CC BY
42
УДК 16
DOI 10.25513/1812-3996.2017.3.46-52
ФИЛОСОФИЯ СОЦИАЛЬНОГО ДЕЙСТВИЯ В КОНСТРУКТИВИЗМЕ
В. А. Мартынов
Омский государственный университет им. Ф. М. Достоевского, г. Омск, Россия
Информация о статье
Дата поступления 24.05.2017
Дата принятия в печать 26.06.2017
Дата онлайн-размещения 05.10.2017
Ключевые слова
Конструктивизм, психоанализ, свобода, поступок, демократия, революция
Аннотация. Самое интересное в сегодняшнем модерном знании - размышления о свободе. Они интересны не тем, что сообщается, а характером самого рассуждения. Сами тяжелые раздумья в этой точке симптоматичны, они говорят совершенно определенно об убежденности конструкционизма в бессилии человека, о полной неспособности к поступку. Единственная форма активности, на которую способен человек, - это положение лежа на койке у психоаналитика. Выразительна параллельность попыток зафиксировать это бессилие, не говоря об этом всерьез. Так сама проблема фиксируется особенно четко. Указание на реальность проблемы такого понимания свободы состоялось недавно в полемике С. Жижека и Я. Ставракакиса. Обоих бессилие тревожит, надо что-то делать, но даже вообразить иную форму активности трудно. Да, надо найти активность, но эта активность может быть только добавкой к главному, к «холодному» бытию. Так появляются два варианта: «толстовство» и бунт. Но доступ к социальному творчеству закрыт во всех вариантах модерного знания.
PHILOSOPHY OF SOCIAL ACTION IN CONSTRUCTIVISM
V. A. Martynov
Dostoevsky Omsk State University, Omsk, Russia
Article info
Received 24.05.2017
Accepted 26.06.2017
Available online 05.10.2017
Keywords
Constructivism, psychoanalysis, freedom, action, democracy, revolution
Abstract. The most interesting thing in today's modern knowledge is thinking about freedom. It is interesting not because something interesting is being reported, but by the nature of the reasoning itself. The hardest thoughts at this point are symptomatic, they say quite definitely about the conviction of constructivism in the powerlessness of man, about the total inability to act. The only thing a person can do is lie still on the bunk of a psychoanalyst. Parallelism of the attempts to fix this impotence, not to mention this seriously, is very expressive. So the problem itself is fixed especially clearly. An indication of the reality of the problem was recently held in the polemics of S. Zizek and J. Stavrakakis. Both impotence disturbs, it is necessary to do something, but even to imagine another form of activity is difficult. Yes, we need to find activity, but this activity can only be an addition to the main, to the "cold" being. So there are two options: "Tolstoyism" and rebellion. But access to social creativity is closed in all versions of modern knowledge.
В предыдущей статье [1] была произведена довольно педантичная калькуляция, было названо много вещей, которых не получается найти в волшебном пространстве жизненного мира новой науки. На самом деле вместо всего длинного списка можно было бы написать одно слово - Nothing. И это была бы не только шутка и не только риторика.
В молодежном жаргоне последних десяти-пят-надцати лет прижилась метафора «человек-огурец»: для указания на крайний предел пассивного образа жизни. Так вот, в нашем случае эта метафора
перестает быть только метафорой. Человек совершенно всерьез мыслится существом настолько пассивным, что кроме функций биологического воспроизводства, тождественных функциям успешно растущего огурца, ему ничего другого не остается. Мы все не более чем огурцы (с одной поправкой, о которой будет сказано позже). В той точке, когда провозглашается, что Подлинная Реальность («Реальное» Лакана) абсолютно, полностью недоступна для волевого сознательного усилия субъекта, превращение нас в грядку с огурцами происходит в ту же се-
кунду. А Реальное именно заблокировано для субъекта. Вся та активность, которая ему доступна, ограничена сферой Воображаемого. Влиять на порядок Символического он не может. Поступок невозможен. Поступая, мы не делаем шаг к реальности. Единственно возможная форма движения к реальности - поиск специфичных форм структурирования речи, которые может вскрыть только психоаналитик. Поэтому - вперед, к свободе огурца! Гуру лака-нологии могут позволить себе порассуждать-помечтать в этой точке, но не слишком смело. Во-первых, в конце таких вопросов всё равно будет констатация бессилия. А во-вторых, уже сами тяжелые раздумья в этой точке симптоматичны, о реальности бессилия они говорят совершенно определенно. Это виртуозная работа - остаться на веревочке, но и убежать подальше - она и интересна. Интересна прежде всего тем, что все согласно действуют в главном - как-то пытаются нечто прикрыть. Все слишком озабочены попыткой спрятать что-то постыдное, делают это со сверхусилием. Вот эта параллельность сверхусилия выразительна. Тогда само прикрываемое, сама проблема фиксируется особенно четко. И эта проблема - тот факт, что у Лакана и всех его последователей твердо и определенно прописана невозможность никакой социальной или же антропологической активности. Единственная форма активности, на которую способен человек, - это положение огурца на койке у психоаналитика. И это - факт. Это непременно вытекает из самого как такового конструктивистского радикализма, из тезиса «Язык - это стена». В регулярной повседневности Реальное оказывается доступным только в момент вскрытия структур Символического, а это доступно только стороннему психоаналитику. Всё, что с нами происходит, когда мы полагаем, что что-то действительно происходит, -это иллюзия, Воображаемое, сны огурца. На самом деле подлинные изменения нашего бытия происходят только тогда, когда к нашему сознанию прикасается психоаналитик. Другими словами, подлинное прикосновение к Реальному мы можем пережить, только находясь лежа, как огурец, на кушетке у экс-перта-лакановеда. Только! Все иные формы активности неподлинны и обречены на то, чтобы оставаться круговращением бредовых иллюзий.
Конечно, честного признания от лакановедов в такой степени презрения к людям, в такой степени самомнения о себе и в своих претензиях на роль Супер-Шаманов современного мира ждать не стоит. Но что-то вроде непрямого признания недавно состоялось. То самое говорящее умолчание, что стоит иной исповеди. Об этом - нижеследующие заметки.
Указание на реальность проблемы понимания мира людей как огуречной грядки состоялось недавно в полемике двух крупнейших экспертов планеты по Лакану - Славоя Жижека и Яниса Ставрака-киса. Жижека представлять нет необходимости, титул «главного по Лакану» он с честью отстоял в многолетних публичных сражениях, это если не главный теоретик «французской теории» / модерного конструктивизма, то главный практик, популяризатор. Ставракакис известен менее, но тоже авторитетен. Так же как и Жижек, он претендует на роль «хранителя завета», «тайного знания», сакрально посвященного интерпретатора главных сакральных текстов, а это сегодня, конечно, тексты Лакана. Он менее публичен, но его место почетно и почтенно, он собственно теоретик, много пишущий по вопросам прежде всего политической теории. В этом качестве известен и почитаем. Свидетельством признания и авторитета Ставракакиса являются переводы некоторых его работ на русский язык и публикация одной из них в «Логосе», в крупнейшем модерном философском журнале (см. ниже).
В 2007 г. вышел капитальный теоретический труд Ставракакиса "Lacanian left" (по-русски что-то вроде «Лаканианская левизна»). Слух серьезных знатоков Лакана это может резануть, сам мэтр не был левым, но, получается, Ставракакис полагает, что ряд современных продолжателей Дела скатываются в левачество, и это его, надо полагать, тревожит. Об этом книга.
Главный протагонист Ставракакиса - Жижек. Полемика с ним проходит через всю книгу, хотя есть и глава, посвященная специально Жижеку. Жижек -левый. Он и есть «лакановская левизна». «Славой Жижек выдвинул то, что он описывает как "взрывную комбинацию лакановского психоанализа и марксистской традиции", чтобы "поставить под сомнение сами предпосылки капитала"» [2, p. 3]. И это - пример того, что работы Лакана «поразительным образом» «используются крупными политическими теоретиками и философами, связанными с левыми» [2, p. 1].
Критика Жижека у Ставракакиса не просто ругательская ругань. Ни в коем случае. Это критика любящая. Жижек для Ставракакиса - свой, родной. И выбор Жижека Ставракакис принимает предельно близко к сердцу. И эта точка единства и есть то, что нас особенно интересует, и есть прорыв дискурса от герметической замкнутости наружу, к исповеди. Выбор Жижеком идеологии перманентного Большого Бунта - очевидная предсказуемая неизбежность. В мире, где доступ к реальности полностью перекрыт,
взрыв - единственная очевидная возможность сделать хоть что-то, хоть как-то обрести реальность внутри волевого усилия. Огурцу разрешен бунт! Всё остальное недоступно, но бунт разрешен! Иными словами, наш огурец - не просто огурец forever, огу-рец-всегда-лежащий, это взрывающийся огурец, или, патетично, Бунтующий Огурец! Жижек пытается «ввести радикальное измерение - вплоть до нигилизма - социально-политических изменений в заведомо благодушный горизонт существующих демократий» [2, p. 109].
Вот в этой точке и начинается работа Ставракакиса. Он переживает и за Жижека, и за Бунтующего Огурца, чрезмерность конфликтности его пугает, нужна поправка, она и возникает. Если коротко и упрощенно, то идею Ставракакиса можно сформулировать так: он увидел родство двух констатаций бессилия - лакановской и собственно демократической. В самом деле, у Лакана субъект бессилен, но ведь и в идее демократии (особенно в классическом ее понимании от А. Токвиля до У. Черчилля) есть нечто схожее: демократия - лучший выбор в ситуации, где всё плохо. Вначале констатация абсурда человеческого бытия. Бессмысленно всё, нам тоже предложено смириться с фактом тупика, с готовностью к гибели. «Мир без Бога - это мир, очевидно потерявший обещание и гарантию финального разрешения негативности» [2, p. 260]1. Затем пессимизм признается условием входа в мир демократии. «Демократический гражданин нуждается в ре-концептуализации, не только в смысле готовности к терпению, но и к тому, чтобы научиться получать удовольствие от социальной потерянности и от пустоты» [2, p. 273]. «Демократическое гражданство, как кажется, предполагает "эмоциональную дистанцию" и "некоторую холодность"» [2, p. 272]2. Такой же силы констатация бессилия - в этике Лакана. Поэтому «этика психоанализа, лаканианская этика, представляется наиболее подходящей» для поддержки демократии [3, с. 203].
Но получается нечто большее, чем простая перекличка. Два бессилия, встретившись, обретают хотя бы какое-то подобие силы. Появляется возможность выхода к социальной активности. Что-то вроде синергетического эффекта. Концепция Ставракакиса - это обоснование активности субъекта в жизненном мире «французской теории».
Но здесь же оговорка о мере активности субъекта: она не может быть уж слишком заметной. Рычаг акселератора ограничен порожком, скорость только самая малая, мы всегда помним о своем бессилии, не забываем ни на секунду. И тогда получа-
ется, что социальная активность ограничена сферой «малых дел». Кроме Большого Бунта, возможна повседневность чередования малых. У Ставракакиса получается апология участия «по Лакану» в социальности повседневности. Так, можно использовать дискурс-анализ в процессах ре-демократизации экономики, в «демократизации пенсионных фондов», в «трансформациях семейной экономики к системе социального наследования», в переходе «к введению минимального дохода граждан» и к «экспериментам - которые в настоящее время распространены в Бразилии и других местах - с проектами бюджетов на основе социальной кооперации» и т. д. [2, p. 282]. «Давайте трудиться» чеховского дяди Вани. А если для сравнения желательно что-нибудь монументальнее, то это поздний Толстой в посконной рубахе с косой. Иными словами, теория Ставракакиса - это что-то вроде толстовства внутри лакано-логии. Смешно, но почему нет? А для нас важно, что состоялось то, о чем мы сказали выше как о саморазоблачении: и Жижек, и Ставракакис признают фундаментальную реальность бытия человека в новом мире как бытия огурца. Обоих это тревожит, надо что-то делать, но даже вообразить иную форму трудно. Да, надо найти активность, но эта активность может быть только добавкой к главному, к бытию огурца. Так появляются два варианта: Бунтующий Огурец и Огурец-толстовец. Но существенно здесь то, что оба они огурцы. В радикальном конструктивизме, где реальность вещи закрыта для субъекта слова Стеной Лакана, иное невозможно.
Очевидно, что «толстовство» Ставракакиса никого устроить не может, прежде всего Жижека. В его книге 2009 г. есть такие слова: «Необходимо утверждение Реального, которое, вместо попадания в порочный круг с его воображаемым соответствием, (вновь) вводит измерение невозможности, разрушающее Воображаемое; короче говоря, необходимо действие в противоположность простой деятельности, подлинное действие» [4, с. 503]. И чуть дальше: «Политическим действием par excellence является революция» [4, с. 507]. Имя Ставракакиса не названо, но очевидно, что это ответ именно ему. Никаких компромиссов, никакой слащавой мелкобуржуазности, бунт и только бунт, прыжок через невозможное. Бунтующий Огурец forever...
Ну а в промежутках между революциями - рассказы огурца о своих снах психоаналитику (лежа у него на кушетке). Кстати, в «Щекотливом субъекте» Жижека невозможность для человека ничего иного, нежели бытие бунтующего огурца, прописана осо-
бенно отчетливо. «В подлинном действии наивысшая свобода совпадает с наивысшей пассивностью, со сведением к безжизненному автомату» [4, с. 505], потому что «ответ Лакана состоит в том, что абсолютные/безусловные действия совершаются, но не в (идеалистическом) виде самопрозрачного жеста, исполняемого субъектом с чистой волей, который намерен совершить их, - напротив, они происходят как полностью непредсказуемое тюхе, чудесное событие, которое нарушает течение нашей жизни» [4, с. 507]. «Это означает, что в каждом подлинном действии содержится нечто по своей сути «террористическое», в его жесте полного переопределения «правил игры», включая саму исходную идентичность того, кто его совершает, - политическое действие в собственном смысле слова высвобождает силу негативности, которая разрушает саму основу нашего бытия» [4, с. 508]. И в финале мощный аккорд: «Самоинструментализация (превращение себя в инструмент (т. е. огурец. - В. М.) большого Другого (психоаналитика, действующего от имени Реального. - В. М.)) неизбежно приходит к насилию как самоцели» [4, с. 512].
И тогда мы получили еще один уровень абсурда. Человек может быть только огурцом и больше никем. Всё. Это твердо и определенно. То, что было призывом у Лакана, намеком между строк у Делеза и Дерриды, стало реальной социальной проблемой. Совместное признание в этом Ставрака-киса и Жижека - яркое свидетельство фундаментального абсурда радикального конструктивизма. Это предел абсурда. Указание на эту полемику - последняя точка нашего вопрошания. Оно не только конструкция. За ним - реальность. Слова о «непродуктивности» радикального конструктивизма из дискуссии в журнале «Эпистемология и философия науки» получают серьезный вес.
Для нашей же картографии модерного жизненного мира важно, что так окончательно подтверждается, что творчество, любовь, счастье - иллюзии, «фантазмы». Ничего нет. Nothing... В конструктивизме невозможно ничего - таков последний предел, к которому радикально конструктивистское знание вышло в своем собственном аутентичном развитии и о котором внятно объявлено самими мэтрами «французской теории», которую, напомним, мы понимаем как последний мыслимый предел конструктивизма, как наиболее «полную» пара-дигмальную форму, как последний рубеж, за который переступить уже нельзя, некуда, как нельзя
налить сосуд полнее, чем до краев. Если парадигма таким образом полна, то это ситуация, когда футурология практически невозможна - просто потому, что не нужна. Последний предел и так виден, даже больше - осязаем. Поэтому футурологические изыскания в разговоре о модерном знании не нужны. Можно было бы в конце пофантазировать, но ни к чему. Будущее модерного знания уже наступило. Абсолютное полное НИЧТО уже наступило.
Здесь то вопрошание, которым, собственно, и является эта и предыдущая статьи автора, может быть усилено: ЗАЧЕМ? Что мы делаем? Неужели итог стоит всех усилий? Не стоит ли спокойно посмотреть на экономику, предложенную радикальным конструктивизмом? Ради чего мы отказались от семьи3, от себя4, от счастья5 и всего, чему умеем радоваться в этой жизни? От любви к хорошей песне, которую можно послушать, а то и спеть?6 В здравом ли уме мы совершили главный выбор? Не было ли там азарта, спровоцированного суетой восточного базара? Не переплатили ли мы за грубую поделку, выданную за шедевр? Нас уговаривают отказаться от всего многообразия красок этой жизни, от права на радость движения навстречу этому многообразию, от счастья. А что взамен? Право на бунт? И всё? Чем обоснована такая экономика? Так ли уж серьезно обоснование именно так выставленных оппозиций? Сомнения более чем основательны. Что может предъявить психоанализ по «гамбургскому счету»? Научно доказательного ничего, прежде всего по правилам самого конструктивизма, в силу отмены объективной истины. Остается в игре критерий сложности, но и здесь не все так просто. Виртуозные нагромождения конструкций вполне можно поставить под вопрос как искусственные, как слишком легко организованные специальным образом. Рабочий критерий: интересно или нет? Мой ответ: я не знаю ни одной по-настоящему интересной работы. Тогда остается еще аргумент: практика, вылеченные пациенты психоаналитических клиник. Ответ: даже если они и есть (не очевидно, что их вылечил именно психоанализ: процедур верификации, дополнявших практику, в психоаналитической практике не было; лечебным эффектом обладает сам факт общения пациента с аналитиком, в психоанализе играющий гораздо большую роль, чем в классической психиатрии), это сотые доли процента7. Почему за право нескольких больных на лечение миллиарды людей должны платить так дорого, фактически всеобщим пребыванием в планетарном концлагере?
Любой читавший классиков «французской теории» знает, насколько важна для их текстов литература. Как важно для Дерриды слово А. Арто, сквозь которое нечто свое почти мучительно прорастает, сливаясь с источником. Для Делёза таким домом бытия является, помимо языка того же А. Арто, языки Г. Миллера, С. Беккета, Д. Джойса, Д. Лоуренса, де Сада. Похожая опора на тексты и у других корифеев, вплоть до сегодняшних, до Агамбена, Бадью, Жи-жека, Лаку-Лабарта. Сам по себе факт опоры на литературу - хорошо, это могло бы быть шагом к диалогу, к выходу из сектантской закрытости. Но... Поле литературного слова оказывается тоже сектантски замкнутым. Перечисленные авторы - это почти весь список. Да, у Делёза еще важны Пруст и Кафка, но с оговорками: они оказываются существенно перекроенными по лекалам «нового романа», переписанными по Роб-Грийе. Затем к списку классиков прибавится еще несколько имен, прежде всего П. Целана. И всё. А затем небогатый художественный мир с однообразными параметрами, догматически объявленный универсальным, принимается в качестве одного из существенных источников онтологии. И тогда вопрос: не слишком ли облегченной получилась конструкция?
В гениальной книге «Фрейдизм» М. М. Бахтин еще в 1920-е гг. показал, насколько сильно фрейдизм, на знаменах которого был прорыв к подлинной реальности, уже в точке своего возникновения был пронизан штампами интеллигентского литературного трепа, вырастал из него. Не получается ли, что спустя почти сто лет картинка довольно похожа? Путь к Реальному идет через литературные штампы. Но особенно странно, что штампов немного. Так и хочется иногда посоветовать почитать что-нибудь поинтереснее. Особенно Жижеку. Всё, на что он ссылается, не убеждает. Мало. Анализы сотен фильмов тоже не убеждают. Запрет на счастье в качестве платы за Холокост у Жижека приводит к серьезным сомнениям в его понимании хорошей литературы. Попытка переложить ответственность за Холокост на смеющегося счастливым смехом трехлетнего ребенка прежде всего убогая наивность. Литература последних двухсот лет дала сотни красивых моделей разрешения этой простенькой антиномии, собственную невозможность выбраться из которой Жи-
жек пытается превратить в вину всех.
* * *
А теперь в самом конце то, что только в самом конце и может быть произнесено. То, что произнести труднее всего. Слова о созидании Добра. Это то,
о чем вообще лучше не говорить, то, что должно совершаться молча, как о том сказано: «Не труби». Этическое творчество - самый сложный вид творчества. Это та сфера творческой деятельности, где результат наименее очевиден. Зато так легки здесь спекуляции и так катастрофична халтура. Поэтому и лучше молчать. Но молчание - норма тогда, когда в тишине совершается нормальная работа, этическое творчество регулярной повседневности. Хорошо, что бывают времена и ситуации, когда можно обходиться без слов. Но так получается не всегда.
Проблема, к которой мы здесь подходим, очевидна после слов об этике как о творчестве. Отсюда следствие. В модерном мире этическое творчество невозможно уже потому, что невозможно творчество как таковое. Тогда ненужным оказывается и Добро. Особенно очевиден предел проблемы: в радикальном конструктивизме невозможен жертвенный поступок. Нет никаких предпосылок для того, чтобы можно было принять его всерьез. Предел военных действий в этой области - ликвидация серьезности той жертвы, которая держит европейскую культуру в единстве уже две тысячи лет - Жертвы Христа. Понятно, прямой насмешки в публичном пространстве мы не найдем, но неявно она присутствует. Когда Жижек в последних словах своей итоговой книги возлагает ответственность за Холокост на этически ориентированный поступок [4, с. 526], он фактически отождествляет Христа с Гитлером. А если так, то близок оказывается предел катастрофы для социальной философии: в таком мире нет разницы между жертвой и убийством, между рукой матери и рукой убийцы, между заботой и насилием, прямого запрета нет, но эта разница мельче фокуса оптики. Она неинтересна. Неинтересен главный человеческий жест - спасающая и дающая рука.
Фабрика «различАний» в процессе интеллектуальной работы вскрывает повторение в онтологии. Добро - повторение Зла. И уж как минимум их противопоставление бессмысленно. Человеческая привычка противопоставлять Добро Злу, воспроизводство этой дихотомии - «плохая игра», основанная на «ложном приеме», на «гипотезе наличия Добра и Зла» [5], это главный пример человеческого бессилия, неспособности к «кочевым дистрибуциям».
Это - последний и решающий момент в картографии модерного знания. После отчетливой артикуляции проблемы становится возможным внятный ответ: в реальном мире всё «с точностью до наоборот»: без Жертвы в социальном мире вообще не происходит ничего релевантного. Скажем о самом абсурдно-
реальном: без Жертвы нет Красоты. Везде, где есть прекрасное, там всегда есть скрытая жертвенность. А после слов о красоте уже почти буднично будет звучать такая констатация: без Жертвы невозможно гуманитарное знание. Сразу с оговоркой о неизбежной мере фальши в такой констатации. Такое нельзя гово-
рить вскользь, а приходится, поскольку на страницах небольшого очерка иное невозможно. Автор уже несколько лет пытается додумать этот тезис до внятного состояния и надеется когда-то доделать эту работу -очевидно, в некоем неопределенном будущем. Но сам тезис должен быть произнесен.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Сравните со словами из более ранней работы: «Разделение и дисгармония лежат в основе человеческого существования. Опыт современности, смерть Бога, иными словами, дислокация внешних универсальных признаков достоверности, выдвигают на передний план чувство истории, лишенной гарантированного эсхатологического или иного смысла, и делают зримой случайность существования в ее голом ужасе» [3, с. 213]. Выбор всегда делается между плохим и худшим - в этом солидарны все современные лаканологи, от Дж. Батлер до С. Жижека.
2 Ср.: «Достоинство демократии в том, что она не слепа к основополагающему характеру разделения, дисгармонии, нехватки; их признание и институционализация - единственный способ примириться с условиями человеческого существования после Освенцима и Гулага» [3, с. 213].
3 Запрет на семью вытекает из отмены любой идентичности как таковой. Семьи нет по тем же причинам, по которым нет народа («Нет никакого народа, есть разные социальные страты» [6]), нет «Я», нет единства малой группы друзей - всё это виды идентичностей, которые ныне твердо отменены. На языке новейшей науки: все идентичности исконно лишены сами себя, «смещены» (см.: [2], гл. "Lack of Passion: European Identity Revisited").
4 Вера в способность осознавать собственное «Я», привычка выстраивать единство своих поступков -тягчайший грех, подлежащий самому категоричному осуждению в модерном мире, у Жижека это и есть источник Холокоста, и это вполне по Лакану.
5 Счастье запрещено в силу правила необходимости жить в холоде. Веселый смех на кухне за домашним чаем, очевидно, попадает под запрет. В качестве платы за Холокост мы должны прекратить смеяться у себя на кухне. «Что за смешки в реконструктивный период?» Про запрет на счастье слушать музыку и читать хорошие стихи мы уже знаем.
6 Если стихи еще как-то могут существовать в новом мире как повод для идеологической интерпретации, то песня не выживет. Припев «Милая моя, солнышко лесное.» можно петь только в том случае, если какой-либо идеологический комментарий в момент пения остается за скобками как абсолютно невозможный, когда можно к словам «милая» и «солнышко» относиться всерьез, что в онтологии «французской теории» недопустимо.
7 Правда, есть и другие цифры. Крупнейший философ современной Германии Р. Сафрански утверждает, что в сегодняшней Франции, в рае лакановедов, сто процентов взрослого населения являются пациентами психоаналитических клиник. Иными словами, все-все французы готовы отказаться от собственной личности и от рациональности. Это, конечно, шутка. Но не только. Сафрански французов явно жаль. Мне - тоже.
СПИСОК ЛИТЕРА ТУРЫ
1. Мартынов В. А. Конструктивизм как жизненный мир // Вестн. Ом. ун-та. 2017. № 2 (84). С. 91-100.
2. Stavrakakis Y. The Lacanian Left. Psychoanalysis, Theory, Politics. Edinburgh, 2007.
3. СтавракакисЯ. Двусмысленная демократия и этика психоанализа // Логос. 2004. № 2 (42). С. 198-216.
4. Жижек С. Щекотливый субъект: отсутствующий центр политической онтологии. М., 2014.
5. Делёз Ж. Различие и повторение. М., 1998. С. 339.
6. Прохорова И. Травма крепостничества — в ее невысказанности: [В рамках проекта «Сноб. Диалоги»]: (июль 2016 г.) URL: https://snob.ru/profile/30142/blog/109726 (дата обращения: 20.05.2017).
ИНФОРМАЦИЯ ОБ АВТОРЕ
Мартынов Владимир Анатольевич - кандидат филологических наук, доцент, доцент кафедры теологии и мировых культур, Омский государственный университет им. Ф. М. Достоевского, 644077, Россия, Омск, пр. Мира, 55а; e-mail: vmartynov@ univer.omsk.su.
ДЛЯ ЦИТИРОВАНИЯ
Мартынов В. А. Философия социального действия в конструктивизме // Вестн. Ом. ун-та. 2017. № 3(85). С. 46-52. DOI : 10.25513/18123996.2017.3.46-52.
INFORMATION ABOUT THE AUTHOR
Martynov Vladimir Anatolievich - Candidate of Philology, Docent, Docent of the Department of Theology and World Cultures, Dostoevsky Omsk State University, 55a, pr. Mira, Omsk, 644077, Russia; e-mail: vmartynov@univer.omsk.su.
FOR CITATIONS
Martynov V. A. Philosophy of social action in constructivism. Vestnik Omskogo universiteta = Herald of Omsk University, 2017, no. 3(85), pp. 46-52. DOI: 10.25513/ 1812-3996.2017.3.46-52. (In Russ.).
