CC BY
53
Frederick C. Corney. Telling October. Memory and the Making of the Bolshevik Revolution. Ithaca: Cornell University Press, 2004. 320 pp.
Michael S. Gorham. Speaking in Soviet Tongues: Language Culture and the Politics of Voice in Revolutionary Russia. DeKalb, Ill.: Northern Illinois University Press, 2003. 277 pp.
Временной отрезок длиной в полтора десятилетия, последовавший за большевистской революцией, традиционно считается одним из самых интересных, разнообразных и непредсказуемых периодов культурной истории России. В те годы советская культура не обрела еще жестких сталинистских очертаний, сложившихся в 1930-е гг. Исследователями много внимания уделяется утопической и экспериментальной составляющей ранней «большевистской культуры» (в первую очередь я имею в виду
одноименный сборник под редакцией Стайтса, Глизона и Кенеза [Gleason, Kenez, Stites 1985], а также другие работы как Стайтса, так и Кенеза [Stites 1991, 1992; Kenez 1985, 1992]). В них был предложен целый ряд беспрецедентно оригинальных и творческих подходов к рассмотрению содержания и формы еще не оперившегося государственного «большого наррати-ва». В работах, посвященных литературной продукции эпохи нэпа, в том числе сочинениям пестрой группы «попутчиков», которым эта литература в большой степени обязана своей витальностью, относительно гибкая политика 1920-х гг. в области литературы противопоставляется процессу стандартизации, кульминацией которого стал Съезд советских писателей в 1934 г., когда соцреализм решительно затмил и уничтожил многоголосие 1920-х гг. Катерина Кларк и Джефри Брукс утверждают, что «сталинизация» советской культуры, хотя и наступившая с задержкой, успешно уничтожила как эстетическое разнообразие, так и сложность дореволюционной куль-]| туры (см., напр.: [Clark 1985, 1995]). Однако причины этой
задержки и то, каким образом советская культура функционировала в промежутке между большевистской революцией и сталинским консерватизмом, еще не исследованы достаточно подробно.
Авторы двух новых монографий, Фредерик Корни и Майкл Горэм, делают попытку заполнить этот пробел скрупулезным чтением архивного материала, ставшего доступным лишь в последние годы, и ряда незаслуженно забытых печатных источников, которые проливают свет на некоторые спорные вопросы и недоумения, окружавшие дефинитивную «советскую культуру» в момент ее зарождения и во многом тормозившие ее развитие. Предпринятые этими авторами микроисследования эволюции дефинитивного большевистского «основополагающего нарратива» и развития занявшего позицию гегемонии государственного языка могут быть весьма продуктивно прочитаны в тандеме как параллельные и взаимно дополняющие друг друга истории о партийном государстве в поисках собственной идентичности, а также, что более важно, о том, каково было отношение этого государства к людям, чьим именем оно совершило революцию. Желая установить формы своей репрезентации для народа, партия столкнулась с большими трудностями, однако, как считают оба исследователя, еще труднее народу было понять действия, цели и даже язык большевиков. Впрочем, оба исследования завершаются относительно оптимистичными выводами: партии в конце концов удалось сформировать устойчивый исторический нарратив и язык и, более того, этот нарратив получил достаточно сильный общественный отклик. Следует отметить, что, хотя оба иссле-
дователя подробно документируют случаи и примеры синкретизма, ассимиляции и аккомодации между соперничавшими за гегемонию картинами революционной истории и вариантами советского языка, оба они в конечном счете воспроизводят пафос предшественников, акцентируя процесс ужесточения культурных ограничений. Таким образом, хотя Корни и Горэм не совершают фундаментального переворота в нашем представлении о переходе от революционной культуры к сталинизму 1930-х гг., как он описан в работах их предшественников, оба исследователя рисуют богатую оттенками и подробностями картину сложных институциональных, межличностных и эстетических силовых линий культурного поля, из которых впоследствии выросла архетипическая советская культура.
Фредерик Корни в своем увлекательном сочинении исследует разрыв между большевистской революцией и ее канонической репрезентацией в государственной советской культуре длиной по меньшей мере в десять лет (юбилей революции в 1927 г., по мнению исследователя и с партийной точки зрения, был первой успешной публичной наррацией большевистской истории). Однако в этом зазоре Корни обнаруживает не зияющее отсутствие нарративов и воспоминаний, а, напротив, хаотичное изобилие разнообразных способов «работы памяти» и юбилейных празднований, которые на протяжении всего пореволюционного десятилетия соревновались, пытаясь достичь общественного доминирования и официального признания. В книге эти варианты описываются в хронологической последовательности, автор прослеживает одну за другой годовщины революции/-ий, пунктиром прошедшие через 1920-е гг., и демонстрирует общую тенденцию перехода «от театрализации Октября к его институализации как исторической памяти» (Р. 2). Несмотря на то, что эта линейная структура оказывается повторяющейся и иногда затемняет концептуальную аргументацию, с ее помощью выявляются многократные сближения, возвращения, повороты назад и разочарования, сопровождавшие создание партией «контрольного нарратива» революции и, в конечном счете, самой себя. То, что центральное положение в этом нарративе занял 1917 г. (точнее, события в Петрограде и Зимнем дворце), вовсе не было неизбежным и не произошло мгновенно. Именно старательное и неуклонное обнажение случайного и искусственного характера этого представляющегося неизменным и вневременным нарратива — наиболее интересная и новаторская черта работы Корни.
Опираясь на обширный материал центральных и местных партийных источников (особенно интересны документы отделений главного партийного органа, занимавшегося писанием истории, «истпарта»), про- и антибольшевистских воспомина-
нии и широкии спектр периодическои печати, литературы и кино того времени, Корни показывает, что с первых днеИ своего прихода к власти партия стремилась рассказать о своем прошлом и традициях, рассматривая это повествование и демонстрацию как средство легитимизации своеИ власти в диалоге как со своими лучшими сторонниками, «партиИцами», так и с зачастую равнодушной и непонимающей публикоИ. Однако конструирование «придуманных традиции» большевизма и его основополагающих мифов оказалось трудным делом, которому мешала не только очевидная недостаточность ресурсов и институциональная незрелость партии в годы Граж-данскои воины и нэпа, но и отсутствие центральнои идеи институализации и канонизации партиИноИ памяти. Столичные и местные отделения истпарта, равно как и высшие партиИ-ные власти, стремились определить круг архивных, биографических источников и материалов устноИ истории, которые следовало использовать для создания этого мемуарного нарра-Ц тива. Появление канонических мемуарных текстов было ре-
зультатом ряда неудач историков, местных партиИных функционеров, художников, кинематографистов и других лиц, допущенных к участию в проекте, и официальноИ критики подобных неудач. Корни прослеживает, как, несмотря на все эти препятствия, последовательно формировался властныИ кано-ническиИ нарратив революции, как люди учились вписывать в него собственныИ опыт, деформируя его таким образом, чтобы он не противоречил официальным нормам артикуляции памяти.
Фредерик Корни в своем исследовании дает яркую картину того, с каким трудом в пореволюционные годы создавался и распространялся в массах образ большевизма. В книге МаИкла Горэма элементы, из которых был выстроен этот нарратив, рассматриваются с помощью микроскопическоИ оптики, автор исследует сам язык и терминологию, с помощью которых выражала себя новая власть. Горэм, как и Корни, акцентирует состояние неопределенности и растерянности, сопровождавшее формирование нового большевистского языка, адекватного масштабам и мировоИ роли революции, а также рецепцию этого языка. В определенном смысле то, о чем рассказывает книга Горэма, может рассматриваться в качестве прелюдии к тематике исследованиИ Стивена Коткина и Йохена Хельбека [^кш 1995; Коткин 2001; Не11Ьеск 2000; Не11Ьеск 1998], описывающих искусство и «стратегию» советских «субъектов» 1930-х гг. и последующего времени, конструировавших государственныИ язык. Горэм утверждает, что не совсем согласен с идееИ Коткина о «переходе на большевистский язык» (Р. 5), однако своим исследованием он указывает на
важные направления развития советского языка, начиная от малообещающих первых шагов и вплоть до точки, где уверенное владение этим языком стало достижимой целью обычных советских граждан.
Большая часть книги посвящена документированию разнообразнейших теорий, боровшихся за доминирование в пореволюционных дебатах о создании нового, большевистского языка. Откликаясь на катаклизм революции 1917 г., эти теоретики языка, от лингвистов и профессиональных литераторов до политиков, в их числе самого Ленина, предлагали широкий репертуар возможных вариантов создания языка новой эры. Горэм показывает, как стремление с должной почтительностью отнестись к «подлинному» голосу пролетариата и крестьянства сталкивалось с призывами многих деятелей искусства, в том числе таких влиятельных, как Горький, преобразить грубую, отсталую речь обычного человека, превратив ее в чистый русский язык классической литературы XIX в. Лингвистические споры в большой степени вращались вокруг диаметрально противоположных представлений о русском дореволюционном языке: одни считали его безнадежно устаревшим и чуждым народным массам, другие видели в революции возможность привить всей нации «классический» язык. Как показали историки Шейла Фитцпатрик и Линн Мали, в более общем виде эти противоборствующие тенденции разыгрывались в спорах того времени между Пролеткультом и Нарком-просом. В этом контексте дискуссия о языке, исчерпывающим образом представленная Горэмом, является еще одним исключительно ценным объектом для исследования проблем, стоявших перед пролетарской культурой в 1920-е гг. Что касается заключительных глав, то, хотя они сообщают множество новых подробностей о возникновении языка соцреализма, общий вывод, который сводится к идее постепенной стандартизации и очистке языка партии, все же повторяет выводы, сделанные в предыдущих исследованиях на эту тему.
Основная ценность работы Горэма заключается в анализе проблем, сопровождавших рецепцию большевистского языка, и случаев неудач в его восприятии и массовом воспроизводстве. Прослеживая разные «идеальные» способы распространения «большевистского новояза» после революции, от раннего этапа харизматической устной передачи партийного слова до конца 1920-х гг., когда предпочтение стало отдаваться письменному слову, Горэм показывает, как писатели, особенно «попутчики», среди них Пильняк и Платонов, проблематизи-ровали в своих сочинениях рецепцию партийного дискурса. Проанализировав ряд сцен из самых разнообразных произведений советской и иной пореволюционной литературы, темой
S
которых служит восприятие нового языка, Горэм выделяет устойчивый мотив непонимания народом партийных ораторов и партийных текстов. Он утверждает, что этот призрак народного отчуждения преследовал партию на протяжении всего периода нэпа и послужил толчком, заставившим ее в конце 1920-х гг. кодифицировать новый язык, опираясь сразу на все соперничавшие в первые пореволюционные годы теории, при одновременном ослаблении их иконоборческого и «революционного» пафоса, и делая акцент на ясности и доступности.
Корни, как и Горэм, прослеживает на протяжении 1920-х гг. тенденцию к усилению консерватизма, но при этом демонстрирует умение большевиков, творивших «новые» культурные формы, амальгамировать и синкретически присваивать взгляды предшественников и даже еретиков. В обоих случаях интерес авторов к тому времени, когда советская власть находилась еще в периоде «становления», приводит к ценным, иногда перенасыщенным сведениями, но неизменно интересным догадкам о том, чем могла стать и чем в результате стала советская культура.
Библиография
Коткин С. Говорить по-большевистски // Американская русистика. Самара, 2001.
Clark K. The Soviet Novel: History as Ritual. Chicago, 1985. Clark K. Petersburg, Crucible of Cultural Revolution. Cambridge, Mass., 1995.
Gleason A., Kenez P., Stites R. Bolshevik Culture: Experiment and Order
in the Russian Revolution. Bloomington, 1985. Hellbeck J. Speaking Out: Languages of Affirmation and Dissent in Stalinist
Russia // Kritika. 2000. No. 1 (Winter). P. 71-96. Hellbeck J. Laboratories of the Soviet Self: Diaries from the Stalin Era.
Ph.D Thesis. Columbia University, 1998. Kenez P. The Birth of the Propaganda State: Soviet Methods of Mass
Mobilization, 1917-1929. Cambridge, 1985. Kenez, P. Cinema and Soviet Society, 1917-1953. Cambridge, 1992. Kotkin S. Magnetic Mountain: Stalinism as Civilization. Berkeley and
Los Angeles, 1995. Stites R. Revolutionary Dreams: Utopian Vision and Experimental Life in
the Russian Revolution. New York, 1991. Stites R. Russian Popular Culture: Entertainment and Society Since 1900. Cambridge, 1992.
Полли Джонс Пер. с англ. яз. Марии Маликовой
