CC BY
37ГЕНДЕР НА ОКРАИНАХ СОВЕТСКОЙ ИМПЕРИИ (Сводный реферат)
1. Нортроп Д. Империя в парандже: Тендер и власть в сталинской Средней Азии.
Northrop D. Veiled empire: Gender and power in Stalinist Central Asia. - Ithaca: Cornell univ. press, 2004. - XVIII, 392 p.
2. Шульман Е. Сталинизм на окраине империи: Женщины и государственное строительство на советском Дальнем Востоке. Shulman E. Stalinism on the frontier of empire: Women and the state formation in the Soviet Far East. - Cambridge, UK; N.Y.: Cambridge univ. press, 2008. - XIV, 260 p.
Активно развивающиеся области современной русистики -гендерные исследования и изучение окраин империи - представлены в работах американских историков.
Монография Дугласа Нортропа, основанная на материалах из архивов России и Узбекистана, посвящена изучению истории формирования «сложного гибрида социальных и культурных иден-тичностей» в советской Средней Азии. Свое исследование он помещает в широкий контекст столкновения исламского и европейского миров, подчеркивая колониальный характер власти сначала России, а затем СССР над этим регионом. Как отмечается в книге, с конца XIX в. притязания на «европейскую» идентичность России и ее место среди «цивилизованных» наций все больше связывались с практикой современного, в европейском стиле, колониального строительства империи, с характерной миссией «возвысить» и модернизировать самые отсталые окраины, в особенности Среднюю Азию. При этом, пишет автор, колониальное пространство Туркестана служило своего рода «лабораторией цивилизации», в которой происходила «шлифовка» идентичности самих колонизаторов, на
имперской периферии чаще относивших себя к европейцам, а не к русским (1, с. 7-8).
В книге убедительно доказывается, что Советский Союз являлся империей, хотя большевики и настаивали на антиколониальном характере своего государства. Отправление властных полномочий осуществлялось в нем по линиям иерархии и отличий -географическим, этническим, политическим, экономическим и культурным, которые как минимум теоретически предполагали наличие центра и периферии. Когда речь шла о периферии, по своей политической, экономической и военной структуре, по «цивилизаторской» культурной программе, наконец, по наличию местных элит СССР во многих отношениях напоминал классические «заморские» империи, в первую очередь Британскую, и уже отошедшие в прошлое Османскую и Габсбургскую империи. Однако больше всего в данном случае подходит другой, как пишет автор, «атипичный» пример - Соединенные Штаты. Особенно это касалось представления о гражданстве, которое в США было также скорее идеологическим и индивидуальным, нежели этническим или корпоративным и предполагало, что практически любой человек может стать американцем. СССР и в центре, и на периферии намеревался создать единое политическое пространство, населенное равными гражданами - и в этом отношении советский антиколониализм следует воспринимать со всей серьезностью, замечает Д. Нортроп (1, с. 23-24).
В отличие от своих дореволюционных предшественников, советские чиновники и партийные активисты занимались не только управлением мусульманским Туркестаном, но поставили своей целью радикальную его трансформацию. Причем именно «культурное столкновение между Западом и Востоком», которое всегда носило преобразующий характер для обеих сторон, в конечном итоге определило, что означало быть одновременно «большевиком» и «узбеком», пишет автор (1, с. 7). После 1917 г., продолжает он, Средняя Азия не только помогала русским почувствовать себя европейцами, но и способствовала выработке дефиниции большевизма для всего колониального мира, где понятие современности и цивилизации имело свои особенности.
В «особых обстоятельствах» Средней Азии на первый план в большевистском переустройстве мира были выдвинуты семья и положение женщины. Поэтому центральной темой книги является кампания 1927 г. за снятие паранджи («худжум» - наступление), имевшая своей целью привить достижения пролетарской револю-
ции в «отсталой и примитивной» Средней Азии. Автор рассматривает эту кампанию в контексте полувековой колонизации, которая проводилась царской Россией и имела своим результатом крайне подозрительное отношение мусульман, и крестьян в особенности, к цивилизующим мерам государства.
Большевики, пишет Д. Нортроп, далеко не сразу пришли к этому решению. Сначала они пытались трансформировать Среднюю Азию теми же методами, что и Европейскую Россию - при помощи антирелигиозной кампании, земельной (и водной) реформы 1925-1926 гг., что не привело к росту симпатий населения к большевикам. Шло и национальное строительство: в 1924 г. были проведены границы, создавшие новые республики, Узбекистан и Туркмению, которые однако же не могли вобрать в себя все разнообразие, сложность и изменчивость местных идентичностей. И потому в русле проводимой тогда политики коренизации государство даровало каждой республике официально санкционированную национальную принадлежность, дополненную собственной политической иерархией, языком и даже алфавитом (1, с. 5152). Известно, какой большой труд в определение этих идентично-стей вложили этнографы и лингвисты. Ведь вопрос «кто ты» подразумевал в Средней Азии множество вариантов ответов и был контекстуально обусловлен, как и идентичность человека: мужчина, мусульманин, узбек, сарт, крестьянин, отец, из Ташкента и т.д. (1, с. 17). В результате всех этих усилий, пишет автор, к 1930 г. начинает укореняться национальное самосознание узбеков, что имело как немедленные, так и отдаленные последствия. Во всяком случае, считает Д. Нортроп, национальность - основное наследство, которое Узбекистан получил от советской власти. Важнейшими особенностями новой идентичности являлись гендерные нормы - и традиционные нормы в том числе ношение паранджи, характерное именно для Узбекистана, - стали активно порицать как «дикие» и «отсталые» (1, с. 56).
Именно поэтому борьба за освобождение узбекских женщин, к которой перешли в 1927 г. после неудачных попыток найти социальную поддержку советской власти республике, где отсутствовал промышленный пролетариат, стала основным инструментом советизации Узбекистана. Причем центральное место в политике заняло снятие паранджи как первое условие перехода к новому быту, за который боролись и сотрудники Женотдела, и врачи, и партийцы. Решение пойти к «освобождению Востока» именно таким путем
имело серьезные последствия, которые ощущаются и по сей день, пишет автор.
В книге показано, как в Узбекистане развернулось сопротивление снятию паранджи, вылившееся в антисоветское движение, которое поддерживали узбеки обоего пола. Во многом благодаря усилиям большевиков паранджа стала «национальным» символом «традиции», которая, как замечает автор, на самом деле не была такой уж древней. Тяжелую накидку из хлопка, паранджу, и закрывающую лицо густую сетку из конского волоса, чачван, узбекские женщины стали носить начиная с 1870-х годов, уже во времена русского владычества. Причем даже к 1917 г. паранджа не получила всеобщего распространения: первыми ее начали носить молодые горожанки, затем к ним присоединились и в сельской местности - преимущественно женщины из богатых семей (1, с. 44).
Подробно рассматривая культурную и семейную политику в Средней Азии и ее реализацию на микроуровне повседневной жизни, автор демонстрирует гибкость и подвижность культурных практик в регионе, а также реальные пределы сталинской власти, которая даже в 1930-е годы не была ни полной, ни абсолютной. Нормы европейской моногамной семьи так и не были до конца ин-тернализированы, а паранджа постепенно ушла из быта только в 1960-е, однако под влиянием совсем иных условий, пишет Д. Норторп (1, с. 349-350).
В книге Е. Шульман исследуется история движения «хетагу-ровок» - женщин, откликнувшихся на прозвучавший в 1937 г. призыв Валентины Хетагуровой приехать на Дальний Восток. Движение это, замечает автор, скоро превратилось в настоящую «переселенческую программу», поскольку для участия в нем в 1937-1939 гг. было отобрано примерно 25 тыс. человек. Предполагалось, что в результате будет исправлен серьезнейший демографический дисбаланс в крае, населенном почти исключительно мужчинами. Кроме того, приезд квалифицированных специалистов должен был решить проблему острой нехватки кадров в стремительно развивавшемся регионе.
История хетагуровок, в которой трагически переплелись энтузиазм 1930-х годов и сталинские репрессии, проливает свет на почти не исследованную в зарубежной русистике тему - освоение окраин советской империи и роль женщин в колонизации периферии. Рассмотренный в книге гендерный аспект имперского строительства в СССР, значительно отличавшегося от моделей, которые традиционно практиковались колониальными империями, позво-
ляет глубже понять сущность сталинизма в его «периферийном» варианте.
По словам автора, сталинизм на периферии был «гиперболизированной версией практик и политики, ассоциирующихся со сталинским правлением: террором, властью тайной полиции, плановой экономикой, коррупцией, хроническим дефицитом, монополизацией общественной и политической жизни коммунистической партией и сталинской версией марксизма». В интерпретации Е. Шульман Дальневосточный регион представлял собой «особый мир, который плохо вязался с тоталитарным контролем не только из-за своей удаленности от Москвы, но и благодаря своей исторической роли "свалки", а иногда и убежища для преступников, политических ссыльных и просто нонконформистов» (2, с. 4-5). Демонстрируя, какую важную роль сыграли хетагуровки и другие переселенцы в распространении власти советского государства и социалистической культуры в регионе, исследование Е. Шульман не только по-новому освещает сущность советского общества и системы сталинизма, но и показывает пределы власти Москвы на периферии, в том числе и над ГУЛАГом.
Успех кампании по привлечению девушек на Дальний Восток, пишет автор, выдвигает на первый план целый пласт представителей советского общества, восприимчивых к официальным призывам строить социализм и жертвовать собой во имя его идеалов. Этот пласт обычно не брался в расчет историками, подчеркивавшими насильственный характер тоталитарного сталинского режима, однако изучение жизненных историй хетагуровок позволяет понять, как советский режим просуществовал еще 50 лет (2, с. 910). Не отрицая, что в середине 1930-х годов в СССР начинается возрождение традиционной гендерной иерархии, вылившееся не только в законодательные меры, направленные на укрепление семьи, но и в активную пропаганду материнской и «домашней» функции женщины, автор подчеркивает гибкость гендерных конструкций эпохи сталинизма (2, с. 40).
Комсомолки 1930-х годов, выросшие при советской власти, получившие образование наравне с юношами, ни в чем не ощущали себя ущемленными. Книги и фильмы воспламеняли их воображение, они мечтали быть во всем похожими на героев, а главное, героинь революции и Гражданской войны. Они были готовы отдать все, и саму жизнь, за завоевания социализма. К этому послереволюционному поколению родившихся в 1910-1920-е годы принадлежало большинство хетагуровок, отправившихся осваивать дале-
кую и опасную периферию, пишет автор. Они были полны энтузиазма, и призыв партийных организаций, которые обещали не только героические свершения, но и возможность выдвинуться, оказался для многих комсомолок мощным стимулом.
В книге представлен краткий очерк истории советской политики в отношении женщин, дается подробная характеристика Дальневосточного региона и структуры управления краем, где в связи с началом Большого террора в 1937-1938 гг. происходила перестройка всей системы Дальстроя. Отдельная глава посвящена «публичному образу» Валентины Хетагуровой, которая была очень популярна в предвоенные годы и принадлежала к разряду так называемых «знатных» женщин-тружениц эпохи социализма. По словам автора, молодая русская жена офицера-осетина, приехавшая с «дальнего пограничья», стала одним из вариантов социалистической «новой женственности». Ее образ ассоциировался с могуществом многонациональной страны, раскинувшейся на одной шестой части суши (2, с. 24-25).
В монографии также исследуются репрезентации Дальнего Востока «как мифического пространства», представленные в прессе и кино. Параллельно автор анализирует письма и мемуары участниц кампании, что позволяет проследить процесс воздействия широко тиражировавшихся образов на воображение «целевой аудитории». По ее словам, «нереалистические ожидания» девушек, получивших сведения о крае из литературы и кинофильмов, усилили их разочарование, когда они обнаружили, что жизнь на Дальнем Востоке такая же тяжелая и каторжная, как там, откуда они уехали (2, с. 223).
На Дальнем Востоке, пишет Е. Шульман, прибывших действительно ожидали тяжелые испытания. Трагические истории некоторых переселенок иллюстрируют безжалостную эксплуатацию «периферийным сталинизмом» тех, кто так хотел помочь советской власти. Многие из девушек оказались в условиях изоляции, иногда без жилья и денег, кто-то попал в среду спецпереселенцев, кто-то - в организации, в которых работало много заключенных. Ситуация усугублялась недоброжелательным отношением к хета-гуровкам, которых часто воспринимали как незваных гостей, подвергали остракизму или просто сторонились. Как пишет автор, статус представителей государства делал хетагуровок объектом ненависти тех, кто ненавидел сталинский режим. Многие подозревали их в меркантильности, не желали замечать их высоких стрем-
лений, и даже через 40 лет их решение приехать на Дальний Восток истолковывалось в дурную сторону.
Через три года после начала кампании, указывается в книге, официально было признано, что движение хетагуровок окончилось неудачей - женщины не смогли «насадить цивилизацию» в крае, многие из них «спасовали перед трудностями» и «сбежали». Оставшиеся пережили все тяготы советской бытовой жизни, многократно усиленные в условиях периферии. Однако воспоминания хетагуровок свидетельствуют о том, что несмотря на невероятные трудности, им удалось сохранить самые лучшие воспоминания о времени своей юности, когда они ощущали себя нужными своей любимой стране. Более того, они считали достижения советской системы - бесплатное здравоохранение и образование, получение жилья от государства - результатом их личного и коллективного труда. В этом отношении, заключает автор, коммунистический режим выполнил свои обещания (2, с. 228).
О.В. Большакова
