CC BY
219
ГОСУДАРСТВЕННОЕ И МУНИЦИПАЛЬНОЕ ПРАВО
Вестник Омского университета. Серия «Право». 2010. № 3 (24). С. 45-58.
УДК 342
ЭТНИЧЕСКАЯ ОБЩНОСТЬ КАК СУБЪЕКТ КОНСТИТУЦИОННОГО ПРАВА И УЧАСТНИК КОНСТИТУЦИОННО-ПРАВОВЫХ ОТНОШЕНИЙ (ЭТНО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ АСПЕКТ)
ETHNIC COMMUNITY AS A CONSTITUTIONAL LAW SUBJECT AND CONSTITUTIONAL LAW RELATIONS PARTICIPATOR (ETHNIC POLICY ASPECT)
В.А. СИМОНОВ (V.A. SIMONOV)
Исследуется специфика этнических общностей как субъектов конституционного права и участников конституционно-правовых отношений в аспекте государственной национальной политики России.
Ключевые слова: теория конституционного права, конституционное регулирование национальных отношений, государственная национальная политика, субъекты конституционного права, участники конституционно-правовых отношений.
The article is devoted to the specificity of the ethnic community as a Constitutional Law subject and Constitutional Law relations participator in the ethnic policy aspect.
Key words: theory of the Constitutional law, Constitutional regulation of ethnic relations, State ethnic policy; subjects of the Constitutional Law, participators of the Constitutional Law relations.
Обеспечение стабильного поступательного развития многонациональной России как демократического правового государства требует исследования этнических общностей как обладателей установленных законом мер поведения и участников урегулированных юридическими нормами общественных отношений. Возрастание социально-политической активности этих субъектов привело к формированию после второй мировой войны международно-правового института так называемого «третьего поколения» прав человека или «прав народов». Однако для внутреннего права многонациональных государств имеет значение, в первую очередь, конституционно-правовой аспект данной проблемы, хотя многие исследователи полностью отрицают какую бы то ни было пра-
восубъектность не только этнических, но и любых социальных общностей [1].
Другая группа авторов в подобной связи говорит либо о группах временного характера (например, о группах избирателей, осуществляющих народную законодательную инициативу) [2], либо в целом о многонациональном народе нашего государства, без подразделения его на отдельные этнические сообщества [3].
Третья группа исследователей, начиная с С.Ф. Кечекьяна в 1958 г., полагает, что этнические общности всё же должны обладать конституционно-правовой правосубъектностью [4], но и в её рядах нет единства по ряду принципиальных вопросов. Во-первых, это круг человеческих общностей, охватываемых понятием «этническая (национальная) общ-
© Симонов В.А., 2010
ность». Например, С.Ф. Кечекьян, В.Я. Бойцов, В.И. Леушин включают в него только нации в их этническом понимании [5].
В.Ф. Коток, В.С. Основин, В.О. Лучин,
А.В. Мазуров и В.И. Ястребов говорят о нациях и народностях [6]. Наконец, К.В. Ара-новский и В.Е. Чиркин считают субъектами конституционно(государственно)-правовых отношений все национальные (этнические) общности [7].
Во-вторых, различие позиций касается и круга отношений, субъектами которых эти общности могут выступать. Если по В.С. Основину это лишь отношения национальногосударственного строительства, то с точки зрения В.И. Ястребова следует иметь в виду все отношения, связанные со свободным национальным самоопределением, взаимоотношениями с другими национальными (этническими) общностями.
Поиск правильного решения закономерно требует выяснения природы этноса и содержания категории «этническая общность», ибо по этому вопросу среди учёных нет единого мнения. Анализ имеющихся в литературе позиций позволяет считать наиболее оптимальным для юридических исследований, прежде всего, примордиалистский подход к интерпретации этничности. Примордиалисты рассматривают этносы как реально существующие группы, способные рождаться, развиваться, взаимодействовать с окружающим миром и, наконец, умирать. Эти группы разделяют базовые культурные ценности, обеспечивают идентификацию своих членов, их объективное отличие от других однопорядковых категорий, а также от иных социальных и биологических сообществ (классов, сословий, рас, каст, конфессий и т. п.) [8].
В отличие от примордиализма так называемый инструментализм, воспринимая этнос как объективную реальность, нацелен на выявление не его причинного состава, а выполняемых этой общностью функций. Эт-ничность должна служить человеку, интегрируясь в виде некой социальной роли, сознательно избираемой людьми под действием конкретных обстоятельств и возникающей у людей как чувство солидарности друг с другом. Она мобилизует национальные общности на целенаправленную политическую деятельность и поэтому рассматривается в каче-
стве инструмента политических лидеров для удовлетворения властно-статусных притязаний и достижения иных целей [9].
Третье направление - конструктивизм -значительно ближе к инструментализму, нежели к примордиализму, в связи с чем в литературе отмечается возможность интеграции этих взглядов в единое целое [10]. Обоснование и распространение данной теории связано с именами Дж. Комароффа, Ф. Барта, Б. Андерсона, а в отечественной науке - с
В.А. Тишковым [11]. По их мнению, этнос -это общность людей, формируемая на основе культурно-языкового самоопределения [12], а этническое единство определяется не конкретными признаками, а представлениями людей о наличии этих признаков, верой в них. Таким образом, этнос есть так называемое «воображаемое сообщество», своего рода интеллектуальный конструкт, сознательно создаваемый политиками, писателями и учёными.
Рассмотренные нами взгляды и направления требуют отдельного исследования, хотя очевидно, что они не взаимоисключают, а, напротив, конструктивно дополняют друг друга. Их анализ и сопоставление позволяют нам характеризовать этнос как реально существующую, внешне обособленную само-воспроизводящуюся биосоциальную общность людей с выраженным в этнониме общим самосознанием, естественно-исторически сформировавшуюся на единой территории под влиянием сопутствующих природных, экономических, социальных, организационно-управленческих факторов и обладающую этнокультурными и языковыми особенностями, отличительными чертами психологического склада характера и физиологического внешнего облика [13].
Именно внешняя обособленность и этническое самосознание создают основу для персонификации этноса (способности выступать вовне в виде единого лица - персоны) и его способности вырабатывать, выражать и осуществлять единую персонифицированную волю. Эти признаки составляют одно из сформулированных С.С. Алексеевым основных свойств возможного субъекта права, являющихся фактической предпосылкой бытия этнической общности как участника общественных отношений [14].
В литературе предлагаются различные классификации этнических общностей. В социально-философских науках принято говорить о племени, народности, нации (этно-нации), национальной, этнической и этнографической группах [15], избрав дифференцирующими критериями уровень социальноэкономического развития, характер расселения и внутренней организации этнической общности. Думается, с конституционно-правовых позиций такой подход выглядит наиболее оптимальным, ибо именно эти факторы и определяют степени реального использования этническими общностями закреплённых за ними юридических возможностей.
Участие этнических общностей в правоотношениях, равно как и место этих субъектов в системе юридического регулирования, определяется характером их правосубъектности. В литературе практически единодушно отмечается предварительный, предпосы-лочный характер данного явления [16], но единого подхода к определению его объёма и содержания не существует. Одни авторы, подобно С.С. Алексееву и Т.М. Шамбе, отождествляют правосубъектность с правоспособностью [17]. Другие, в частности,
В.С. Ем, с возможностью участия в правоотношениях [18], т. е., по сути, с дееспособностью, а А.Б. Венгеров - с правами и обязанностями, которыми обладает конкретный субъект правоотношений и которые он может осуществить в конкретном правоотношении [19].
С представленными подходами трудно согласиться. Несмотря на дискуссионность вопроса о составе правосубъектности, правоспособность и дееспособность в отечественной теоретико-юридической науке, бесспорно, считаются её неотъемлемыми элементами. Диалектика взаимоотношений между ними, с одной стороны, и правосубъектностью, с другой, аналогична взаимоотношениям философских категорий части и целого. Поскольку сведение целого к одной из его частей недопустимо, то в отождествлении правосубъектности с правоспособностью или дееспособностью усматривается подмена понятий, т. е. логическая ошибка.
Кроме того, в юридической науке правоотношение традиционно рассматривается как урегулированная юридическими норма-
ми связь между субъектами, имеющими субъективные права и обязанности [20]. Поэтому, обозначая правосубъектность в качестве предпосылки правоотношения, её (равно как и составляющие данную категорию элементы) нельзя одновременно включать в состав предпосылаемого явления. Ведь в русском языке слово «предпосылка» обозначает именно «предварительное условие чего-нибудь» [21], т. е. существующее до появления самого предмета, предшествующее ему [22].
С учётом сказанного следует усомниться в характеристике правосубъектности как регулятора положения участника правоотношения. В условиях государства таким регулятором выступают, прежде всего, правовые нормы, устанавливающие для потенциальных субъектов правоотношений меры возможного и должного поведения. Они могут быть или не быть реализованными в каждом отдельном случае, в зависимости от желания и возможностей субъектов, а также от осознания ими наличия предписанных правом мер поведения и их смысла.
Правосубъектность как предпосылку правоотношения, равно как и правоспособность в аспекте способности лица обладать мерами поведения, к конкретным правам или к праву в целом сводить нельзя. Предпочтительнее считать правосубъектность особым свойством или качеством субъекта в виде его способности быть в рамках правового регулирования. В данной связи конституционноправовую правосубъектность этнических общностей, как и других субъектов конституционного права, можно определить как выступающую неотъемлемой предпосылкой возникновения не только правоотношений [23], но и юридического статуса лица в целом [24], их способность находиться в сфере конституционно-правового регулирования, т. е. способность осуществлять свою деятельность в её рамках.
Конституционно-правовая правоспособность как первичный элемент правосубъектности требует наличия самого субъекта и закрепляющей за ним определённые меры поведения конституционно-правовой нормы. Применительно к физическому лицу она может быть полной (в виде способности иметь права и обязанности) и усечённой, в виде способности иметь только права, что зависит
от особенностей субъекта и характера предоставляемых ему юридическими нормами норм поведения.
Этническая общность, рождение которой связывается с возникновением и проявлением группового этнического самосознания, в подобном смысле не является исключением. Опираясь на соответствующие международные правовые акты и нормативноюридический арсенал внутригосударственного характера, исследователи статуса наций, народностей, национальных, этнических и этнографических групп нередко говорят только об их правах, к которым относят право на существование, на самоназвание (этноним), на мир, на неотъемлемый суверенитет над естественными богатствами, о праве на самоопределение [25].
С обязанностями дело обстоит сложнее. С одной стороны, они объективно необходимы, являясь материально-правовым средством обеспечения свободно осуществляемых прав. Круг юридически определённых мер должного поведения может быть достаточно широк, но основополагающий характер носит уважение прав иных лиц, и прежде всего других этнических общностей, индивидов, многонационального народа и российского государства. Это, если можно сказать, универсальная «естественная обязанность» по защите интересов и прав субъектов, вытекающая из внутренней потребности общества в саморазвитии как целостной системы, залог её антиэнтропийности.
С другой стороны, философско-управленческое и логико-юридическое обоснование само по себе не подменяет позитивного или нормативно-правового признания мер должного поведения этнических общностей и других коллективных неструктурированных субъектов конституционного права. Необходимо закрепление этих мер в юридических нормах, определённые предпосылки и основы которого уже заложены. В частности, следуя американскому принципу «ваше право заканчивается там, где начинается право другого», п. 3 ст. 17 Конституции Российской Федерации провозглашает: «Осуществление прав и свобод человека и гражданина не должно нарушать права и свободы других лиц». Аналогичные положения имеются и в конституциях других государств [26].
Статья 5 Международного пакта об экономических, социальных и культурных правах устанавливает: «Ничто в настоящем Пакте не может толковаться как означающее, что какое-либо государство, какая-либо группа или какое-либо лицо имеет право заниматься какой бы то ни было деятельностью или совершать какие бы то ни было действия, направленные на уничтожение любых прав или свобод, признанных в настоящем Пакте, или на ограничение их в большей мере, чем предусматривается в настоящем Пакте». Практически дословно совпадающая формулировка содержится в ст. 5 Международного пакта о гражданских и политических правах, но ещё раньше подобное правило появились в ст. 30 Всеобщей Декларации прав человека [27].
Таким образом, выделение соответствующих коллективных мер должного поведения этнических общностей в структуре их правоспособности представляется принципиально допустимым. Конституции закрепляют подобные меры для индивида, основополагающие международно-правовые акты, провозглашающие право на самоопределение, -для группы лиц, а этнические общности как раз и являются специфическими группами или коллективами людей. Тем более что обязанность «не нарушать» имеет пассивный характер и форму запрета. Её реализация не требует специально предназначенных для этой цели правоотношений, а происходит путём соблюдения (воздержания от нарушений) при осуществлении установленных мер возможного поведения, как бы очерчивая их реальные пределы.
Данная обязанность этнических общностей в той или иной степени отражена и в других международных правовых документах. Многие из них, начиная со ст. 1 п. 2 Устава ООН [28], закрепляют принцип равноправия народов. Он содержит косвенный запрет на такие нарушения, вытекающий из признания одинаковой значимости и ценности однопорядковых интересов различных этнических и социально-политических общностей. Данный принцип отражён и в п. 3 ст. 5 Конституции Российской Федерации.
Имеются примеры и более конкретного закрепления недопустимости нарушать права других субъектов при осуществлении этни-
ческими общностями своих неотъемлемых прав. Пункт 2 ст. 1 Международного пакта об экономических, социальных и культурных правах, п. 2 ст. 1 Международного пакта о гражданских и политических правах, а также Преамбула Декларации о предоставлении независимости колониальным странам и народам предписывает народам распоряжаться своими естественными богатствами и ресурсами без ущерба для каких-либо обязательств, вытекающих из международного экономического сотрудничества, основанного на принципе взаимной выгоды, и из международного права [29]. Хельсинский Заключительный акт по безопасности и сотрудничеству в Европе провозглашает принцип территориальной целостности государств, означающий нежелательность сепарации или се-цессии и целесообразность самоопределения этнических общностей лишь в границах государств их проживания [30].
Все вышеперечисленные международные акты в силу ратификации и правопреемства относительно бывшего СССР действуют на территории России. Они относятся к числу общепризнанных принципов и норм международного права и, согласно ч. 4 ст. 15 Конституции Российской Федерации, являются неотъемлемой частью российской правовой системы.
Однако меры должного поведения должны иметь адресный характер, а устанавливающие их нормы, во избежание произвола, - указывать на конкретного обладателя. Данное требование в полной мере касается обязанностей в структуре правоспособности этнических общностей как носителей прав человека третьего поколения. Думается, в конкретизации нуждается содержание даже тех международно-правовых документов, где упоминается о группах лиц, хотя на первый взгляд в них, хотя бы в самом общем плане, всё ясно. Ведь семантически термин «группа лиц» слишком широк и охватывает не только этнические и социально-политические, но и вообще любые структурированные или неструктурированные сообщества людей, связанные сознанием своего единства на основе общих целей, задач, мировоззрения, рода занятий и иных тому подобных факторов.
Всё сказанное, с учётом необходимости противодействия участившимся в современ-
ном мире конфликтам на этнической почве, позволяет вполне обоснованно предположить появление в исторической перспективе специальной по характеру субъекта международной правовой нормы, обязывающей народы (этнические общности) при осуществлении своих неотъемлемых прав, свобод и законных интересов не нарушать права и свободы других лиц. В свою очередь, данная норма явилась бы обобщающей для правил, устанавливающих запрет нарушать принадлежащие этим лицам юридически установленные меры возможного поведения в конкретных областях жизнедеятельности.
В ещё большей степени конкретизация необходима содержанию соответствующих положений внутрироссийского права. С учётом появления в политико-юридическом обороте прав человека «третьего поколения» ч. 3 ст. 17 Конституции Российской Федерации целесообразно изложить в редакции: «Осуществление индивидуальных и коллективных прав и свобод человека и гражданина не должно нарушать права и свободы других лиц и их сообществ».
Вместе с тем внесение корректив в ст. 17, равно как и в другие статьи 2 главы раздела первого Конституции Российской Федерации, согласно ст. 134 этого документа, требует не поправок, а пересмотра Конституции. Однако предусмотренный гл. 9 Конституции нашего государства организационный механизм этой процедуры в реальной действительности до сих пор отсутствует. В России нет не только Конституционного собрания, но и закона, который бы регламентировал порядок его формирования, организацию и деятельность.
Кроме того, политический ажиотаж, вызванный принятием новой Конституции при отсутствии в России социально-экономической стабильности, способен активизировать деструктивные силы, приведя к дальнейшей дестабилизации обстановки в стране. В такой ситуации российское руководство может признать пересмотр Конституции в порядке, установленном в гл. 9 этого документа, политически нецелесообразным и достичь необходимой, с нашей точки зрения, редакции
ч. 3 ст. 17 путём толкования её содержания Конституционным Судом Российской Федерации.
Думается, подобно индивидуальным субъектам, конституционная правосубъектность коллективных субъектов, включая этнические общности, может быть реализована не только в конкретных правоотношениях [31], но и вне их. Например, как отмечалось выше, вне правоотношений может быть реализован запрет на деятельность, направленную на уничтожение, ограничение, причинение иного ущерба правам и свободам иных субъектов и отношениям между ними. Аналогичным образом осуществима реализация прав этнических общностей на существование и на самоназвание (этноним). Все другие права, включая право на самоопределение, реализуются через участие в конкретных правоотношениях.
В процессе выяснения условий и предпосылок такого участия в литературе обнаруживается склонность к отожествлению категорий «субъект права» и «субъект правоотношений» [32], из чего следует вывод о том, что одно только наличие правоспособности уже позволяет участвовать в правоотношениях.
Это обусловлено рядом причин, и прежде всего различными подходами к пониманию права. Они не ограничиваются представлениями о нём в объективном смысле как о системе юридических норм и в субъективном как о мере возможного, по своему усмотрению, поведения субъекта в рамках объективного права. В частности, И. Сабо рассматривает право в качестве сложного диалектического единства норм права, правоотношения и правосознания [33], а В.А. Юсупов - только как совокупность специфических общественных отношений [34]. При дискуссионности обеих позиций последний подход выглядит наиболее спорным. Не умаляя значения общественных отношений как предмета правового регулирования, сводить к ним всё многообразие права - значит отождествлять право и практическую деятельность по его реализации. Тогда любые действия субъекта следует признать изначально правомерными, а их юридическую регламентацию излишней. Думается, подобное игнорирование создаст основу для произвола, массового нарушения прав и свобод и поэтому недопустимо.
Другая причина состоит в том, что понятия «субъект права» и «субъект правоот-
ношения» и в самом деле близки по значению. Они характеризуют разные стороны одного и того же явления - способности быть в рамках юридического и, следовательно, конституционно-правового регулирования. Однако близость не означает тождества, хотя в отдельных случаях субъекты права изначально, с момента своего возникновения, уже способны участвовать в конституционных правоотношениях [35]. В.Я. Бойцов и Р.О. Халфина ещё в семидесятые годы ХХ в. отмечали, что понятие «субъект права» шире понятия «субъект правоотношения». Первое означает лицо, потенциально или вообще способное быть участником правоотношения, а второе - реального участника конкретных правоотношений. Сегодня аналогичную позицию занимают Н. И. Химичева, С.Д. Князев и другие авторы [36]. Вместе с тем никто из них прямо не указывает на то, какое именно условие превращает потенцию в реальность [37]. Но, судя по тому, что все они называют субъектом права лицо, обладающее правосубъектностью, этим условием может быть только юридический факт.
Другое отличие участника конституционного правоотношения от просто субъекта конституционного права следует искать в неодинаковом объёме конституционно-правовой правосубъектности, в разной степени обладания такими её элементами, как правоспособность, дееспособность и деликтоспо-собность [38].
Хотя, как заметил В.М. Лесной, «чтобы быть субъектом права, надо обладать, прежде всего, правоспособностью» [39], для участия в конкретном правоотношении, в дополнение к ней, нужна дееспособность. В литературе понятие и состав дееспособности определяют по-разному, но все исследователи связывают данное явление с возможностью (или способностью) субъекта к самостоятельным собственным действиям, а
А.Б. Венгеров прямо определяет её как способность лица совершать юридические действия [40]. В то же время одни авторы анализируют дееспособность в качестве формы или способа совершения этих действий, а другие - с позиций их конкретного результата. Так, В.М. Лесной называет дееспособность способностью субъекта вступать в правоотношения [41], а Т.М. Шамба - его
способностью вызывать те или иные последствия [42].
B.К. Бабаев, Ю.А. Денисов, В.Э. Крас-нянский, А.В. Малько и В.Н. Хропанюк рассматривают дееспособность как способность лица своими действиями осуществлять права и обязанности [43]. Причём первые два исследователя подчёркивают, что это лицо должно быть субъектом права, а В.Н. Хропанюк указывает на необходимость признания дееспособности нормами объективного права.
C.С. Алексеев, В.С. Афанасьев, Н.Л. Гранат, С.Н. Братусь, В.С. Ем и А.В. Мицкевич включают в дееспособность возможность не только реализации имеющихся, но и приобретения новых мер поведения, основывая свою позицию на определении дееспособности в гражданском праве [44].
Учёт содержания каждого из подходов позволяет определить конституционно-правовую дееспособность как установленную конституционно-правовыми нормами способность субъектов конституционного права самостоятельно (т. е. на основании собственной свободно выраженной воли) реализовывать в прямой или опосредованной формах принадлежащие им права и обязанности, а также приобретать и осуществлять новые меры возможного и должного поведения.
Наиболее полное осуществление этническими общностями своих прав и свобод возможно только после обретения ими национального суверенитета, выступающего внешней политико-юридической предпосылкой или условием самоопределения этих общностей. Исполнение активных обязанностей и соблюдение запретов в принципе допустимы и без обладания национальным суверенитетом, так как не связаны с выбором характера поведения.
Реализация этническими и иными общностями своей дееспособности через участие в правоотношениях имеет свою специфику и, как представляется, именно она вызвала у некоторых авторов полное отрицание какой-либо правосубъектности любых не структурированных общностей людей и рассмотрение их лишь в роли участников политических отношений. Тем не менее способ участия этнических общностей в правоотношениях определяется тем, в какой форме такое участие происходит. Если путём выборов, референду-
ма, отзыва, собраний и сходов избирателей и иных форм прямой демократии, то от имени этнической общности стороной правоотношения выступает этнический избирательный корпус, т. е. та её часть, которую составляют граждане государства и, в зависимости от уровня проведения таких демократических форм, - отдельные не-граждане, обладающие активным избирательным правом.
Иная ситуация имеет место, если участие в конкретных правоотношениях связано с опосредованными формами демократии. В таком случае стороной правоотношения от имени этнической общности, выражая её волю, выступает созданное ею национальное государственное образование, национальная муниципальная территориальная единица, соответствующие органы государственной власти и местного самоуправления, этнические общественные объединения и их органы. Однако подобные национальные формирования обладают собственной государственно-правовой правосубъектностью, собственными потребностями и интересами, которые при неблагоприятном стечении обстоятельств могут войти в противоречие с волей соответствующих этнических общностей. При недостаточном уровне развития народовластия и контроля деятельности элементов политической системы со стороны народа такое расхождение способно привести к сверхнормативной (аномальной) самостоятельности публично-властных структур, способной ущемить и ограничить потребности и интересы как этнических общностей в целом, так и отдельных этнофоров, национальный суверенитет, права и свободы человека и гражданина.
В юридической науке обладание дееспособностью обоснованно связывается с юридической ответственностью. Как заметил
А.Б. Венгеров, «если субъект дееспособен, то, естественно, он может нести и ответственность за нарушение тех или иных обязанностей. Если же он не дееспособен... то, конечно, о юридической ответственности не может быть и речи» [45]. Подобная способность к ответственности, или деликтоспо-собность, рассматривается как исключительно «установленная законом способность», «зависимая от правоспособности и дееспособности характеристика субъекта правоот-
ношения» [46]. Аналогично, как отдельную категорию, оценивают дееспособность
В.К. Бабаев, В.С. Афанасьев и Н.Л. Гранат [47]. В отличие от них С.Н. Братусь и
В.С. Ем считают деликтоспособность, наряду со сделкоспособностью, составным элементом дееспособности [48], а Т.М. Шамба -пассивной стороной дееспособности [49].
Анализируя данные позиции, следует сказать, что стремление определить структуру дееспособности заслуживает самого пристального внимания, но применительно к конституционному праву её сведение к единству сделкоспособности и деликтоспособно-сти требует критических комментариев.
Сделкоспособность - категория гражданского права, обозначающая способность лица к совершению сделок, т. е. действий, направленных на возникновение, изменение или прекращение гражданских прав и обязанностей. Разновидностью сделки является договор. Однако гражданско-правовые и го-сударственно(конституционно)-правовые договоры - не одно и то же. Содержание их различно и относится к предметам нормативного регулирования разных отраслей права. В гражданском праве это имущественные отношения, личные неимущественные отношения, связанные с имущественными, а также некоторые иные личные неимущественные отношения. В конституционном праве это отношения по осуществлению политической власти в результате реализации народного суверенитета. В отличие от гражданско-правовых договоров, допускающих как устную, так и письменную формы, конституционно-правовые договоры заключаются только в письменной форме. Они характеризуются специфическим составом участников.
Последствия гражданско-правовых договоров носят частно-правовой, а конституционно-правовых - публично-правовой характер. Государственно-правовые договоры, имея позитивно-правовую природу, служат одним из источников государственного (конституционного) права, а гражданско-правовые договоры для своей отрасли таковыми не являются, будучи всего лишь одним из видов юридических фактов, порождающих конкретные правоотношения.
Наконец, дееспособность субъектов конституционно-правовых отношений дале-
ко не ограничивается только заключением и исполнением договоров, а распространяется и на другие действия, порождающие публично-правовые последствия. Поэтому активная составляющая содержания дееспособности к одной только сделкоспособности сведена быть не может. Думается, семантика категории «дееспособность», интерпретируемая как «способность действовать», в данном контексте является самодостаточной.
Что касается деликтоспособности, то с точки зрения конституционного права её включение в состав дееспособности также выглядит весьма уязвимым. В идеале, безусловно, всякое противоправное действие должно повлечь наказание, но на практике так бывает далеко не всегда. Ведь, как известно, нет и не может быть правонарушения, не указанного в законе, и невозможно применение меры ответственности, не определённой им.
Однако порой закон не только не устанавливает ответственность за конституционно-правовой деликт, но даже не включает конкретные действия в число противоправных. Например, Конституция Российской Федерации (ст. 107) устанавливает, что в случае преодоления Федеральным Собранием президентского вето на федеральный закон данный закон подлежит подписанию Президентом Российской Федерации в течение семи дней и обнародованию. Между тем вполне возможно, что вопреки конституционной процедуре Президент и в этом случае откажется подписать федеральный закон. Однако, несмотря на явную антиконституционность подобного поведения, действующее законодательство не только не предусматривает соответствующего основания конституционно-правовой ответственности Президента, но и выхода из создавшейся по его вине тупиковой ситуации, фактически блокирующей конституционный порядок законотворчества. К сожалению, подобный пример не единственный, свидетельствующий о том, что юридическая способность субъекта конституционно-правовых отношений действовать и его же способность нести правовую ответственность не всегда сопутствуют друг другу. Поэтому с конституционно-правовых позиций деликтоспособность уместнее было бы рассматривать как самостоятельный, на-
ряду с правоспособностью и дееспособностью, элемент правосубъектности.
Государственно(конституционно)-право-вая ответственность этнических общностей за нарушения связывается с их участием в конкретных правоотношениях в зависимости от способа реализации права на самоопределение и развивающих его мер возможного поведения. При их реализации в порядке опосредованной демократии государством, местным самоуправлением, общественными объединениями ответственности могут подвергаться органы государственной власти, органы местного самоуправления, их должностные лица, а также общественные объединения, их руководители и должностные лица. Обязательным условием при этом является вина самих нарушителей, а также закрепление в законе соответствующих составов правонарушений и наказаний за них. Подобный перечень может быть достаточно разнообразным, но, как уже говорилось, вышеупомянутые субъекты, выражая интересы своих общностей, в то же время обладают самостоятельной правосубъектностью. Прежде всего они должны подлежать ответственности не за опосредованное исполнение воли тех или иных наций, народностей, национальных, этнических и этнографических групп, а за свои конкретные противоправные действия.
Достаточно распространённым является суждение о том, что при непосредственном выражении воли этнической общности через формы прямого народовластия с соблюдением демократического конституционного порядка их проведения сама демократическая процедура призвана гарантировать от ущемления прав других таких общностей и иных субъектов права. Поэтому общественное мнение в подобных случаях нередко полностью исключает постановку вопроса о конституционно-правовой и вообще о юридической ответственности этнических общностей в лице их избирательных корпусов. В лучшем случае допускается ответственность лишь в морально-политическом, историческом и тому подобных неправовых аспектах.
Однако это лишь на первый взгляд. Само по себе соблюдение демократической процедуры принятия решения ещё ничего не гарантирует. Представим, что путём референдума на самой широкой социальной и
юридической базе этническим большинством многонационального избирательного корпуса принимается решение об ограничении в правах этнического меньшинства или даже о выселении его за пределы государственного образования. С формально-процедурной стороны нарушений нет: если большинство «за», а меньшинство «против», оно должно подчиниться. Но, несмотря на процедурную обоснованность, принятое решение всё равно будет противоправным по содержанию.
Возникает вопрос: какую ответственность за его принятие следует нести и кому? Решение референдума можно отменить в судебном порядке, и подобный шаг способен выступить в качестве меры конституционноправовой ответственности. Однако в реальной жизни, в условиях межэтнической напряжённости и взаимной неприязни, это мало что даст. Отменённое решение продублируют новым референдумом. Если и его акт будет отменён, то с учётом ситуации и при наличии желания подобные народные голосования способны повторяться энное количество раз всё с тем же противоправным результатом.
Обоснованно ли в подобных случаях ставить вопрос о принципиальной допустимости ответственности и кого следует наказывать? Признание действия противозаконным (противоправным) предполагает его общественную опасность. Вредные последствия результатов референдума с требованием ущемить права этнического меньшинства очевидны даже при соблюдении юридической формы. Они выступают если не в виде прямого ущерба (ведь акт референдума требует конкретного исполнения), то в виде создания условий и предпосылок причинения ущерба правам и свободам представителей не титульных национальностей, побуждения к совершению такого рода действий. Нетрудно доказать и прямой умысел, так как голосование - сознательный волевой акт.
Значительно сложнее определить субъект противоправных действий. При тайном волеизъявлении установить персонально голосовавших и, следовательно, наложить на них персональную ответственность за принятое решение не представляется возможным. Требуется открытое голосование, что противоречит п. 3 ст. 21 Всеобщей Декларации
прав человека и аналогичным нормам о порядке голосования на референдуме и выборах в законодательстве современных демократических государств. В Российской Федерации это, в частности, п. 3 ст. 3 действующей редакции Федерального закона от 19 сентября 1997 г. № 124-ФЗ «Об основных гарантиях избирательных прав и права на участие в референдуме граждан Российской Федерации».
Коллективная (групповая) ответственность избирательного корпуса как политикоюридического большинства этнической общности является не менее проблематичной. Во-первых, безусловному освобождению от наказания в данном случае подлежат лица, не явившиеся на избирательный участок. Во-вторых, и среди тех, кто явится, далеко не все проголосуют за противоправное ограничение этнических прав. Они также должны освобождаться от ответственности, но, как уже отмечалось, круг этих лиц при тайном голосовании идентифицировать невозможно.
Ввиду явной угрозы конституционному строю, среди принципов которого - равноправие граждан Российской Федерации, в подобной ситуации целесообразно ввести чрезвычайное положение с ограничением в числе прочих права на участие в референдуме и выборах. Если нарушающие Конституцию и закон решения принимаются в рамках национально-государственного образования, которое к тому же способствует их инициированию, а также стимулированию и проведению соответствующих народных голосований, есть все основания обсудить вопрос об обращении взыскания на это образование. Оно может выражаться в различных формах: от реформирования органов управления до понижения конституционного статуса и даже упразднения соответствующих муниципальной национально-территориальной единицы, национально-территориальной автономии и даже субъекта федерации. Однако подобные меры должны быть обоснованными и закреплёнными в нормативно-правовом порядке.
Кроме того, необходимо выявить причины этнической неприязни, обусловившие неконституционное решение. Не исключено, что они кроются в противоправном поведении самих представителей национального
меньшинства, вплоть до их причастности к организованной преступной деятельности. В этом случае государственно-правовая ответственность большинства за незаконное решение, принятое на референдуме при соблюдении демократической процедуры, может быть существенно уменьшена или вообще исключена.
Существует вполне реальная возможность нарушения прав других субъектов при использовании этносом (народом) форм непосредственного выражения воли, лежащих за рамками демократических начал, например вооружённого выступления. В этой связи современное и международное, и внутреннее (национальное) право отдельных государств признаёт ответственность лишь на индивидуальном уровне. Ответственности подлежат только отдельные лица, непосредственно принимавшие участие в том или ином конфликте, боевых действиях либо совершившие иные подлежащие наказанию противоправные действия. Данный порядок, именуемый «субъективное вменение», является основополагающим принципом юридической ответственности в цивилизованных государствах, включая Российскую Федерацию. Он применяется даже тогда, когда на стороне антигосударственных, сепаратистских и
иных деструктивных сил находилось большинство от общей численности той или иной этнической группы. На современном этапе объективное вменение и коллективная ответственность в подобных случаях международным правом и цивилизованными государствами исключается.
Невозможность наложения юридической ответственности на всю этническую общность - одно из отличий её правосубъектности от правосубъектности государств и общественных объединений. Международное право признаёт единственно допустимой только ответственность государства в целом, а не отдельных его органов, хотя в конкретных отношениях именно они выступают от имени этого субъекта права. Общественное объединение также может нести ответственность в качестве персонифицированного субъекта, что выражается, например, в возможности прекратить его существование по решению суда. Такая мера предусмотрена действующими редакциями ст. 44 Федераль-
ного закона от 19 мая 1995 г. № 82-ФЗ «Об общественных объединениях» и ст. 9 Федерального закона от 25 июля 2002 г. № 114-ФЗ «О противодействии экстремистской деятельности». Она соответствует ст. 13 ч. 5 Конституции Российской Федерации, если цели и действия объединения направлены на насильственное изменение основ конституционного строя и нарушение целостности Российской Федерации, подрыв безопасности государства, создание вооружённых формирований, разжигание социальной, расовой, национальной и религиозной розни. И это несмотря на то, что вызывающие запрет общественного объединения противоправные действия совершаются не организацией или движением как таковыми, в лице всех без исключения его членов, а органами и должностными лицами или даже отдельными участниками этого объединения. Следовательно, остальные участники вынуждены отвечать за действия, которых они не совершали, что следует признать не чем иным, как распространением на них принципа объективного вменения или ответственности без вины.
Принципиальная возможность подобного подхода связана с природой государства и общественных объединений как социальных институтов. Они являются продуктами сознательной целенаправленной деятельности людей, предназначенными для опосредованного выражения их воли. Это инструменты реализации интересов конкретных человеческих общностей.
Таким образом, теоретическое оправдание конституционно-правовой ответственности этнических общностей через объективное вменение возможно лишь при истолковании их природы с позиции инструменталистского направления, рассматривающего этнос не более чем конструкцию, сознательно созданную объединившимися людьми для достижения своих целей. Однако данный подход нельзя считать правомерным в силу противоречия общепризнанному принципу правового государства «нет преступления, не указанного в законе».
При толковании в духе примордиализ-ма, исходящего из объективной этнической природы, ни о какой коллективной ответственности этнической общности не может
быть и речи. Этнос никем не создан, не призван выражать чью-либо волю, а природу, социальным проявлением которой он является, к ответственности привлечь нельзя. Именно на таких позициях в настоящее время находится международное право и законодательство развитых цивилизованных государств нашей планеты.
1. Коркунов Н. М. Лекции по общей теории права. - СПб., 1909. - С. 145-146; Лесной В. М. Социалистические правовые отношения // Теория государства и права. - М., 1972. -С. 458-464; Венгеров А. Б. Теория государства и права. - М., 1999. - С. 394-397; Маль-ко А. В. Теория государства и права в вопросах и ответах. - М., 1999. - С. 166; Алексеев С. С. Право: азбука, теория, философия: опыт комплексного исследования. - М., 1999.
- С. 71; Мишин А. А. Государственное право буржуазных стран и стран, освободившихся от колониальной зависимости. - М., 1999. -С. 10.
2. Государственное право буржуазных стран и стран, освободившихся от колониальной зависимости / под ред. Б. А. Стародубского и
В. Е Чиркина. - М., 1977. - С. 5.
3. Баглай М. В. Конституционное право Российской Федерации. - М., 1999. - С. 12; Воеводин Л. Д., Златопольский Д. Л. Государственное право зарубежных социалистических государств. - М., 1984. - С. 26; Златопольский Д. Л. Государственное право зарубежных стран Восточной Европы и Азии. - М.,
1999. - С. 6; Ковешников Е. М. Конституционное право Российской Федерации. - М., 2001. - С. 2; Козлова Е. И., Кутафин О. Е. Конституционное право Российской Федерации. - М., 2005. - С. 17.
4. Кечекьян С. Ф. Правоотношения в социалистическом обществе. - М., 1958. - С. 92; Основин В. С. Советское государственное право - ведущая отрасль советского социалистического права // Советское государственное право. - М., 1978. - С. 24; Леушин В. И. Правовые отношения // Теория государства и права / под ред. В. М. Корельского, В. Д. Пе-ревалова. - М., 2000. - С. 356, 361.
5. Кечекьян С. Ф. Указ. соч.; Бойцов В. С. Система субъектов советского государственного права. - Уфа, 1972. - С. 78, 89; Леушин В. И. Указ. соч. Однако С. Ф. Кечекьян (Указ. соч. - С. 126-127) отрицал самостоятельную правосубъектность этнических общностей, организованных в государство или несуверенное государственное образование, поскольку их права в данном случае сливаются с правами соответствующей организации публичной власти, с чем трудно согласиться.
Первая имеет биосоциальную природу и не ассоцирована, а вторая - политико-юридическую, будучи территориальной организацией власти по месту компактного проживания того или иного этнического сообщества. В силу таких различий данные социальные субъекты не идентичны, и, помимо выражения интересов этнических общностей, государственные образования обладают собственными правами и интересами.
6. Коток В. Ф. Государственное право // Энциклопедический словарь правовых знаний (советское право). - М., 1965. - С. 78-79; Советское государственное право. - М., 1978. -
С. 24-25; Советское государственное право. -М., 1983. - С. 12; Лучин В. О., Мазуров А. В. Конституционное право // Теория государства и права / под ред. М. М. Рассолова,
B. О. Лучина, Б. Е. Эбзеева. - М., 2000. -
C. 422; Ильинский И. И., Страшун Б. А., Ястребов В. И. Государственное право зарубежных социалистических стран. - М., 1985.
- С. 47.
7. Арановский К. В. Государственное право зарубежных стран. - М., 1999. - С. 36; Чир-кин В. Е. Конституционное право зарубежных стран. - М., 1999. - С. 19.
8. На примордиалистских позициях находились И.Г. Гардер, С.М. Широкогоров, основоположники научного социализма, чья концепция по национальному вопросу была доведена до совершенства И.В. Сталиным, Ю.В. Бромлей, Л.Н. Гумилёв, их разделяют и другие, в том числе современные, исследователи (Широкогоров С. М. Этнос: исследование основных принципов изменения этнических и этнографических явлений // Известия восточного факультета Дальневосточного университета. XVIII. Т. 1. - Шанхай, 1923; Сталин И. В. Марксизм и национальный вопрос // Сталин И. В. Соч. - Т. 2. - С. 296; Бромлей Ю. В. Этносоциальные процессы: теория, история, современность. - М., 1987. - С. 11; Гумилёв Л. Н. Этногенез и биосфера Земли. - М., 1994. -
С. 216-274).
9. В отечественной науке этот подход представлен исследованиями Н. Н. Чебоксарова и
С. А. Арутюнова, авторов информационной концепции этноса. Она объясняет механизм образования и функционирования этнических общностей на основе информационных связей, существующих в виде различных форм коммуникаций. Содержание термина «информация» охватывает также творческое наследие и культурную традицию народа. Оценивая этнос не только как политическое средство, но и как способ удовлетворения основополагающей потребности людей в психологической стабильности, данный подход объясняет современный «всплеск этнично-
сти». Обращение к этническому - своего рода защитная реакция человеческой психики на повседневную обезличенность и нестабильность, в противовес которым этничность ориентирует на жизненные ценности, устойчивость которых освещена многовековой традицией (Чебоксаров Н. Н., Чебоксарова И. А. Народы. Расы. Культуры. - М., 1985; Арутюнов С. А. Народы и культуры: развитие и взаимодействие. - М., 1989).
10. Садохин А. И., Грушевицкая Т. Г. Этнология : учебник. - М., 2000. - С. 101.
11. Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. - М., 2001; Тишков В. А. Этнич-ность, национализм и государство в пост-коммунистическом обществе // Вопросы социологии. - 1993. - № 1/2. - С. 3-38; Тиш-ков В. А. Очерки теории и политики этнично-сти в России. - М., 1997.
12. На том же основании конструировали своё понимание нации основоположники теории национально-культурной автономии, включавшие в нацию всех людей одной национальности независимо от территории проживания (Бауэр О. Национальный вопрос и социал-демократия. - СПб., 1909; Шпрингер Р. Национальная проблема. - СПб., 1909).
13. Симонов В. А . Этническая общность - коллективный субъект политики и права // Вестник Омского университета. Серия «Право». -2008. - № 2(15). - С. 9.
14. Алексеев С. С. Общая теория права : в 2 т. -Т. 2. - М., 1981. - С. 138-139.
15. Калтахчан С. Т. Марксистско-ленинская теория нации и современность. - М., 1983. -
С. 53.
16. В.Н. Хропанюк, например, наряду с нормой права и юридическим фактом, называет правосубъектность одной из неотъемлемых юридических предпосылок возникновения правоотношений (Хропанюк В. Н. Теория государства и права. - М., 1999. - С. 309). По мнению Л. С. Явича, правосубъектность служит определению круга лиц, способных быть обладателями прав и юридических обязанностей, «представляя самую общую и первую форму существования объективного права. Вместе с тем она выступает предпосылкой не только возникновения всеобщих прав (неотъемлемых прав личности), но и, точнее, приобретения конкретных гражданских, трудовых и других прав каждым гражданином государства» (Явич Л. С. Общая теория права. - Л., 1976. - С. 194-195). Учитывая, что Л. С. Явич называл всеобщими основные, т. е. конституционные, права, правосубъектность рассматривалась им в роли предварительного условия как правоотношения, так и юридического статуса субъекта в целом. Такая пози-
ция более предпочтительнее, ибо не все меры поведения субъекта подлежат реализации в конкретных правоотношениях. Часть из них в такой процедуре не нуждается, но и она также определяет место субъекта в системе юридического регулирования.
17. Алексеев С. С. Право: азбука, теория, философия: опыт комплексного исследования. -М., 1999. - С. 70; Шамба Т. М. Правовые отношения // Теория государства и права - М., 2000. - С. 327.
18. Ем В. С. Субъекты и объекты гражданских правоотношений // Гражданское право : в 2 т.
- Т. I. - М., 1994. - С. 50.
19. Венгеров А . Б. Указ. соч. - С. 402.
20. Энциклопедический словарь правовых знаний (советское право). - М., 1965. - С. 350; Алексеев С. С. Право: азбука, теория, философия: опыт комплексного исследования. -М., 1999. - С. 66-67; Общая теория государства и права. Т. 2. Теория права. - М., 1998. -
С. 279-280; Общая теория права и государства / под ред. В. М. Лазарева. - М., 2001. -
С. 225-226.
21. Ожегов С. И. Толковый словарь русского языка. - М., 1990. - С. 579.
22. Там же. - С. 577.
23. Малько А. В. Указ. соч. - С. 164.
24. Явич Л. С. Указ. соч.
25. Конституционное право России. - Екатеринбург, 2001. - С. 258-278; Юрьев С. С. Правовой статус национальных меньшинств. - М.,
2000. - С. 38-44.
26. См., например: ч. 1 ст. 58 Конституции Республики Болгария, ст. 11 и ч. 3 ст. 12 Конституции Социалистической Республики Вьетнам; п. 2 ч. 1 ст. 17 и ч. 3 ст. 19 Конституции Монголии, ст. 54 Конституции Румынии, ч. 3 ст. 67 Конституции Союзной Республики Югославия. Однако в Конституции Словацкой Республики аналогичная по смыслу формулировка (ч. 2 ст. 20) касается только реализации права собственности («Собственность обязывает. Ею нельзя воспользоваться для ущемления прав других лиц либо в противоречии с общими интересами, охраняемыми законом»), а запрет нарушать статус прочих лиц при реализации иных прав и свобод логически вытекает из содержания других статей. Это, например, ст. 12 о равенстве основных прав и свобод и ст. 32 о праве граждан оказывать сопротивление каждому, «кто бы устранял демократический порядок основных прав человека и свобод, указанных в настоящей Конституции». Аналогичный порядок установлен ст. 1, ч. 3 ст. 11 и ст. 23 Декларации прав и основных свобод Чешской Республики. В Республике Польша обязанность индивидов не нарушать в процессе реализации прав и свобод прав других лиц вытекает
из ч. 2 ст. 67, ст. 81 (закрепляющих равноправие граждан), а также ч. 2 ст. 67 и ст. 90 (закрепляющих обязанность выполнять свои обязанности перед родиной, соблюдать её Конституцию и законы). В Конституции Венгерской Республики всеобщей обязанности соблюдать Конституцию, права и свободы человека и гражданина нет, в силу чего принцип «твоё право заканчивается там, где начинается право другого» можно вывести из содержания ч. 1 § 57, § 66, § 68, § 70/А этого
документа (Новые конституции стран Восточной Европы и Азии (1989-1992) : сборник конституций. - М., 1996).
27. Международные акты о правах человека : сборник документов. - М., 2000. - С. 55; Проблемы теории права и государства / под ред. В. С. Нерсесянца. - М., 1999.
28. Международные акты о правах человека : сборник документов. - М., 2000. - С. 37-38.
29. Там же. - С. 44, 53, 99.
30. Там же. - С. 642.
31. Вопрос о классификации правоотношений в юридической науке является дискуссионным, но, к сожалению, анализ этой интересной и важной дискуссии выходит за рамки настоящей статьи.
32. Щетинин Б. В. Советское государственное право - отрасль права и юридическая наука // Курс советского государственного права / под ред. Б. В. Щетинина, А. Н. Горшенёва. -М., 1971. - С. 30; Конституционное (государственное) право : справочник / сост.
B. Н. Додонов. - М., 1995. - С. 155.
33. Сабо И. Основы теории права. - М., 1974.
34. Юсупов В. А. Теория административного права. - М., 1985. - С. 15, 16, 18.
35. Таковы, например, структурированные коллективные субъекты в лице политических партий и других общественных объединений с момента их государственной регистрации, органы государственной власти и органы местного самоуправления.
36. Бойцов В. С. Указ. соч. - С. 32-36; Халфи-на Р. О. Общее учение о правоотношениях. -М., 1974. - С. 36; Химичева Н. И. Финансовоправовые нормы и финансовые правоотношения // Финансовое право. - М., 1995. -
C. 37-38; Князев С. Д. Очерки теории российского избирательного права. - Владивосток,
1999. - С. 198; Попович С. Административное право: общая часть. - М., 1968. - С. 38.
37. В.Н. Протасов связывает переход из потенциального в реальное состояние участника правоотношений с появлением у него субъективных прав и обязанностей, но также не указывает, что именно составляет предпосылку их возникновения (Протасов В. Н. Правоотношение как система. - М., 1991. -
С. 52-54).
38. В литературе выделяют ещё сделкоспособ-
ность, или способность лично, своими действиями, совершать гражданско-правовые
сделки (Теория государства и права / под ред.
В. М. Корельского, В. Д. Перевалова. - М.,
2000. - С. 355), а также юридический статус (Проблемы теории права и государства / под ред. В. С. Нерсесянца. - М., 1999. - С. 173). По нашему мнению, сделкоспособность целесообразно рассматривать как часть дееспособности, а юридический статус не охватывается правосубъектностью, поскольку она выступает одной из его предпосылок.
39. Лесной В. М. Указ. соч. - С. 459.
40. Венгеров А. Б. Указ. соч. - С. 398.
41. Лесной В. М. Указ. соч.
42. Шамба Т. М. Указ. соч. - С. 329.
43. Бабаев В. К. Правоотношения // Теория государства и права. - М., 2001. - С. 420-421; Денисов Ю. А., Краснянский В. Э. Социалистические правоотношения // Теория государства и права. - Л., 1987. - С. 417; Малько А. В.
Указ. соч. - С. 164; Хропанюк В. Н. Указ. соч.
- С. 309-310.
44. Алексеев С. С. Право: азбука, теория, философия: опыт комплексного исследования. -М., 1999. - С. 70-71; Афанасьев В. С., Гранат Н. Л. Правовые отношения // Общая теория права и государства / под ред.
В. В. Лазарева. - М., 2001. - С. 234; Братусь С. Н. Дееспособность // Юридический энциклопедический словарь / гл. ред. А. Я. Сухарев. - М., 1987. - С. 101; Ем В. С. Указ. соч. - С. 50-51; Мицкевич А. В. Правовые отношения // Общая теория права / под ред. В. А. Пиголкина. - М., 1996. - С. 242243.
45. Венгеров А. Б. Указ. соч. - С. 401.
46. Там же.
47. Бабаев В. К. Указ. соч. - С. 422; Афанасьев В. С., Гранат Н. Л. Указ. соч.
48. Братусь С. Н. Указ. соч.; Ем В. С. Указ. соч.
- С. 50, 61.
49. Шамба Т. М. Указ. соч. - С. 331.
