CC BY
834
Философские взгляды И. Бродского
В статье дается определение души как единства бессознательного, сознательного, духовного. Духовное рассматривается как единство эстетического, морального, мировоззренческого. Мировоззрение как высшая форма духовности есть единство мифологии, религии, философии. Философия как мировоззрение включает в себя натурфилософские, социально-философские, философско-антропологические взгляды, верования, убеждения, образующие систему. В соответствии с этой логикой проанализированы и систематизированы философские убеждения И. Бродского в результате их повторения в его стихах, эссе, интервью, нобелевской лекции.
Ключевые слова: натурфилософия, социальная философия, философская антропология.
С.В. Соколов
В мае 2010 года исполнилось 70 лет со дня рождения великого русско-американского поэта, нобелевского лауреата И. Бродского. Он писал: «Я не праведник (хотя стараюсь не выводить совесть из равновесия) и не мудрец; не эстет и не философ. Я просто нервный, в силу обстоятельств и собственных поступков, но наблюдательный человек». Поэт прав в том, что не является профессиональным философом, но это не значит, что у него не было своей философии. В статье мы исходим из того, что каждый мыслящий человек, не являясь философом, имеет философское мировоззрение, которым руководствуется в своей жизни, часто в полной мере его не сознавая.
Лев Лосев пишет в своей книге: «У нас речь пойдет не о тайне личности Бродского, а о мире, в котором он жил и который, так или иначе, отразился в его стихах». В предлагаемой статье речь пойдет о философском мировоззрении, лежащем в основе его морали, эстетики, творчества, поступков, составляющих его взглядах, верованиях, убеждениях. Оно менялось с возрастом, здоровьем, происходящими событиями. «Создаешь определенную жизненную филосо-
© Соколов С.В., 2010
фию, или жизнь создает эту философию для тебя». Философский смысл текстов Бродского глубже, чем его мнение о нем, что отвечает законам герменевтики. У многих поэтов мировоззрение — смесь мифологии, религии, философии. У Бродского оно отчетливо философское.
Человек есть единство материального тела и идеальной души (психики, психологии). Душа человека включает в себя три уровня: бессознательный, сознательный, духовный. Бессознательная часть души включает в себя инстинкты, архетипы, эмоции. В ней объект познания не отделяется от своей психической формы. Сознание есть единство познания, памяти, воли. Оно служит для производства, хранения и использования знаний. Научное сознание является развитой формой сознания. Духовность — высшая форма сознания, включающая эстетическое, нравственное, мировоззренческое сознание. Предмет духовности — место человека в мире, а не мир сам по себе. Духовное сознание, память, воля сложнее и свободнее научного сознания, состоит из идеалов, ценностей, норм в форме знаний, верований и убеждений. Для Бродского память о прошедшей жизни и истории человечества — главный предмет духовного творчества: «источник могущества памяти... — это ощущение незавершенного дела, ощущение прерванности. Это же ощущение лежит и в основе понятия истории» («Девяносто лет спустя», 1994).
Эстетическое сознание, по мнению Бродского, — изначальная часть духовности человека. Нравственное сознание возникает на основе эстетического, поэтому все доброе прекрасно. Оно меньше связано с бессознательным, чем эстетическое. Мировоззрение включает в себя: 1) метод познания мира; 2) обобщенные знания о мире (природа, общества, люди); 3) проблему смысла человеческой жизни. Оно существует в форме мифологии, религии, философии, а философия включает в себя натурфилософию, социальную философию и философскую антропологию. В мировоззрении человек стремится не к истине, красоте, добру, а к мудрости: философские знания — не истинные или ложные, а мудрые или глупые (абсурдные). Бродский пишет, что «мудрость — это, как правило, плод пережитого кризиса. Если только кризис вас не раздавил, он порождает неуверенность и отчаяние, а они-то и являются отцом и матерью мудрости». Бродский — экзистенциалист, развивавшийся в сторону критического реализма Дж. Сантаяны.
Бродский неудовлетворен известными ему мировоззрениями: «...ни язычество, ни христианство недостаточны сами по себе: ни то, ни другое не может удовлетворить полностью духовные потребности человека. Всегда есть нечто мучительное в остатке, всегда чувство некоего частичного вакуума, порождающее в лучшем случае чувство
греха. На деле духовное беспокойство человека не удовлетворяется ни одной философией, и нет ни одной доктрины, о которой...можно сказать, что она совмещает и то и другое, за исключением разве что стоицизма и экзистенциализма (последний можно рассматривать как тот же стоицизм, но под опекой христианства)». Из сказанного следует: для Бродского и подобных ему любое мировоззрение всегда недостаточно, чтобы обеспечить гармонию бессознательного, сознательного, духовного, души и мира; каждая форма мировоззрения имеет свою сферу и возраст мудрости; светский экзистенциализм не связан с христианством. В свете сказанного наша задача — выделить некоторые философские убеждения и верования поэта. Метод такого выделения — повторение высказываний Бродского в его эссе, интервью, стихах, нобелевской речи.
Натурфилософия
Натурфилософия в современном ее понимании рассматривает отношения человека и природы (движения, пространства, времени), метод познания душой мира, взаимосвязь уровней души и т.п. Натурфилософские знания, верования, убеждения формируются у человека в определенной последовательности в течение жизни, накладываются одно на другое и тем самым обогащают всю систему духовных ценностей. Эта система кажется человеку совокупностью ценностей, на деле являясь в его душе «живым организмом».
У Бродского «душа» — одно из самых употребляемых слов. Мифологии и религии мира отстаивают вечность души, давая утешение человеку, которому мешает наука и философия. Бродский вырос в атеистическом СССР. Понятие бога у него весьма неопределенно. Бог — это христианская любовь к людям, но Бродский жалеет людей, сострадает к ним, а это иное. Он говорит: «Многие — собственно, все! — в этом, по крайней мере, / мире стоят любви» («Стрельна»). Бродский признает гуманистическую сущность Бога: «Обычно тот, кто плюет на Бога, / плюет сначала на человека» («Речь о пролитом молоке»). О Юлиане Отступнике Бродский писал: «...хочется назвать Юлиана великой душой, одержимой пониманием того, что ни язычество, ни христианство недостаточны сами по себе... » Людей с обычной душой, которых много, Бродский жалеет. Его творчество обращено прежде всего к людям с развитой душой.
В теории познания Бродский идеалист, последователь Кьеркегора, Шестова, а также Платона, Гегеля и других. В «Кошачьем «Мяу» (1995) он пишет: «так называемое открытие — всего лишь проекция внутреннего на внешний мир... Что внешний мир — школьная доска или резонатор для наших идей и представлений о нашей собственной, в большей степени непостижимой ткани». Его душа
всматривается не столько в зыбкую материальность, сколько в себя, формулируя идеи, с помощью которых превращает созерцаемое в художественное, выделяя в нем архетипическое. В нобелевской лекции Бродский отмечает, что поэзия пользуется одновременно аналитическим, интуитивным, посредством откровения методами познания «и порой с помощью... одной рифмы пишущему стихотворение удается оказаться там, где до него никто не бывал». В «Разговоре о Данте» Мандельштам пишет, что поэтическое слово — это пучок смыслов, которые торчат из него в разные стороны, а Л. Гинзбург отмечает, что «...стихи — это опыт жизни в магическом кристалле обнаженного смысла».
Бродский выделяет три метода познания мира. Во-первых, западный, аналитический, индивидуалистический. Во-вторых, восточный, интуитивистский, коллективистский. В-третьих, синтез, вбирающий в себя аналитический и интуитивистский методы, «мощнейший ускоритель мыслительного процесса». Возникает сцепление слов, их метафорическое выстраивание, с помощью чего изображается нечто философско-эстетическое.
Результат анализа, интуиции, синтеза — озарение, которое испытал Бродский в осознании связи Времени, Языка, своей судьбы в Норенской после прочтения стихотворения Одена. Оно часто посещало Бродского и включало в себя открытие какого-то духовно-ар-хетипического знания, возникновение нового верования, изменение духовности. Откровение — результат анализа, интуиции, озарения в освоении настоящего и связанное с ним пророчество будущего, к которому способны великие люди. Так у Бродского возникла концепция «Кенгуру» — «вещь магическая, священнодействие — род видения».
Свобода для Бродского — это жизнь души по своим потребностям, ценностям, воле. У него, как и у Бердяева, источник свободы — иррациональная бездна души. Он сознает тяжесть свободы, отмеченную Бердяевым: «Человек легко отказывается от свободы во имя спокойствия и благополучия, он с трудом выносит безмерное бремя свободы и готов скинуть его и переложить на более сильные плечи». На вопрос, когда Бродский впервые почувствовал свободу через язык, он ответил: «Я всегда чувствовал себя вполне свободным. Я не воспринимал язык как отдушину в ситуации несвободы». Язык — общественная форма выражения духовных потребностей и ценностей, которые нужно вначале иметь: «я стремился развить в себе что-то, может быть, очень маленькое, но очень крепкое, пропорционально огромному давлению извне». Сила искусства в единстве языка, присущего живущим и жившим до нас.
«Поэт — это продукт языка, оружие языка, а не наоборот. Язык древнее нас, и он нас переживет: это организм, живущий сам по
себе, со своей собственной динамикой. Именно язык диктует поэзию». Люди думают не на каком-то языке, а мыслями, которые зависят от образования, типа мышления, темперамента и т.п. Язык Бродского — усвоенная им мировая культура, живущая в нем и управляющая его творчеством. Поэтическая речь Бродского образует творческий поток, создающий эстетическую форму и художественно оформляющий события жизни. Он часто переходит от «я-повество-вания» к «он-повествованию», усиливающегося с возрастом и духовной зрелостью («Пророчество», «Зимним вечером в Ялте», «Лагуна» и другие). Происходит переход от субъективного идеализма к объективному.
Бродский — также мировоззренческий постмодернист, взирающий на мир с высоты своей духовности. За столиком кафе в Стамбуле сидит не индивид, а рупор Языка и общественной духовности, выражающий архетипы и осмысление мира. Духовность Бродского — идеальный Текст (А.М. Ранчин), содержащий в себе философские, моральные, эстетические ценности, с помощью которых поэтически осмысливаются «пограничные ситуации» человека в мире. Этот текст противоречив, развивается вместе с душей. Мир рассматривался Бродским как борьба противоположностей: случайности и необходимости, времени и пространства, движения и покоя, мудрости и абсурда. В этой борьбе победа мудрости кратковременна, что делает невозможным предвидение будущего и не исключает Бога. Метафизические горизонты индуизма для Бродского привлекательнее этноцентризма христианства. Он «ужасный агностик»: пантеон его кумиров значительно меньше.
Пространство интересует Бродского в ньютоновском смысле — как пустота, в которой движутся вещи, живут и умирают люди: «В конечном счете, чувство / любопытства к этим пустым местам, к их беспредметным ландшафтам и есть искусство» («Новая жизнь»). С одной стороны, в буддизме, каббале и других учениях, интересовавших Бродского, пустота связывалась с божественным. Он пишет: «Пустота. Но при мысли о ней / видишь вокруг как бы свет ниоткуда» («24 декабря 1971 года»). С другой стороны, для Бродского она выступает характеристикой смерти, безжизненности, остановки времени: «Идет четверг. Я верю в пустоту. / В ней, как в Аду, но более херово...» («Похороны Бобо»). Благодаря пространству вещь оказывается конечной. В статье «Поэт и смерть» М.Ю. Лотман пишет, что у Бродского «...вторжение слова в область безмолвия, пустоты, смерти — это его борьба с противником на его собственной территории». Это также попытка преодоления пространства временем.
Из характеристик мира Бродского интересовало прежде всего время, преодолевающее пространство, создающее и уничтожаю-
щее вещи, выражающее их бренность. Оно волнует Бродского как возможность Свободы от пространства и собственной конечности. В Норенской он прочитал стихи любимого Одена, которые произвели на него огромное впечатление. Он пишет: «Если время боготворит язык, это означает, что язык больше, или старше, чем время, которое, в свою очередь, старше и больше пространства. И не являются ли те, кем жив язык, теми, кем живо и время?» Эти строки стали толчком к формированию в мировоззрении Бродского двух убеждений: 1) Время боготворит Язык и, следовательно, Время поклоняется Языку; 2) Время помилует Бродского, смягчит бренность жизни, продлит посмертное существование, если он будет писать хорошо.
Время — последовательность метаморфоз, характеризующих материальный и душевный мир. Предмет творчества Бродского то, «...что время делает с человеком, как оно его обтачивает, обстругивает и что от него остается». «Я люблю доводить вещи до алогичного, до абсурдного конца». Поэтические метаморфозы — способ художественного освоения метаморфоз мира и души. «Рифма... сама по себе есть метаморфоза, а метаморфоза не зеркало. Рифма — это когда одно превращается в другое, не меняя своей материи, которая и есть звук» («Письмо Горацию»). При чтении стихотворения воспринимается не ритм мира, а ритм души поэта в этом мире. «То, что зовется музыкой стиха, — на самом деле время, перекроенное так, чтобы переместить содержимое рифмованных строк в фокус лингвистической неповторимости» («Скорбная муза»). Время проявляется в языке, Язык — в духовности Бродского, которая художественно оформляет архетипы его бессознательного и созерцания мира, их трагизм и относительную гармонию.
Метаморфозы мира — его бренность, т.е. возникновение, расцвет и исчезновение вещей, людей, образов — главная философская тема творчества Бродского. Для нее он использует жанр элегии, выражающий связь будущего, настоящего, прошлого, попытка остановить чувство бренности жизни. «Остановись, мгновенье! Ты не столь/ прекрасно, сколько ты неповторимо». («Зимний вечер в Ялте»). Перечисление деталей смягчает бренность жизни в пограничных ситуациях. В творчестве Бродского время, как и жизнь, не поступательно, как в марксизме, а циклично («Стихи на смерть Т.С. Элиота», «Часть речи» и другие). Уже в «Госте» (1961) героем выступает Гость бренности: «...и рядом детство плачет на углу,/ а мимо все проносится троллейбус.../ Когда-нибудь со временем, пойму.../ Постойте же. Ко мне приходит гость, / из будущего времени приходит... / гость совершенных дел и маленьких знакомств, / гость юности и злобного бессмертья.../ Гость неотложных горестных карет, / вечерних и полуночных арестов.../ Гость памяти моей, поэзии моей, / великий Гость побед и унижений». Мысли о бренности
жизни Бродский выразил в «Большой элегии Джону Донну» (1963), в «Бабочке» (1972), «Бобо» (1972), «Мухе» (1985). Преодолевая бренность жизни в стихах, он понимает: «Печальная истина состоит в том, что слова пасуют перед действительностью».
Бродский сознает роль памяти как относительной формы бессмертия. Современный человек имеет больше планов на будущее, чем воспоминаний. Его умирание связано со смертью частей души и тела: «В провалах памяти, в ее подвалах, / среди ее сокровищ — палых, / растаявших.../ приют нежесткий / твоею тезкой / неполною, по кличке Муза, / уже готовится...» Память свидетельствует о бренности жизни: «...чем больше помнишь чем ты ближе к смерти... Пусть писатель во всеоружии таланта готов перенести на бумагу мельчайшие флуктуации сознания, все равно, попытки воспроизвести сей хвост во всем его спиралевидном великолепии обречены...» Стихи Бродского, напоминающие заклинание, пытаются смягчить слабость слов и памяти перед миром, как противовес его бренности.
Мы согласны с Яковом Гординым: «Пожалуй, никто из русских поэтов не ощущал с такой остротой несправедливость и дисгармоничность мироустройства, даже Лермонтов. И. Бродский сделал героическую попытку создать иной мир в своей поэзии». Если целью мира является не человек, то задача поэта сделать его центром поэтического мира, открыть мудрость пограничных ситуаций, опираясь на смысл смерти индивида, с которым он не хочет мириться. Философско-эстетическая сложность языка Бродского не простое продолжение традиций русской поэзии ХХ века, начиная с Мандельштама, а диалектическое отрицание их: «...автор развивает — даже посредством отрицания — постулаты, идиоматику, эстетику своих предшественников» («Поэт и проза»).
Социальная философия
Четыре важных события сказались на социально-философских верованиях Бродского: советское общество, Вторая мировая война, «психушка» и ссылка, высылка из СССР. Бродский жил в советском обществе как либерал. Его духовная жизнь была независима от советской власти, к которой он был равнодушен. В отличие от Живаго, лирический герой Бродского более определен в оценке советского общества и создания образа эпохи. Ахматова считала себя голосом, которым «кричит стомиллионный народ». Бродский же выступал как свободный представитель человечества, что придает его творчеству философичность и космополитизм.
В США Бродский понял, что «зло вездесуще» и не является советской достопримечательностью. Источником зла является, прежде всего, природа человека, а потом общественный строй, надстраива-
ющийся над ней, в частности советский. Но он «закаляет человека для жизни среди несправедливости». В отличие от марксистов, Бродский сторонник важной роли случайности, представляющей «...осколки калейдоскопа, сквозь который не причина на следствие, но слепая случайность смотрит на свет». Случайностью была и пролетарско-социалистическая революция в России, которую «многие приняли... за то самое, что они всю свою жизнь искали». Она была вызвана множеством событий: предчувствием неминуемого бедствия, ожиданием перестройки мира, узким кругом умеющих читать, новым толкованием Священного писания и т.п. Бродский дает высочайшую оценку творчества Платонова, описавшего приближение коммунистического Рая — тупика в «Котловане» и «Чевенгуре».
Бродский полагает, что большевики установили свою диктатуру благодаря марксизму, выразившему хилиазм русского языка. Они оккупировали язык и душу народа, создав советский новояз, который выражал бессознательное пролетариев. Творчество Платонова «...можно рассматривать как воплощение языка, временно оккупировавшего некий отрезок времени и оттуда рапортующего Суть его сообщений: ЯЗЫК — ХИЛИАСТИЧЕСКИЙ МЕХАНИЗМ, ИСТОРИЯ — НЕТ...» Не «эгоцентричные индивидуумы», а «неодушевленные массы являются у Платонова выразителями философии абсурда», что делает ее «нестерпимой по своему масштабу». «Платонов говорит о нации, ставшей в некотором смысле жертвой своего языка, а точнее — о самом языке, оказавшемся способным породить фиктивный мир и впавшем от него в грамматическую зависимость». Задолго до 1991 года Бродский предсказал крах советской цивилизации, исходя из анализа советского языка.
Если считать СССР социалистическим обществом, то периодизация общественного процесса в свете закона отрицания отрицания оказалась следующей: 1) азиатская, политическая, социалистическая формация; 2) европейская, экономическая, капиталистическая (античная, феодальная, буржуазная) формация; 3) социал-демократическая, конвергентная формация. Большевистские пролетарии, перехватив историческую миссию у буржуазии, интеллигенции, рабочих, ориентированных на капиталистическое развитие, «опустили» Россию в социализм («зияющие высоты» — А. Зиновьев), давно известный человечеству в виде аграрно-социалистических империй Древнего Египта, Китая, инков, ацтеков и т.п. Бродский писал: «Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав, / к сожалению, трудно. Красавице платье задрав, видишь то, что искал, а не новые дивные дивы / И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут / но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут / тут конец перспективы.../ Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те / времена не-
способные в общей своей слепоте / отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек» («Конец прекрасной эпохи», 1969).
Сталинский террор для Бродского — это акция жертвоприношения тотемных врагов для сплочения пролетариев, подобная жертвоприношениям в древних социалистических империях: «О том, что слитая в миску / Богу Солнца людская кровь укрепляет в последнем мышцу; / что вечерняя жертва восьми молодых и сильных / обеспечивает восход надежнее, чем будильник». Пролетарско-социалистическая «революция» показала: «...Россия — это просто урок того, на что способен человек. Там... были истреблены миллионы — но чтобы истребить миллионы, нужны миллионы, которые будут истреблять. Поэтому в конечном счете Россия в каким-то смысле состоит из жертв и палачей». Жестокость репрессий и их массовость во имя идеологии, власти, собственности партноменклатуры обескровила народ, но, в конце концов, ничего не изменила: «В грядущем населенье,/ бесспорно, увеличится. Пеон / как прежде будет взмахивать мотыгой/ под жарким солнцем. Человек в очках / листать в кофейне будет с грустью Маркса» («Заметки для энциклопедии»).
Бродский справедливо полагал, что «...смысл истории в существе структур (т.е. социальных институтов. — С.С.), а не в характере декора». Он видит сходство исламской Оттоманской империи, православной Византии и марксистского СССР: они автократичны, связаны с верой, управляются бюрократией, понимают развитие линейно: «Не та ли нота зазвучит четыреста лет спустя в устах Уст-рялова и третьеримских славянофилов, чей алый цвет янычарского плаща, флаг благополучно вобрал в себя звезду и полумесяц ислама? И молот — не модифицированный ли он крест... отождествление армии и государства, политики — как продолжения — войны — только — другими — средствами....И эта пыль, летящая вам в морду на улицах Стамбула, — не есть ли это просто бездомная материя насильственно прерванных жизней...». Он понимал, что за демократизацией советской системы, предпринятой М. Горбачевым, «скрывается попытка возродить систему. Вместо того чтобы ее демократизировать, следовало бы ее отвергнуть».
«Я христианин, — говорил И. Бродский, — потому что я не варвар». В ХХ веке пролетарско-азиатские варвары захватили Россию и разрушили в ней эту цивилизацию, созданную с таким трудом, и вернули страну в социалистическую. В отличие от германских, большевистские варвары жили на той же территории, говорили на похожем языке и т.п. Поэтому «пока Россия не выйдет из состояния язычества, в котором она живет, пока не перестанет поклоняться мумии», дела там не пойдут. В ХХ1 веке исламские радикалы мешают глобализации, постиндустриализации, космополитизации совре-
менных обществ. Бродский бескомпромиссен: «Наш мир становится вполне языческим. И я задумываюсь, а не приведет ли это язычество... к крайне жестокому религиозному столкновению с исламским миром и миром, у которого о христианстве остались лишь смутные воспоминания» («Книга интервью»).
Идея русской культуры — «это идея утешения, оправдания экзистенциального порядка на некоем, возможно высшем уровне». Марксистская идея — разрушение современного общества и построения на его месте коммунистической утопии. Бродский писал: «Вперед — вперед, отечество мое, / куда нас гонит храброе жулье, / куда нас гонит злобный стук идей / и хор апоплексических идей. Вперед — вперед, за нами правота / вперед — вперед, как наша жизнь верна, / вперед — вперед, не жалко живота / привет тебе, счастливая война» («Шествие», 1961). Раскрывая ограниченность вождей пролетариата, Бродский писал, что для человека, начитавшегося Диккенса, Стендаля, Достоевского и других, «выстрелить в себе подобного во имя какой бы то ни было идеи затруднительно, чем для человека, Диккенса не читавшего... Грамотный... человек вполне может... и даже испытать при этом восторг убеждения. Ленин был грамотен, Сталин был грамотен. Гитлер тоже; Мао Дзэдун, так тот даже стихи писал; список их жертв, тем не менее, далеко превышает список ими прочитанного». Эти люди погубили миллионы невинных людей во имя власти и идеологической химеры.
В отличие от марксистов, видящих причину войн в империалистических противоречиях, Бродский видит ее в кризисе христианской цивилизации, как Ницше и Достоевский. Первая и Вторая мировые войны — свидетельство того, что человечество «...склоняется в сторону... возможно более простого, или более жестокого набора ценностей и понятий, нежели тот, который содержится в христианстве». Конечная причина всех войн — душа людей. «Самый большой враг человечества — не коммунизм, не социализм или капитализм, а вульгарность человеческого сердца, человеческого воображения. Например, вульгарное, примитивное воображение Маркса. Вульгарное воображение его русских последователей». Большевики повернули жизнь россиян в русло социализма, создали советского человека, неспособного к свободе, мышлению, предприимчивости и т.п. Они привели народ к «полной импотенции» в условиях глобализации, постиндустриализации, экологического кризиса, демографических проблем. После буржуазно-демократической революции конца ХХ — начала ХХ1 века в России «в нашем театре абсурда произошла перемена мест. На сцене полный реализм, зато в зрительном зале... »
Бродский убежден: «Искусство и социальные процессы... это явления параллельные, не взаимосвязанные. У искусства — собс-
твенная динамика, генеалогия, свое будущее... поэтому оно зачастую оказывается впереди общества». Политическая идея в лучшем случае является частью литературы, но никак не наоборот. Отсюда так важна для искусства свобода. Просветительское общество с культурой Нового времени, основанной на культе разума, прогресса, свободы исчерпало себя в условиях перехода к постиндустриализму, превращением инноваций в самоцель. Бродский сформулировал жизненную задачу так: «...понятие «цивилизация» существует только для нас. Следующему поколению будет, судя по всему, не до этого: только для себя, и именно в смысле шкуры, а не индивидуальности... У массовости, конечно, есть свои доводы: она как глас будущего, когда этих самых себе подобных станет действительно навалом — муравейник и т.п., и вся эта электронная вещь — будущая китайская грамота, наскальные — верней, настенные картинки. Изящная словесность, возможно, единственная палка в том набирающем скорость колесе, так что дело наше — почти антропологическое...» Задача интеллигенции — защита культуры. Бродский писал, что «ты должен как-то оградить культуру от идиотов, защитить ее основы... Мы защищали культуру, но в самом широком смысле слова, не русскую или еврейскую культуру, а просто — цивилизацию от варваров».
Бродский считал, что суть эксперимента в СССР «...безвозвратно оторвать биологический вид от его духовных корней... Начинают... с выделки новых кирпичей... Иными словами, все происшедшее было... генетическим регрессом». Такая переделка требовала репрессий «в шестьдесят миллионов подданных ради укрепления своей стабильности». Антропологический регресс состоял не только в том, что кого-то убивали, а в том, что «жизнь миллионов людей в течение многих поколений шла не так, как должна была идти». Он спросил своего отца, прошедшего войну, чьи концлагеря, на его взгляд, были хуже: нацистские или наши? «Что до меня, — последовал ответ, — то я предпочел бы превратиться в пепел сразу, нежели умирать медленной смертью, постигая сам процесс». Если исходить из положения Гегеля «всемирная история есть прогресс в осознании свободы», то советское общество было регрессом по сравнению с капиталистическим. Бродский убежден в исчерпанности социализма в России: «Я не хочу быть столь уж оптимистичным, но коммунизму, как любому идеологическому обществу, пришел конец, во всяком случае, в Восточной Европе».
Многими (Т. Парсонс, Д. Белл, И. Валлерстайн, Н. Моисеев и другие) обсуждается проблема трансформации человечества в сверхобщество. В «Пролитом молоке» Бродский пишет: «Не конкуренции, но Союзу / принадлежит прекрасное завтра». Он знает, что для
его создания требуется прекращение гонки вооружений, ограничение национализма, изменение хищнического отношения к природе, консенсус между мировыми религиями, устранение чрезмерного неравенства и т.п. В 1966 году он писал: «Сегодня ночью я смотрю в окно / и думаю о том, куда зашли мы? / И от чего мы больше далеки: от православья или эллинизма? / К чему близки мы? Что там впереди? / Не ждет ли нас теперь другая эра?/ И если так, то в чем наш общий долг?/ И что должны мы принести ей в жертву?» («Остановка в пустыне», 1966). Он пророчески говорит: «Однако я думаю, что наступающая эпоха, обновляющийся мир будет менее духовным, более релятивным, более безличным, я бы сказал, менее человечным. Для меня это вполне очевидно».
Философская антропология
Философская антропология раскрывает место индивида в мире. В ней рассматриваются проблемы социализации и гуманизма, свободы и необходимости, смысла жизни и смерти и т.п. Бродский рос в условиях послевоенной разрухи, ужасающей бедности, политического насилия, советской пропаганды, чтения великих поэтов. Его поколение оказалось одним из самых книжных в истории России. Книги стали единственной реальностью, сама же реальность представлялась бардаком или абракадаброй. После разоблачения Сталина возникло поколение, про которое Бродский писал: «Когда я сказал об идее индивидуализма, это было то, чего мы страстно желали. И для нас единственным местом, где она действительно воплотилась, были Соединенные Штаты». В нобелевской лекции Бродский еще раз отметил, что для частного человека «...лучше быть последним неудачником в демократии, чем мучеником или властителем дум в деспотии...» Он бросился в литературу, в частности, «потому что та казалась... единственным способом бежать от ужаса существования».
Индивидуализм Бродского многопланов и иерархичен. Гуманис-тичность его индивидуализма выразилась в приверженности ценности индивида, а не класса, партии, идеи. Его индивидуалистический гуманизм действен, а не созерцателен, как у Гамлета. Индивидуализм Бродского ироничен: он видит комическое в печальном и печальное в комическом. В отличие от Бердяева, индивидуализм Бродского светский: он вслед за Шестовым считает: «Бога нет, человек должен стать богом, т.е. все творить из ничего... » Индивидуализм Бродского философичен. «У Шекспира, — писал Шестов, — высшая задача, доступная только художнику: объяснить смысл жизни во всех ее проявлениях... Поэтому философия, как обзор и объяснение человеческой жизни, доступна лишь тому, в ком артист и художник,
не дополняет мыслителя, а господствует над ним». Индивидуализм Бродского трагичен: он понимает конечную бессмысленность жизни: «Кальвинизм, в принципе, чрезвычайно простая вещь: это весьма жесткие счеты человека с самим собой, со своей совестью, сознанием».
Главная ценность Бродского — свобода. Это не осознанная необходимость, как в марксизме, а возможность жить в соответствии со своими потребностями, нравственностью, мировоззрением. «В облике многих вод, / бегущих на нас, рябя / встающих там на дыбы, / мниться свобода от / всего, от самих себя, / не говоря от судьбы. Если вообще она / существует...» («Тритон», 1994). Он считает, что «...изречение Маркса «бытие определяет сознание» верно лишь до тех пор, пока сознание не овладело искусством отчуждения; далее сознание живет самостоятельно и может как регулировать, так и игнорировать существование». Его свобода выражалась в приверженности частной жизни, в критическом реализме, в свободе творчества. Поэт «может представлять только самого себя, свои восторги и страхи, свой уникальный опыт... Литература есть... история вида, диктуемая не столько опытом, сколько языком». Опыт ставится им на второе место после языка. «Когда я писал стихи, — говорит он, — я хотел одного — изменить уровень сознания и мышления своих читателей. Или, скажу еще проще, повысить этот уровень». Такая свобода ведет к экзистенциальному одиночеству.
Бродский полагает, что люди в равной степени расположены к добру и злу. Но совершить зло легче, чем сотворить что-либо доброе. В отличие от Одена Бродский считает, что конечная причина социального зла не в экономическом неравенстве, а в душе человека: «Жилистый сорванец.../ целясь по воробью, / не думает — «попаду», / но убежден — «убью» («Сидя в тени»). Он полагает, что «надежнейшая защита от зла — это предельный индивидуализм, самостоятельность мышления, оригинальность, даже, если угодно, эксцентричность». Бродский против внимания к злу, потому что зло побеждает, помимо всего прочего, тем, что оно как бы вас гипнотизирует. По поводу вторжения советских танков в Чехословакию в 1968 году он пишет: «Мне тогда, помню, хотелось бежать куда глаза глядят. Прежде всего от стыда. Оттого, что я принадлежу к державе, которая такие дела творит». В нобелевской лекции он выделяет великую роль эстетического в воспитании: «Чем богаче эстетический опыт индивидуума, чем тверже его вкус, тем четче нравственный выбор, тем он свободнее — хотя возможно и не счастливее»
Трагичность — черта жизни человека, но роль трагического героя кажется Бродскому неприличной. Проблема смысла смерти проявляется у Бродского уже в «От окраины к центру», «Холмах», «Но-
вом Жюль Верне», «Мухе» и других как проявление бренности мира и экзистенциальное, а не социальное зло, ограничивающее свободу. В «Холмах» (1962) он еще пишет: «Смерть — не скелет кошмарный / с длинной косой в росе. / ...Смерть — это все, что с нами -/ Ибо они — не узрят /... Смерть — это только равнины. / Жизнь — холмы, холмы». Бродский быстро становится философом-стоиком: «Ты не боишься смерти? / — «Нет, это та же тьма; / Но, привыкнув с ней, не различишь в ней стула». («Темза в Челси», 1974). Смерть связана с утратой друзей, которых Бродский часто поминает в своих стихах, быстрым старением — зримостью бренности жизни: «Старение! Здравствуй мое старение! / Крови медленное струение. / некогда стройное ног строение / мучает зрение». У него рано возникло смирение перед смертью и прожитой жизнью: «Пора давно за все благодарить, / За все, что невозможно подарить / ...Над нами время промолчит, / пройдет, не говоря, / и чья-то слава закричит / немая, не моя. / ...вдыхая сперму и бензин / посередине дня, / входя в великий магазин, / не вспоминай меня» («Шествие», 1961). Он благодарит Ахматову, научившую его смирению.
У Бродского отчетливое сознание бренности. Еще в «Петербургском романе» (1961) он пишет: «...на платье времени сгубя, /.../ Проходит жизнь моя, он думал, /...И возникает на пороге / пришелец, памятник, венец / в конце любви, в конце дороги, немого времени гонец». Иногда говорят о возникшей в США у Бродского ностальгии. Но он возражает против этого: «Ностальгия, по-моему, — это результат отказа от серьезных отношений с реальностью... чего я за собой особенно не замечал. То есть у меня чрезвычайно часто возникает желание отказаться от действительности, но не в пользу прошлого... А именно, я считаю жизнь... развивающейся линейным образом». Для Бродского контраст между памятью о Родине и новой реальностью стал источником творчества, характеризующим бренность не только мира, но и собственной судьбы. В «Вертумне» (1990) память приняла образ бога времен года: «...для меня ты был богом, поскольку ты знал о прошлом / больше, нежели я (будущее меня / в те годы мало интересовало)».
Бродский сознает творческое одиночество. «Так чувствует все чаще в сентябре, / что все мы приближаемся к поре / безмерной одинокости души...» («Шествие»). Бродский сознает: «мир создан был без цели, / а если с ней, / то цель — не мы» («Бабочка», 1972). Иллюзорность и бессмысленность мира обостряется в эмиграции: «Жизнь бессмысленна. Или / слишком длинна. Что в силе / речь о нехватке смысла / оставляет — как числа / в календаре настенном» («Мексиканский ро-мансеро», 1975). Если цель мира не человек, то задачей искусства становится воображение жизни во всей ее противоречивости, в том числе после смерти («В тени Данте», 1977). «Для этого вы должны
создавать нечто такое, что выглядит как неизбежность и поддается запоминанию». Бродский делает вывод: «учитывая наш статус позднейших пришельцев в мир», язык, познание и истина «обязана быть нечеловеческой» («Кошачье «Мяу»).
Жизнь Бродского в преддверии смерти сопровождалась обращением к памяти и смирением. Преодолевая физическую немощь, как Чехов, он продолжает работать. «Страх суть таблица / зависимостей между личной беспомощностью тел и лишней / секундой». Метафоры Бродского в это время отягощены обычной жизнью: «В итоге — птицы не улетают. / Вовремя в Африку, типы вроде меня / реже и реже возвращаются восвояси / квартплата резко подскакивает. Мало того, что нужно / жить, ежемесячно надо еще и платить за это. («Вер-тумн»). Одновременно он радуется простым явлениям жизни: «Как я люблю эти звуки — звуки бесцельной, но / длящейся жизни, к которым уже давно / ничего не прибавить, кроме шуршащих галькой / собственных грузных шагов...» В «Римских элегиях» он благодарит Бога: «Наклонись, я шепну Тебе на ухо что-то: я / благодарен за все; за куриный хрящик / и за стрекот ножниц, уже кроящих / мне темноту, раз она Твоя».
В творчестве душа Бродского высоко поднялась над его телом, обществом и землей. На метафизической высоте жизненные ситуации стали частями мозаики, обретающей экзистенциальный смысл. Душе становится одиноко и страшно в этой поэтической высоте и метафизической глубине. Бродскому хочется вернуться на землю, стать обычным человеком, но это уже невозможно, вызывая вопль отчаяния в «Осеннем крике ястреба» (1975,): «Не мозжечком, но в мешочках легких / Он догадывается не спастись. /...Пронзительный, резкий крик / страшней, кошмарнее ре-диеза / алмаза, режущего стекло, / пересекает небо». Бродский помнит «Памятник» Пушкина: «Нет, весь я не умру — душа в заветной лире / Мой прах переживет и тленья убежит... / И славен буду я, доколь в подлунном мире / Жив будет хот один пиит». Только свободный и мудрый читатель станет олицетворением его поэтического бессмертия.
* * *
Даниил Андреев выделяет мировых и национальных гениев. К первым он относит тех, кто выражают общечеловеческие проблемы и погружаются в глубину человеческой души. Таких созерцателей «бездны горнего мира и бездны слоев демонических», — пишет он, — в нашей культуре я до сих пор знаю три: Иоанн Грозный, Лермонтов и Достоевский. Четвертым следовало бы назвать Александра Блока, если бы не меньший, сравнительно с этим, масштаб его личности». Ко вторым он относит тех, кто выразил глубины национальной дущи. Таковыми он считает Пушкина, Тютчева, Бло-
ка и других. Иосиф Бродский, несомненно, мировой гений — космополит.
К Бродскому можно отнести оценку Лермонтова, данную Д. Андреевым: 1) «неотступное чувство собственного избранничества, какого-то исключительного долга, довлеющего над судьбой»; 2) «феноменально раннее развитие бушующего, раскаленного воображения и мощного холодного ума»; 3) «наднациональность психического строя при исконно русской стихийности чувств»; 4) «проникающий насквозь человеческую душу суровый и зоркий взор»; 5) атеистич-ность натуры, постоянный богоборческий бунт, отталкивающий от него адептов какой-то религиозной веры; 6) «высшая степень художественной одаренности при строжайшей взыскательности к себе, побуждающей отбирать для публикации только шедевры из шедевров». Не случайно Бродский замечает: «После Лермонтова все начинает становиться уже несколько менее занятным».
Литература
1. Андреев Даниил. Роза мира. М., 2008.
2. Бродский И. Книга интервью. М., 2007.
3. Бродский Иосиф. Поклониться тени. Эссе. СПб. 2001.
4. Бродский Иосиф. Сочинения. 1-е изд. СПб., 1992—1995. Т 5.
5. Бердяев Н.А. Философия свободного духа. М., 1994.
6. Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М., 2000.
7. Гинзбург Лидия. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. СПб., 2002.
8. Гордин Яков. Жизнь на воздушном потоке // Бродский Иосиф. Разговор с небожителем. М., 2007.
9. Лосев Лев. Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии. М., 2008.
10. Шестов Л. На весах Иова.
11. Шестов Л. Шекспир и его критик Брандес // Шестов Л. Сочине-
ния: в 2-х т. Т. 1. Томск, 1966.
