесильясе (1493 и 1494 гг.), а позднее Договором в Сарагосе (1529 г.), являются доказательством убежденности европейцев эпохи Ренессанса в том, что поверхность Земли гомогенна, так как они разделили земли, которые не видели ни в Испании, ни в Португалии. Даже несмотря на то что проведению этих линий способствовал папа римский, это понимание земного пространства как гомогенного и потенциально бесконечного представляет собой отход от традиционной средневековой концепции пространства как части сакрального вертикально иерархического порядка.

2 Agnew J. Geopolitics: Re-visioning world politics. - L.: Routledge, 1998. -

и смысл этим терминам. Государства-гегемоны, говорит Тейлор1, -это лаборатории современности, создающие видение современной политики, экономики, культуры и даже быта. Они создают идеали-зованную версию настоящего - Амстердам XVII, Манчестер XIX и Лос-Анджелес середины XX в., - которое для всего остального мира является будущим. Эта деятельность направлена на то, чтобы организовать всемирную географию этноцентрично, в иерархию пространств, определяемых по степени модернизированности, прогрессивности и развитости, причем образец «современности» задавал гегемон. Разделение на три мира во время «холодной войны» и теория модернизации на основе экономического роста Уолта Рос-тоу были всего лишь поздними проявлениями этой устойчивой черты современного геополитического мышления.

Третья характеристика классического представления о геополитике - это государствоцентричное видение глобального пространства, которое Эгню назвал «территориальной ловушкой». Го-сударствоцентричный подход к мировой политике в течение столетий развертывался как на практике, так и в формальных геополитических теориях. Согласно Эгню, это видение подкреплялось тремя географическими установками.

1. Государства обладают исключительной властью на своей территории, что отражено в понятии суверенитета.

2. «Внутренняя политика» и «внешняя политика» - сущност-но различные сферы, в которых действуют разные правила.

3. Границы государства определяют границы общества, так что второе «содержится» (contained) в первом2.

Все эти установки с исторической точки зрения спорны и зыбки, и тем не менее они осуществлялись на практике в повседневном управлении государством и придавали мировой политике геополитическую сегментарность и территориально определенные границы и идентичности3. И хотя эти идентичности или представления об огосударствленном пространстве зачастую шатки и могут

1 Taylor P. The way the modern world works. - N.Y.: Wiley, 1996.

2 Agnew J. Geopolitics: Re-visioning world politics. - L.: Routledge, 1998. -

Ch. 3.

3 Murphy A. The sovereign state system as political-territorial ideal: historical and contemporary considerations / T. Biersteker and C. Weber (eds) // State sovereignty as social construct. - Cambridge: Cambridge univ. press, 1996.

быть оспорены, они тем не менее навязываются комплексом государственных институтов, международных организаций и каждодневных социальных практик. Геополитика создана, а не дана.

Четвертый компонент модернистского геополитического мышления, выделенный Эгню, - стремление к первенству доминирующих государств в межгосударственной системе. Будучи формально равноправными и суверенными, государства в межгосударственной системе модерна на деле радикально отличались друг от друга по своему географическому положению, площади территории, запасам природных ресурсов, социальной организации, политическому лидерству и силовому потенциалу. Эти различия долгое время классифицировались и концептуализировались геополитиками в контексте борьбы за власть между государствами. Стремление ведущих стран к доминированию, локальному, региональному или глобальному, генерировало дискурс, который был направлен на то, чтобы объяснить и оправдать государственный милитаризм, территориальный экспансионизм, интерконтинентальный империализм и войны как неизбежный результат неравного распределения силовых возможностей в глобальном масштабе и проявление вневременных «законов» борьбы государств за ограниченные ресурсы в условиях анархии. В конце XIX столетия и в течение всего XX в. «реалистский» язык силовой политики в сочетании с так называемым «научным» языком таких появившихся современных дисциплин, как география и биология, породил геополитические дискурсы и практики, которые были крайне социал-дарвинистскими по своему тону, рассматривали и объясняли различные порядки, циви-лизационные, расовые и государственные иерархии в качестве естественного состояния. Фундаментальные предположения геополитики о том, во-первых, что «мощь определяется преимуществами географического положения, численностью населения и запасами природных ресурсов», и, во-вторых, что «власть является прерогативой территориального государства, которое пытается монополизировать ее в результате соперничества с другими державами», как справедливо замечает Эгню1, больше не являются убедительными, и их недостатки - подтверждение ограниченности и исторической уникальности геополитического мышления модерна.

1 Agnew J. Geopolitics: Re-visioning world politics. - L.: Routledge, 1998. -

Охарактеризовав геополитику таким образом, мы можем изобразить ее как определенный способ репрезентации глобального пространства. Практики глобальной визуализации, создающие картину мира, зависят от принимаемого за данность картезианского перспективизма, предполагаемого «взгляда из ниоткуда», который в исторической практике представлял партикулярный взгляд из Европы или с позиций Запада как объективное изображение глобального пространства. Иерархическая организация мира в набор однообразных кирпичиков коренится в глубоком логоцентриз-ме западной традиции, которая всегда стремилась дисциплинировать уникальность, апеллируя к фундаментальным истинам науки, истории и природы. Сдерживание динамичных глобальных потоков территориальной геометрией и пространственными дихотомиями порождает метафизику присутствия, которая и делает возможным существование барьеров, размежеваний и границ.

Раскрытие этой зависимости классической геополитики от системы философских взглядов и образов вовсе не абсолютизирует геополитику как дискурс (полемика с Эгню1). Геополитика - это государственная философия, совокупность приемов государственного мышления ^оуегп-ше^аШу). Она была задумана и взращена в имперских столицах великих держав, в их академиях, на картах и в военных кабинетах амбициозных, экспансионистски настроенных государств. Ограниченный империалистский взгляд, представляющий земли за горизонтом как пункты назначения, способствовал колонизации мира сетями коммуникаций, мобильными военными силами и этноцентричными моделями территориальной организа-ции2. Классическое представление о геополитике - это наследие распространения европейских форм территориальной организации на весь земной шар начиная с XVI в., это порядок осуществления власти на планете, который пытался упорядочить ее бесконечные пространства: внутреннее и внешнее, горы и долины, земли и моря - через суверенное присутствие и имманентный логос. Глобальное пространство отформатировано сущностным присутствием (и отсутствием), организованным в естественные регионы и иерар-

1 Agnew J. Geopolitics: Re-visioning world politics. - L.: Routledge, 1998.

2 Mattelart A. The invention of communication. - Minneapolis: Univ. of Minnesota press, 1996.

хии, ранжированные по степени важности и относительной ценности и отмеченные как законная собственность властей.

И все же этот геополитический порядок и его эпистемологический империализм не избежали вызовов со стороны альтернативных форм организации пространства и изображения Земли (graphing the geo)1. В последние десятилетия геополитический проект модерна стал более зыбким, чем раньше, поскольку глобализация трансформировала взаимосвязи и функциональные границы мировой политической карты2. Сегодня изношенность геополитического проекта модерна становится все более и более очевидной; ежедневные практики «глобальной жизни» стирают границы и устремляются за пределы классической карты, вызывая разговоры о «конце геополитики»3. Расползание контуров и краев современной карты, вторжения постмодерна в нашу номинально все еще модернистскую мировую политику - то, к чему мы приходим сейчас.

Геополитика постмодерна

Серия отдельных и в то же время взаимосвязанных тенденций послужила в последние годы возникновению широкого обсуждения «завершения модерна» в сегодняшней мировой политике. Первая тенденция - это продолжительный относительный упадок американской гегемонии в мировой политике - неминуемый процесс, в котором есть множество символичных поворотных моментов: конец Бретон-Вудской системы искусственно поддерживаемого валютного курса, нефтяные кризисы 1970-х, вывод войск и фактическое поражение США во Вьетнаме4. Вторая тенденция -сопутствующая и давно нарастающая интенсивность экономической глобализации, феномен, который вряд ли можно назвать новым, но который оказался в последнее десятилетие источником

1 Gregory D. Geographical imaginations. - Oxford: Blackwell, 1994.

2 Luke T. Governmentality and countragovernmentality: rethinking sovereignty and territoriality after the Cold War // Political geography. - Amsterdam: Elsevier, 1996. - Vol. 15. - P. 491-508.

3 O Yuathail G. At the end of geopolitics? Reflection on a plural problematic at the century's end // Alternatives. - Boulder: Lynne Rienner, 1997. - Vol. 22. - P. 35-56.

4 Cox R. Production, power and world order. - N.Y.: Columbia univ. press,

1987.

глубокого структурного изменения, перехода от преимущественно государствоцентричной международной политической экономики к нетерриториальной глобальной экономике1. Кроме того, многие процессы и события рассматриваются как признаки неизбежной и непреодолимой «глобализации»: появление глобального финансового пространства, широкое признание гибких специализированных методов производства, бурный рост транснационального инвестирования в США, создание НАФТА, расцвет торговых отношений США с Японией, а сейчас и с Китаем2. Третья тенденция включает в себя часто описываемые «революционные изменения», вызванные появлением, распространением и проникновением новых информационных технологий во все ниши социальных, экономических и политических систем: факсы, спутниковые технологии, персональные компьютеры, кабельное телевидение, в последние годы сетевые компьютеры, беспроводная связь, Интернет3. В соответствии со знаменитым заявлением Маклюэна о том, что «медиа - это мес-седж», многие теоретики с серьезными основаниями утверждали, что названные технологии радикально изменили связи, границы и субъектность акторов, обществ, экономических систем и государств, развернувшись по всему глобальному пространству, кото-

1 Globalization: Theory and Practice / Kofman E. and Young G. (eds). - L.: Pinter, 1996; Mittelman J. Globalization: Critical reflections. - Boulder, Colo.: Lynne Ri-enner, 1996. Глобализация устойчиво рассматривалась как предтеча детерриториа-лизованной глобальной экономики, но, как отмечали многие комментаторы, мы все еще живем в триаде «Еворопа - США - Восточная Азия», которые доминируют в международной политической экономии. Гипербола, ассоциирующаяся с экономической глобализацией, может частично объясняться функционированием глобализации в качестве идеологии, связанной с транснациональным либерализмом (неолиберализмом) (Cox R. A perspective on globalization / J. Mittelman (ed.) Globalization: Critical perspectives. - Boulder, Colo.: Lynne Rienner, 1996; Herrod A., O'Tuathail G. and Roberts S. // An unruly world? Globalization, governance and geography. - L.: Routledge, 1998).

2 Harvey D. Justice, nature and the geography of difference. - Oxford: Blackwell, 1996; Greider W. One world, ready or not: The manic logic of global capitalism. -N.Y.: Simon & Schuster, 1997; Leyshon A. Dissolving difference? Money, disembed-ding and the creation of «global financial space» / P.W. Daniels and W.F. Lever (eds) // The global economy in transition. - Harlow: Longman, 1996. - P. 62-80.

3 Tapscott D. Digital economy: Promise and peril in the age of networked intelligence. - N.Y.: McGraw Hill, 1996.

рое само трансформировалось в результате этого процесса1. Все три тенденции в комбинации с другими - возрастающей легкостью транснациональных перевозок и массового путешествия, консолидацией транснациональных медиаимперий, продолжающейся транснациональной миграцией - породили широко распространенную четвертую тенденцию - отрыв обществ от их номинальных территориальных корней, сжатие и коллапс традиционного понимания масштаба, появление начального опыта «глобальной жизни»2. В мире, где традиционным центрам не удержаться, технологии пространственно-временного сжатия сталкивают масштабы друг с другом и создают постмодернистские локальные/глобальные синтезы, которые многими исследователями обозначались как «глокализация»3.

Подрывает ли глокализация геополитику, как предполагает Люк?4 Один из способов рассмотрения этого вопроса - обнаружить возникновение новых форм представления глобального пространства в условиях постмодерна, новые способы репрезентации, которые Кемпбелл5, как и многие другие, идентифицирует как потоки и сети6. Описывая эрозию когда-то раздельных национальных экономик транснациональными торговыми потоками, Роберт Райх7 определяет «глобальные сети» как появление экономической геометрии современной эпохи. Корпоративная идентичность (еогро-

1 PosterM. The Second Media Age. - Cambridge: Polity, 1995; Morley D, Robins K. Space of identity: Global media, electronic landscapes and cultural boundaries. -L.: Routledge, 1995.

2 Appadurai A. Modernity at large: Cultural dimensions of globalization. - Minneapolis: Univ. of Minnesota, 1996.

3 Agnew J, Corbridge S. Mastering Space. - L.: Routledge, 1995. - P. 188-207; Robertson R. Glocalization: Time-space and homogeneity-heterogeneity / M. Featherstone, S. Lash and R. Robertson (ed.) // Global modernities. - L.: Sage, 1995. - P. 25-44.

4 Luke T. Placing power/siting space: The politics of global and local in the new world order // Society and space. - L.: Pion, 1994. - Vol. 12. - P. 626.

5 Campbell D. Political prosaics, transversal politics, and the anarchical world / M. Shapiro and H. Alker (ed.) // Challenging boundaries: Global flows, territorial identities. - Minneapolis: Univ. of Minnesota press, 1996.

6 Appadurai A. Modernity at large: Cultural dimensions of globalization. - Minneapolis: Univ. of Minnesota, 1996; Castells M. The informational city. - Oxford: Blackwell, 1989; Shapiro M., Alker H. Challenging boundaries: Global flows, territorial identities. - Minneapolis: Univ. of Minnesota press, 1996.

7 Reich R. The work of nations. - N.Y.: Knopf, 1991.

rate nationality) становится все более неподходящей по мере того, как прежде централизованные корпорации реструктурируются в сетевые организации глобального масштаба. Власть и богатство притягиваются к тем группам, которые обладают наиболее ценными навыками в решении и идентификации проблем и стратегического посредничества. «По мере того как мир сжимается посредством интенсивных телекоммуникаций и транспорта, такие группы в одном государстве могут объединить свои навыки с возможностями людей, находящихся в других государствах, чтобы обеспечить наибольшую выгоду для потребителей повсюду»1. Современные информационные технологии являются фундаментом для этой новой геометрии силы. «Нитями глобальной паутины являются компьютеры, факсы, спутники, мониторы высокого разрешения и модемы - они объединяют дизайнеров, инженеров, подрядчиков, лицензиаров и дилеров по всему миру»2.

Мануэль Кастельс идет дальше, предполагая, что ключевые функции и процессы в информационный век порождают новое сетевое общество. Хотя сети и существовали давно, «новая информационно-технологическая парадигма обеспечивает материальный базис для ее всепроникающей экспансии по всей социальной структуре». Он полагает, что сети «конституируют новую социальную морфологию наших обществ, а распространение сетевой логики по существу изменяет функционирование и результат процессов производства, человеческий опыт, властные отношения и культу-ру»3. Они делают возможными новые пространственные порядки. Будучи частью сети, набор взаимозависимых ячеек выступает ключевым для осуществления власти в информационный век. Коммутаторы, соединяющие сети, являются главнейшими инструментами власти. «Сетевые администраторы - есть власти придержащие»4. Однако администраторы властны только благодаря сети, которая «индуцирует социальную детерминацию более высокого уровня», чем любой социальный интерес, находящийся в отдельной ячейке или точке

1 ReichR. The work of nations. - N.Y.: Knopf, 1991. - P. 111.

2 Ibid.

3 Castells M. The rise of the network society. - Oxford: Blackwell, 1996. -

P. 469.

4 Ibid. - P. 471.

в сети или выражаемый через нее. Повторяя прежние доводы, он заявляет1, «что сила потоков предшествует потокам силы»2.

Анализ, проведенный Кастельсом с точки зрения технологий, относит все «новые» гео-графические (§ео-§гарЫп§) обороты постмодерна - потоки, сети, подключения - к схеме, которая крайне эклектична и спонтанна. Взгляд Бруно Латура3 на сеть более онтологически радикальный, чем сложносоставная концепция Кастель-са. Бросая вызов тому, что он называет «Конституцией Модерна», которая узаконивает онтологию, утверждающую, что (1) «даже если мы конструируем природу, природа существует так, как будто мы ее не конструировали» и (2) «даже если мы не конструируем общество, оно существует, как если бы мы конструировали его», Латур4 заявляет, что мы никогда не были современными в строгом смысле этого слова, так как мы не подчинялись условиям конституции модерна. Обширное срединное королевство гибридов, квазиобъектов и квазисубъектов, киборгов и монстров есть разрастающийся продукт социотехнических сетей, создающих непризнанный мир немодерна. Эти сочетания природы-общества-объекта-дискурса стали настолько множественными и многообразными, что привели к перенапряжению усилий, необходимых для того, чтобы сохранить конституцию модерна невредимой. Наша онтология Просвещения борется за создание такого понимания мира, в рамках которого люди и природа тесно взаимосвязаны научными и технологическими системами всех видов.

Субъекты, объекты и акторы, которые наша постсовременность вынесла на поверхность, - смешанные, гибридные, пограничные создания. Наш мир, полагает Латур, состоит из коллективов людей и нечеловеческих существ. Он лучше всего описывается как состоящий из «акторов-сетей», которые есть нечто большее, чем технические или социальные сети, выделенные и описанные

1 CastellsM. The informational city. - Oxford: Blackwell, 1989.

2 Castells M. The rise of the network society. - Oxford: Blackwell, 1996. -

P. 469.

3 Latour B. We have never been modern / Translated by Catherine Porter. -Cambridge, Mass.: Harvard univ. press, 1993; Latour B. On actor-network theory: A few clarifications. - Mode of access: http://www.keele.cstt.cstt.latour.html, 1997.

4 Latour B. We Have never been modern / Transl. by C. Porter. - Cambridge, Mass.: Harvard univ. press, 1993. - P. 32.

Кастельсом. Теория акторных сетей, пишет Латур1, утверждает, что «мы не можем описать современные общества, не признав того, что они обладают волокнистым, нитеподобным, проволочным, жилистым, тягучим, капиллярным характером, который никогда не схватить концептами уровней, слоев, территорий, сфер, категорий, структур, систем... Буквально это не что иное, как сети». Мышление в терминах сетей, по Латуру, проблематизирует разделение близости/удаленности, локального/глобального, т.е. конвенциональной географии. Согласно Латуру, науки географии, картографии, измерения и триангуляции физического пространства являются бесполезными в отличие от акторно-сетевой теории, ибо они стремятся определить универсальные меры близости, удаленности, шкалу, основанную на физических измерениях. Близость, удаленность и масштаб, однако, определяются возможностями подключения к сети. «Понятие сети помогает нам сбросить тиранию географов в определении пространства и предлагает нам концепт ни социального, ни "реального" пространства, но их соединение» (там же). Если география будет переосмыслена как коннективность, а не как пространство, традиционная география «реального пространства» становится просто одной из множества сетей.

Опираясь на фрагменты работ этих и многих других теоретиков - Маркса, Мамфорда, Лукача, Бодрийара и Вирилио, - Люк2 (1994, 1995, 1996) очерчивает любопытный, в духе Маклюэна, трехступенчатый нарратив для концептуализации изменяющихся отношений между человеком и природой, генерируемых ими трансформирующихся сред и порядков времени-пространства. Люк

1 Latour B. On actor-network theory: A few clarifications. - Mode of access: http://www.keele.cstt.cstt.latour.html, 1997.

2 Luke T. Placing power/siting space: The politics of global and local in the new world order // Society and space. - L.: Pion, 1994. - Vol. 12. - P. 613-628; Luke T. New world order or neo-world orders: Power, politics and ideology in informationaliz-ing glocalities / M. Featherstone, S. Lash and R. Robertson (ed.) // Global modernities. -L.: Sage, 1995; Luke T. Liberal society and cyborg subjectivity: The politics of environments, bodies, and nature // Alternatives. - Boulder: Lynne Rienner,1996. -Vol. 21. - P. 1-30; Luke T. Governmentality and countragovernmentality: rethinking sovereignty and territoriality after the Cold War // Political geography. - Amsterdam: Elsevier, 1996. - Vol. 15. - P. 491-508; Luke T. Identity, meaning and globalization: Detraditionalization in postmodern time-space compression / P. Heelas, S. Lash and P. Morris (ed.) // Detraditionalization. - Oxford: Blackwell, 1996.

начинает с описания первой природы, такого пространственно-временного порядка, в котором отношения между человеком и природой не опосредованы комплексом технологических систем. В этой идеальной схеме принципы пространственного упорядочения являются органическими и телесными. «Мозг человека (wet-ware of human body) измерял пространство, определял расстояния, размечал время, определял порядок множеством способов, проявления чего можно увидеть в каждом традиционном обществе»1. Окружающее жизненное пространство и живой мир являются натуральной биосферой. Первая природа имеет свою геополитику, которая организуется почвенными («terrestrial») представлениями и обычаями (см. табл. 2)2.

Схема Люка не является строго последовательной; прошлые пространственные порядки, конечно, сменяются и заменяются новыми, но старые порядки не обязательно исчезают. Социальный порядок первобытных обществ в органическом пространстве преобладал не только до построения городов и государств, но сохранился и после3. Вслед за Лукачем и Мамфордом Люк описывает вторую природу как искусственную техносферу, произведенную и построенную современным индустриальным капитализмом с XVII в. Его пространственное устройство сконструировано, его жизненный мир - искусственная техносфера, созданная людьми и механическими машинами, его ландшафты - города и государства, его идентичности - нации, народы, этносы. В отличие от локальных телесных технологий первой природы, вторая природа приобретает пространственные очертания с развертыванием технических

1 Luke T. Identity, meaning and globalization: Detraditionalization in postmodern time-space compression / P. Heelas, S. Lash and P. Morris (ed.) // Detraditionalization. - Oxford: Blackwell, 1996. - P. 123.

2 Строго говоря, в схеме Люка геополитика является феноменом исключительно второй природы, связанным с огосударствлением (in-stating) пространства и навязыванием территориальной карты модерна всему глобальному пространству. В настоящей работе я тем не менее попытаюсь применить более широкий подход к геополитике, идентифицирующий в качестве своей проблематики геополитические репрезентации и практики, связанные с государственным строительством в древности, в эпоху модерна и в эпоху постмодерна.

3 Luke T. Identity, meaning and globalization: Detraditionalization in postmodern time-space compression / P. Heelas, S. Lash and P. Morris (ed.). - Oxford: Blackwell, 1996. - P. 124.

комплексов дорог, электрических сетей, пароходов, дорог с твердым покрытием, каналов, телеграфно-телефонных систем1. Пространство создается государствами и промышленными комплексами. Это, таким образом, и есть классическая эра современной территориальной геополитики, конкуренции между отдельными, ограниченными пространственными образованиями за доминирование над территориями, океанами и ресурсами Земли.

Таблица 22

Три природы геополитики

Первая природа Вторая природа Третья природа

Аграрная древность Современный промышленный капитализм Постсовременный информационный капитализм

Природная биосфера Искусственная техносфера Информационная киберсфера

Земля и боги Карта и часы Телевизор и компьютер

Органическая пространственность Сконструированная пространственность Кибернетическая пространственность

Почвенность Территориальность Телеметричность

Биологический, экологический, географический ландшафт Этнический, городской, экономический (plutoscape) ландшафт Кибернетический, информационный, медийный ландшафт

1 Luke T. Identity, meaning and globalization: Detraditionalization in postmodern time-space compression / P. Heelas, S. Lash and P. Morris (ed.). - Oxford: Blackwell, 1996. - P. 125; Mattelart A. The invention of communication. - Minneapolis: Univ. of Minnesota press, 1996.

2 Адаптировано: Luke T. Placing power/siting space: The politics of global and local in the New World Order // Society and space. - L.: Pion, 1994. - Vol. 12. -P. 613-628. Luke T. New world order or neo-world orders: Power, politics and ideology in informationalizing glocalities / M. Featherstone, S. Lash and R. Robertson (ed.). - L.: Sage, 1995; Luke T. Liberal society and cyborg subjectivity: The politics of environments, bodies, and nature // Alternatives. - Boulder: Lynne Rienner, 1996. - Vol. 21. -P. 1-30; Luke T. Governmentality and countragovernmentality: rethinking sovereignty and territoriality after the cold war // Political geography. - Amsterdam: Elsevier, 1996. - Vol. 15. - P. 491-508; Luke T. Identity, meaning and globalization: Detradition-alization in postmodern time-space compression / P. Heelas, S. Lash and P. Morris (ed.). - Oxford: Blackwell, 1996.

Наиболее интересным аспектом схемы Люка является его описание особой сферы третьей природы, где пространственная организация порождается кибернетическими системами. Это область информационной киберсферы, ее электронные ландшафты есть кибернетические, информационные и медийные панорамы постмодернистского информационного капитализма. Формы и структуры второй природы трансформируются и дезинтегрируются под влиянием скоростного капитализма (fast capitalism) и его глобализирующей инфраструктуры. «Программные системы, кибернетические коды, телевизуальные образы и информационные мультимедиа сводят на нет значение hardware.... Третья природа - природа телеметрических явлений, где информатизация быстро плюрализи-рует пространственно-операционный потенциал существующих культур и обществ»1. Классическая география становится постсовременной инфо-графией2. Группы людей начинают объединяться в глобальные сети, в то время как ускоряющееся пространство потоков размывает традиционное разграничение локального, национального и глобального, создавая скалярную динамику «неомировых порядков», созданных из перестроенного глокального пространства3. Новые сетевые социальные акторы, квазисубъектные киборги и квазиобъектные гуманоидные механизмы («humachines») внутри мега-машинных коллективов населяют третью природу и определяют ее функциональное устройство, но, вопреки мнению Харауэя, не ее политику - в последней до сих пор преобладают мифические либеральные категории, идентичности и нарративы4.

Все эти теоретические схемы небезупречны. Райха справедливо критиковали за преувеличение размывания национальных экономических систем, нерелевантность корпоративной нацио-

1 Like T, 1996.

2 Ibid.

3 Luke T. New World Order or neo-world orders: Power, politics and ideology in informationalizing glocalities / M. Featherstone, S. Lash and R. Robertson (eds). - L.: Sage, 1995.

4 Haraway D. Simians, cyborgs and women. - N.Y.: Routledge, 1994; Luke T. Identity, meaning and globalization: Detraditionalization in postmodern time-space compression / P. Heelas, S. Lash and P. Morris (eds). - Oxford: Blackwell, 1996; Luke T. At the end of nature: Cyborgs, humachines and environments in postmoder-nity // Environment and planning A. - L.: Pion, 1997. - Vol. 29. - P. 1367-1380.

нальности и глобализации1. Кастельса можно обоснованно критиковать за его технологический детерминизм, опрометчивый эклектизм и преувеличенно редукционистские суждения. Схема Латура угрожает растворить все накопленные нами онтологические представления в сетях, обесценить концепции, деисторизировать их и, как следствие, генерирует весьма скромное знание. Схему Люка можно обвинить в излишней широте, абстрактности и интеллектуальной изоморфичности, назвать академическим экзерсисом с сомнительной пользой для решения реальных, а не гиперреальных дилемм и задач в мире политики сегодня2.

Все же подобные теоретические схемы могут быть полезны в объяснении современных тенденций. Сочетая аргументы Эгню с суждениями Люка и других исследователей, я сконструировал таблицу, отделяющую чистую геополитику модерна от геополитики, присущей постмодернистской эпохе (см. табл. 3). Таблица основывается на пяти ключевых вопросах, центральных для проблематики геополитики как осуществляемой государствами, доминирующими в мировой политике; в ней два столбца отличительных черт обоих феноменов. Вопросы следующие.

1. Как глобальное пространство представляется и репрезентируется?

2. Как глобальное пространство разделяется на основные блоки или зоны идентичности и различия?

3. Как понимается глобальная власть?

4. Как определяются глобальные угрозы и понимаются стратегии ответного действия?

5. Как идентифицируются и концептуализируются основные акторы, формирующие геополитику?

1 Hirst P., Thompson G. Globalization in question. - Cambridge: Polity, 1996. -

P. 96.

2 Для доказательства обратного см.: Luke T. The discipline of security studies and the codes of containment: Learning from Kuwait // Alternatives. - Boulder: Lynne Rienner, 1991. - Vol. 16. - P. 315-344; Luke T. Discourses of disintegration, texts of transformation: Re-reading realism in the new world order // Alternatives. - Boulder: Lynne Rienner, 1993. - Vol. 18. - P. 229-258.

Таблица 3

Геополитика модерна versus геополитика постмодерна

Геополитика модерна Геополитика постмодерна

Картографическая визуализация: карты Телеметрическая визуализация: ГИС

Перспективистский театр Постперспективистские симуляции

Внутренний / внешний, внутригосударственный/ международный Глобальные сети, глокализация

Восток / Запад Джихад / Единый мир (МсШогМ)

Территориальная власть Телеметрическая власть

Преобладание «жесткой власти»: ГДР Преобладание «мягкой власти»: С412

Враждебные территории Нетерриториальные угрозы

Фиксированное, неподвижное положение Гибкий, стремительный ответ

Геополитический человек Коллективы киборгов

Государства / Лидеры Сети / Киборги

Хотя подобный подход имеет ограничения, поиск ответа на эти пять вопросов открывает некоторые заслуживающие критического рассмотрения общие направления и тренды, условия возможности геополитики в конце XX в. Эти табличные разделения подчеркивают и объясняют тенденции, уже находящие выражение в деятельности стратегического комплекса институтов, интеллектуалов и сетей США.

Первый вопрос указывает на растущую важность телеметрической визуализации в современной мировой политике. Не случайно, что мирные переговоры по боснийскому конфликту в 1995 г. проводились на военно-воздушной базе Райт-Паттерсон в Дэйтоне, Огайо, месте, где впервые прозвучало слово «бионика» и где находятся самые продвинутые в мире геоинформационные системы (ГИС) и технологии визуализации1. Здесь совещающиеся стороны могли посетить комнату «Nintendo», где можно увидеть свежие трехмерные карты обсуждаемых территорий и точно провести разделительные и демаркационные линии. Технология, если верить госсекретарю Уорену Кристоферу, дала возможность сторонам

1 Gray C.H. Postmodern war: The new politics of conflict. - N.Y.: Guilford, 1997. - P. 19.

«пролететь» над территорией и «в действительности увидеть то, о чем они говорят»1. Но то, что стороны «в действительности» видели, конечно, было симуляцией, моделью реальности, которая стала в Дэйтоне более реальной, чем сама местность.

Замена в Дэйтоне карт на ГИС, картографического видения глобального пространства телеметрическими симуляциями является показателем более широкой технокультурной трансформации способов представления и визуальной репрезентации геополитики в конце XX столетия2. С появлением глобально позиционированных круглосуточных новостных машин постоянного действия драма мировой политики превратилась в информационный спектакль, который обретает свой сюжет в виртуальном мире потоков. Постоянно проецируются и отражаются в качестве телевизуальных образов и легкоузнаваемых сценариев (scripts) хаос на улицах, демократия в действии, государственный переворот в движении. Мировая политика перестала быть тем театральным представлением, которым она была для геополитиков первой половины ХХ в. Сейчас это гиперреальность телевизионных спектаклей и военных симуляций, универсум информации, охватывающий все и переворачивающий вверх ногами. Вращающийся глобус CNN - это мир в информационной спирали. Сохраняющиеся, но рудиментарные подходы политического реализма не могут более справиться с калейдоскопом мировой сцены. Образы затмеваются головокружением3. Скорость, количество и интенсивность информации проблематизируют саму возможность внешней политики как рациональной рефлексии и принятия решений4.

1 Gray C.H. Postmodern war: The new politics of conflict. - N.Y.: Guilford, 1997. - P. 19.

2 Рассмотрим сегодняшние тенденции визуализации в военной сфере. Вместо того чтобы работать с картами, сегодня «адъютант скорее найдет фельдмаршала прохаживающимся взад-вперед по электронному командному пункту, переключающим телевизионные дисплеи, разговаривающим с пилотами или танкистами на линии фронта по радио и, возможно, даже наблюдающим из-за их спин с помощью удаленных камер» (Cohen E. A revolution in warfare // Foreign affairs. - Palm Coast, FL, 1996. -Vol. 75. - P. 49-50.).

3 О Tuathail G. Critical geopolitics. - Minneapolis: Univ. of Minnesota press. -L.: Routledge, 1996.

4 Luke T, O'Tuathail G., Thinking geopolitical space: War, speed and vision in the writings of Paul Virilio / P. Crang and N. Thrift (eds). - L.: Routledge, 2000.

Второй вопрос выдвигает на передний план дезинтеграцию Евклидова мира отдельных национальных государств, который представляли себе многочисленные политические реалисты. Поддержание четкого разграничения внутреннего и внешнего, внутриполитического и международного было и до сих пор остается сущностью политического действа1, но сейчас этот перформанс становится более комплексным и включает в себя последствия глобализации, разрушающие территориальность и нарушающие масштаб. В наших современных условиях детерриториализации, утверждает Аппадураи2, «очертания народа, места, наследия теряют изоморфный облик». Современные культурные формы «фундаментально фрактальны, т.е. не имеют Евклидовых границ, структур или регулярностей»3. Вопросы, которыми мы должны задаваться «в мире расходящихся глобальных потоков», должны основываться, как он полагает, скорее на «образах течения и неопределенно -сти, а следовательно, и хаоса, чем на старых представлениях о порядке, стабильности и систематизированности»4. Это говорится не для того, чтобы дать понять, что мировая политика с необходимостью преодолела представления о территориальных государствах, но для того, чтобы принять дезинтеграцию его традиционных мифических Евклидовых форм и признать новые странные сочетания делокализированных транснаций, симулированный суверенитет5, постсовременную войну , нетерриториальную валюту и глокали-зированную сетевую экономику производства и потребления8.

1 Walker R.B.J. Inside/outside. - Cambridge: Cambridge univ. press, 1993; Campbell D. Writing security. - Minneapolis: Univ. of Minnesota press, 1992; Weber C. Simulating sovereignty. - Cambridge: Cambridge univ. press, 1995.

2 Appadurai A. Modernity at large: Cultural dimensions of globalization. - Minneapolis: Univ. of Minnesota, 1996.

3 Appadurai A. Modernity at large: Cultural dimensions of globalization. - Minneapolis: Univ. of Minnesota, 1996. - P. 46.

4 Ibid. - P. 47.

5 WeberC. Simulating sovereignty. - Cambridge: Cambridge univ. press, 1995.

6 Gray C.H. Postmodern war: The new politics of conflict. - N.Y.: Guilford,

1997.

7 Kobrin S. Electronic cash and the end of national markets // Foreign policy. -Washington, 1997. - Vol. 107. - P. 65-77.

8 Burton D. The brave new wired world // Foreign policy. - Washington, 1997. -Vol. 106. - P. 23-38.

Можно утверждать, что вопросы, которыми многие эксперты и аналитики внешней политики задаются сегодня, больше не укладываются в такие традиционные бинарной концепции пространства, как «современность/отсталость», «Восток/Запад», в модель «трех миров» времен «холодной войны», которая возникла из этих оппозиций, так как они зависят от новых постпространственных пар, таких, как, например, джихад против единого мира (McWorld)1. Единый мир репрезентирует нетерриториальную поступь глобализации: MTV, Macintosh и McDonalds, утопия свободных рынков и фаст-фуда распространяется по планете. Джихад олицетворяет радикальную реакцию, погоню за фундаменталистскими мифами, моральными абсолютами и непоколебимую веру в четкую определенность в мире разрушающихся границ. Возможно, этот нарратив и вариации на его тему выступают постсовременным аналогом иерархизации пространства, которую Эгню связывает с геополитикой модерна. Конечно, частично привлекательность дихотомии Барбера, независимо от его собственных намерений, является новым изданием старого ориенталистского понимания географии. Для транснациональных либералов единый мир является судьбой, а джихад, подобно коммунизму в предшествующую эпоху, представляет собой «опасную болезнь роста» (disease of transition), которая может вызвать значительные неприятности. Воины джихада рассматриваются как примитивные обманутые фанатики и жертвы религиозной идеологии, которая стремится обратить время вспять, перевернуть спешащую рыночную судьбу истории. Несмотря на то что географически они концентрируются в некоторых определенных странах, таких как Ирак и Судан, они являются всепроникающей опасностью для мира, в том числе и для Соединенных Штатов. Подход Барбера, проистекающий из онтологии западного либерализма, состоит в критике хаотических последствий, которые и единый мир, и джихад несут для демократии, но его идеи могут быть использованы в дискурсе сторонников единого мира, мобилизующихся против экстремистов повсюду (как президент Клинтон, использовавший тезис Бабера2). Предупреждения об угрозе, звучащие из уст таких «сынов глобализации», как Патрик Бьюкенен, Владимир Жириновский и Жан-Мари

1 Barber B. Jihad vs McWorld. - N.Y.: Ballantine, 1996.

2 Ibid.

ле Пен, становятся влиятельным дискурсом об опасностях современной мировой политике1.

Контраст между территориальным и телеметрическим, порожденный третьим вопросом, слегка преувеличен, но он тем не менее продолжает рассуждения некоторых нынешних стратегических аналитиков глобальной силы2 (Розенкренц, 1996). Оценивая силу на современном этапе, Най и Оуэнс3 пишут о том, что возрастает значение технологий, образования и институциональной гибкости, в то время как значение географических, демографических и ресурсных факторов (ГДР), традиционных для геополитики начала ХХ в., снижается. Они полагают, что страна, которая сумеет возглавить информационную революцию, будет более могущественна, чем другие. Для них такой страной является США. Ее «тонким сравнительным преимуществом» перед противниками является «способность собирать, перерабатывать, распространять информацию и действовать в соответствии ней, элемент превосходства, роль которого усилится в ближайшие десять лет». Это «информационное преимущество» может «помочь сравнительно недорогой ценой сдержать и ликвидировать традиционные военные угрозы». Она, возможно, улучшит интеллектуальную связь между американской внешней политикой и военной силой, а также создаст новые способы поддержания лидерства и укрепления альянсов. В целом информационное превосходство Америки представляет собой «множитель силы», придающий больший потенциал ее традиционной (hard) военной мощи и ее мягкой экономической и идеологической власти. Сила компьютерных программ (software power) конвертирует существующую жесткую и мягкую силу в дополнительную мощь.

1 Luke T, O'Tuathail G. Flowmations, fundamentalism and fast geopolitics: «America» in an accelerating world / A. Herod, G.y Tuathail and S. Roberts (eds) // An unruly world? Globalization, governance and geography. - L.: Routledge, 1998; RodrikD. Sense and nonsense in the globalization debate // Foreign policy. - Washington, 1997. - Vol. 107. - P. 19-37.

2 Rosencrance R. The rise of the virtual state // Foreign affairs. - Palm Coast, FL, 1996. - Vol. 75. - P. 45-61.

3 Nye J., Owens W. The information edge // Foreign affairs. - Palm Coast, FL, 1996. - Vol. 75. - P. 22.

Игнорируя возможные побочные последствия информатизации1, Най и Оуэнс подчеркивают роль РНР - разведывательного сбора информации, наблюдения и рекогносцировки, и К4Р1 -командования, контроля, связи, коммуникаций компьютерной обработки и разведки; Грей2 добавляет работоспособность взаимодействия сетей, что создает возможность К4Р2, обеспечивая американским военным «превосходящее знание поля военных действий» в конфликтных ситуациях. Способность правительства США проводить продолжительные наблюдения потенциальных горячих точек в реальном времени дает им «предкризисную транспарентность» и «информационный зонтик», который лица, принимающие решения в США, могут использовать по примеру ядерного зонтика времен «холодной войны», как оружие, которым, при определенных условиях, можно поделиться с союзниками. «Как расширенное сдерживание» информационные возможности США «могут сформировать основу для взаимовыгодных отношений». Используя информацию в качестве дипломатического инструмента, США могут обеспечить «точное ситуационное предупреждение в реальном времени» для определенных государств, тем самым направляя и склоняя их к тесному сотрудничеству с США. Этим рассуждениям имманентны условия, при которых география уже превратилась в инфографию, и где геополитика уже стала инфополитикой.

Най и Оуэнс заключают исследование обновленной информационной версией концепции американской уникальности, предложенной Генри Люсом еще в середине ХХ в. Они заявляют, что «информация - это новая международная валюта, и США находятся в наиболее выгодной позици, нежели любая другая страна, для того, чтобы умножить свои жесткие и мягкие силовые возможности с помощью информации»3. XXI, а не XX в. окажется веком наивысшего превосходства Америки. С помощью информатизации

1 Levidow L, Robins K. Cyborg worlds: The military information society. - L.: Free association books, 1989; Rochlin G. Trapped in the Net: The unanticipated consequences of computerization. - Princeton, NJ: Princeton univ. press, 1997; Shenk D. Data smog: surviving the information glut. - N.Y.: Harper Collins, 1997.

2 Gray C.H. Postmodern war: The new politics of conflict. - N.Y.: Guilford, 1997. - P. 7.

3 Nye J., Owens W. The information edge // Foreign affairs. - Palm Coast, FL, 1996. - Vol. 75. - P. 35.

старая тема американской уникальности может получить новую жизнь. Киберпространство - новейший фронтир, распространяющий свободу и определяющий американский характер1. Парадокс, однако, заключается в том, что информатизация деконструирует устойчивую сущность государств и границы прошлого. Вместо того чтобы быть цельным государством, «Соединенные Штаты» в полностью информатизирующемся мире могут стать ячейкой глобальных сетей, функциональной точкой переключения, так же, как они становятся симуляцией старых кодов в гиперреальности. Более того, «американский характер» будет полностью кибернетизирован. К4Р2 - это не просто набор инструментов, это нетерриториальная телеметрическая цивилизация; это часть «социо-экономико-технического» конструктора, из которого будут собираться будущие общества2.

Однако на горизонте или, точнее говоря, коль скоро размерность претерпевает перемены3, в потоках и проводах информационной эпохи, появляются новые угрозы американской компьютерной цивилизации. Четвертый вопрос о пространственности угроз и концептуализации ответа обращает внимание на модные темы гибкости и скорости в современной стратегической доктрине4. После «холодной войны» значение безопасности вызывало особую поле-мику5 и угрозы представлялись в большей степени как исходящие не просто от территориальных врагов, для которых императивы сдерживания остаются в силе, а от множества нетерриториальных опасностей: негосударственного терроризма, кибернетического саботажа6, наркотерроризма, глобальной коррупции7, инфекцион-

1 A magna carta for the knowledge age / Dyson E., Gilder G., Keyworth J., Tof-fler A. (eds.) // New perspectives quarterly. - Blackwell, 1994. - Vol. 11, 4. - P. 26-37.

2 Rochlin G. Trapped in the Net: The unanticipated consequences of computerization. - Princeton, NJ: Princeton univ. press, 1997. - P. 211.

3 Virilio P. Open sky. - L.: Verso, 1997.

4 Virilio P., Lotringer S. Pure war. - N.Y.: Semiotext(e), 1983.

5 Dalby S. Contesting an essential concept: reading the dilemmas in contemporary security discourse / K. Krause and M. Williams (eds). - Minneapolis: Univ. of Minnesota press, 1997. - P. 3-31.

6 Gray C.H. Postmodern war: The new politics of conflict. - N.Y.: Guilford, 1997.

7 Leiken R. Controlling the global corruption epidemic // Foreign policy. -Washington, 1996. - Vol. 105. - P. 55-73.

ных заболеваний1, гуманитарных кризисов2, деградации окружаю-

34

щей среды и распространения оружия массового поражения . Целями теневого негосударственного терроризма все чаще становятся комплексы взаимозависимых систем, пространства потоков (метро, всемирные торговые центры, небоскребы, аэропорты, компьютерные сети, коммутаторы, базы данных, штаб-квартиры коммуникационных компаний) единого мира, который поглощает и разрушает (одновременно оживляя) их самые священные мифы

В противоположность императиву сдерживания и позиционной фиксации, отличающему стратегию «холодной войны», для ответа на постоянные территориальные пертурбации и распространяющиеся нетерриториальные угрозы требуется геостратегическая доктрина, основанная на гибкости и скорости. Национальная военная доктрина США 1995 г. названа «стратегией гибкого и избирательного вовлечения»5. Угрозы описываются как повсеместные и неопределенные, возможность конфликтов носит вероятностный характер, но их географическое положение слишком часто непредсказуемо. Этот документ описывает сегодняшний стратегический ландшафт как характеризующийся четырьмя принципиальными опасностями, на которые следует обратить внимание американским вооруженным силам: «региональной нестабильностью, распространением оружия массового уничтожения, транснациональными угрозами, такими как накротрафик и терроризм, угрозами демократии и реформам в бывшем СССР, Восточной Европе и в других регионах»6. Нужно отметить, что ни одна из этих угроз не имеет четкого пространственного положения; под региональной неста-

1 Garrett L. The return of infectious disease // Foreign affairs. - Palm Coast, FL, 1996. - Vol. 75. - P. 66-79.

2 Luke T, O'Tuathail G. On videocameralistics: The geopolitics of failed states, the CNN international and (UN) governmentality // Review of international political economy. - Baltimore, MD: Routledge, 1997. - Vol. 4. - P. 709-733.

3 Dalby S. The environment as geopolitical threat: Reading Robert Kaplan's «Coming Anarchy» // Ecumene - Sevenoaks: Arnold, 1996. - N 3. - P. 472-496.

4 Sopko J. The changing proliferation threat // Foreign policy. - Washington, 1996. - Vol. 105. - P. 3-20.

5 Joint Chiefs of Staff national military strategy of the United States of America. - Washington, DC.: US government printing office, 1995.

6 Joint Chiefs of Staff national military strategy of the United States of America. - Washington, DC.: US government printing office, 1995. - P. 1.

бильностью понимается не только Ближний Восток, но также Европа и Африка; распространение ОМУ и транснациональные угрозы также глобальны; даже угрозы реформам, единственные, связываемые с конкретными регионами, потенциально повсеместны, о чем говорит формулировка «в других регионах». Военная стратегия до сих пор обсуждает территорию и местоположение, но она парадоксальным образом более не связана с ними. Теперь поле военных действий может быть где угодно на планете. В документе также признается, что «в условиях глобальной взаимозависимости и транспарентности в сочетании с нашими интересами обеспечения безопасности трудно игнорировать опасные процессы, происходящие практически в любой точке земного шара»1.

Реагируя на угрозы, которые теперь потенциально находятся повсюду, вооруженные силы США организуются в соответствии с двумя центральными стратегическими концепциями: заокеанское присутствие и проецирование силы. Заокеанское присутствие подразумевает размещение военных сил США по всему миру, а также развитие союзничества с локальными и региональными силами, упреждающее размещение техники в определенных местах и поддержание программы постоянного развертывания воздушных, наземных и морских сил по всей планете. Проецирование мощи - это способность американских вооруженных сил организовать различные элементы их повсеместного присутствия в единую, направляемую К4Р2, многофункциональную боевую силу. Стратегическая мобилизация, мобильность с информационной координацией, скорость и гибкость являются базисом ее действия. Стремительное и гибкое проецирование силы, или быстрая геополитика, оставляет время для либеральной политики2: «Возможность направлять четко оформленную силу посредством высокой стратегической мобильности дает национальным лидерам дополнительное время для консультаций и большее количество вариантов ответа на потенциаль-

1 Joint Chiefs of Staff national military strategy of the United States of America. - Washington, DC.: US government printing office, 1995. - P. 2.

2 Luke T., У Tuathail G. Flowmations, fundamentalism and fast geopolitics: 'America' in an accelerating world / A. Herod, G. y Tuathail and S. Roberts (eds) // An unruly world? Globalization, governance and geography. - L.: Routledge, 1998.

ные кризисы и конфликты»1. Логика этой стратегии - аннигиляция пространства военными скоростными машинами с целью получить гибкие сроки для принятия решений в ситуации дромологического кризиса. Ее институциональным следствием является реструктуризация американских военных сил, их превращение в глобальный конгломерат сетей, укомплектованных киборгами, которые предназначены для разрушения пространства скоростью. Это описывается в военной доктрине США как «повышение стратегической мобильности», ее четыре компонента и основные правила - «повышенная грузоподъемности авиации, дополнительное упреждающее размещение тяжелых вооружений на море и на суше, рост водоизмещения наших морских судов, улучшение готовности и реактивности сил запаса»2. Либерализм создает для нас киборгоподобный стиль жизни, так как «наш» здесь звучит как совершенно киборгский.

Несмотря на то что коллективы и киборги стали частью теории и практики геополитики в конце ХХ в., проблема, выдвигаемая на передний план пятым вопросом, пока не осознана и недостаточно изучена3. Критическим геополитикам нужно начать рассмотрение всепроникающего, но пока не воспринятого как проблема для изучения присутствия и анонимного функционирования в мировой политике коллективов, состоящих из человеческих и нечеловеческих существ4. Сегодняшняя геополитика несомненно создает и поддерживает военные коллективы и их сети, но действительно ли у сетей обычных сообществ есть тайная геополитическая жизнь? Следуя, в стиле Латура, по нашим автоматическим сетям столь короткого сообщения, мы быстро сталкиваемся с теми самыми военными сетями, которые только что описали, а также с другими геополитическими квазиобъектами и квазисубъектами: нефтяными танкерами, королевской династией Саудовской Аравии, автокиборгами, системой Форда, политикой добычи нефти, Джорджем Бушем, нигерийскими военными, дромомеханикой, Exxon, авианосцами, загрязненными пляжами и гибнущими лесами. Какие же

1 Joint Chiefs of Staff national military strategy of the United States of America. - Washington, DC.: US government printing office, 1995.

2 Ibid. - P. 7.

3 DeLandaM. War in the age of intelligent machines. - N.Y.: Swerve, 1991.

4 Luke T. At the end of nature: Cyborgs, humachines and environments in post-modernity // Environment and planning A. - L.: Pion, 1997. - Vol. 29. - P. 1367-1380.

странные формы жизни открываются японскими трансплантами, стратегическими проливами и фразой «что хорошо для GM или Exxon, хорошо для Америки»? Направляясь дальше в сеть, можно столкнуться с необыкновенным киборгом - «углеводородным человеком» и его мегамеханистичной дромократией, коллективом, обожествляющим «occidental petroleum», развитой, ненасытной и ускоряющейся формой жизни, реагирующей примитивно и жестоко на любую угрозу, реальную или вымышленную, на ее скоростные графики и линии жизни1. Следы автомобильных акторных сетей и войны в Заливе, а также других войн скоро обнаружат себя2. Сетевые коллективы живут и расширяются, убивая и истощая. Некоторые сознательные киборги в сообществах могут протестовать против отравляющих эффектов по отношению к тому, что они называют «природой» и «человеческой средой обитания», но никто не будет достаточно силен, чтобы контролировать или разоружить коллектив3. Он владеет нами, а не мы им. Он навязывает нам свою геополитику.

Акторные сети действительно обладают геополитической жизнью, и пришло время признать и теоретически осмыслить это вместо описания истории «геополитического человека», маккинде-ровой фигуры, наблюдающей мир и раскрывающей секреты, необходимые для господства над ним. Действие в геополитике сейчас сосредоточено в полностью роботизированных сетях, а не в геостратегах. Новые киборганизованные формы геополитической жизни постоянно проектируются нашими расширяющимися сетями, отражающими страхи и фантазии соперничающих и взаимодействующих сообществ. Возможно, Латур прав, и это ложный путь - говорить о геополитике модерна и постмодерна, потому что мир, который мы населяем (это «мы» понимается как усовершенствованная киборганизованная сущность, находящаяся в футляре и обернутая технологическими системами жизнеобеспечения), абсолютно несовременен. Может быть, пришло время критически осмыслить несовременную геополитику.

1 Virilio P. The art of the motor. - Minneapolis: Univ. of Minnesota press, 1995.

2 Yergin D. The prize. - N.Y.: Simon & Schuster, 1991.

3 Luke T. Liberal society and cyborg subjectivity: The politics of environments, bodies, and nature // Alternatives. - Boulder: Lynne Rienner, 1996. - Vol. 21. - P. 1-30.

Преемственность и изменения в геополитике постмодерна

Эгню и Корбридж постоянно делают акцент на проблему преемственности и изменений в своих геополитических штудиях. В работе «Управляя пространством» они утверждают, что существует «очевидная преемственность в геополитическом дискурсе модерна, в постоянном использовании языка, в котором различие выражается в терминах темпоральных метафор (современное/отсталое). Однако идиомы и контексты использования изменились со временем очень сильно»1. Эгню обращается к этой теме в работе «Геополитика», отмечая, что в результате диалектического взаимодействия пространственных практик и представлений о пространстве геополитика модерна, «обладая сущностной преемственностью, также демонстрировала и драматические изменения по содержанию и форме... Внутри общего постоянства... можно выделить отдельные эпохи, на протяжении которых географические репрезентации и практики мировой политики незаметно претерпевали важные сдвиги» .

Будучи конвенциональным подходом, который часто вводит в заблуждение, тема преемственности и изменений тем не менее содержит определенный смысл, который иногда упускается из виду в схематичном теоретизировании на тему классики и постсовременности. В игре «тогда/сейчас» при определении модерна и его трансформации в постмодерн существует непреодолимый соблазн округления, обобщения и упорядочения хаотической сложности истории человечества в чистые и точные категории. Иногда срабатывают привлекательная эстетика теории, восхищение теоретическими контрастами, трансцендентной симметрией и элегантным изоморфизмом, избавленными от давления истории, закупоривающими ее. Наблюдается также нормализация обращения к гиперболе, в данном случае проявляющаяся в академических текстах как общая характеристика культуры постмодерна3.

Манн4 предполагает, что «известная доля беспорядка - возможно, наиболее фундаментальная характеристика общества, в прошлом

1 Agnew J., Corbridge S. Mastering space. - L.: Routledge, 1995. - P. 51.

2 Ibid. - P. 6-7.

3 ShenkD. Data smog: Surviving the information glut. - N.Y. : HarperCollins, 1997.

4 Mann M. Neither nation-state nor globalism // Environment and planning A. -L.: Pion, 1996. - Vol. 28. - P. 1964.

и настоящем». Общества, утверждает он в своей работе, состоят из множественных переплетающихся сетей взаимодействия на разных уровнях. Они весьма сложны и не должны рассматриваться как «системы» с едиными идентичностями, четкими границами и упорядочивающим началом. Хотя он не задает вопросов, как это делает Латур, акцент Манна - на сетевой природе социальных отношений, понимание того, что в противоположность дуализму национально-государственного / глобального «сегодня мы не живем в обществе, которое по своей сущности является транснациональным или глобальным»1. Это верно также и в отношении категорий, которые мы использовали в этом тексте. Мы живем не в мире, сконструированном по существу геополитикой модерна или же постмодерна, но ситуативными сгустками геополитических теорий и практик, которые являются точками доступа к визуальным техникам, транспортным технологиям, коммуникационным возможностям, системам военного снабжения, политической экономии, формам государственности, глобальным кризисам, пространственной онтологии и растущим страхам нашего времени. По сути, сами по себе понятия «наше время», «современность», ассоциирующиеся с линейными категориями прошлого, настоящего и будущего, являются неадекватными в условиях существования множества темпоральностей, создаваемых при помощи технологий, - спектральных прошлых состояний, отложенных и неустойчивых противоречий настоящего и императивных, дьявольских напряжений будущего, которые борются за то, чтобы конституировать и стабилизировать «сейчас»2. Хотя категории классической и постсовременной геополитики являются ценными с дидактической точки зрения, мы тем не менее всегда должны осознавать, что хаотичность, гибридность и смешанность наших социопространственных и социовременных практик часто ускользают от власти развиваемых нами теорий. В качестве ненавязчивого предупреждения нам стоит помнить о том, что мы пытаемся распутать и описать сложную, фраг-ментированную и фрактальную геополитику пост/не/модерна XXI в.

Перевод

О.И Ляховенко, Л.А. Рудых, И.А. Чихарев

1 Mann M. Neither nation-state nor globalism // Environment and planning A. -L.: Pion, 1996. - Vol. 28. - P. 1960.

2 Derrida J. Spectres of Marx. - N.Y.: Routledge, 1996; Virilio P. Open sky. -L.: Verso, 1997.