CC BY
68
с
V
КРУГОЗОР
)
Н. РЕЗНИК
В Лицее царил дух свободы. По рукам ходили запрещенные книги. В доносе неизвестного говорится о лицейском духе, который «происходит от мартинистов и новиковского кружка, занимавшихся распространением идей посредством произвольного толкования Священного Писания, масонства, мистицизма, размножения книг иностранных и либерального содержания и издания книг, чрезвычайно либеральных, на русском языке» [1, с. 168].
Свобода проповедовалась с кафедр. А. П. Куницын учил: «Каждый человек внутренне свободен и зависит только от законов разума, а посему другие люди не должны употреблять его средством для своих целей. Кто нарушает свободу другого, тот поступает против его природы, и как природа людей, несмотря на различия их состояния, одинакова, то всякое нападение, чинимое несправедливо на человека, возбуждает в нас негодование. Сие служит доказательством тому, что справедливость людям естественна» [2].
В Царскосельском лицее были идеальные условия для развития способностей. Об Энгельгардте вспоминали: «Он никогда не посещал классов, предоставлял полную свободу и самостоятельность профессорам-преподавателям» [3]. Важнейшим в воспитании питомцев было почти ежедневное общение с директором. Своеобразным было обращение Куницына к воспитанникам: он называл их не иначе, как «будущие столпы Отечества». Обстановка доверия, веры в силы воспитанников ко многому обязывала.
Галич - учитель Пушкина
Среди лицейских преподавателей Пушкина исследователи нередко обращают внимание на Куницына, преподававшего «нравственные и политические науки», автора известной книги «Право естественное» (1818). К сожалению, другой учитель - А. И. Галич - забывается. Он не упоминается и в недавно изданной книге В. Соколова «Рядом с Пушкиным» [4].
Между Куницыным и Галичем много общего. Оба не принадлежали к дворянскому сословию. Куницын - из духовного звания, Галич - сын дьячка, внук приходского священника. Оба после обучения в Петербургском педагогическом университете заканчивали образование за границей, главным образом в Геттингене, а Куницын учился еще в Париже. Вместе преподавали. Вместе оказались не у дел.
Это был период гонений на лучшую профессуру, имевший место и во Франции. Знаменитому «трио» Сорбонны -философу Кузену, историку Гизо и историку литературы Вильменну - было запрещено чтение лекций.
Гонения были и в Харьковском университете, откуда были удалены два лучших профессора - профессор математики Осиповский и профессор философии Шад. «Осиповский был удален из университета единственно за то, что на экзамене сделал одному студенту замечание, что о Боге уместнее употребить выражение «существует», нежели - «живет». Шад придерживался философии Шеллинга, называл Наполеона корсиканским чудовищем, исча-
дием ада, изверженным для пролития крови и распространения зла, говорил, что французы обречены на рабство, а удел немцев - свобода и т. п.» [1, с. 147].
В 1821 году, в бытность профессорами Петербургского университета, были уволены Куницын и Галич. Куницын - за учебник «Право естественное». Магницкий всех убедил, что эта книга «вызвала революцию в Неаполе». Галич, преподававший историю философии, обвинялся в атеизме и дискредитации власти. Вместе с ним пострадали профессора всеобщей истории Раупах, статистики - Герман и Арсеньев. Автором доносов был попечитель округа Рунич, который «представил Главному правлению училищ, что философские и исторические науки преподаются в университете в духе, противном христианству, а в умах студентов вкореняются идеи, разрушительные для общественного порядка и благосостояния» [1, с. 140].
О том, что пришлось им пережить, свидетельствуют письма пострадавшего профессора К. А. Арсеньева к своим родителям, которые хранятся в РГА-ЛИ. В декабре 1821 года он писал: «У нас в университете произошли перемены в начальстве; с сею переменою вместе четыре профессора университета преданы суду за распространение будто бы богопротивных мнений, не согласных с религиею, и за ученье, вредное правительству и верховной власти» [5]. Спустя год, 18 сентября 1822 года, К. А. Арсеньев пишет: «С 24 февраля лежат все бумаги, до нашего дела относящиеся, в кабинете государя, с февраля мы ждем или оправдания, или осуждения, ждем и не дождемся до сего числа. Вот уже целый год прошел в ожиданиях и страданиях. Богу одному известна причина такого медления государя. Вероятно, он уверен в нашей невинности, но благоприятным для нас решением не желает оскорбить мини-
стра. Кажется, худого мы ждать и опасаться не можем, но самая неизвестность, в которой мы находимся насчет нашей участи, причиняет мне тягостную скорбь душевную. Этот случай есть жестокое испытание, которое промыслу угодно было возложить на меня, впрочем, я имею достаточно мужества, чтобы превозмочь зло, меня гнетущее, и не изнемогаю под бременем. Что же делать? Нельзя ходить, всегда ходить по розам без терний. Несчастье мое будет мне горнилом, которое очистит ум мой, может быть, омраченный от страстей и заблуждений. Я утешаюсь тем и могу утешаться, что моя совесть
- судья строгий и верный для человека
- говорит мне, что я невинен, что я не совращался с пути моих обязанностей, с пути чести и добродетели» [6]. Еще год спустя, 8 декабря 1823 года, К.А. Арсеньев пишет: «Я все надеялся скорого решения нашего дела, но оно не последовало еще доселе. Бог знает, когда будет конец моим страданиям», «в моем страдании утешает та только мысль, что я терплю невинно» [7]. Решение последовало лишь 12 апреля 1824 года. К. А. Арсеньев пишет: «Я получил отставку с тем, чтобы вовсе не считать, будто я был под судом» [8].
Германа и Раупаха удалили из университета, запретив преподавание вообще. К Галичу отнеслись со снисхождением. Перед принятием решения каждому из профессоров дали по анкете-опроснику. Галич на все вопросы отвечал либо молчанием, либо такими словами: «Сознавая невозможным отвергнуть или опровергнуть предложенные мне вопросные пункты, прошу не помянуть грехов юности и неведения» [1, с. 144]. Коллега Галича, профессор Плисов, рассказывал: «Кто не жалел о бедном Галиче, который двумя строками поставил себя в такое положение, что сам господин Рунич не мог решиться бросить в него камень?....Конечно,
один только Галич подтвердить может, сколько подействовали на него предварительные увещевания, что он, Галич, в противном случае объявлен будет сумасшедшим» [там же].
Современники ценили труды Галича. Его перу принадлежат работы «История философских систем, по иностранным руководствам составленная» (СПб., 1818-1819), «Опыт науки изящного» (1825), «Теория красноречия» (1830). Он был поклонником Шеллинга, который все больше завоевывал популярность у молодежи, а позднее у любомудров и В. Ф. Одоевского, которого называли «идолопоклонником» Шеллинга.
Лекции Галича запоминались. А. В. Никитенко в своем «Дневнике» сделал запись о Галиче, которая относится к 1826 году: «Слушал лекцию из философии у профессора Галича. Как жаль, что сей отличный профессор лишен своей кафедры в университете: у нас нет ни одного, подобного ему, кроме разве И. И. Давыдова в Москве, у которого тоже отняли кафедру: но я сам о последнем не могу судить.
К Галичу прежде всего имеешь доверие, ибо видишь, что он обладает обширными познаниями. Изложение его определенное: он выражается ясно и благородно. Его одушевляет чистая, высокая любовь к истине, отчего беседы его не только полезны, но и увлекательны» [9, с. 66].
2 июня 1827 года Никитенко записывает в своем «Дневнике»: «Вдруг мне объявляют, что сделан донос на Галича. Его обвиняют в том, что у него на дому бывают недозволенные философские собрания. Из посетителей никто не помилован, кроме меня. Очевидно, хотят погубить этого благородного, чистого и кроткого мудреца, а вместе с ним и меня» [9, с. 78].
В 1837 году Галич был окончатель-
но отставлен от университета. Ученики приняли участие в его судьбе. По ходатайству И. Д. Якобсона его назначили начальником архива при провиантском департаменте. Проблема с работой разрешилась, но этого ли хотел Галич? С горечью он говорит: «Горька участь человека, когда дух его сознает, что он может делать больше, чем рыться в канцелярских бумагах и пресмыкаться в архивной пыли». В 1839 или 1840 году (по другим источникам в 1836 году - Н. Р.) случился пожар в его доме. Библиотека и два законченных уже труда «Всеобщее право» и «Философия истории человечества» сгорели. Это были его любимые создания, потеря была безвозвратной. Галич сказал: «Дети моей мысли умерли».
Самое благоприятное время в жизни Галича - преподавание в Царскосельском лицее, он преподавал русскую и латинскую словесность. Он был для лицеистов не только преподавателем, он был для них товарищем, участником дружеских собраний. В своих обращениях к Галичу «Пирующие студенты» (1814), «К Галичу» (1815), «Послание к Галичу» (1815), «Втором послании цензору» (1824) Пушкин тепло отзывается о нем. Возможно, отчасти со своих учителей Пушкин списал портрет Ленского в «Евгении Онегине».
От хладного разврата света Еще увянуть не успев,
Его душа была согрета Приветом друга, лаской дев,
Он сердцем милый был невежда,
Его лелеяла надежда,
И мира новый блеск и шум Еще пленяли новый ум.
Он забавлял мечтою сладкой Сомненья сердца своего;
Цель жизни нашей для него Была заманчивой загадкой,
Над ней он голову ломал И чудеса подозревал. [10, с. 146]
Пушкин, очевидно, имеет в виду философскую антропологическую концепцию Галича: начало человека -верховное звено в историческом процессе.
Он верил, что душа родная Соединиться с ним должна,
Что, безотрадно изнывая,
Его вседневно ждет она;
Он верил, что друзья готовы За честь его принять оковы,
И что не дрогнет их рука Разбить сосуд клеветника;
Что есть избранные судьбами,
Людей священные друзья;
Что их бессмертная семья Неотразимыми лучами Когда-нибудь нас озарит И мир блаженством одарит [10, с. 146].
Эти поэтические строки напоминают воспоминания о Галиче А. В. Никитенко, который писал: «Его (Галича -
Н. Р .) неизменная кротость, добродушие, мягкосердечие делали его совершенно неспособным наносить людям и малейшее огорчение; но сам он был открыт для нападений, если бы кому вздумалось их делать; несмотря на свой ум и знание людей, их общественных нравов, их отношений, где эгоизм играет такую важную, если не главную роль, в частности, в сношениях своих со всяким отдельным лицом, он был доверчив, как настоящее дитя. Не было также человека, менее его способного выставлять в благоприятном свете свои ученые достоинства, свои заслуги или упорно отстаивать свое мнение единственно потому, что оно было его» [9, с. 67].
В стихотворных посланиях Пушкин называет Галича «мудрецом», «ленивым философом», «мудрецом ленивым», «мудрецом любезным», «другом мудрости». Обучая лицеистов сочинительству, Галич учил их как мыслитель
- чтобы пишущий «вразумился вперед
в том, о чем писать хочет, чтобы рассматривал свой предмет со всех сторон, чтобы не пренебрегал мыслями, гонясь за красотой выражений» [11, с. 75].
Галич, действительно, мудрец, это необычный мудрец, который сохранил детскую открытость, доверчивость, ему ближе по духу круг лицеистов, в котором он постоянно вращался и в котором мог неистощимо веселиться: «у него была врожденная склонность к иронии и юмору» [9, с. 67]. Никитенко подчеркивал, что Галич «любил общество, но являлся только в кругу людей ему близких, и здесь видели его всегда веселым, оживленным и приятным собеседником. Он не любил разговоров, отягченных ученостию и суждениями о предметах, о которых можно размышлять только в тиши кабинета» [9, с. 67].
В 1834 году Пушкин, встретившись с Галичем, очень обрадовался ему. Он вспоминал, что Галич одобрял его на поэтическом поприще, заставил написать «Воспоминания о Царском Селе». С лицеистами Галич встречался как на лекциях, так и за чашей, где обсуждалось и литературное творчество:
Смотри: тебе в награду Наш Дельвиг, наш поэт,
Несет свою балладу,
И стансы винограду,
И к лилии куплет.
И полон становится Твой малый, тесный дом;
Вот с милым остряком Наш песельник тащится По лестнице с гудком,
И все к тебе нагрянем И снова каждый день Стихами, прозой станем Мы гнать печали тень [12, с. 102].
Пушкину импонировала веселость Галича... Лекции Галича отличались живостью. Он мог, например, сказать лицеистам об одном из авторов прошлого: «Ну, господа, теперь потреплем
старика». Пример Галича был заразителен для Пушкина. В его творчестве в лицейские годы обнаруживается нечто подобное в манере «общения» с классиками. «Общение» с классиками - непринужденное, свободное:
Шипи шампанское в стекле,
Друзья, почто же с Кантом Сенека, Тацит на столе,
Фольянт над фолиантом?
Под стол холодных мудрецов,
Мы полем овладеем;
Под стол ученых дураков!
Без них мы пить умеем [12, с. 46].
Ты здесь, лентяй беспечный,
Мудрец простосердечный,
Ванюша Лафонтен! [12, с. 75].
Галич формировал литературный вкус у своих воспитанников. Во многих стихотворениях, и особенно в стихотворном послании к дяде, Василию Львовичу, которое начинается словами «Христос воскрес, любимец Феба.», Пушкин с юношеским задором бросает вызов представителям словесности, которые, по его мнению, писали «слишком мудрено». Юный Пушкин, написавший стихотворение в 1816 году, имел ясное представление о том, каким слогом и как писать:
Но да не будет воскресенья Усопшей прозы и стихов,
Да не воскреснут от забвенья Покойный господин Бобров,
Хвалы газетчиков достойный,
И Николев, поэт покойный,
И беспокойный граф Хвостов,
И все, которые на свете Писали слишком мудрено,
То есть и холодно, и темно,
Что очень стыдно и грешно! [13].
Плохо писать - значит писать «мудрено, то есть и холодно, и темно».
В изданиях Пушкина строка «Что
очень стыдно и грешно» - последняя. Она не публикуется с продолжением, которое начинается словами: «О, Муза пламенной сатиры!». Стихотворение «О, Муза пламенной сатиры!» публикуется отдельно [14]. Между тем оно представляется законченным именно с продолжением. С небольшими разночтениями оно продолжает стихотворение «Из письма к В.Л. Пушкину» («Христос воскрес.») - в копиях Ти-хонравова, Лонгинова, Александрова, Дашкова [15]. То же - и в альбоме Киреевой:
О, Муза пламенной сатиры!
Приди на мой призывный клич.
Не нужно мне гремящей лиры:
Вручи мне Ювенала бич.
Не подражателям холодным,
Не переводчикам голодным,
Не безответным рифмачам Готовлю язву эпиграмм.
Мир вам, смиренные поэты!
Мир вам, несчастные глупцы,
А вы, ребята-подлецы,
Вперед! - всю вашу сволочь буду Я мучить казнию стыда.
Но если же кого забуду,
Прошу напомнить, господа.
О, сколько лиц бесстыдно-бледных,
О, сколько лбов широко-медных Готовы от меня принять Неизгладимую печать [16].
Галич, как большой знаток красноречия, воздействовал на слог воспитанников. Он приветствовал «простодушный, безыскусственный» слог, так как «простая красота (например, древних) есть самая благородная» [11, с. 70]. В таком отношении к слогу Галич - преемник Винкельмана, который вывел аналогичный принцип, изучая античность. Он пишет о «благородной простоте»: «Как простое сердечное пение наиболее пленяет слух, так и незатейливая речь сильно действует на сердце читателей. Оттого все движения детей
природы имеют неизъяснимую прелесть» [11, с. 63]. «Не будучи отнюдь цветущим и затейливым, сей слог дышит всегда прелестною естественностью и невольно влечет читателя к авто-ру-другу. Понятия здесь светлы, чувства тихи, чисты, выражения просты и милы - он идет прямым путем, не делая изворотов и избегает всего того, что блестит. Иногда, с первого взгляда, он кажется небрежным и легким, но, на поверку, мы находим его самым трудным. Ибо от сочинителя требуется высокая образованность по уму и сердцу, требуется власть над самим собой и над языком. Простодушному слогу противополагается искусственный, чопорный, жеманный» [11, с. 70]. В статье «О поэтическом слоге» Пушкин, ученик Галича, напишет: «Мы не только еще не подумали приблизить поэтический слог к благородной простоте, но и прозе стараемся придать напыщенность, поэзию же, освобожденную от условных украшений стихотворства, мы еще не понимаем» [17, с. 73].
В работе «Теория красноречия» (1830)Галич, противопоставляя ясность и темноту в речи, говорит: «Темнота не оправдывается ничем, ни даже трудностью предмета. Ибо чего не понимаешь, того не можешь выразить ясно, а чего не можешь выразить, о том и писать не следует» [11, с. 12]. Галич убежден: «Точность языка зависит от точности мысли» [11, с. 13]. Он говорит: «Точности противно многословие» [11, с. 19]. В пушкинской статье «О прозе» говорится: «Точность и краткость - вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей - без них блестящие выражения ни к чему не служат» [17, с. 18]. Пушкин поясняет: «Эти люди никогда не скажут д р у ж б а, не прибавя: сие священное чувство, коего благородный пламень, и проч. Должно бы сказать: рано поутру - а они пишут: едва первые лучи восходящего солнца оза-
рили восточные края лазурного неба...» [17, с. 18].
Галич обращал внимание на благозвучие, которое определяется «выбором и составом отдельных слов, их местом, связью и происходящей от того соразмерностью предложений» [11, с. 15]. Позднее Пушкин выведет лаконичное определение вкуса, согласно которому «истинный вкус состоит в соразмерности и сообразности». Пушкин
- практик и теоретик - несомненно опирался на своего учителя.
Литература
1. Скабичевский А. М. Очерки истории рус-
ской цензуры (1700-1863) - СПб., 1892.
2. Рассказы о Пушкине, записанные Я.П. Полонским // Друзья Пушкина. В 2 т. Т. 2. - М., 1984. - с. 533.
3. Белуха-Кохановский М.А. Воспоминания
Царскосельского лицеиста IV выпуска // Русская старина. - 1890. - т. 65, с. 839.
4. Соколов В. Рядом с Пушкиным. В 2 частях. - М., 1998.
5. Письма Арсеньева Константина Ивановича к Арсеньевым Иоанну Васильевичу и Марии Николаевне (родителям). 9 июня 1807 - 12 июля 1828 г. 36л. РГАЛИ. Ф. 40. Оп. 1.ед. хр.№7. Л. 20.
6. Там же. Л. 27 об.
7. Там же. Л. 29.
8. Там же. Л. 31 об.
9. Никитенко А.В. Дневник. В 3 т. - 18261857. - М., 1955. - Т. 1.
10. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в 19 т. - М., 1995. - Т. 6.
11. Галич А. Теория красноречия.- С.-П., 1830.
12. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в 19 т. - М., 1994. - Т. 1.
13. Альбом Ольги Киреевой. РГАЛИ. Ф. 345. Оп. 1. Ед.4. л. 81 об. - 82 об.
14. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в 19 т. - М., 1994.- Т.2. Ч.1.- С. 406.
15. Там же. Т. 2. Ч. 2.- С. 1123.
16. Альбом Ольги Киреевой. РГАЛИ. Ф. 345. Оп. 1. Ед. 4. Л. 82 об.
17. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в 19 т. - М., 1996.- Т.11.
