CC BY
26
УДК 81'42
Е.Г. Ерохина
Научный руководитель: кандидат филологических наук, профессор А.В. Глазков
ФУНКЦИОНИРОВАНИЕ ИМЕНИ СОБСТВЕННОГО В ИСТОРИЧЕСКОМ НАРРАТИВЕ (НА МАТЕРИАЛЕ «ИСТОРИИ» Н.М. КАРАМЗИНА И «ИСТОРИИ» М.М. ЩЕРБАТОВА)
Статья посвящена вопросу номинации исторического лица в тексте нехудожественного типа. Семантический анализ нарратива раскрывает потенциал номинации деятеля: имя собственное в историческом тексте несет ряд пропозициональных установок, вследствие чего оказывается ясным маркером модуса повествования. Сравнение наименований в двух текстах, описывающих события Смутного времени в России, позволяет установить взаимосвязь авторского отношения к предмету нарратива и выбор лексических средств, называющих действующее в истории лицо.
Семантический потенциал имени собственного, номинативное поле, дескриптивный аспект имени.
The paper considers the question of nomination of a historic person in the non-fiction text. The semantic analysis of narration reveals the potential of nomination of a character: the proper noun implies a number of propositional attitudes in the historic text whereupon it becomes a clear marker of modus of narration. Comparison of denominations in two texts describing the events of The Time of Troubles in Russia helps to set the relationship between the authors’ attitudes to the subject of narration and the choice of lexical means naming a historic person.
Semantic potential of a proper noun, nominative field, descriptive aspect of a name.
Мы рассматриваем исторический нарратив как сложное построение, повествующее о некотором историческом событии. На макроуровне, при взгляде «сверху», такой текст является сообщением определенных фактов (или знаний) и одновременно авторской интерпретацией этих фактов [2, с. 199]. На уровне внутренних связей, при взгляде «снизу», мы видим, как единичные факты действуют в качестве сложных смысловых единиц, поскольку несут в себе память о некой действительности: «Факт как действие может превратиться в исторический факт как в название целого события. И культура оперирует зачастую именно такими названиями исторических фактов. Таковы же имена исторических лиц» [3].
В данной работе мы рассмотрим в качестве факта имя собственное, которым изобилуют тексты, посвященные эпохе Смутного времени в России, - имя Бориса Годунова. Избежав обобщений, свойственных именам при переходе их в разряд нарицательных, имя Бориса Годунова, тем не менее, имеет значение, так как является частью культуры и актуализирует в памяти читателя знания о Смутном времени. Таким образом, объективное содержание имени Годунова соизмеримо со статьей энциклопедии [7, с. 309], а те знания, которые имеются в данной потенциальной статье, мы можем считать семантической пресуппозицией повествования: «Так что имя собственное, обозначающее личность, становится означающим целого ряда предикативных характеристик лица: «Чем он занимался?», «Какой он?», «Что с ним происходило?» и под.» [3]. Имя Годунова становится в историческом тексте нарративным субъектом [2, с. 146], обозначающим в концентрированном виде достаточно широкий спектр фреймов.
Однако использование имени собственного не всегда служит для разъяснения описываемой ситуации, и ограничить его роль трансляцией реальности невозможно. Более того, сравнение двух текстов,
созданных в сходных культурных обстоятельствах, демонстрирует коннотативную гибкость имени собственного, которое принимает на себя авторские характеристики и вступает с другими именами в определенные отношения. Следовательно, имя собственное, как и в целом исторический нарратив, является непрозрачным относительно своей эпохи и эпохи его восприятий потомками: текст пытается «развеять то, что кажется известным и непроблематичным. Ее цель не в том, чтобы редуцировать неизвестное к известному, но в том, чтобы сделать отчужденным то, что кажется столь привычным» [1, с. 80].
Рассмотрим главу «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина, посвященную царствованию Бориса Годунова. В этом тексте еще не действуют строгие правила научного дискурса, поэтому авторская позиция остается явной, а не скрытой, и язык, с помощью которого создается реальность эпохи Годунова, особенно выразителен. Сравним принципы номинации Годунова в повествовании Н.М. Карамзина и в «Истории российской от древнейших времен» М.М. Щербатова - тексте, написанном на полвека раньше. Два этих нарратива представляют собой первые попытки осмыслить историческую фигуру Бориса Годунова и тем самым являются базой, на которой сформировалась историческая репутация этого деятеля.
Стратегия повествования Н.М. Карамзина рассчитана на соединение двух важных аспектов исторической рефлексии: стороны политической, где Борис Годунов выступает как правитель страны, то есть официальное лицо, и стороны частной, где исторический деятель проявляет свои человеческие качества. Значимость второго, личностного, аспекта зачастую преобладает в этом тексте, причем определяет подход к событиям, предшествовавшим Смуте в России, авторская прагматическая установка.
Н.М. Карамзин начинает повествование с рито-
рического вопроса: наслаждался ли Годунов своим положением, достигнутым нечестным путем [4, с. 93
- 94]. Душевное состояние царя Бориса оказывается в пресуппозиции исторического нарратива, и дальнейшее повествование подчиняется этой предпосылке: все происходящее в стране детерминировано преступлением, которое совершил Годунов на пути к престолу. В повествовании, таким образом, сопрягаются (но не синтезируются) история государства и личная история Бориса Годунова, что выражается в особенностях номинации этого лица, наделенного двуплановой референцией. Мы можем говорить здесь о двух пересекающихся полях: когда речь идет
о личных мотивах, мы читаем о поступках Бориса Годунова; в случае пропозиций, касающихся актов государственной значимости, называется статус персоны: Венценосец, Монарх, Царь, Государь, Самодержец.
Говоря о личностном аспекте Годунова, автор создает портрет крайне отталкивающий:
Но Годунов, как бы не страшась Бога, страшился людей [4, с. 96];
Сего было достаточно для злобы Борисовой, ..., но гонение требовало предлога, если не для успокоения совести, то для мнимой безопасности гонителя, чтобы личиною закона прикрыть злодейство, как иногда поступал Грозный и сам Борис [4, с. 100];
Сие дело есть одно из гнуснейших Борисова ожесточения и бесстыдства [4, с. 101 - 102];
адская игра Борисова властолюбия [4, с. 120];
А всех более должен был принуждать себя Годунов . и дерзнул бы, конечно, на злодеяние новое, чтобы не лишиться приобретенного злодейством... [4, с. 79].
Имя Бориса Годунова всегда окружено лексикой, обозначающей отрицательные черты характера (злоба, бесстыдство, жестокость, властолюбие, подозрительность) и поступки, связанные с нарушением нравственной нормы. Заметим, что автор называет этого деятеля по имени или фамилии, но не употребляет полную форму наименования, как делал это по отношению к другим правителям (Царь Феодор Иоаннович). Номинация Царь Борис Федорович не встречается у Н.М. Карамзина, зато она характерна для текста М.М. Щербатова. Если первый автор сознательно разводит личность царя и статус царя, раздваивая тем самым образ Годунова, то М.М. Щербатов называет своего героя Царь Борис или Царь Борис Федорович, и личные качества этого человека проецирует на его политическую деятельность:
Проницательный и быстрый разум, доведший Царя Бориса из приватных людей в Российские государи [6, с. 105];
ибо Царь Борис довольно был хитер [6, с. 131];
Царь Борис был человек попечительный и старающийся о внутренней безопасности [6, с. 190];
остроумный Царь Борис [6, с. 230];
Колико ни хитер, колико ни предусмотрителен был Царь Борис Федорович Годунов [6, с. 231].
М. М. Щербатов не разделяет образ Годунова на две ипостаси; напротив, в данном тексте в имя собственное входит компонент Царь, что усложняет но-
минативную структуру. Черты, которые автор выделяет в характере Годунова, заметно отличаются от характеристик Н.М. Карамзина: М.М. Щербатов подчеркивает ум Годунова, его хитрость и проницательность, осторожность и дальновидность. Здесь происходит сдвиг в сторону, противоположную наррации Н.М. Карамзина: не характер и поведение Годунова приводят к опустошению России, но, наоборот, способности и недостатки этого человека проявляются в столкновении с различными неблагоприятными обстоятельствами.
Роль имени Бориса Годунова в этих исторических текстах, таким образом, показывает, как имя собственное несет в себе не только чистый номинативный компонент, но и некую дескрипцию ([5, с. 452 - 453], то есть пропозициональные установки, регулирующие параметры возможного мира. Более того, в нарративе Н.М. Карамзина происходит экспансия этих дескриптивных аспектов на область повествования о государстве, где обобщается характер правления этого царя: «Одним словом, сие печальное время Борисова Царствования, уступая Иоаннову в кровопийстве, не уступало ему в беззаконии и разврате: наследство гибельное для будущего!» [4, с. 108]. В контексте истории Н. М. Карамзина Борис Годунов - это царь, преступным путем достигший сана, вследствие преступлений которого Россия пришла к разрухе Смутного времени. Элементы описания, которыми наделяет автор имя Бориса Годунова, реализуются в последовательных предикатных цепочках: нарастающее бремя преступлений Годунова влечет за собой преступления во всей стране.
Несколько иное восприятие дает текст М.М. Щербатова. Автор также отмечает преступность Бориса Годунова, неоднократно называя его мучителем и похитителем (престола): «Всякое мучительство подозрительному мучителю наводит новую опасность...» [6, с. 68]; «Но такая есть судьба похитителей...» [6, с. 232]; «Так при похитителе престола преступление учинилось способом к достижению до благородства» [6, с. 65]. Вместе с тем, однако, мы встречаем в одном синтаксическом целом (в одном предложении или абзаце) противовес этой критике: «Царь Борис Федорович, мучитель ко всем тем, о коих хотя малое имел подозрение; все окружающие его трепетали: но бдительный Государь о спокойствии империи...» [6, с. 78 - 79]. Таким образом, в Борисе Годунове князя Щербатова соединяются полярные черты, и, в отличие от карамзинского текста, мы не можем приписать этому персонажу однозначную авторскую оценку. Стремление к объективности приводит к тому, что автор старается уравнять в значимости два полюса личности Годунова. Результат сходен с результатами стратегии Н.М. Карамзина: автор проникает во внутренний мир своего персонажа и приписывает ему мотивы, чувства и цели, которые объяснили бы авторскую историческую концепцию: «Поныне мы не зрили в царствовании царя Бориса, как токмо разумные дела и благодеяния. Казалось: он старался правлением своим заглаждать все прежние свои злодеяния и осчастливить Россию: но трудно есть тому, который привыкши из юности к
преступлениям, который оными достиг до престола, долго в таких благих намерениях пребывать. Внутреннее чувствование, что бы он соделал, если бы зрил над собою такого начальника как он сам, влагало в сердце его смущение и подозрение, первых мучителей преступных человек» [6, с. 64].
В приведенном отрывке из М.М. Щербатова присутствует момент раздвоения восприятия - это модальное слово казалось. Борис Годунов - достойный правитель, но индивидуальность его ярче всего проявляется для автора в хитрости и остром уме, что предполагает расчетливость. Положительные же черты характера не упоминаются вовсе. Добрые поступки царя истоком своим имеют не столько добрую его волю, сколько трезвый расчет - это именно политика. В номинативном поле Царь Борис синтезируются государственный и частный планы действия, причем в развитии сюжета задействовано противопоставление безнравственности и ума (но не добродетели) персонажа.
В этом отношении Н.М. Карамзин идет дальше: мы видим не просто сомнение в добрых намерениях Годунова, но явное осуждение притворства этого царя [4, с. 178]. В описании раннего, благополучного периода правления автор, не желая придавать определениям Бориса характер имманентного признака, отмечает искусственность добродетели царя: Борис «... хотел именоваться» отцом народа; другом человечества; отцом сирых и убогих [4, с. 94]. Терзаемый страхом и муками совести, Борис Годунов надевает маску: «Под личиною добродетели казался им отцом народа» [4, с. 109]. Автор подчеркивает, что сам Годунов не имел высоких нравственных качеств, и постепенно дурные его склонности рассеивают народную любовь - никакие усилия Бориса и никакая помощь в борьбе с голодом не могут вернуть народное признание: «В сие время общей нелюбви к Борису он имел случай доказать свою чувствительность к народному бедствию, заботливость, щедрость необыкновенную; но и тем уже не мог тронуть сердец, к нему остылых» [4, с. 110].
Семантический баланс в наименованиях Н.М. Карамзина восстанавливается, когда Годунов именуется согласно своей «профессиональной» референции. Высокое предназначение монарха, его авторитет и роль представителя целой страны в международном и космическом пространстве выводят на поверхность семы величия, значимости, правоты. Недоверие к Годунову-преступнику может быть преодолено признанием его политической роли - эта возможность появляется благодаря контрасту с новым образом, введенным в текст - образом Самозванца: «За него были святость венца и присяги, навык повиновения, воспоминание многих государственных благодеяний -и Россия на поле чести не предала бы Царя расстриге» [4, с. 156].
Эмоциональные выражения, характеризующие авантюру Лжедмитрия (грубая ложь) и словосочетания, называющие статус царя (великий Монарх/; земной Бог/; Государь избранный) оттеняют друг друга. Здесь мы видим обратный наплыв: царское достоинство, качества из разряда noblesse oblige присваиваются Борису Годунову просто в силу его положения:
«Присутствие Венценосца, его великодушная смелость и доверенность без сомнения имели бы действие» [4, с. 156]. На этот раз маска Государя может спасти положение - имя Бориса должно скрыться за этой маской, личность должна уступить государству. Это распределение ролей прорывается и в тексте М.М. Щербатова, в моментах, где автор считает нужным объяснить ситуацию: «Они были верны Отечеству и Государю, но ненавидели похитителя» [6, с. 110]. Как видно, в представлении действующего лица оба историка используют косвенные характеристики Бориса Годунова, воссоздавая отношение к нему различных слоев общества; вкупе с экспликацией душевных движений царя и внешней событийной канвой создается многослойный образ, требующий от читателя внимания.
Два референтных поля номинации Царя Бориса влияют друг на друга и демонстрируют сложное сложность затронутого вопроса: сочетание частного и государственного интереса и роль личности в истории. При этом содержательная нагрузка имен Годунова и Царя (и подобных) меняется в зависимости от нарративной логики фрагмента. Мы наблюдали, что имя Бориса Годунова фигурирует в повествовании в основном в качестве наименования носителя неких индивидуальных признаков. Модусные планы личности и самодержца пересекаются редко, и в этих случаях имя собственное Борис Годунов переносит на вторую номинацию свое содержание: «Так нелюбовь к Государю рождает нечувствительность и к государственной чести!» [4, с. 158]. Имя Государь обозначает здесь не только обобщенного главу государства, но и лично Бориса Годунова, поскольку вывод сделан после развернутого описания поведения военных сил и народа.
Таким образом, номинации, которыми пользуется
Н.М. Карамзин для обозначения Бориса, являются характеризующими. Можно считать, что в них заложен элемент предикативности. Благодаря такой нагрузке взаимосвязь агенса и предиката особенно сильна, и читатель может предугадывать модус фрагмента, ориентируясь на номинации Годунова.
Князь Щербатов в своем нарративе тоже не избегает комментариев, касающихся личности злополучного царя: в его повествовании, однако, меньше назидательности и больше любопытства. Автор, в отличие от повествователя Н. М. Карамзина, будто не знает до конца, что стоит осудить, а что нет. Он называет персонажа не иначе сложным наименованием Царь Борис (Федорович), иных номинаций мы не встретим. Два поля объединены в одном имени, что говорит о неоднозначной оценке Годунова, или, скорее, о том, что автор не хочет упускать ни одной возможности в этой оценке: «... и словом: мог бы сей назваться великий Государь и отец отечества, если бы не хищность, не разврат, не убийства и преступления его до престола довели [6, с. 264]. Благодаря такой полноте признаков (в последней фразе есть даже намек на другой, альтернативный возможный мир) имя Царя Бориса приобретает ширину и глубину, которые можно называть историей. Иначе говоря, имя, наполненное таким разнообразным содержанием, воспринимается как знак, который мы при интерпретации можем развернуть в самостоятельное
повествование: «...значение знака содержит в себе в зачаточной форме (1псНоасИуг1у) все те тексты, в которые данный знак может быть вставлен. Знак есть текстовая матрица» [7, с. 306].
Литература
1. Анкерсмит, Ф.Р. История и топология: Взлет и падение метафоры / Ф.Р. Анкерсмит. - М., 2009.
2. Анкерсмит, Ф.Р. Нарративная логика: Семантический анализ языка историков / Ф.Р. Анкерсмит. - М., 2003.
3. Глазков, А.В. Имена собственные в фактуальном тек-
сте: оригинал и перевод (На примере одного фельетона Т. Боя-Желеньского) / А.В. Глазков // Проблема взаимодействия славянских языков и культур в их истории и современном состоянии: Материалы научно-практической конференции. - Брянск, 2011. (В печати)
4. Карамзин, Н.М. История государства Российского / Н.М. Карамзин.- СПб., 1824. - Т. 11.
5. Тодоров, Ц. Грамматика повествовательного текста / Ц. Тодоров // НЗЛ. - М., 1978. Вып. VIII.
6. Щербатов, М.М. История российская от древнейших времен / М.М. Щербатов. - СПб., 1790. - Т. VII. - Ч. 1.
7. Эко, У. Роль читателя / У. Эко. - М., 2007.
УДК 808.2
Е.О. Ершова
Научный руководитель: доктор филологических наук, профессор Т.М. Григорьева
ЛЕКСИКОГРАФИЧЕСКИЕ РАБОТЫ Ф. ГЕЛТЕРГОФА И Э. ВЕЙСМАННА В РАСПРОСТРАНЕНИИ РУССКОГО ЯЗЫКА ЗА ПРЕДЕЛАМИ РОССИИ
В статье рассматривается деятельность немецких просветителей Эриха Вейсманна и Франциска Гелтергофа, авторов-переводчиков одних из первых лексикографических работ по русскому языку. Основываясь на анализе их словарей и лексиконов, адресованных иностранцам, в статье также исследуются причины изучения русского языка немцами в XVIII в.
Специфика языка, двуязычный словарь, лексическая единица, представление материала, учебное пособие, латинские символы, немецкоязычная аудитория.
The article considers the activity of German enlighteners Ehrenreich Weissmann and Franciscus Holterhof, authors-translators of the first lexicographical books on the Russian language. The article considers the reasons for studying the Russian language by Germans in the XVIIIth century, based on the analysis of the dictionaries and lexicons for foreigners.
Language-specific, bilingual dictionary, lexical unit, presentation of the material, tutorial, Latin symbols, German-speaking audience.
Отражая особенности и специфику языка, словари всех типов всегда играли значительную роль в науке о языке. Однако печатные справочные издания не только давали общие лингвистические сведения, но и являлись источниками информации о странах и народах. В том числе - и о России [7].
Значение работ по русскому языку Франциска Гелтергофа и Эренрейха Вейсманна, их целлариу-сов1, словарей и лексиконов для немецкоязычного населения бесспорно. Для жителей Германии XVIII
в., имеющих намерение овладеть русским языком, они являлись отражением духовной культуры русского народа и показателем языковой самобытности Российской Империи, выполняя, таким образом, миссию распространителей языка далекой страны среди немецкоязычного населения.
Эренрейх Вейсманн (1641 - 1717) - австрийский учитель, больше известный как переводчик религиозных писаний, составитель грамматик и словарей
1 Целлариус - фамилия германского филолога, профессора университета в Галле Кристофа Келлера, называвшего себя на латинский манер Целлариусом (Се11апш) (1638 -1707). Словарь «Российский Целлариус, изданный М. Франсиском Гелтергофом, был создан по образу и подобию келлеровского этимологического словаря.
латинского языка [13], внес значительную лепту в популяризацию русского языка. В процессе изучения русского языка его работы нашли достойное применение в качестве базовых и вспомогательных учебных пособий:
- Deutsch-Latein-Russisches Lexikon // Немецко-латинский и русский лексикон с первыми началами русскаго языка к общей пользе при Императорской Академии наук. - St. Petersburg, 1731. - 788 S.
- Полный немецкий и российский лексикон. Новое издание, при котором оный словарь вновь пересмотрен и против прежняго в разсуждении российскаго языка, знатно приумножен г-м Вейсманном. - СПб., 1799. - 1014 с.
- Краткия правила российской грамматики: Со-бранныя из разных российских грамматик в пользу обучающагося юношества в гимназиях Император-скаго Московскаго университета. Краткие правила российской грамматики с использованием «Российской грамматики» М.В. Ломоносова и «AnfangsGründe der Russischen Sprache» В.Е. Адодурова. - М., 1802. -112 с.
Принимая во внимание тот факт, что языкознание на Руси формировалось в особых условиях, где «глоссы представляли собой или переводы отдельных, остававшихся непонятными слов, или толкова-
