CC BY
48
ПРАКТИКА.
ЭВОЛЮЦИЯ ИСТОРИЧЕСКОГО ОБРАЗА РОССИИ В АМЕРИКАНСКОМ И БРИТАНСКОМ
РОССИЕВЕДЕНИИ
(МЕТОДОЛОГИЯ, ПРОБЛЕМАТИКА, ПЕРСПЕКТИВЫ ИССЛЕДОВАНИЯ)
Изучение истории России в западных странах было всегда тесно связано с эволюцией идейно-теоретических и методологических основ новоевропейской исторической науки. В результате сложившегося, в целом конвенционального диалектичного противостояния генерализирующей, нацеленной на обобщения, и индивидуализирующей, ориентированной на уникальное в истории, методологий, формирование исторического образа России на Западе всегда отличалось особой диалогичностью, что вообще характерно для новоевропейского научного знания [1].
Первые признаки познавательного интереса к истории Росси в англоязычном мире появились ещё в середине XIX века. Первопроходцами были британские журналисты. Именно им современное академическое россиеведение обязано началом «мифологизации русской истории», формированием устойчивых, как правило, негативных, стереотипов, которые, в той или иной мере, воспроизводились в XX веке, лишь меняя свою аргументацию.
К типичным фактографическим матрицам, сформировавшимся в это время, можно отнести миф о глубинном варварстве русских, о сильном государстве, довлеющем над обществом, о неком «абсолютном царстве», лишенном способности к саморазвитию. Подобные суждения укладывались в целом в господствовавшее в конце XIX - начале XX века прогрессистское понимание истории. Позитивистское представление о направленности исторического процесса оправдывало
ЧЕСОВСКАЯ М.Г.,
докторант кафедры теории государства и права Московского университета МВД России, кандидат
исторических наук
европоцентристские идейные приоритеты, которые приводили, как правило, к крайнему монологизму в интерпретации истории России. Историческое своеобразие понималось и интерпретировалось как несовпадение, отклонение или даже ошибка в сравнении с «нормой», воплощенной в европейском образце.
Утвердившиеся в общественном мнении стереотипы некритически заимствовались авторами первых учебников и учебных пособий по истории России для школ и университетов и «перекочевали» через сферу образования в формирующееся академическое россиеведение. Бурные события первой четверти XX века способствовали нарастанию реакционных настроений и, по словам Т. Шанина, предопределили процесс трансформации образа России как «экзотического незнакомца» в образ врага [2].
Необходимо отметить, что для американского россиеведения на начальном этапе было характерно более лояльное отношение к российской истории по сравнению с их британскими коллегами. По-видимому, это объясняется определяющим влиянием русской эмигрантской мысли, которой удалось заложить необходимую основу для начавшегося после окончания II мировой войны системного изучения истории России в США и Великобритании.
Лидирующие позиции американцев были подкреплены последовательными организационными мероприятиями. К концу 1940-х годов были учреждены Русский институт в Колумбийском университете, Русский
ПРАКТИКА.
исследовательский центр в Гарварде, Американская ассоциация содействия славянским исследованиям, продолжалась работа в созданном ещё в 1941 году Гуверовском институте войны, революции и мира.
Однако поворот от военного союзничества к конфронтации «холодной войны» не мог не отразиться на характере и содержании исследовательского процесса, который стал отличаться последовательным прагматизмом и тесной связью с политической конъюнктурой. Увеличение финансирования исследовательских проектов во многом мотивировалось желанием «понять врага». В господствовавшей логике познавательной деятельности давление советологии на исследовательский процесс было неизбежным, как и утвердившийся презентизм в оценках исторических явлений и процессов дореволюционной России.
Проблемные поля послевоенного россиеведения были преимущественно сориентированы на изучение «верхнего слоя»: большой политики, дипломатии, истории правивших династий, глобальных процессов в сфере взаимоотношения власти и общества, имевших значительные политические следствия. Центральной оставалась проблема предпосылок и характера Октябрьской революции 1917 года, историческое значение которой оценивалось с позиций модели тоталитарной государственности.
В то же время под влиянием знаковой для всех исторических дисциплин работы английского исследователя А. Тойнби «Постижение истории» развернулась последовательная критика основополагающих принципов позитивистской методологии. В теоретическом плане эти тенденции нашли своё выражение в набиравшем силу методологическом индивидуализме, в повышении роли этических императивов в объяснении истории. Наметился очевидный переход от холистического подхода, от абстрактных оценочных суждений к повествовательному историописанию, опирающемуся на верифицированные фактические данные.
Результатом теоретико-методологических исканий этого периода стала сформулированная историками экономического направления (С. Блэк, А. Гершенкрон, У. Ростоу и др.) теория модернизации, которая с присущей ей универсальностью вела к пониманию вариативности исторического процесса, и российская история со всей своей спецификой оказалась включенной в систему мировых цивилизаций [3]. Под давлением
ревизионистских настроений традиционные для предыдущего этапа проблемные блоки, связанные с историей политики и идей, постепенно уступали место социологическому направлению, акцентировавшему внимание на изучении места и роли общественных сил в историческом процессе.
1960-е годы стали переходным периодом к следующему, качественно новому этапу развития россиеведения на Западе. Радикальные молодёжные протесты, война во Вьетнаме, критика либеральных ценностей привели к поляризации профессионального сообщества. Идейно-мировоззренческие расхождения нашли своё отражение в теоретико-методологическом многообразии, широком плюрализме мнений в рамках единой социальной истории.
Благодаря новым методам исследования российское общество разных исторических периодов выглядело как сложное, внутренне многогранное единство. В это время были созданы работы энциклопедического характера, ставшие основой для дальнейшего развития как теоретико-методологических, так и конкретно-исторических исследований [4].
Смещение исследовательских акцентов на историю социальных слоев и классов, их влияние на развитие страны и её государственности существенно расширило предметное поле исторических исследований. В центре внимания оказались социально-политические и культурные процессы, протекавшие с участием широких народных масс, что в значительной степени обогатило представление о механизмах взаимодействия общества с государственной властью.
Исследовательская стратегия строилась преимущественно на воссоздании истории одной социальной группы как элемента системы, в эволюции которой взаимоотношения с государством играют роль неизбежного исторического контекста [5]. Были созданы основательные труды по истории крестьянства (Д. Филд и Т. Эванс), рабочего класса (Р. Зельник), купечества (А. Дж. Рибер), духовенства (Г. Фриз). Эти работы стали заметным вкладом в развитие новой социальной истории [6]. Первостепенное значение, которое придавалось социальной среде, вело к новому пониманию политики и идеологии. Историческая траектория России стала объясняться сквозь призму общественных интересов и социальных факторов. Важнейшей парадигмой становится противостояние государства и общества, исторические пути которых приобрели разновекторную направ-
ПРАКТИКА.
ленность. Выросла популярность дуальных концепций, в центре которых оказались непримиримые антитезы русской истории: теории «разделения путей» Н. Рязановского, «двойной поляризации» Л. Хеймсона, «живой дихотомии» А. Янова и другие [7]. Независимо от того, каким периодом занимались исследователи, неизменным оставалось представление о потенциаль-ном расколе между государством и обществом, о перманентном противостоянии между ними.
В 1980-е годы, в результате обострившихся дискуссий между «традиционалистами», приверженцами политической истории и сторонниками социологического направления [8], удалось прийти к новому пониманию «политического», что позволило включить в эту сферу, помимо государственных структур, процессы проникновения властных отношений в социальное и культурное бытие, а также механизмы обратного воздействия. Предметом исследования стали компоненты социокультурных реалий России («механизмы торможения»), влияние, исходившее от социальных слоев гетерогенного российского общества, на процессы исторических перемен в стране. Стали активно исследоваться проблемы влияния местной социальной структуры на проводимые властью административные преобразования, политические интересы провинциальных элит, консерватизм крестьянской общины («мира») и т.д. Новые и интересные идеи об истории России и её государственных институтов были высказаны в работах Ф. Старра, У.Б. Линкольна, Р. Уортмэна, Дж. Иейни, Н. Вейссмана, Д. Орловски и других [9].
Основным достижением этого направления стала идея относительной самостоятельности местной администрации по отношению к центральным органам власти. Таким образом, основательной ревизии был подвергнут один из базовых принципов традиционной концепции модернизации о решающей роли государства в лице центральных и высших органов власти как об основном стимуле поступательного развития страны.
В русле такого подхода удалось наполнить политические институты социальным содержанием, одним из центральных понятий, отразившим сложности социальной идентификации в связи с политическими процессами, становится понятие ментальности. Удалось связать воедино индивидуальное и общественное бытие человека, установить взаимосвязи между психологическими, социальными, идеологическими мотивами пове-
дения личности в социальных структурах.
Представление о личности, таким образом, динамично эволюционировало от понимания её как части социальной системы, наделенной рядом социальных ролей, к культурологической трактовке - как целостного единства личностных и социальных характеристик. Ориентированные на обобщения, монокаузальные объяснительные модели постепенно стали уступать место моделям многофакторным, направленным на изучение процесса индивидуализации.
Влияние структурной и культурной антропологии стимулировало процесс уточнения семантики базовых понятий, которыми оперировали историки. Понимание «социального» стало включать в себя помимо традиционных общественных структур, связей и отношений, социокультурные формы, процессы, коммуникации, коллективные представления, стили мышления, скрытые верования и предпочтения. То есть всё то, что определяет мотивационную структуру личности, её социальное поведение в конкретно-историческом пространственно-временном континууме. Было скорректировано содержание и другой базовой категории этого подхода - «культуры», которая, освободившись от своего «элитарного статуса», стала пониматься как образ жизни людей на основе разделяемых представлений, ценностей, ритуалов.
Со второй половины 1980-х годов, в связи с начавшимися радикальными преобразованиями в СССР, англоязычное россиеведение переживает значительные перемены: из особой дисциплины с приоритетным финансированием оно превращается в обычную отрасль исторического знания. Однако ослабление идеологического давления и открывшиеся беспрецедентные возможности работы в российских архивах, способствовали формированию более свободного исследовательского пространства, что создало необходимые условия для творческого поиска.
Культурно-антропологический дискурс, начиная с 1990-х годов, был в значительной степени усилен формированием постмодернистской парадигмы в интеллектуальной культуре западных стран. В духе французского постструктурализма механизмы общественной эволюции стали изучаться с учетом наличия в любой социальной общности «неструктурируемого элемента», который, выходя из под контроля системы, становится движущей силой всякого развития.
ПРАКТИКА.
Подобное усложнение видения природы социокультурного пространства сориентировало исследовательский интерес в направлении скрытых, но действенных способов социальной регуляции поведения личности и социальных групп в обществе, а также неинституционных механизмов ограничения власти. На уровне конкретно-исторических исследований в последние годы появились проблемные блоки, изучающие явления и процессы, ранее ускользавшие из поля зрения исследователей. Если прежде исследование «неструктурируемого элемента» исчерпывалось изучением революционного движения как формы непримиримой оппозиции государственной власти, то сегодня внимание исследователей привлекают все известные виды социальной девиации. Проблемные блоки этого направления включают в себя самый широкой спектр социальных явлений: от истории гениальности, неинституционных форм научной и профессиональной идентификации, до истории преступности и других форм культурно осуждаемых социальных отклонений (алкоголизм, проституция и т.д.) [10].
На макроисторическом уровне серьезному пересмотру подвергаются базовые, ставшие аксиоматичными, концепты современной западной цивилизации, сформировавшиеся в эпоху Просвещения: вера в разум и поступательное движение человечества к свободе, идеи прогресса и превосходства западной цивилизации и т.д. В контексте российской проблематики эти настроения реализуют себя в активной разработке различных аспектов истории имперского типа государственности в противовес национально-государственной модели. В этой связи особую значимость приобретают исследования проблем приспособляемости традиционных структур к
мощному инокультурному влиянию, изучение механизмов взаимодействия имперской власти и национальных культур, поиск компромиссов, способствовавших сохранению в течение длительного исторического периода стабильности многонациональных и поликонфессиональных обществ [11].
Исследовательские акценты смещаются в сторону истории «фронтиров» (приграничных зон), которые представляли собой уникальные исторически сложившиеся зоны взаимовлияний русских, казаков и различных местных народностей. Рассмотрение фрон-тиров как зон перманентного динамичного смешения социальных и этнических групп, обычаев, культур, религий приводит авторов к выводам о качественном своеобразии этих отношений в сравнении с классическим колониализмом. В этой логике принятые ранее положения о подавлении империей местного населения выглядят слишком политизированными и упрощенными [12].
Названные выше новейшие исследовательские направления - лишь малая часть сложного, внутренне многообразного исследовательского пространства современного англоязычного россиеведения, достойного стать предметом более детального анализа.
Даже самый беглый взгляд на эволюцию этой отрасли исторического знания в США и Великобритании позволяет констатировать наличие широкого теоретико-методологического плюрализма в исследовательских подходах, которые, тем не менее, не разрушали единого академического пространства. Это единство всегда скреплялось идентичностью либеральных по своей сути метатео-ретических конструкций, профессиональных и допрофессиональных установок, доминировавших как в учебных заведениях, так и в научных центрах США и Великобритании.
Литература
1. Бахтин М.М. 1961 год: Заметки / Бахтин М.М. Собр. Соч. в 7 т. - М., 1996. Т.5. С.330.
2. Шанин Т. Предисловие / Великий незнакомец: крестьяне и фермеры в современном мире / Под ред Т. Шанина: Пер. с англ.- М., 1992. С. 30.
3. Rosttow W.W. Stages of Economic Growth. A Non - Communist Manifesto. - Cambridge, 1960; Black С. The Dynamic of Modernization: A Study in Comperetive History. - New York: Harper and Row, 1966; Gershenkron A. Europe in the Rus sian Mirror. Four Letters in Economic History. - Cambridge, 1970. См., например, дискуссию в Reading in Russian Civilization. Vol. 2. - Chicago, 1966.
4. Работы, ставшие классикой современного зарубежного россиеведения. Такие, например, как Billington J.H. The Icon and the Axe: An Interpretive History of Russian Culture. - NewYork:Knopf, 1966; Vucinich A. Sciens in Russian Cultuer: A History to I860.- Stanford: Stanford University Press, 1963. и др.
5. См., напр.: StitesR. The Liberation Movement in Russia: Feminism, Nihilism, and Bolshevism, 1860-1930. - Princeton: Princeton University Press, 1978; EngelB.A. Mothers and Daughters: Women of Intelligensia in Nineteenth-Century Russia. - Cambridge: Cambridge University Press, 1983.
6. Emmons Т. The Emancipation of Russian Serfs.- N.Y.; Holt, Rinehart,1970; FieldD. The End of Serfdom: Nobility and
ПРАКТИКА.
Bureaucracy in Russia, 1855-1861; Zelnik R. Labor and Society in Tsarist Russia.- Stanford: Stanford Uni-versity Press, 1971; RieberA.J. Merchents and Entrepreneurs in Imperial Russia.- Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1982; Freeze G. The Russian Levites: Parish Clergy in Eighteenth Century. - Cambridge: Harvard University Press, 1977.
7. Riazanovsky N. A Parting of Ways: Government and the Educated Public in Russia, 1801-1855. - Oxford: Claren don Press, 1976; Haimson L. The Problem of Social Stability in Urban Russia, 1905-1914.
8. См., напр.: Suny R.G. Toward a Social History of the Russian Revolution //American Historical Review. 1983.Vol.88. №l. P.31-52.
9. См. например: Macey D. Government and Peasant in Russia, 1861-1906. The Prehistory of Stolypin Reform.-De Kalb (III), 1987; Robbins K. The Tsars Viceroys: Russian, Governors in Last Years of Empire.-Ithaca (N.Y.), 1987; Verner A. The Crisis of Russian Autocracy: Nicholas II and the 1905 Revolution. - Princeton, 1990; Starr S.E. Decentralization and Self-government in Russia 1830-1870. - Princeton, 1972; Lincoln W.B. In the Vanguard of Reform: Russia's Enlightened Bureaucrats, 1825-1861, De Kalb (III), 1982; Idem. Nicolai Miliutin;An Enlightened Russian Bureaucrat in the Nineteenth Centaury.- New Townville (Mass), 1977; Wortman R. The Development of Russian Legal Consciousness.- Chicago, 1979; Weissman N. Reform of Tsarist Russia: The State Bureaucracy and Local Government, 1900-1914. - New Bruncwich (N.Y.), 1981; Orlovsky D. The Limits of Reform; The Ministry of Internal Affairs in Imperial Russia (1802-1881). - Cambridge (Mass), 1981.
10. См., напр.: Neuberger J. Hooliganism. Crime, Culture and Power in St. Petersburg, 1900-1914. - Berkeley: University of California, 1993. Constructing Russian Culture in the Age of Revolution: 1881-1940/ Ed. By Shepherd D.-N.Y.A Oxford University Press, 1998.
11. См. например: Slezkine Y. Arctic Mirrors: Ruusia and the Small People's of the North. - Berkeley: University of California, 1994; Russia's Orient: Imperial Borderlands and People, 1700-1917 / Ed by Brower D.R., Lazzeriny Ed.J. - Bloomington: Indiana University Press, 1997.
12. См., напр.: Barrett Th.M. The Terec Cossacks and North Caucasus Frontier, 1700-1860. - Ph.D. diss., Georgetown University, 1997.
ПРАВОТВОРЧЕСТВО В МУНИЦИПАЛЬНЫХ
ОБРАЗОВАНИЯХ
N
БАЖИИОВ М.А. ,
кандидат политических наук, председатель комиссии по законности и правам человека Совета депутатов г. Белгорода
Правотворчество в муниципальных образованиях - это та сфера создания правовых актов на местном уровне, которая непосредственно затрагивает интересы каждого жителя муниципального образования, поскольку именно на уровне местного самоуправления решаются каждодневные проблемы граждан.
Необходимо остановиться на процедуре и проблемах правотворчества в муниципальных образованиях в контексте нового Федерального Закона «Об общих принципах организации местного самоуправления в Российской Федерации» на примере города Белгорода.
Как известно, 6 октября 2003 г. был принят новый Федеральный закон "Об общих принципах организации местного самоуп-
равления в Российской Федерации". Если считать Закон СССР 1990 г. "Об общих началах местного самоуправления и местного хозяйства в СССР", новый Закон является четвертым по счету законодательным актом, призванным урегулировать правоотношения в сфере самоорганизации граждан.
Принципиально новым в Законе является подход к территориальной организации местного самоуправления. Если прежний Закон обтекаемо обозначал лишь возможность существования в границах одного муниципального образования других образований, то теперь четко определена необходимость создания различных типов муниципальных образований, в том числе сложносоставных, включающих в себя другие муниципальные образования. Определено, что местное
