CC BY
239
ЭПИСТЕМОЛОГИЯ & ФИЛОСОФИЯ НАУКИ • 2013 • Т. XXXV• № 1
К
ДОРИЧЕСКАЯ ОБЪЕКТИВНОСТЬ: УСЛОВИЯ ВОЗМОЖНОСТИ
О.П. ПАНАФИДИНА
В статье рассматриваются условия возможности достижения объективного исторического знания как условия возможности исторической науки в целом. Опираясь на основные положения кантовской «революции в способе мышления» и продолжающих ее современных методологических учений, автор критикует традиционное представление об объективности в смысле объектности и обосновывает возможность достижения объективного исторического знания в смысле интерсубъективности и истинности.
Ключевые слова: историческое познание, объективность исторического знания, коперниканский переворот, исторический феномен.
1. Предварительные замечания
Одним из критериев научной рациональности, как известно, является объективность научного знания. Однако реализация этого центрального требования в познавательной практике ученого наталкивается на немалые трудности, особенно если речь идет о гуманитарном познании. Именно здесь более очевидным образом, чем в других
Е
&
0
1
л
Н
Щанорам^З
областях знания, проявляются субъективные факторы исследовательского процесса, что дает основания для упреков в якобы ненаучном статусе целого ряда гуманитарных дисциплин, в том числе и истории. Поэтому положительный ответ на вопрос о возможности объективности исторического знания, как нам представляется, позволит практикующему историку по праву именовать то, чем он занимается, наукой (в противовес достаточно распространенной точке зрения на историю как на некую разновидность литературного искусства).
Вопрос о возможности достижения объективного исторического знания можно еще более проблематизировать, сформулировав его в кантовском духе: как возможна историческая объективность? Однако правомерность подобной постановки вопроса на первый взгляд выглядит не такой уж очевидной и требует обоснования. Действительно, по форме вопрос эксплицитно является кантовским. Но таков ли он по сути? Ведь когда Кант задает вопросы «Как возможны априорные синтетические суждения?»; «Как возможна чистая математика?»; «Как возможно чистое естествознание?», он вовсе не подвергает сомнению фактическое существование соответствующих сущностей (априорных синтетических суждений, чистой математики или чистого естествознания), но ставит перед собой задачу обосновать, на чем это существование основывается. Что касается исторической объективности, то сама ее возможность достаточно проблематична. Поэтому, с нашей точки зрения, постановка вопроса «Как возможна историческая объективность?» в целом соответствует кантовскому духу лишь в определенном смысле, а именно в смысле постановки Кантом вопроса «Как возможна метафизика в смысле науки?». Кант не сомневался в существовании метафизики в качестве природной склонности человеческого разума, но вместе с тем считал, что современной ему метафизике еще только предстоит стать наукой. Имея в виду указанную цель превращения метафизики в науку, он и ставит вопрос о возможности такого превращения.
Сходным образом обстоит дело с вопросом «Как возможна историческая объективность?». Хотя мы не склонны категорически утверждать, что никому из историков прошлого и настоящего не удавалось выйти за рамки собственных субъективных подходов, все же исходной предпосылкой нашего исследования можно считать наблюдение, что историческое знание далеко не всегда обладало и обладает признаком объективности. Тем не менее при определенных условиях достижение такой объективности вполне возможно. В этом смысле рассматриваемый в настоящей статье вопрос можно еще больше приблизить к кантовской формулировке, поставив его следующим образом: «Как (при каких условиях) возможна история в смысле науки?» Выявлению таких условий, определяющих возможность исторической объективности, и посвящена предлагаемая статья.
2. Объективность научного знания и историческая объективность
Для успешного решения поставленной проблемы необходимо прежде всего прояснить, что следует иметь в виду под объективностью научного знания вообще? Е.А. Мамчур указывает пять возможных определений данного термина1, которые, на наш взгляд, можно свести к трем основным:
1) объективность как объектность, т.е. как принципиальная возможность описать объект как он существует сам по себе, без отсылки к познающему субъекту или используемому им инструментарию;
2) объективность как интерсубъективность, т.е. как приемлемость для определенного научного сообщества;
3) объективность как истинность (в классическом смысле), т.е. соответствие научного знания действительности.
С каким же из указанных смыслов мы имеем дело, когда ведем речь об исторической объективности? Большинство практикующих историков, следуя известному принципу, выдвинутому Л. фон Ранке (в предисловии к «Истории германских и романских народов с 1494 до 1535 г.»), «показать, как это было на самом деле»2, объективность исторического знания истолковывает именно в первом смысле. Вопреки этой достаточно распространенной позиции в данной статье мы, опираясь на современные эпистемологические подходы к проблеме объективности научного знания в целом, попытаемся обосновать тезис о невозможности исторической объективности в смысле объектности (1), но возможности в смысле интерсубъективности (2) и в смысле истинности (3) (с учетом некоторой модификации классической концепции истины).
В общем виде требование исторической объективности было выдвинуто древнегреческим историком Фукидидом3. Однако исторический объективизм в качестве целостного методологического направления, интерпретирующего объективность как объектность, сложился в Х1Х в. в рамках немецкой историографии. Суть данного подхода сводится к требованию максимального устранения субъективности историка в ходе научного исследования. Иными словами, объектив-
1 См.: Мамчур Е.А. Объективность науки и релятивизм (к дискуссиям в современной эпистемологии). М., 2004. С. 10. ^
2 Ranke L. von. Geschichte der romanischen und germanischen Volker von 1494 bis 1535. Leipzig, 1885. P. VII.
3 В первой книге своей «Истории» он ставит проблему «достоверности» историче-
ского исследования, надежности исторических свидетельств и подчеркивает необхо- (Q
димость их «основательной проверки». См.: Фукидид. История. Л., 1981. Кн. 1. 20-22.
С. 13-14. ™
Щанорам^З
ность должна обеспечиваться взглядом некоего «абсолютного наблюдателя» sub specie aeternitatis. Такую объективность X. Патнэм именует метафизической объективностью «с точки зрения Бога» (God’s Eye View)4, Т. Нагель - «взглядом из ниоткуда» (the View from Nowhere)5, А. Мегилл - абсолютной объективностью6.
Претензия историков на объективное знание о событиях прошлого, независимого по своему содержанию от историка (т.е. объективность в смысле (1)), имеет глубокие метафизические корни и связана прежде всего с такой эпистемологической установкой, как репрезен-тационизм, а также принятием классической концепции истины в ее платоновском варианте. Однако, несмотря на то что приверженцы исторического объективизма декларируют стремление к достижению истины, в целом позиция исторического объективизма обнаруживает несостоятельность и при своем последовательном проведении чревата догматизмом. На это, в частности, обращает внимание современный нидерландский исследователь Крис Лоренц, полагая, что объективизм основывается на устаревшей методологии и поэтому сегодня не может использоваться практикующими историками. Он отмечает, что в рамках данного подхода невозможно объяснить, почему историки постоянно дискутируют между собой и зачастую не могут прийти к рациональному согласию, а также почему споры историков больше напоминают политические дебаты, нежели научные дискуссии7.
3. Кант и критика объективизма
Критика объективизма, с нашей точки зрения, восходит к кантовской программе «коперниканского переворота» в гносеологии. Хотя Кант и не говорил ничего о специфике исторического познания, но, отталкиваясь от разработанных им подходов к решению вопроса «Как возможна метафизика в смысле науки?», можно попытаться осуществить аналогичный «переворот» в историческом познании и, таким образом, завершить то, что Р.Дж. Коллингвуд обозначил как «коперниковскую революцию в теории исторического познания»8.
4 См.: Putnam ..Realism with a Human Face. Harvard UP, 1992. P. 11.
5 См.: Nagel T. The View from Nowhere. Oxford : Oxford UP, 1986.
6 См.: Мегилл А. Историческая эпистемология. М., 2007. С. 369-370.
7 См.: Lorenz C. Historical Knowledge and Historical Reality: A Plea for ‘Internal Realism’ // History and Theory: Contemporary Readings ; ed. B. Fay, P, Pomper, R. Vann. Oxford, 1998. P. 348. (Русский перевод статьи см.: Лоренц К. Историческое знание и историческая действительность: в защиту внутреннего реализма; пер. с англ. О.П. Пана-фидиной и Е.В. Мишаловой // Личность. Культура. Общество. 2012. Т. XIV, вып. 1. С. 70-81; вып. 2. С. 89-98.)
8 Коллингвуд Р.Дж. Идея истории. Автобиография. М., 1980. С. 228.
Главным эпистемологическим нововведением Канта была идея разделения «вещей самих по себе» и «вещей как предметов опыта», иными словами, разделения между ноуменами (в негативном смысле) и феноменами. В контексте исследуемой проблемы указанное различение приводит к ряду важных следствий, которые можно суммировать в следующих основных положениях, получивших свое развитие в ряде важных концепций философии ХХ в.
1. Отрицание трансцендентного (абсолютного) субъекта познания. Этот тезис был положен, в частности, в основу «внутреннего реализма» Патнэма, утверждающего необходимость обоснования «человеческого взгляда» (в отличие от «взгляда с точки зрения Бога»). Поскольку, согласно Канту, познание «всегда начинается с опыта», а сам опыт рассматривается им как включающий чувственное содержание, его трансцендентальным субъектом является именно человек. В то же время следует отметить, что кантовский субъект познания - вневременный, его априорные формы неизменны, так как все познавательные способности заложены в человеке природой.
2. Ограничение познания сферой возможного опыта. Спецификой научного познания, по Канту, является то, что даже на теоретическом уровне оно должно оставаться в рамках возможного опыта. Речь идет об известной кантовской критике как эмпиризма (чувственность не дает нам всеобщего и необходимого, следовательно, научного знания), так и рационализма (у трансцендентального субъекта нет способности к интеллектуальному созерцанию, а только к чувственному). Данное положение будет в дальнейшем развито многочисленными критиками спекулятивной метафизики, основывающейся на идее «чистого разума», т.е. рационалистической традиции в узком смысле этого слова. Среди последователей Канта в данном контексте можно отдельно указать на К. Поппера, разработавшего в противовес неопозитивизму как современной форме эмпиризма концепцию критического рационализма.
3. Выдвижение реализма как теоретико-познавательной позиции, отличной от материализма и идеализма как онтологических подходов. Согласно реализму, «вещи сами по себе» необходимо рассматривать в качестве онтологической реальности, независимой от субъекта познания, но влияющей на его органы чувств, а «феномены» - в качестве своеобразных познавательных проекций первых. Проблема реализм/антиреализм широко обсуждалась в философии ХХ в. в связи с так называемым лингвистическим поворотом, одним из следствий которого является утверждение, что действительность для нас - это всегда действительность в рамках определенного «языкового каркаса» (Р. Карнап), играющего роль своеобразной схемы описания данной действительности. Кстати, истоки этого положения также можно найти в кантовской идее априорных форм познания, предназначенных концептуализировать материал, полученный на
[|]анорам
Щанорам^З
уровне чувственности. Проводя подобную аналогию, однако, необходимо иметь в виду, что понятие схемы описания, или концептуального каркаса, имеет социокультурную природу в отличие от кантовских априорных форм, заложенных в человеке от рождения.
Лоренц подчеркивает, что исторические объективисты не учитывают важные методологические инновации второй половины ХХ в., среди которых он как раз и называет лингвистический поворот, разграничение материализма и реализма, обоснование ограниченности эмпиризма9. Как отмечено выше, все указанные методологические инновации, которые по существу игнорируются историками-объек-тивистами, являются следствием кантовского коперниканского переворота. Поэтому преодоление недостатков исторического объективизма возможно посредством осмысления сути предложенной Кантом «революции в способе мышления» и осуществления подобного переворота в теории исторического познания.
4. Идея «коперниковской революции в теории исторического познания»
Как отмечает Коллингвуд, еще в конце XIX в. Ф.Г. Брэдли попытался сместить акценты в экспликации взаимоотношения между историком и используемыми им историческими свидетельствами. В частности, историк, по его мнению, вовсе не должен слепо следовать за историческими источниками и вполне может «отбросить свидетельства так называемых авторитетов»10. По существу здесь ставится вопрос о критике исторических источников. Коллингвуд, однако, утверждает, что выход за пределы исторического источника возможен и в другом направлении, о котором Брэдли ничего не говорит и которое сам Коллингвуд называет «конструктивным»11. Речь идет о возможности расширения сведений, которые содержатся в том или ином источнике, посредством новых утверждений, неявно предполагаемых данным источником. Кроме того, Коллингвуд, взяв за основу идеи Брэдли, разработал концепцию «автономии историка», или «автономии исторического мышления», которая выражается, во-первых, в деятельности по отбору источников, во-вторых, в «исторических конструкциях», восполняющих с помощью «априорного воображения» недостающие связи между событиями, и, в-третьих, в исторической критике (чему он уделяет особое внимание)12. Историк, образно гово-
9 Lorenz C. Op. cit. P. 366.
10Коллингвуд Р.Дж. Указ. соч. С. 227.
11 Там же. С. 228-229.
12 Там же. С. 225-226.
ря, «задает истории вопросы», а в случае необходимости может «задать» их повторно по поводу уже исследованного ранее события в свете открывшихся новых фактов.
Тем не менее мы полагаем, что к характеристике этих идей как «коперниковской революции в теории исторического познания» следует относиться с изрядной долей осторожности, поскольку они не вполне соответствуют духу кантовской эпистемологии. Прежде всего речь идет о том, что Коллингвуд исходит из идеалистического подхода к пониманию исторического прошлого. Концентрируя внимание на историческом мышлении субъекта познания, он в гегелевском духе отрицает кантовскую идею различения «вещей самих по себе» и «вещей как предметов опыта». Тем самым Коллингвуд ограничивает задачи историка лишь конструированием прошлого, ничего не говоря о его реконструкции.
Чтобы в полной мере распространить кантовскую программу «революции в способе мышления» на область исторической науки, программу необходимо модифицировать с учетом специфики исторического познания. Это можно сделать, в частности, путем введения таких понятий, как «исторический ноумен» и «исторический феномен». Первое из них упоминается в работе А. Мегилла «Историческая эпистемология», где автор под историческим ноуменом подразумевает «область, заполненную: а) тем, что является слишком травмирующим, чтобы быть выраженным в языке; б) тем, что является слишком чуждым, чтобы быть понятым в настоящем; в) тем, что не может быть сконструировано или реконструировано, потому что отсутствует адекватное свидетельство»13. С нашей точки зрения, под историческим ноуменом можно понимать и само имевшее место в прошлом историческое событие, не зависящее от познающего субъекта. Иначе говоря, историческое событие представляет собой «вещь саму по себе», недоступную для непосредственного познания. Однако данное историческое событие оставило определенный «след» в виде тех или иных свидетельств, т.е. оно может каким-то образом нам явиться. В этом смысле понятие «исторического феномена» как раз и обозначает тот способ, каким историческое событие является историку, желающему получить о нем истинное знание.
Прошлое дается нам посредством своих «остатков» - письменных и неписьменных. Следовательно, историк всегда имеет дело исключительно с историческими феноменами, и в этом отношении его познавательная деятельность ничем не отличается, например, от деятельности естествоиспытателя. Конечно, объект познания у представителей естественных и гуманитарных наук разительно отличается, более того, историк претендует на получение истинного знания о том, что уже не относится к сфере сущего. Однако более важным в данном
13 МегиллА. Указ. соч. С. 164.
[|]анорам
Щанорам^З
контексте является не онтологическое различие в предмете, а гносеологическое единство общенаучного метода; субъект познает свой объект только таким образом, каким он ему является. Именно этот тезис выражает суть «коперниканского переворота» в гносеологии в целом и в теории исторического познания в частности.
Таким образом, претензии историков-объективистов познать прошлое «так, как это было на самом деле» сродни претензиям фи-лософов-догматиков познать «вещи сами по себе». Здесь также напрашивается аналогия между ярко описываемыми Кантом тщетными догматическими спорами, решение которых в принципе невозможно и которые можно прекратить, только объявив предмет спора иллюзией, и нескончаемыми дискуссиями между историками, часто напоминающими, согласно Лоренцу, политические дебаты. Лоренц на примере широко известного спора немецких историков по поводу интерпретации холокоста (Historikerstreit) продемонстрировал, что простой апелляции историков к «фактам» и «исторической действительности» вовсе не достаточно для обоснования истинности факту-альных исторических утверждений. Более того, сам вопрос о том, что собой представляет «историческая действительность», и о том, каковы «факты», всегда останется спорным14.
К выводу о том, что фактуальное утверждение историка всегда выражает определенный подход к действительности и что образ действительности всегда зависит от избранной историком описательной схемы, мы приходим не только через анализ споров, подобных Historikerstreit. Этот вывод подтверждается также путем последовательной критики эмпиристской гносеологической позиции, представленной, в частности, методологическими подходами логического эмпиризма. Логические позитивисты придавали большое значение не только размежеванию науки и ненауки, но и противопоставлению фактуальных утверждений и ценностных суждений. Однако, как справедливо отмечает Патнэм, последовательная реализация данного подхода приводит к релятивизму, в действительности же имеет место «переплетение факта и ценности», поскольку данные наших наблюдений являются теоретически нагруженными15.
Историки в своих утверждениях также не апеллируют непосредственно к действительности самой по себе; еще только приступая к исследованию, они априорно располагают определенной точкой зрения (perspective). Поэтому даже на уровне источников, как указывает Лоренц, консенсус между историками зачастую отсутствует, так как для различных историков существует возможность, во-первых, ис-
14 См.: Lorenz C. Op. cit. P. 355.
15«Когдаигде нацист и антифашист, коммунист и социал-демократ, фундаменталист и либерал, или даже республиканец и демократ соглашаются по поводу фактов?», - спрашивает он (Putnam .Realism with a Human Face. Cambridge, 1992. P. 165-167).
следовать один и тот же объект, используя различные источники, и, во-вторых, даже используя одни и те же источники, интерпретировать их по-разному16. Причина последнего коренится в том, что, отобрав для целей своего исследования определенную совокупность эмпирического материала и приступая к написанию исторического текста, историк уже располагает так называемым нарративным пространством. Это означает, что он имеет возможность излагать результаты своего исследования определенным, выбранным им способом (то, что Лоренц называет нормативным выбором историка). Поэтому на уровне исторического текста в целом в принципе невозможно обойтись без ценностных суждений, обусловленных выбранной историком концептуальной схемой.
Если признать, что факты всегда имеют «теоретическую», а в истории еще и «ценностную нагруженность» и что позиция ученого всегда представляет определенную точку зрения, открытую как для внешней критики, так и для самокритики, то фундамент, на который опирается позиция исторического объективизма, рушится. А значит, экспликация исторической объективности в смысле объектности по меньшей мере непродуктивна.
Осознание методологической ограниченности исторического объективизма и его критика породили «зеркальное отображение» последнего - исторический релятивизм, суть которого сводится к тому, что стремление к достижению объективного и истинного знания объявляется не более чем недостижимой «благородной мечтой». Становление и развитие такого подхода на примере американской исторической науки было прекрасно проиллюстрировано П. Новиком17. Он выделяет четыре этапа в эволюции взглядов американских историков на сущность исторической объективности:
1) «возведенная на престол объективность» (objectivity enthroned). Это этап становления американской исторической науки, связанный с ориентацией историков на высокие профессиональные нормы (среди которых особое место отводилось «норме объективности», обоснованной Pанке), заданные немецкой исторической школой;
2) «осажденная объективность» (objectivity besieged). В 19201930-е гг., согласно Новику, «релятивистское состояние» американского общественного мнения отразилось и на состоянии академической исторической науки. Большинству историков этого периода свойствен скептицизм по поводу исторической объективности в связи с принятием ими идеи «определенной точки зрения»;
16Lorenz C. Op. cit. P. 375. О возможности различных исторических реконструкций на одном и том же корпусе источников также см.: Смирнова Д.МНаучные исторические реконструкции в зеркале обыденного опыта // Эпистемология и философия науки. 2008. № 1. С. 66-67.
17 См.: Novick P. That Noble Dream: The ‘Objectivity Question’ and the American Historical Profession. N.Y., 1988.
[|]анорам
Щанорам^З
3) «восстановленная объективность» (objectivity reconstructed). В 1940-1950-е гг. происходит «духовная и идеологическая мобилизация» историков на защиту ценностей Запада против так называемой красной угрозы, что стимулировало восстановление объективистской установки, характерной для немецкой историографии XIX в., т.е. такое, пусть даже временное, возвращение на позиции исторического объективизма произошло отнюдь не по научным соображениям;
4) «объективность в кризисе» (objectivity in crisis). Начиная с 1960-х гг. в среде американских историков широко обсуждаются вопросы возможности построения «большого нарратива», фрагментации исторического исследования, междисциплинарного синтеза и др. В целом для четвертого периода в соответствии с концепцией Новика характерен отказ от позиции объективизма в пользу так называемого умеренного релятивизма.
Какой же вывод можно извлечь из отмеченной противоположности исторического объективизма и исторического релятивизма? Указанные подходы роднит общее понимание самого понятия «объективность» в смысле объектности, что порождает методологические трудности в каждом из них. Тем не менее невозможность исторической объективности как объектности вовсе не обязательно означает невозможность исторической объективности вообще. В начале статьи мы выдвинули тезис о возможности исторической объективности в смысле интерсубъективности и в смысле истинности. Данное утверждение мы и попробуем обосновать путем инкорпорации постпозитивистского видения научного знания.
5. Историческая объективность как интерсубъективность
Достаточно оригинальный подход к решению проблемы научной объективности был предложен Поппером. На основе противопоставления двух разновидностей эпистемологии (субъективистской и объективной) он предлагает различать два вида знания: субъективное (или организменное) и знание в объективном смысле18. Если соотнести данную идею с его учением о трех мирах, то субъективное знание относится ко второму «миру состояний сознания, мыслительных (ментальных) состояний», а объективное - к третьему миру «объективного содержания мышления», порожденного «дискуссиями» или «критическими спорами». Наконец, согласно Попперу, опираясь на субъективное знание, мы можем рассчитывать только на «субъектив-
18 См.: Поппер К. Объективное знание. Эволюционный подход. М., 2002. С. 77.
ную уверенность», объективное же знание позволяет говорить о «научной объективности».
Итак, научное знание не должно исчерпываться «субъективной уверенностью» в истинности высказываний об изучаемых объектах; оно обязательно должно допускать возможность конструктивной критики со стороны оппонентов и возможность его отбрасывания в результате интерсубъективной проверки. Любой ученый, стремящийся к получению научного знания, должен заниматься поиском «наилучших способов критики наших теорий (гипотез, догадок), а не защитой их против сомнений»19. Таким образом, отсутствие рациональной дискуссии между оппонентами означает, что такие оппоненты не находятся в сфере науки как таковой.
Лоренц подверг детальному анализу проблему исторических споров, но его интересовал вопрос вовсе не о том, возможна ли между историками конструктивная дискуссия, а о том, почему вообще историки спорят. С его точки зрения, исторический дискурс имеет двойственный «фактуально-нормативный» характер, поэтому у историков нередко возникает соблазн выдавать нормативные суждения за фак-туальные утверждения. Причина этого коренится в так называемом практическом интересе истории, даже если такой интерес эксплицитно отрицается самими историками. Pечь идет о роли исторической науки в формировании индивидуальной и коллективной идентичности. В связи с этим историк, излагая результаты своего исследования, не может не учитывать того, что Лоренц назвал горизонтом ожидания со стороны заинтересованной аудитории, небезразличной к тому, каким предстает «ее» прошлое как в ее собственных глазах, так и с точки зрения «стороннего наблюдателя». Мегилл, разделяя историографию на профессиональную и непрофессиональную, включающую социальную память, эстетические репрезентации и популярную историографию, также говорит об «обязательстве обязательств», которое историки вынуждены брать на себя, и о необходимости для историков «их аудитории»20.
Лоренц считает, что вполне можно усилить рациональность исторических дискуссий, если открыто признать, что за противоположными фактуальными (по своей форме) утверждениями кроются неявно содержащиеся в них нормативные суждения. Иначе говоря, «о нормативных взглядах историков лучше открыто договориться»21. В то же время Лоренц утверждает, что в исторической науке отсутствует гарантия какого-либо консенсуса и что одной из ключевых ее особенностей является плюрализм.
19 Поппер К. Логика научного исследования. М., 2010. С. 111. Примеч. 1.
20См.: Мегилл А. Некоторые соображения о проблеме истинностной оценки репрезентации прошлого // Эпистемология и философия науки. 2008. № 1. С. 53, 56.
21 Lorenz C. Op. cit. P. 361.
[|]анорам
Щанорам^З
Если рассмотреть изложенный Лоренцом подход с позиции критического рационализма Поппера, то может показаться, что никакие научные дискуссии среди историков в принципе невозможны, а их споры не просто напоминают политические дебаты, но по сути и являются таковыми. Однако историческая объективность в смысле интерсубъективности возможна только при наличии такой дискуссии между историками. Чтобы разрешить это противоречие, также можно привлечь идеи Поппера. Так, он утверждает, что ученый не должен рассматривать свою теорию в качестве некой «тотальной идеологии», претендующей на безусловную истинность и, следовательно, не допускающей опровержения возможным опытом. Дух науки сродни сократовской позиции, т.е. предусматривает перманентный поиск истины в отличие от претензии на владение ею. Поэтому если историк будет исходить из установки, что процесс «переписывания» истории - это необходимое явление, цель которого - постоянное приближение к истине, что его исторические тексты лишь презентуют определенный взгляд на исторические события и являются в большей мере гипотезами, а не завершенными теориями, то он как ученый будет готов к тому, что его точка зрения может быть в принципе пересмотрена под натиском рациональной критики со стороны других исследователей.
Видимо, именно это имеет в виду Поппер, когда говорит о «мифе концептуального каркаса». Суть мифа сводится к положению о невозможности рациональной дискуссии вне общего интеллектуального «каркаса», который выступает в данном контексте в качестве своего рода «интеллектуальной тюрьмы, создаваемой одной теорией». По мнению Поппера, «это не только ложное, но и в корне порочное утверждение»22, поскольку данная позиция «ведет к догматизму, бесконечному регрессу или к релятивистской концепции рационально несоизмеримых каркасов»23. Даже несмотря на то что в дискуссию постоянно вмешиваются нерациональные человеческие элементы (что особенно важно применительно к ситуации в историческом познании), следует признать, что рациональная критическая дискуссия вполне возможна даже среди носителей различных «концептуальных каркасов». Для этого целью такой дискуссии должно быть хотя бы «малейшее прояснение какой-либо проблемы или ничтожнейшее небольшое продвижение к более ясному пониманию своей или чужой позиции»24.
Таким образом, метод критики не сводится исключительно к попыткам обосновать ложность теории оппонента (хотя это также может входить в задачу ученого), а прежде всего предусматривает готовность к пересмотру отдельных положений своей теории или же к ее отбрасы-
22 Поппер К. Миф концептуального каркаса // К. Поппер. Логика и рост научного знания. М., 1983. С. 560, 582.
23 Там же. С. 592.
24 Там же. С. 571.
ванию в целом. Но как же быть с тем, что составляет специфику исторической науки, с тем, что Лоренц назвал «практическим интересом истории» и «горизонтом ожидания»? По-видимому, историку, вступая в ту или иную дискуссию, следует ясно отдавать себе отчет - в качестве кого он в ней участвует: представителя профессиональной или же непрофессиональной (в смысле Мегилла) историографии, а также учитывать контекст такой дискуссии (академический или внеакадемиче-ский)? Если историк позиционирует себя в качестве ученого, то он должен исходить из общего понимания сути и задач науки, стремясь максимально абстрагироваться от вненаучных мотивов своей деятельности (или, по крайней мере, осознавать наличие подобных вненаучных мотивов) и направляя свои усилия на поиск исторической истины.
6. Историческая объективность как истинность
Историки, как и другие ученые, претендуют на то, что они продуцируют знание о предмете своего исследования, в целом соответствующее действительному положению дел. Подобного рода претензия опирается на классическую теорию истины, предполагающую существование некой Истины, которой при выполнении определенных условий субъект познания в принципе способен овладеть. Главным условием достижения истинного знания в эмпирической науке обычно считается (в духе идей логического позитивизма) возможность его эмпирической верификации (исключение, как известно, составляет аналитическое знание, которое обосновывается формально-логическими средствами). Этот подход лежит в основе теории джастифика-ционизма, тесно связанной с эмпирико-индуктивистской методологией. Критика данной методологии, традиция которой восходит к работам Д. Юма и И. Канта, породила в философии XX в. позицию, получившую название нонджастификационного критицизма (nonjustificational criticism). В рамках последнего были в некоторой степени синтезированы скептическое и абсолютистское представления об истине, что, на наш взгляд, может способствовать достаточно убедительному решению проблемы исторической истины.
Pациональным зерном нонджастификационного критицизма, согласно Попперу, является «отрицание существования универсального критерия истины»25. Человек не может претендовать на всеобъемлющее обладание Истиной, поскольку его возможности всегда ограничены интерналистской перспективой, концептуальным каркасом и несовершенными (от природы) познавательными способностями.
25ПопперК. Открытое общество и его враги. В 2 т.; пер с англ. под ред. В.Н. Садовского. М., 1992. С. 386.
Е
&
0
1
л
Н
Щанорам^З
Указанные идеи Поппера в целом созвучны кантовской идее трансцендентального субъекта в том смысле, что все люди обладают одинаковыми познавательными способностями, позволяющими получить знания, хотя и ограниченные феноменальным миром.
В то же время Поппер утверждает, что классическая идея истины должна быть сохранена перед лицом широкого распространения того, что он называет субъективистскими подходами к истине (когерентная, прагматистская теории и теория очевидности). Главным недостатком таких подходов Поппер считает их представление о знании как о принадлежащем «миру 2», т.е. миру субъективного опыта. Он же предпочитает концепцию истины, сформулированную в рамках «объективистского подхода»: «Каждый, кто интересуется наукой, должен интересоваться объектами мира 3», т.е. проблемами, теориями и критическими аргументами как таковыми26. (В «Объективном знании» Поппер определяет третий мир как мир «умопостигаемых сущностей, или идей в объективном смысле; мир возможных предметов мысли, мир теорий “в себе” и их логических отношений, аргументов “в себе” и проблемных ситуаций “в себе”»27). В данном контексте Поппер примыкает к позиции антипсихологизма, полагая вслед за Больцано и Фреге, что ученому очень важно различать логические и психологические утверждения, или же «утверждения в себе» (точнее, «утверждения сами по себе» (an sich)) и «субъективные мыслительные процессы». Так, Больцано утверждает, что ни «предложения в себе», ни «истины в себе», будучи разновидностью первых, не обладают наличным бытием, т.е. не находятся во времени и пространстве как нечто действительное. Но в то же время «все истинное должно быть мыслимое». Поэтому мысли и суждения имеют наличное бытие в душе тех существ, которые мыслят или производят суждения28.
В целом Поппер приложил немало усилий для защиты объективности от атак со стороны субъективизма, используя при этом классическую концепцию истины как соответствия высказываний фактам, модифицированную с учетом семантической теории истины А. Тарского. Раскрывая суть своего подхода, Поппер указывает на два важных обстоятельства: во-первых, вслед за Тарским он считает понятие истины объективным и абсолютным; во-вторых, провозглашает целью науки не достижение истины, а приближение к ней.
Семантическая концепция Тарского, как считает Поппер, спасает классическую аристотелевскую концепцию истины. Тем самым она «спасает» и оправдывает научную деятельность в целом, поскольку отказ от истины как характеристики нашего знания устраняет какое-либо различие между наукой и другими формами познавательной деятельно-
26Popper K. Unended Quest. An Intellectual Autobiography. L. ; N.Y., 2005. Р. 213.
27 Поппер К. Объективное знание... С. 154.
28 См.: Больцано Б. Учение о науке (Избранное). СПб., 2003. С. 65-69.
сти. Тарский, как известно, ставил перед собой цель дать удовлетворительное определение понятия истины, «т.е. такое определение, которое материально адекватно и формально корректно». Согласно его концепции, такое определение должно быть сформулировано в «метаязыке», который необходимо отличать от «объектного языка». Важной особенностью семантической концепции истины можно считать то, что она не выдвигает никакого особого критерия истины и, более того, вообще отрицает такую возможность. Однако она сохраняет интуитивную идею истины в качестве (1) объективной (как свойства теорий, а не субъективного опыта, убеждений или верований) и (2) абсолютной (не зависящей от какого-то конкретного набора допущений)29. Таким образом, предложение является истинным тогда и только тогда, когда оно соответствует действительному положению дел, поскольку a priori предполагается, что оно в принципе может соответствовать исследуемой действительности. Поэтому идея истины должна рассматриваться в качестве регулятивной идеи в кантовском понимании. Ученый по роду своей деятельности не может не стремиться к получению истинного знания, хотя это и не означает, что он обязательно должен достичь этой цели.
Не вдаваясь в подробности попперовского понимания проблемы истины, отметим, что в целом его идеи, на наш взгляд, вполне применимы и к теории исторического познания. Более того, в данном контексте именно та сторона истории, на которую традиционно указывали как на слабую, демонстрирует свою эффективность. Речь идет о процессуальном характере ее предмета. Следует отметить, что скептицизм относительно возможности получения истинного исторического знания исходит из представления идеала науки как завершенной аксиоматизированной дедуктивной системы. В противоположность этому Поппер утверждает, что такие дедуктивные системы следует рассматривать лишь как отдельные этапы научной деятельности, как важные вехи на пути приближения к истине, но ставить знак равенства между такого рода системами и наукой в целом было бы неоправданно. В связи с этим справедливым представляется замечание А.С. Данто, что не существует особой разновидности исторического скептицизма: нельзя быть скептиком в отношении истории и не быть скептиком в целом30. Более того, историк у Данто находится даже в более выгодном положении, чем собственно субъект истории, который был свидетелем определенного события или же имел непосредственное отношение к нему. Вопреки кажущейся парадоксальности этой точки зрения Данто прав в том отношении, что историческое знание тем полнее, чем больше следствий изучаемого события мы знаем.
Полное и завершенное описание какого-либо события было бы возможным только в том случае, если бы мы владели знанием о буду-
29 См.: Popper K. Unended Quest. Р. 165.
30 См.: Данто А.С. Аналитическая философия истории. М., 2002. С. 108.
[|]анорам
Щанорам^З
щем. Но, как показал еще Аристотель (в гл. 9 трактата «Об истолковании»), высказывания о будущих случайных событиях в логическом отношении являются неопределенными, так как будущее открыто для различных возможностей. Поэтому и знание об исторических событиях необходимо должно уточняться в свете все новых и новых его следствий. Можно далее развить эту идею и предположить, что более поздний во времени историк может наблюдать более отдаленные последствия изучаемого события, поэтому его интерпретация будет отличаться от интерпретации этого же события его более ранними коллегами. Кроме того, значение события может также меняться в зависимости от того, с какими более поздними событиями оно будет связываться и в какой исторический контекст будет вписано историком. Здесь, как видно, четко прослеживается идея роста исторического знания, или приближения к исторической истине. Критерий прогрессивного приближения к истине здесь состоит в успешном применении общего для всех наук «метода смелых, дерзких предположений и изобретательных и решительных попыток их опровергнуть»31. Следствием применения этого метода должен быть рациональный выбор среди конкурирующих теорий в пользу более информативной, прошедшей большее количество критических проверок и имеющей большее истинностное и меньшее ложностное содержание.
Достаточно распространено мнение, что историческая наука по своей сути является описательной, что ее интересуют уникальные исторические факты и поэтому к ней в отличие от естествознания неприменим дедуктивный метод. Однако описательность была в полной мере характерна и для «наук о природе» на начальном этапе их становления (достаточно вспомнить бэконовскую идею о «методе муравья», используемом «голыми эмпириками»). Действительно, институционализация исторической науки относится к более позднему периоду по сравнению с естествознанием, поэтому идеал классической науки, выработанный в рамках последнего, как обычно ставился в пример гуманитарным наукам. Но Поппер показал, что современные представления о сути науки как деятельности по получению правдоподобного и объективного знания о мире в корне изменились. Историческое познание, как нам представляется, может быть полностью вписанным в такие представления, когда историческая наука выйдет за рамки чистой описательности (что в принципе на сегодня уже имеет место).
Если рассматривать историческое познание как начинающееся с проблем, выдвижения смелых предположений с целью их критических проверок с помощью обращения к различного рода источникам и аргументации других исследователей, если следовать сугубо научной мотивации стремления к истинному знанию и критически относиться к своей системе «исходного знания», основывающейся на системе цен-
31 См.: Поппер К. Объективное знание. С. 84.
ностей и убеждений, то необходимо признать, что процесс «переписывания истории» имеет свои рациональные основания и что его целью является приближение к исторической истине, на абсолютное обладание которой не может претендовать ни один историк. В таком случае применение в истории гипотетико-дедуктивного метода представляется достаточно обоснованным и оправданным, поскольку, с одной стороны, это дает нам уверенность в том, что, даже не имея критерия исторической истины, мы интуитивно стремимся к ней, а с другой стороны, обеспечивает развитие исторического знания путем переинтерпрета-ции известных фактов в свете новых следствий, вовлечения в научную сферу новых проблем, порожденных новыми предположениями и теориями, и т.д. Итак, историческая истина вполне может рассматриваться и как определенный познавательный идеал для историка, имеющий объективный и абсолютный статус, и как соответствие фактам на отдельном этапе развития научного исторического знания.
Заключение
Подытоживая наше исследование, выскажем убеждение, что сам факт существования, наряду с профессиональной историографией и иных типов репрезентации прошлого (на что обращает внимание Ме-гилл32), также претендующих на адекватную, если не «единственно верную», кодификацию социальной памяти, актуализирует проблему исторической объективности. Последняя остается одним из главных условий сохранения историей научного статуса, несмотря на методологическую несостоятельность догматически истолкованного исторического объективизма и, как следствие, широкое распространение исторического релятивизма.
Отвечая на главный вопрос статьи, мы попытались очертить основные условия возможности исторической науки в целом. Главное условие, на наш взгляд, заключается в реализации кантовского проекта «революции в способе мышления» на почве исторической науки, что обеспечивает возможность достижения исторической объективности в смысле интерсубъективности и истинности исторического знания. Механизмами такой реализации выступают: различение исторических феноменов и исторических ноуменов; экспликация теоретической и ценностной нагруженности исторических фактов; использование эвристического потенциала исторических дискуссий и ориентация на постоянный поиск исторической истины; готовность к пересмотру ранее полученного знания в свете новых следствий изучаемых исторических событий.
2 См.: Мегилл А. Некоторые соображения. С. 58.
Е
&
0
1
л
Н
