CC BY
155
УДК 165.17 Ольхов Павел Анатольевич
кандидат философских наук, доцент кафедры философии Белгородского государственного университета [email protected]
ФИЛОСОФСКО-МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ
ПРОБЛЕМЫ
ИСТОРИЧЕСКОГО ЗНАНИЯ: МЕТАФОРИКА И ПРЕДПОСЫЛОЧНОСТЬ (КОНЦЕПЦИЯ КОЛЛИНГВУДА) [1]
Olkhov Pavel Anatolievich
Candidate of Philosophy, associate professor of the chair of philosophy, Belgorod State University [email protected]
PHILOSOPHICAL AND METHODOLOGICAL PROBLEMS OF HISTORICAL KNOWLEDGE: METAPHORIC AND PRESUPPOSITION (CONCEPT OF COLLINGWOOD) [1]
Аннотация:
В статье актуализируется философско-методологическая программа исследований предпосы-лочных оснований исторического знания Р. Дж. Коллинг-вуда. Уточняется культурно-исторический статус концепта априорного воображения, который был предложен им к обсуждению как фундаментальный параметр исторического познания, несводимый к процедурам эмпирического описания.
Ключевые слова:
историческое знание, априорное воображение, предпо-сылочное знание, картина мира, познавательная метафора, историческая истина.
The summary:
The article actualizes the philosophical and methodological program of research of presuppositional grounds of historical knowledge of R.J. Collingwood. There is clarifies the cultural and historical status of the concept of the a priori imagination, which was proposed by him to discuss as the fundamental parameter of historical knowledge, irreducible to the procedures of empirical description.
Keywords:
historical knowledge, a priori imagination, presuppositional knowledge, world view, cognitive metaphor, historical truth.
Всякий исторический источник фрагментарен - критическая историография осознала это в «эру ме-тодологизма»; к настоящему времени данная мысль, испытанная в различных исследовательских традициях, воспринимается как аксиома. Истинность свидетельств источника имеет социально-историческую определенность, ситуативную ограниченность и проявляется в личностных констатациях тех реалий, которые способен распознать историк, связанный своей современностью, в избранной им эмпирической совокупности данных. Фрагментарность источника понимается исторически: не будучи зеркальнодостоверным образом своего времени, источник сличает, удостоверяет сразу две эпохи - создавшую и признавшую, опосредует взаимодействие разных «человеческих миров», как бы ни были те близки во временном следовании или пространственном протяжении. Отсюда проблематичным становится не столько сам исторический источник, сколько возможные основания его неполноты. Дискуссионным локализациям проблемы историчной истинности источника предшествует опыт его радикального понимания, состоявшийся в философии исторической науки к середине ХХ столетия. Особый, вполне перспективный вклад в это понимание внес, на наш взгляд, британский историк и философ Р.Дж. Коллингвуд.
В методологическом отношении речь у Коллингвуда идет о способах оптимизации того межпредпо-сылочного напряжения, которое возникает при критическом анализе источника автором, исследующим «забытые очевидности» прошлого и, стало быть, предполагающего «забытость себя» в собственном материале. «Человек не может и не должен отрешаться и отрекаться от своих свойств» (И.В. Гете) - та максима, которая апробируется, в сущности, повсеместно: в дискуссиях о возможностях историографии ментальностей, о методологических свойствах исторического повествования, о поэтике исторической науки и пр. Но, как отчетливо показывает Коллингвуд, исчерпывающая рефлексия источниковой предпосылочно-сти - гуманитарно-приблизительной в своих основаниях и осуществлениях - бесконечно маловероятна. Возможна, однако, проекция на себя сознания исторической предпосылочности источника - «другого». Уяснение возникающего таким образом «отношения приблизительностей», на наш взгляд, подразумевает предшествующее всему рассмотрение предпосылочного знания как оригинального познавательного феномена, специфически неопределенного и вездесущего.
Для нас важно, что проблематизация предпосылок и оснований специально-научного знания, о которой ведет в своей «Идее истории» Дж. Коллингвуд, осуществляется в творчестве И. Канта. Для философов и методологов науки сегодня все более очевидно, что «учение Канта о существовании априорных принципов человеческого рассудка... возможно лишь на основе некоторых исходных представлений, предпосылок, в рамках соответствующих категорий, основоположений и принципов» [2, с. 33]. Но ясно и другое: собственно гносеологические параметры и компоненты не исчерпывают содержание и структуру предпосылок познания, которые «являют собой исторически сложившиеся (курсив наш. - П.О.) формы вхождения в специальнонаучное знание различных по природе и генезису ценностных ориентиров» [3, с. 34]. Кант излагает доступное его пониманию, то, до чего он может «дотянуться» рационалистически, и на основании таким образом узнанного предположить, что «когда-нибудь удастся постичь единство всей способности чистого разума (как теоретического, так и практического) и можно будет все выводить из одного принципа, а это неизбежная потребность человеческого разума, который находит полное удовлетворение только в полностью систематическом единстве своего познания» [4, с. 418].
Мечте Канта суждена была длительная история. Опыты по ее применению и развитию, усилия по поиску альтернатив обнимают весь последующий период философско-методологического развития науки. Собственная социальность - укорененность в методологических замыслах ученых, в свою очередь, социокультурно-основательных, - сознаваемое обстоятельство, по сию пору провоцирующее стремление воплотить «разумно помечтавшееся» в «земных», разумных же пределах [см.: 5, с. 19 и далее]. Но как поступить с очевидностью социально целого, как понять ее в ее еще предпосылочном познавательном действии? Как «собрать» гармонически в методологической работе историка потоки предпосылочности, в движении знания встречно диффундирующие из этого целого и в нем самом? Масштабную попытку такого рода «сбора» и предпринял Р.Дж. Коллингвуд - в объяснении целостности исторического самосознания -«мыслящей головы», рефлективно-свободно представляющей целое.
Коллингвуд, собственно, автор «метафизики предпосылок», причем у Коллингвуда понятие «метафизика» трактуется довольно широко. Так, определяя задачи метафизики, он пишет: «метафизика... всегда является попыткой выяснить, во-первых, что люди данной эпохи думают об общей природе мира, причем эти представления оказываются предпосылками всех их «физик», то есть конкретных исследований деталей; во-вторых, какими были представления других народов в другие времена и как одна совокупность предпосылок превращалась в другую» [6, с. 360]. Первоначально разработанная при анализе историографии метафизика распространяется и на сферу естественнонаучного, также обладающего своей историей. Так, С. Тулмин, ссылаясь именно на Коллингвуда, утверждал: «В любой естественной науке наиболее общие предпосылки определяют базисные понятия и схемы рассуждений, используемые в каждой интерпретации данного частного аспекта природы и, следовательно, они определяют фундаментальные вопросы, благодаря решению которых продвигаются вперед исследования в этой области... Эти предположения являются фундаментальными и общими гипотезами или предпосылками, и от них зависит значение специальных понятий физики XIX столетия... Как историк науки, я утверждаю, что такое понимание имеет глубокий смысл» [7, с. 172-173]. Как отмечает Л.А. Микешина, Коллингвуд весьма близко подошел к решению непростой проблемы фиксации рациональными, логическими средствами предпосылочного знания как системы универсальных философско-мировоззренческих предпосылок - в то время, когда еще не шла речь о «реабилитации» в структуралистских спорах «метафизического» компонента познания [8, с. 186]. Старая дилемма: отношение «метафизики» и науки, широко понятых, - решалась Коллингвудом, несомненно, исторически. Нам же представляется важным в этой связи отметить следующее.
Характеризуя социокультурную, личностно-эмпирическую относительность критерия исторической истины, Коллингвуд пишет: «Для теории исторического знания в рамках обычного сознания историческая истина - это мнения историка, согласующиеся с утверждениями его источников» [9, с. 228]. Это положение стало одним из отправных в коллингвудовском учении: все три выделяющиеся здесь момента принципиальны для содержательного выяснения критерия истины исторического источника. «Обычное сознание» не утратило своей силы со времени обнародования идеи Ф. Брэдли [10, с. 130 и далее] о том, что историк привносит с собой в изучение источников собственный критерий истины; теоретизм методологического обращения опытного материала в некие структурированные результаты затемнен в сознании историка множеством практических размышлений над определенными источниками. Но подлинным объектом, подлежащим открытию, по мнению Коллингвуда, для историка является «не просто событие, но мысль, им выражаемая» [11, с. 204]. Историк, посредством «логики вопроса и ответа» должен принудить ее к проявлению в событии - извлечь - во всеоружии «сети априорного воображения». Коллингвуд описывает как бы встречу двух предпосылочно возможных мировоззрений, единых в их мыслительном априоризме; но каждое из них постулируется при этом как некое предельное или абсолютное «особое измерение исторической мысли» [12, с. 236].
Ученый, к примеру, ведет речь об истории философии и советует: «Никогда не считай, что ты понимаешь утверждение любого философа, пока ты не решил с максимально возможной точностью, на какой вопрос это утверждение должно служить ответом» [13, с. 365]. Однако нам не следует искать ответа на вопросы, вызванные уже коллингвудовским советом: каковы содержательно критерии этой точности и определимы ли предметно желательные ее степени [ср.: 14, с. 435-438, 588-590 и др.]. Коллингвуд говорит об ином: «Люди обычно не сознают своих абсолютных пресуппозиций... абсолютные пресуппозиции каждого данного общества на каждом данном этапе его истории образуют структуру, испытывающую «напряжения» большей или меньшей интенсивности, которые «принимаются» различными способами, но никогда не исчезают. Если напряжения слишком велики, структура разрушается и заменяется другой, которая образует модификацию старой структуры после того, как будут устранены деструктивные напряжения; модификация не изобретается сознательно, а создается в процессе бессознательного мышления» [15, p. 55-57]. Все это место у Коллингвуда само обладает смысловым напряжением, которое нигде не будет снято: амбивалентные сравнения («напряжение», «принятие») перемежаются понятиями, вполне ясными по отдельности, и завершаются сочетанием, которое нужно понимать буквально. Ни ранее, ни позднее мы не получим обстоятельных разъяснений - чем все же обнаруживают себя эти «напряжения», когда и как устраняется их деструктивное воздействие; зато найдем описания системного единства этих пресуппозиций, замечания о том, что их «плеяды» образуют исторически сменяющиеся концептуальные основания интеллектуальной деятельности и т.д. Прав, на наш взгляд, С. Тулмин: несмотря на кажущуюся строгость коллингвудовского изложения, язык его оказывается квазирациональным, метафорически приблизительным; в конечном счете, Коллингвуд уклонился от того, чтобы «сложить логику» и историю в единую «историческую диалектику». Вместо этого он согласился со своими предшественниками эмпириками в том, что логика должна быть ограничена внутренней структурой концептуальных систем. В результате для него логические или рациональные отношения оставались в силе только синхронистически, в теориях
данной эпохи относительно ее специфических плеяд предположений. Это исключало квазилогическое обсуждение концептуальных изменений в терминах Внутренней Рациональности Истории. в то же время это исключало и всякое диахроническое обсуждение концептуальных систем на уровне абсолютных предположений в терминах «оснований и рациональности», даже если они начинаются с маленькой буквы...» [16, с. 94-95].
Ясно, что у Коллингвуда были свои, эмпирические основания для затруднений, - знание специфики повседневной историографической практики сковывало его философскую инициативу, но постулирование предпосылочного как абсолютного сослужило Коллингвуду дурную службу; геометрическое созерцание «звездного неба», усеянного «плеядами» пресуппозиций, не помогло прояснению (на уровне отдельных конкретно-методологических процессов и процедур) органики их превращений.
Вместе с тем в «нестрогой» части размышлений Коллингвуда есть звено, которое следует припомнить специально: анализ акта интерполяции - интегрирующего вмешательства историка в разрозненность высказываний источников. Акт этот имеет две существенные особенности, оправдывающие его присутствие в действиях исследователя. Во-первых, во всяком профессиональном историческом труде акт интерполяции вытекает с необходимостью из фрагментарности имеющихся данных - он необходим и тем априорен. Во-вторых, результат, возникающий таким образом, все же оказывается чем-то «воображаемым», ибо зависимость его от воображения историка несомненна. Воображение жестко связано необходимостью воображать в задаваемом источниками направлении. Обратим внимание: всю эту деятельность, которой свойственна двойственная природа, Коллингвуд называет «априорным воображением», делая априоризм предикативной характеристикой воображения, а не наоборот. Для Коллингвуда важна посредническая функция априорного воображения, поскольку перед последним стоит «особая задача -вообразить прошлое. Это прошлое не может стать объектом чьей бы то ни было перцепции, так как оно уже не существует в настоящем, но с помощью исторического воображения оно становится объектом нашей мысли» [17, с. 230-231]. Стало быть, продукт априорного воображения, будучи, по видимости, предписан внешним эмпирическим порядком, обнаруживается не иначе как в «картине предмета исследования», создаваемой историком, которая «представляет собой некую сеть, сконструированную в воображении, сеть, натянутую между определенными фиксированными точками - предоставленными в его распоряжение свидетельствами источников» [18, с. 231]. Коллингвуд не пытается, используя образ сети, смоделировать некий эпистемологический стандарт. Зная, насколько существенна роль критики в исторической науке, ученый приходит к выводу: «все эти якобы закрепленные точки, которые историческое воображение связывает своей сетью, не даны нам в готовой форме, но являются результатом критического мышления» [19, с. 231]. Все исходные эмпирические данные историческая мысль «получает от самой себя», а «сеть» - «она сама служит тем пробным камнем, с помощью которого мы решаем, являются ли так называемые факты истинными» [20, с. 233].
Изложив все это, Коллингвуд, наконец, открывает читателю методологический смысл длинного рассуждения, постепенно сворачивавшегося в «идеалистический круг». «Картина прошлого, - пишет он, -принадлежащая историку и представляющая собою продукт его априорного воображения, определяет выбор источников, используемых в его работе. Эти источники являются источниками, то есть им верят только потому, что они обоснованы таким образом. Ибо любой источник может быть испорчен: этот автор предубежден, тот получил ложную информацию, эта надпись неверно прочтена плохим специалистом по эпиграфике, в той допущена ошибка небрежным исполнителем в каменном веке, этот черепок смещен из своего временного слоя неопытным археологом, а тот - невинным кроликом. Критически мыслящий историк должен выявить и исправить все подобные искажения. И делает он это, только решая для себя, является ли картина прошлого, создаваемая на основе данного свидетельства, связной и непрерывной картиной, имеющей исторический смысл. Априорное воображение, создающее исторические конструкции, несет в себе и средства исторической критики» [21, с. 233]. «Картина прошлого», создаваемая историком, понятая как свободная от внеположных, ей заданных «точек», «во всех своих деталях становится воображаемой картиной, а ее необходимость в каждой ее точке представляет собой необходимость априорного» [22, с. 234]. И конечно, все то, что составляет ее содержание, составляется активно - воображение историка активно требует его.
Коллингвуд вводит понятие «картины прошлого» контекстуально, не предлагая строгих определений, но придавая ему вескость в пространных обоснованиях [см.: 23, с. 233-235]. Для нас в коллингвудов-ском истолковании «картинности» исторического мышления интерес представляет не только сам факт употребления познавательного образа с понятийной частотностью, хотя и он говорит о многом. В концептуально значимом применении «картины прошлого» сквозит намерение установить особым образом ту специфическую «научность» истории, которая, по изложению, будучи отличной от science, все же сохраняет некое единство - оформляющееся в методологическом сознании с приблизительностью и полное обертональных коннотаций, но, тем не менее, ясное в окончательной составленности; можно именно умо-созерцать его эмпирико-методологический исток - «априорное воображение». Точно так, как априорное воображение выглядит парадоксальным выражением некоей движущей силы научного творчества историка, так же и картина прошлого мира - протуберанец смысла первоначального парадокса, рационалистически детально представленного, - целостная картина, элементы которой историк, став подмастерьем у самого себя, «прописывает» с академической тщательностью, скрупулезно проверяет ее имеющимися свидетельствами [24, с. 234-235].
Но «звездная» возвышенность Кантовой мечты остается: читателю Коллингвуда не расстаться с методологическим недоумением по поводу перехода от столь ясных «начал» к ясным же «концам»; они, действительно, настолько прояснены Коллингвудом, что выбора не остается: «априорное воображение» и
«картина прошлого» - трансцендентальная предпосылка любого исторического знания, - совершенные в своей ясности, сопрягаются посредством... инсайта, неопределимое благо которого поминает наш автор [25, с. 380].
Целостность «картины мира» у Коллингвуда в сознании такова, но и в сознании же расколота, отчуждена от парадоксальной жизненности своего противоречивого истока в попытке рационалистического совмещения с ним. Появляясь благодаря априорному воображению, историческая картина мира воспроизводит изначальный парадокс, только по частям разъясненный Коллингвудом, оказывается как бы поделенной между прошлым и будущим, соединяя их произвольно-ситуативно в настоящем, в «здесь и теперь». Поэтому Коллингвуд, с рационалистской ограниченностью предположивший диалектику скрытого и явленного в историческом знании, понявший, что для ее «ухватывания» требуются иные, чем в стандартизирующей философии науки абстракции (это, думается, две несомненных, крупных заслуги Коллингвуда), завершает свои размышления совсем по-гегелевски - закреплением в релятивистском абсолюте идеи (написанной пусть и со строчной буквы): «ни сырой материал исторического знания, ни детали непосредственного данного ему <историку> в восприятии, ни различные дарования, служащие ему в качестве вспомогательных средств при интерпретации исторических свидетельств, не могут дать историку критерия исторической истины. Этим критерием будет идея самой истории, идея воображаемой картины прошлого. Эта идея... - не случайный продукт психологических причин. Эта идея принадлежит каждому человеку в качестве элемента структуры его сознания, и он открывает ее у себя, как только начинает осознавать, что значит мыслить... Сколь бы фрагментарными и ошибочными ни были результаты его труда, идея, направляющая его деятельность, ясна, рациональна и всеобща. Это идея исторического воображения как формы мысли, зависящей от себя, определяющей и обосновывающей саму себя» [26, с. 237].
Возможно, такое окончание в проанализированном нами рассуждении Коллингвуда и обладает силой метафизического утешения, однако ее явно недостаточно для методологического снятия проблемы. Как показывают уже современные исследования, научная картина мира, как абстракция, обладает смыслом тем менее, чем лучше она определена в концептуальных координатах некой исторической теории: ее неустранимая образность - помеха для формализующего мышления, и в то же время эта образность весьма существенна для учета глубинных синкретических слоев доконцептуального знания, в которых являемая концептуальность прочно укоренена. И здесь нет повода для метафизической спешки. Отметим как частность: методологи все чаще заменяют неопределенно-красочное «картина» на такие термины, как «модель», «интегральный образ», «онтологическая схема» и др., что говорит о кардинальной смене наглядности картины мира, изначально довлеющей в рефлексии предпосылочности знания, на наглядность более конструктивного плана, нормализация которой становится проще. Но конструктивизация такого рода - рискованное предприятие. Малейшая неосторожность обессмысливает весь долгий путь уточнения абстракций, вдруг оказывающихся еще недостаточно обоснованными для введения в общефилософский контекст и уже исчерпавших потенциал практического интереса со стороны действующей историографии.
Важно помнить, что картина мира не есть только предмет методологической рефлексии или саморе-флексии историка; она, кроме того, фундаментальная предпосылка, трансцендентальная самому историческому источнику, который не только вторичен событию, но и сам, в его очевидной принадлежности прошлому, -событие, предметно заинтересовывающее исследователя. Отсюда внимание к генезису картины мира источника, различаемой как отдельная, согласованная с иной предпосланностью иных источников, должно быть не меньшим, чем к процессу рождения исторического знания «здесь и теперь», - последнее, кстати сказать, не менее событийно и не меньший источник для будущего, чем документы прошлых эпох для настоящего. Абстракция картины мира в сознании историка принципиально не одинока; помимо теоретического применения -для раздумий об истинностных пределах собственной деятельности - она имеет для него и практический смысл: в ее наглядности осмысляется прошлое, данное в своих источниках.
Таким образом, ученый не просто реализует некую «картину мира», он утверждает и отстаивает ее мировоззренчески, то есть заняв определенную онтологическую позицию, вовлекая историю в свою жизнь и соотносясь с ней. Уверенность ученого Нового времени в своей правоте, как и его страстное желание утвердить, отстоять свое видение мира, сыграв колоссальную роль в историческом развитии знания, обращают на себя внимание как гносеологические феномены эпистемологической уверенности, существенные как именно предпосылочно-мировоззренческие. Отметим в связи с этим: нам близка точка зрения Л.А. Микешиной, рассматривающей предпосылочное мировоззренческое знание как квинтэссенцию исторического опыта в широком смысле - социально-исторической практики, человеческой деятельности в целом; это знание довольно независимо в своей конструктивности и способно выполнять самостоятельную эвристическую функцию.
Для историка это означает существенную перемену в общей исследовательской установке: чтобы понять гуманитарно-мировоззренческие смыслы, которыми насыщены источники, нужно научиться включать себя как источник в человечески свершающуюся летопись истории, становясь «своим» в ней; надо уметь «разговорить» документы, максимально мобилизуясь мировоззренчески, в собственных предпосылках, не ограничивая себя единственной целью «спросить» свидетелей былого, но стараясь расспрашивать их с человеческой заинтересованностью, будучи всегда готовым к изменениям в направлении беседы или к ее прекращению.
Памятуя о гуманитарной причастности исследователя своему предмету - через его выраженность в слове, прежде всего нельзя забывать и о том, что существенной предпосылкой методологических абстракций является герменевтический опыт ученого историка, что и показывает нам в своих размышлениях Дж. Коллингвуд. Он фактически приводит их в соответствие со своим основанием, решительно изменяя их
«интервал». Он не отказывается от философского анализа процессов, идущих в историческом познании, но ищет границу между опытом практического истолкования текстов и возможной рефлексией этих опытов. Он фактически балансирует между позицией историографа, открывающего исторический источник, и методолога, ищущего адекватный способ вхождения в предмет исторического, гуманитарного познания. Текст - первая инстанция историографа - должен стать последней для методолога, устанавливая пред-посылочность как фундаментальный принцип исторического познания.
Ссылки и примечания:
References (transliterated) and notes:
1. Работа выполнена при финансовой поддержке гранта РГНФ. Проект № 11-03-00011 «Методологические стратегии культурно-исторического подхода в социальногуманитарных науках: интерпретация, конвенция, перевод». 1. This work was supported by the grant of RSSF. Project No. 11-03-00011 “The methodological strategy of cultural-historical approach to social and human sciences: interpretation, convention transfer”.
2. Микешина Л.А. Эпистемология ценностей. М., 2007. 2. Mikeshina L.A. Epistemologiya tsennostey. M., 2007.
3. Там же. 3. Ibid.
4. Кант И. Критика практического разума: соч.: в 6 т. М., 1965. 4. Kant I. Kritika prakticheskogo razuma: soch.: in 6 vols. M., 1965.
5. Шмаков В.С. Структура исторического знания и картина мира. Новосибирск, 1990. 5. Shmakov V.S. Struktura istoricheskogo znaniya i kartina mira. Novosibirsk, 1990.
6. Коллингвуд Р.Дж. Идея истории. Автобиография. М., 1980. 6. Collingwood R.J. Ideya istorii. Avtobiografiya. M., 1980.
7. Тулмин С. Концептуальные революции в науке // Структура и развитие науки. Из Бостонских исследований по философии науки. М., 1978. С. 170-189. 7. Tulmin S. Kontseptual'nye revolyutsii v nauke // Struktura i razvitie nauki. Iz Bostonskih issledovaniy po filosofii nauki. M., 1978. P. 170-189.
8. Микешина Л.А. Указ. соч. 8. Mikeshina L.A. Op. cit.
9. Коллингвуд Р.Дж. Указ. соч. 9. Collingwood R.J. Op. cit.
10. Там же. 10. Ibid.
11. Там же. 11. Ibid.
12. Там же. 12. Ibid.
13. Там же. 13. Ibid.
14. Гадамер Х.-Г. Истина и метод. М., 1988. 14. Gadamer H.-G. Istina i metod. M., 1988.
15. Collingwood R. An Essay on Metaphysics. Oxford, I940. 15. Collingwood R. An Essay on Metaphysics. Oxford, I940.
16. Тулмин С. Человеческое понимание. М., 1984. 16. Tulmin S. Chelovecheskoe ponimanie. M., 1984.
17. Там же. 17. Ibid.
18. Там же. 18. Ibid.
19. Там же. 19. Ibid.
20. Там же. 20. Ibid.
21. Там же. 21. Ibid.
22. Там же. 22. Ibid.
23. Там же. 23. Ibid.
24. Там же. 24. Ibid.
25. Там же. 25. Ibid.
26. Там же. 26. Ibid.
