CC BY
173
Р. В. Светлов
ФИЛОСОФ И ЕГО СОПЕРНИКИ: УЧИТЕЛЬ В ДРЕВНЕМ МИРЕ
Тема педагогики становится важнейшей для христианской культуры с первых веков ее существования. Ярким примером тому может стать Климент Александрийский, говоривший о Христе именно как о Педагоге (в одноименном сочинении). При этом в своих характеристиках учительства Климент опирался не только на Писание, но и на длительную античную философскую традицию. Вот как он описывает несогласные с Логосом страсти: «Поэтому философы главнейшие из страстей находят возможным определять следующим образом. Вожделение есть противоречащее Логосу стремление к чему-нибудь; страх — не вызванная Логосом расслабленность; удовольствие — воспрещаемое Логосом растление души. Следовательно, если непослушание Логосу есть источник греха, то послушание ему, которое называем мы верой, не необходимо ли есть источник так называемого соответствия обязанностям?» 1 Язык моральной философии (в данном случае — стоической) оказывается вполне применим для выражения христианских истин.
Обращаясь к образцам античной педагогики, мы привычно говорим об учителе-философе, но еще В. Йегер показал, что за статус Педагога в классической античности боролась и медицина, с ее проповедью гигиенической «заботы о себе», и софисты, от которых ведет происхождение афинская риторическая традиция.
Но значительно реже говорят о том, каким образом философия становилась важнейшим «проектом» античной образовательной программы — той, с которой спорили и у которой учились ранние Отцы Церкви. Процесс этот был длительным, заняв как минимум два с половиной столетия — от первых античных «космогони-стов» и «протофилософов», подобных Фалесу, Ферекиду, Алкману, до формирования Академии — институции, которая доселе не была известна древнему миру.
В последние десятилетия происходит своего рода девальвация понятия «философ» в его применении к раннегреческим мыслителям. Во-первых, имя «философ», «изобретенное», согласно легендарной традиции, Пифагором, и лишь в V столетии до н. э. начинавшее входить в общее употребление, автоматически связывается нами
1 Сіешеш А1ех. Paedag. I. 13.
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2013. Том 14. Выпуск 2
39
с современным пониманием философии, ее предмета и самого облика философа. Самыми ранними примерами последнего для нас являются «типажи» Сократа и Платона — неакадемического и академического мыслителей, радикально отличных друг от друга и, вместе с тем, столь же радикально друг с другом связанных 2. Во-вторых, поиск «причин и начал», свойственный раннегреческим мудрецам, охватывал настолько широкую тематику, что с трудом может быть «втиснут» в привычные рамки античной физики, логики, этики. В-третьих, если мы соглашаемся, что свидетельства Аристотеля о досократиках (по-прежнему остающиеся важнейшим источником по раннегреческой философии) связаны со специфической интерпретацией Стагиритом «истории философии» как истории учений о причинах, а потому искажают реалии интеллектуальной культуры вв. до н. э., то тогда остается признать вместе с Дж. Барнз, что от раннегреческой мысли дошли до нас лишь «выщербленные, покрытые царапинами черепки. Как распознать их красоту?» 3.
Однако, закономерно акцентируя внимание на исторической специфике бытования мудрости в эпоху досократиков, мы можем утерять нить историко-философского анализа, направленного на поиск не просто неких форм знания, но знания философского. В связи с этим атрибуция Аристотелем одних раннегреческих авторов как «философов», а других как «теологов» показывает, насколько, по мнению Стагирита, их рассуждения могут быть поняты с точки зрения вопроса о «сущем, насколько оно сущее». В данном случае не столь важно поднималась ли эта тема в форме вопроса о природе, начале, или же причине мирового Целого. Даже если речь не идет о бытии и сущем (что не удивительно до рубежа VI-V вв. до н. э.), само вопрошание о Целом, которое не редуцируется к ссылке на эпическое божественное руководство мирозданием, показывает нам тот интерес, который Аристотель уверенно атрибутирует как философский. Если к этому добавить поиск себя — в форме ли Гераклитовского прислушивания к Логосу, или «заботы о себе» в Сократовском исполнении, то мы имеем перед собой все основные признаки философского дискурса.
Но дискурса, облаченного в крайне необычные одеяния. Это и вызывает основные вопросы. Раннегреческие мыслители порой словно растворяются среди многочисленных «мудрецов» и «мифологов» своего времени.
Чтобы понять специфику форм бытования раннегреческой мудрости, мы предлагаем рассмотреть «педагогический» поворот этой темы. Очевидно, что философы были не единственными и далеко не главными воспитателями в эти века. Задолго до известного противостояния сократической мудрости софистике, а затем Платоновской Академии школе Исократа, зарождающаяся философия оказалась в высококонкурентной среде, где уже намечалось несколько линий развития эпико-героической пайдейи, свойственной аристоктическому нраву раннеполисной жизни.
Первыми «учителями» античного общества были рапсоды архаической эпохи — те самые «эпические поэты», которые под собирательным именем Гомера известны нам как «греческие воспитатели». Напомним, по Гомеру учились чтению и письму, нраву и отношению к богам. Античные авторы считали Гомера первым учителем военного дела, а философы (даже такие «гомероскептики», как Платон) ссылаются на его сентенции в подтверждение своих суждений. Александр Македонский не расставался
2 Вся последующая европейская философия будет давать нам два этих типа, да и в раннегреческой можно при желании увидеть противостояние «поиска себя» Гераклита «многознанию» Пифагора,
3 Греческая философия.— Т. 1./ Под ред. М. Канто-Спребер.— М., 2006.— С. 4.
с Гомером в походах. Классическим примером может стать цитата из Ксенофонтова «Пира», где один из собеседников, Никерат, говорит: «Отец мой, заботясь о том, чтобы из меня вышел достойный человек, заставил меня выучить все сочинения Гомера, и теперь я мог бы пересказать наизусть целиком и “Илиаду” и “Одиссею”» 4. В свое время в знаменитой работе А. И. Марру отмечалось: «Как средневековье при своем конце завещало нам Подражание Христу, так греческое средневековье передало классической Греции через Гомера это “Подражание Герою”. Именно в этом глубинном смысле Гомер был воспитателем Греции» 5 .
Образ рапсода как медиума, носителя эпической традиции, исторической памяти и воспитателя был крайне важен для архаической Эллады. Хотя до настоящего времени идут споры о том, каким образом рапсоды и аэды представляли аудитории эпические песни (прежде всего с точки зрения «задействованности» аудитории в исполнении и со-чинении песен, сюжет которых в целом известен был всем, а вот «джазовая» импровизация зависела от конкретного исполнителя и его аудитории), нет сомнений в том, что именно эти представители архаического общества «склеивали» историческую память и племенное единство эллинских народов. Вот что поется в «Гомеровом зачине» (гимне), обращенном к Аполлону:
Ради тебя сюда ионяне в длинных одеждах Сходятся вместе с детьми и с честными своими
женами...
Диво же между див, чья слава не сгинет вовеки,—
Дев Делосские у Дальновержца в святом услуженье Первого хвалят песней они самого Аполлона,
Следом Лето, за ней Артемиду меткую хвалят,
После же мужей и жен стародавнего времени в песнях Воспроизводят и все племена чаруют людские. 6
Спартанцы в платоновском диалоге «Гиппий Больший» напоминают архаических слушателей рапсодов. Когда к ним приезжал Гиппий, они с удовольствием слушали его, но при этом совершенно не интересовались математикой, астрономией, натурфилософией — этими «коньками» элидского софиста. Зато они расспрашивали его о прошлом: об основании городов, о славных деяниях предков и обо всем том, что было предметом интереса античных поэтов и логографов,— Каллина и Мимнерма, Ксенофана и Гекатея. Гиппий даже жалуется Сократу, что был вынужден все это выучить 7. Правда во времена Сократа отношение к рапсодам становится критическим: уже упомянутый Никерат из Ксенофонтова «Пира» признается, что не видел никого глупее рапсодов 8. Но совсем не так было в предыдущие столетия.
В некоторых случаях певцы-поэты становились создателями «нрава» целых городов. Самым ярким примером является история Тиртея, хромого афинянина 9,
4 Sympos. III. 5.
5 Марру А. И. История воспитания в античности (Греция).— М. ,1998.— С. 33.
6 К Аполлону Делийскому. Стр. 155 и далее. Пер. Е. Рабинович.
7 См.: Hippias Maj. 285 с-d.
8 Sympos. III.6.
9 Ср.: Plato, Leg. I, 629a.
который, оказавшись в Лакедемоне в разгар шедшей неудачно для спартанцев Второй Мессенской войны (VII в. до н. э.), вдохнул своими элегиями, пэанами и маршевыми песнями (эмбатериями) мужество в воинов и помог сложиться знаменитому спартанскому ратному нраву. Отметим, что Тиртей был представителем замечательной плеяды музыкантов и поэтов (Терпандр, Фалет, Тиртей, Алкман), которые, по легендарной традиции, сформировали основные гражданские празднества Лакедемона, а также имели прямое отношение к поэтическому освящению общественных установлений.
Совершенное особенное место для формирования античной пайдевтической среды имело поэтическое творчество Гесиода. И не только его «Теогонии», в которой — порой удачно, а порой не без натяжек — были генеалогически систематизированы божественные персонажи, принадлежавшие самым разным местным традициям (что стало одним из стимулов осознания общегреческого племенного единства), но и «Труды и дни» — первый домострой, показывающий образ «нормальной» жизни, к тому же включавший в себя основу для стандартного античного благочестия (боги не повинны во зле, от Зевса происходит лишь благо).
Эпические поэты стали и первым предметом аллегорического толкования, таким образом, дав начало античной герменевтике. Уже в VI в. до н. э. этим занимался Теаген Регийский, пытавшийся объяснить противоборство богов в Илиаде (сама идея которого подтачивала гесиодовское благочестие) через физическую и моральную символику.
Другим образом воспитателя в ранней Элладе становятся законодатели. Закон в греческом полисе не просто регулировал общественные связи, а также системы власти. Он имел своей задачей и приучение граждан к наиболее удачным, с точки зрения законодателя, способам жизни и политического общения. Достаточно привести только два примера. И Ликург, и Солон, создавая законы для столь разных (в перспективе) государств, предусмотрели обязательные совместные трапезы, которые в Спарте сохранялись довольно долго 10, в Афинах же в V в. до н. э. будут восприниматься как что-то странное 11. Совместные трапезы имели задачей «сплачивание» граждан ради политического единства, как и единства на поле боя. Недаром Платон в своих «Законах» так много внимания уделяет пиру — как орудию объединения самых разных возрастных групп и, одновременно, как способу «испытать души» сограждан.
Интересно, что Солон стал известен не только как законодатель, но и как поэт. В известной мере его поэтическое творчество было способом легитимизировать, а не только прославить, новую конституцию Афин. Поэтическое вдохновение в VI в. воспринималось как результат божественного воздействия на рапсода — в той же мере, как и вдохновение законодателя. К Ликургу, согласно довольно ранней легенде, дельфийский оракул даже обратился с вопросом: «Не пойму, как мне именовать тебя,— богом ли, или же человеком?» 12 Есть предположения, что Солон даже пытался изложить свои законы в виде поэмы 13.
К числу «семи мудрецов», которые традиционно считаются предшественниками философского дискурса в собственном смысле этого слова, принадлежал целый ряд видных политических фигур архаической эпохи, таких как Питтак, эсименет
10 См.: Plut., Lycurgus, 17.
11 См.: Plut. Solon. 24
12 Ср.: Xenophon. Apolog. 15.
13 См.: Туманс Х. Рождение Афины. Афинский путь демократии: от Гомера до Перикла.— СПб., 2002.— С. 236.
(законодатель-«устроитель») Митилены, Клеобул, правитель Линда, спартанский эфор Хилон, а в некоторых вариантах списка мудрецов — и коринфский тиран Периандр. Все они через законодательства пытались внушить своим гражданам определенные нравы 14. Их могут характеризовать приписываемые этим мудрецам сентенции: «Ничего сверх меры», «Об умерших не злословь», «Главное в жизни — ее завершение» и т. д. Эти сентенции, рожденные в рамках еще аристократической идеологии, позже приветствовались и носителями совсем других, «новых», этических воззрений. Но в рамках античного восприятия «мудрецов» они вполне органично дополняли их законодательную активность, ибо закон без педагогически-этической составляющей вплоть до эпохи Демокрита и софистов едва ли был мыслим.
Третий «типаж» педагога в раннегреческой истории — чудотвроцы и пророки VII-VI вв. до н. э. Они достаточно подробно разобраны в прославленной работе Э. Р. Доддса «Греки и иррациональное», поэтому нам нет особого смысла говорить о них подробно. Отметим лишь несколько важных черт:
Во-первых, этим персонажам приписывались необычайные способности. Так, гипербореец Абарис летал на стреле; никто не видел, чтобы он принимал пищу. Эпименид, проспав много лет в пещере, оказался способен раскрывать сокровенные причины различных событий. Он питался исключительно снадобьем, хранившемся в бычьем копыте, которое всегда носил с собой. В рассказах о жизни учителя Пифагора, Ферекида из Сироса, содержатся ссылки на некую болезнь, разъедающую тело, которая (по крайней мере в более поздние столетия) будет признаком особой природы страдающего ею человека 15.
Во-вторых, они были одарены способностью к пророчеству и предсказанию. Ферекид предсказал кораблекрушение, землетрясение, победу Спарты над Мессени-ей, а Эфеса — над Магнесией. Эпименид точно так же предсказывал землетрясения, войны, болезни, а также мог слышать голос с небес 16.
В третьих, древние теурги были также «очистителями», избавлявшими целые местности от проклятий и вызванных ими эпидемий или же политических неурядиц. Так, по словам Ямвлиха Халкидского, Абарис произвел в Лакедемоне некие «запретительные» жертвоприношения, после которых эту страну не коснулось ни одно моровое поветрие 17. Самая известная история связана с тем, как Эпименид избавил Афины от чумы, причиной которой стала давняя «Килонова смута». Античная традиция утверждает, что Эпименид знал Солона, встречался с ним и даже немало послужил освящению законодательства, которое установил последний. В частности, Плутарх говорит, что именно Эпименид сделал афинян более сдержанными в богослужениях и, особенно, во время погребальных обрядов 18.
Пророчество, особенные способности, очистительный дар — все это заставляло воспринимать космогонические и аллегорические сочинения, которые античная традиция приписывает большинству древних чудотворцев, как некоторые сокровенные книги, в чем-то подобные сборникам оракулов. Религиозные же новации, привносимые
14 А Хилон писал также элегии.
15 Ср.: Рабинович Е. Вшивая болезнь // Мифотворчество классической древности.— СПб., 2007.— С. 399-432.
16 Ср.: Diog. Laert. De vita. I. 114, 116.
17 См.: Iambl. Vit. Pyth., 136.
18 См.: Plut. Solon, 12.
Абарисом, Эпименидом или Ономакритом («открывшим» поэмы Орфея и оказавшимся, таким образом, причастным к началу орфического движения), имели прямое воспитательное значение — как мы видели это на примере Эпименида.
Когда при изложении истории философии мы учитываем «типажи» учителей раннегреческого мира, становятся понятны многие детали в образах Пифагора и Эмпедокла, Парменида и Гераклита. Форма, в которой предстают их доктрины, стиль аргументации, а также поведенческие доминанты (описания внешности, образа жизни) можно обозначить как естественную стилизацию под господствующие пайдевтиче-ские типы. Под «стилизацией» не следует понимать сознательную стратегию. Скорее перед нами типичный пример вырастания нового явления (в данном случае — философии) из естественной среды ее зарождения. Другое дело, что исторический опыт свидетельствует: стиль философствования всегда теснейшим образом связан с его содержанием.
Отметим некоторые стилистические «совпадения». Поэтическая и рапсодическая традиция непосредственно видна у италийских мыслителей: в элегиях Ксенофана, поэме Парменида, которая напоминает упоминавшиеся уже «Гомеровские гимны» (в первую очередь темой открытия человеку божества), эпических поэмах Эмпедокла. Воспитательное содержание этих текстов связано не только с изложением истинного учения о бытии и познании. Если говорить об элейской школе, то «учительство» здесь связано также с отвержением «героической морали» классического эпоса. Как в свое время писал о Ксенофане И. В. Шталь: «Войны, раздоры и мятежи теперь не поле действия героев, не средство выявления их героического эпического “я”, но событие всегда нежелательное.» 19 Почести, отдаваемые победителям состязаний, кажутся Ксенофану неуместными. Наоборот, почитания достоин мудрый муж: ведь «благозакония» от наличия в городе победителя Пифийских или каких-либо еще игр не прибавляется. «Стократ лучше силы мужей или коней наша мудрость» 20. Проповедь Ксенофаном благоразумия и благозакония приобретает в исполнении Диогена Лаэртского характер интеллектуального аристократизма: «Еще он сказал, что большинство хуже ума» 21.
Таким образом, рапсодическое начало начинает использоваться с иными, чем в «эпическую» эпоху, целями и, вполне вероятно, для аудитории иного рода — не просто членов аристократических кланов или населения, сходившегося на религиозные праздники, но уже для граждан формирующегося полиса. Недаром в то же время складывается уже упомянутая нами выше традиция иносказательного понимания Гомера, пытающаяся вписать эпос в рамки совершенно новой системы морали.
О связи ряда понятий, использовавшихся раннегреческими мыслителями, с политическими и социальными реалиями говорилось неоднократно. Нет ничего удивительного в том, что и сами досократики имели отношение к законодательной и политической деятельности. Общеизвестна роль пифагорейцев в политической жизни Великой Греции VI-V вв. до н. э. Столь же хрестоматиен пример с позицией Гераклита после изгнания из Эфеса Гермодора 22.
19 Древнегреческая литературная критика.— М., 1971.— С. 279.
20 Athenaeus. Deipnosophist. X, 414.
21 Diog. Laert. De vita. IX. 19. Нет нужды добавлять, что не меньшим «гомеробичевателем» будет и Гераклит.
22 См.: Iambl. Vit. Pyth., 172.
В качестве менее очевидного примера мы хотели бы остановить внимание на элейских философах, известных нам главным образом как реформаторы натурфилософского мышления. Между тем античная традиция полагала, что они имеют прямое отношение к законодательной деятельности. Напомним, что именно «элейский гость» выступает у Платона экспертом по политике (см. диалог «Политик»). Страбон в «Географии» сообщает: из Элеи «были родом Парменид и Зенон, мужи-пифагорейцы. Полагаю, что благодаря им, и даже еще раньше, город получил хорошие законы» 23. Еще более красноречив Плутарх: «Парменид же благоустроил родину наилучшими законами, так что власти ежегодно брали с граждан клятву оставаться им верными» 24. К Пармениду имеет прямое отношение герма, обнаруженная в Элее и датируемая последними веками перед Р. Хр.: «Парменид, сын Пирета, Улиад, физик». По предположению современных авторов «Улиад» стало культовым именем Парменида, после его героизации (обожествления) как покровителя целительства 25. Возможно также, что в данном случае произошло соединение с образом Парменида представления о философии как истинном типе целительства, столь распространенное в античности 26.
В сохранившихся фрагментах Ксенофана также встречается несколько взаимосвязанных тезисов, которые могут быть истолкованы как база его этико-политических воззрений и которые, вероятно, характеризовали проповедуемый им истинный гражданский нрав. Возможно, с этикой Ксенофана непосредственно связаны и его «теологические» воззрения. Божественный порядок — та инстанция, которая санкционирует формы жизни и поведения человека. Ксенофан же «изыскал», что старая (политеистическая, антропоморфическая) теология, дававшая санкцию на «эпический» стиль жизни, неверна. Укажем на сохраненное Аристотелем свидетельство в пользу того, что эта теология могла развиваться в связи с формированием «религиозного ландшафта» Элеи. «Спросившим, приносить ли жертвы Левкотее и оплакивать ли ее элейцам, Ксенофан отвечал: если полагают, что она — богиня, то не нужно оплакивать, если человек — жертвы ни к чему» 27.
Совокупность религиозно-этической проповеди и «правильных» законов привела к тому, что Элея стала городом «скромным и знающим лишь как воспитывать добрых мужей» 28. Эта фраза Диогена Лаэртского подсказывает, что среди античных доксографов и историков — по крайней мере какой-то их части — оказалось распространено представление об Элее как городе с особенным типом политической «пайдейи». Приведенные выше свидетельства подсказывают, что важную роль в ее формировании сыграла местная философская школа.
Образ чудотворца и пророка также имел распространение среди досократиков. Достаточно вспомнить Пифагора, который был известен не только своими философскими и религиозными воззрениями. В более позднее время ему также приписывали теургические способности и дар пророчества 29. Но самым, пожалуй, ярким образцом
23 Strabo. Geogr. VI, 1, 252. Пер. А. В. Лебедева.
24 Plut. Adversus Colotem 32, 1126 A.
25 См.: D. Nails. The people of Plato. Cambridge, 2002.— Р. 217-218.
26 См.: R. Geldard. Parmenides and the way of truth. Monkfish Book Publishing Company, 2007.— P. 18.
27 Aristot. Rhetorica. В 26. 1400 b 5.
28 Ibid. 28.
29 Мы принципиально не касаемся пифагорейской общины, особенностей ее организации и проблемы аутентичности источников по раннему пифагореизму. Сошлемся на недавнюю работу. Жмудь Л. Я. «Пифагор и ранние пифагорейцы».— М., 2012.
уходившей эпохи «чудотворцев» будет Эмпедокл, «Запретитель ветров» (Диоген рассказывает, что однажды он поймал в бычьи меха ветра, портившие урожай), знаменитый медик и прорицатель. Горгий были свидетелем того, как он колдовал 30, а его знаменитая фраза «Привет вам! А я уже не смертный, но бессмертный бог для вас.» 31 впоследствии напрямую связывалась с его церемониальной смертью в кратере вулкана Этна.
Вместе с тем имеется немало свидетельств того, что Эмпедокл оказывал решающее воздействие на политическую жизнь своего родного города, Аграканта 32. В каком-то смысле в его образе «ипостаси» поэта-рапсода, законодателя и чудотворца-пророка оказались соединены (возможно, более поздней традицией) наиболее органично.
Но произошло это на закате досократических веков. Во времена Эмпедокла уже происходила «консолидация» образа философа и типа философского «нрава» — на новых основаниях, отличавшихся от «эпических». Это выразилось во многих явлениях — и в деятельности пифагорейцев второго и третьего поколений, и в геркалитов-ской критике «многоучености» мудрецов прошлого, и, наоборот, в демонстративной многоучености софистов. Но окончательное отличение философом себя от всех предшествующих типажей педагогов становится очевидным в образе жизни и учениях Демокрита и Сократа. Причем, если говорить о перспективе развития европейской культуры, особенно важным стали жизнь и творчество Сократа. Собственно, его апологеты (в первую очередь — Платон) и создали на примере Сократа-учителя тот образ философа-учителя, который продолжает эволюцию до нашего времени.
ЛИТЕРАТУРА
1. Греческая философия.— Т. 1 / Под ред. М. Канто-Спребер.— М., 2006.
2. Древнегреческая литературная критика.— М., 1971.
3. Жмудь Л. Я. Пифагор и ранние пифагорейцы.— М., 2012.
4. Марру А. И. История воспитания в античности (Греция).— М., 1998.
5. Рабинович Е. Вшивая болезнь // Мифотворчество классической древности.— СПб., 2007.— С. 399-432.
6. Туманс Х. Рождение Афины. Афинский путь демократии: от Гомера до Перикла.— СПб., 2002.
7. Geldard R. Parmenides and the way of truth.— Monkfish Book Publishing Company, 2007.
8. Nails D. The people of Plato.— Cambridge, 2002.
30 Diog. Laert. De vita. VIII, 59.
31 Ibid. 66.
32 Ibid. 64-66.
