CC BY
56
«ЭТИКА ВЫЖИВАНИЯ» ВО ВЗАИМООТНОШЕНИЯХ УДМУРТСКОЙ ОБЩИНЫ С ВЛАСТЬЮ В XVIII- ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIX в.*
УДК 94 (470. 51) "16 / 18"
Как доказал в серии трудов о крестьянстве американский антрополог Джеймс Скотт, в основе не только системы хозяйства, но и системы традиций, моральных правил и социальных институций в деревне лежит «этика выживания». Этика выживания крестьянина соответствовала его самопрезентации как человека, «стоящего по шею в воде», так что малейшее волнение в водоеме, - будь то неурожай, политика местного начальства или государственные установления, - могут его утопить [19, с. 220]. Ответом крестьянства на вызовы власти являлись коллективные действия, минимализирующие риск и гарантирующие для всей общины прожиточный минимум. Взаимоотношения сельских общин с властью строились чаще всего под знаком, который Джеймс Скотт обозначил в своей следующей книге «Господство и искусство сопротивления. Скрытые послания» (1984) как принцип «подчиняюсь, но не повинуюсь».
Цель предлагаемой статьи - проанализировать, как «защита права на существование», этот универсальный мотив социального поведения и оправдания всех форм негативных действий в отношении власти, проявлялась в деятельности удмуртских общин в ХУШ-первой половине XIX в.
Община была единственной формой самоорганизации удмуртского социума, после присоединения к Российскому государству включенного в разряд государственных крестьян. Она прошла путь эволюции от общины-доли на севере и общины-сотни в южных районах края до единообразной для всей России волостной общины, внедренной указами сверху в 1797 г. В 1838 г. волость была фрагментирована на сельские общества. Будучи встроенной в механизм управления, удмуртская община в значительной степени была сосредоточена на фискальных
М.В. ГРИШКИНА
функциях. Высший ее орган - мирской сход собирался по несколько раз в год. Главными вопросами, которые решались на нем, были раскладка податей и повинностей, выборы «мирских голов»: старост, целовальников, десятников и др. Десятские, пятидесятские выполняли полицейские функции, вели расследование краж и других преступлений. Пятисотские были ответственными за своевременную поставку рекрутов. В начале XIX в. мирские должности расширились за счет пожарных старост, лесных надзирателей, воровских старост [5, с. 390-394]. Наряду с обеспечением исправного поступления податей деревенский староста (после волостной реформы - старшина) отвечал «за тишину» во вверенной ему округе. Избранный деревенским старшиной в 1805 г. Максим Котлецов рассказывал, что от волостных начальников приказано было «ходить по соседям ввечеру и поутру и спрашивать, все ли дома, здоровы ли, и не отлучался ли кто ночью без спросу, и сторонних людей нет ли» [20].
Анализ материалов со всей очевидностью свидетельствует, что вся повседневная жизнь удмуртской общины и крестьянства была проникнута борьбой за выживание в непростых климатических условиях при постепенном наступлении власти на свободу его хозяйственной деятельности. Регламентация и усиливающиеся ограничения затрагивали прежде всего фундаментальное условие жизни - землю, на которой строилось многоотраслевое хозяйство, сочетавшее земледелие, животноводство и неземледельческие промыслы. При невысоком плодородии лесных подзолов успешное ведение земледелия было невозможно без подпитывающих трехполье элементов подсеки и залежи. Вплоть до реформы 1830-1840-х гг. каждое крестьянское хозяйство беспрепятственно
*Работа выполнена при финансовой поддержке Программы фундаментальных исследований Президиума РАН «Историко-культурное наследие и духовные ценности России», проект «Удмуртское крестьянство: нравственные императивы и культура взаимодействия с природной и социальной средой»
расчищало из-под леса по мере своих сил новый клочок пашни, запуская совершенно уже выпахавшийся участок под перелог. Во время межевания землемеры обнаружили на территории Удмуртии огромные площади, значившиеся как «казенные строевые леса», которые «истреблением их самовольным расчищением совершенно превращены в пашенные земли, все запаханы и засеяны хлебами»[6, с. 44].
Комбинированная система была одним из важнейших условий выживания крестьянства, она исключала (хотя не всегда, как, например, в 1782, 1788, 1795, 1799 гг.) повсеместные масштабные неурожаи и голод. Общины стремились всеми способами сохранить закрепленные угодья, не только обработанные, но и резервные. В этой борьбе удмуртские крестьяне использовали весь арсенал «оружия слабых»: от составления «одинашных записей», где общинники клялись быть «заодно» и всемерно поддерживать челобитчиков, направляемых во все инстанции, вплоть до царя. Поскольку челобитные затрагивали непосредственные интересы местной власти, она предпринимала все меры, вплоть до расстановки на дорогах караулов, чтобы помешать появлению крестьянских ходоков в столицах. Да и здесь они переживали немало мытарств: «приехали к Москве и живем многое время, помираем голодной смертью, пити и ясти нечего, ходим меж двор», - описывали удмуртские челобитчики свои злоключения. В конце XVII - начале XVIII в. удмурты добились назначения и проведения государственного «сыска» (следствия), расследовавшего поземельные отношений удмуртских общин с монастырями, русскими общинами и татарским богатеями, захватившими значительные участки пашни и покосов и обрабатывавшими их силами закабаленных удмуртских крестьян.
Государство признавало «территориальную власть мира» - право на комплекс угодий, в том числе резервных, и шло навстречу требованиям крестьян. Масштабные сыски восстановили прежние границы землевладения удмуртских общин. Чтобы избежать дальнейшего вторжения чужаков, эти владения были узаконены «владенными выписями» [8, с. 78-80]. Переселение желающих на эту территорию шло с разрешения мирского схода при условии внесения всех податей в общинную «кассу».
Крестьянство, в свою очередь, признавало безусловное право государства на
взыскание налогов за пользование «государевой» землей. Власть в идеале стремилась к неукоснительному соблюдению условия хозяйствования - на основе несения тягла или уплаты оброка: «...чтобы никто никакими землями безоброчно отнюдь не владел». По мере укрепления абсолютистского государства контроль за пользованием земельными ресурсами усиливался. С 1704 г. охотничьи угодья, рыбные ловли и мельничные места были отнесены к государственным оброчным статьям, время от времени подвергались переоброчке по принципу «кто больши наддаст» [16]. В 20 гг. XVIII в. леса по р. Каме и Вятке были приписаны к Адмиралтейству и объявлены заповедными. Особые «лесные знатели» в 1728 г. завершили составление «осмотру и описи своей лесам ведомости» [15]. Надзор за сохранностью «заповедных рощ» осуществляли вальдмейстеры, бравшие с каждой ревизской души от 1 до 7 коп. своего рода «страховых», если же обнаруживали где-нибудь порубку, увеличивали сборы до 20 коп. с души [12, с. 62-63]. Во второй половине XVIII в. развитие в Удмуртии получило заводское землевладение: строящиеся частновладельческие и казенные железоделательные предприятия закрепили за собой огромные участки леса. К 50-м гг. XIX в. только к Ижевскому и Воткинскому казенным заводам было приграничено 780 335 десятин [2]. Окончательно централизацию ресурсов в руках государства осуществило Генеральное межевание рубежа XVIII-XIX вв., завершенное в Вятской губернии в 1834 г. Крестьяне Удмуртии потеряли св. 2,8 млн десятин, отрезанных в казну «за излишеством», к которому были отнесены все угодья, помимо оставляемых за общинами из расчета 15 десятин на ревизскую душу. Фонд надельной земли сократился за счет «всемилостивейших пожалований» (20 тыс. десятин) известным сановникам. Чрезвычайную несправедливость межевания отмечали все высокопоставленные чиновники. В 1836 г. губернатор Корнилов писал: «...межевание было проведено с неимоверной несправедливостию, стеснением для крестьян и небрежностию. По беспорядкам и злоупотреблениям, допущенным при отводе земель по высочайшим пожалованиям частным лицам, во многих местах были отрезаны у крестьян лучшие поля, сенокосы, огуменники и огороды» [11, с. 146]. Общинники вынуждены были приобретать бывшие угодья за немалые суммы. Крестьяне Мало-поломской волости Глазовского уезда ку-
пили в 1828 г. 223 десятины, пожалованных тайному советнику фон Братке за 6710 руб. ассигнациями [26]. К 50-м гг. XIX в. все «высочайше пожалованные» земли были выкуплены крестьянами и купцами.
Вызывает удивление, что при таком масштабном ограблении крестьянство не продемонстрировало недовольства в открытой форме: в период межевания не зафиксировано ни одного случая явного и активного возмущения. Причина такого «благодушия» объясняется тем, что крестьяне на первых порах не осознали, насколько кардинально межевание изменило условия хозяйствования. Вопреки установкам власти они продолжали прибегать к осуществлению прочно внедрившегося в сознание трудового права, расширяя пашни за счет казенных и заводских дач, игнорируя межевые знаки, вторгались в ставшие казенными угодья [27]. В аргументации подобных действий крестьяне неизменно ссылались на необходимость выживания и желание быть исправными налогоплательщиками. Общинники нескольких селений, расчистившие лес во владениях Ижевского завода, заявили: «Если заводская контора нисколько лесу под пашню расчищать не позволит, то оне придут не в состояние к платежу государственных податей». Общинный сход Сардыкского десятка Гла-зовского уезда решил просить разрешения на расчистку прилегающего к починку Высокий Мыс леса: «...у них в волости поселились 23 души на новые места, на лес, и ныне на душу еще и четверика не высевается». Выборные от лесничего вернулись с отказом, но один из общинников продолжил расчистку, полагая, что не может обречь на голод 21 душу своего семейства. Однако уверенность крестьян пришла в явное противоречие с установками власти: притязания Фофанова на обеспечение минимальных потребностей были восприняты как «преступление». Уездный суд постановил: «на месте содеянного преступления в страх другим учинить нещадно наказание плетьми» [24].
В 1830 г. все казенные леса были переданы под юрисдикцию губернских казенных палат, которые стали обеспечиваться соответствующим аппаратом служащих. Наказания за посягательство на лес ужесточались: 12 августа 1830 г. состоялся указ Сената: за самовольную рубку леса следовало наказание, полагавшееся за воровство. В итоге правилом стали огромные штрафные санкции. Удмурты Кляповской волости Глазов-ского уезда (26 человек), вырубившие лес
на постройку домов, были оштрафованы на 1092 руб. 82 коп., штраф был распределен на всех жителей общины [22]. Вводилась круговая порука, которая по замыслу власти должна была увеличить ответственность общины и усилить ее контроль.
Однако удмуртское крестьянство долго не могло отказаться от традиционных, столетиями формировавшихся воззрений на леса как на ничейный, природой созданный резерв. Общинники нередко во главе с руководством мира продолжали расчищать их, рубить на постройки и даже на продажу, драть лубья на мочало и т.д. Только за 1849-1850 гг. Глазовским уездным судом было рассмотрено св. 35 дел о самовольных порубках и расчистках [23]. Каждое из этих «деяний» имело следствием суровое наказание: возросшие денежные штрафы, от 40 и более ударов плетьми, арест руководителей общины «за недонесение». В 1839 г. удмурты Поломской волости Глазовского уезда д. Кумогурт и Верхний Кумогурт (8 человек) за расчистку в казенной даче 13 десятин были оштрафованы на 2498 руб. 25 коп., как и в других случаях, крестьянам запрещалось «всякое прикосновение» к результатам их труда. Новокрещеные Малополомской волости (4 человека), дравшие лыко в лесах, отведенных генерал-лейтенанту Концынско-му, были приговорены к 40 ударам плетьми и к штрафу в 7 руб. серебром с каждого [25]. В 1850 г. губернская власть запретила подсеку, аргументируя «достаточным количеством земли под пашню и покосы» [1].
В надежде приобрести свежие участки пашни, отличавшиеся высокой урожайностью (до сам-40 и даже сам-60), крестьяне без особого энтузиазма стали тушить пожары в казенных лесах. На выгоревших местах они заводили пашню и пользовались ею, пока чиновники разбирались в обстоятельствах дела.
Только к 60-м годам XIX в. разнообразными наказаниями, штрафными санкциями, усилением контроля за общинным руководством губернская власть почти повсеместно добилась соблюдения лесного законодательства. В результате норма надела на душу стала довольно быстро сокращаться. По данным 1862 г. на 1 ревизскую душу в Малмыжском уезде приходилось 8 десятин, в Елабужском - 7 десятин, в Глазовском - 6 десятин, в Сарапульском - 4 десятины угодий [4]. Уменьшение земельных наделов привело к кризису трехпольной системы. Следствием стало снижение урожайности,
которая, по наблюдениям Б.Г. Плющевского, в 1804-1840 гг. была ниже, чем в целом по России, и составляла в среднем сам - 2,94. В результате сокращения кормовой базы стало сокращаться и поголовье скота на душу населения: в 1825 г. по Вятской губернии числилось 368 445 лошадей и 563 417 голов крупного рогатого скота, в 1840 г. соответствующие цифры составили 458 249 и 701 312 [13, с. 134].
Другим ярким проявлением «этики выживания» было стремление закрепить ставшие традиционными податные отношения с государством, рассматривавшиеся крестьянами как своеобразный договор, обязательный для обеих сторон. Введение подушной подати вызвало серьезные волнения и мятежи. Мятежные действия тщательно готовились под руководством сотников. Удмурты ряда сотен выгнали сборщиков подати «вон», забрали уже взысканные деньги и заявили: «...ежели де и впредь по них будут посылать, они де тех посланных побьют до смерти» [11, с. 89-90, 132]. Когда открытые волнения были подавлены, а подати и повинности стали возрастать и разнообразиться год от года, крестьяне обратились к еще одному испытанному «оружию слабых», отчетливо выражающему принцип «подчиняюсь, но не повинуюсь» - утайке податных душ. Несмотря на тяжелые наказания, вплоть до смертной казни и конфискации имущества, грозившие старостам, убыль населения в первой четверти XVIII в. была громадной. За 5 лет между переписями 1711 и 1716 гг. в южных районах Удмуртии убыло 8 327 человек (46,6 % от учтенных переписью 1716-1717 гг.) [5, с. 14]. Во время подушной переписи 1719 г. в северных районах утаенные составили 41% [17]. После V ревизии (1795 г.) вятский губернатор Рунич докладывал царю, что в лесах губернии проживает немало удмуртов, никогда не фиксировавшихся ревизскими сказками. Указ, предписавший «всех вотяков в Вятской губернии . записывать в ревизские сказки ... не подвергая за сие штрафу и наказаниям», привел к регистрации новых 1 284 ревизских душ [11, с. 131].
Столь же массовым «оружием слабых» оставалось бегство. Удмурты бежали в леса, создавая новые починки на месте «отъезжей пашни». Часть беглых уходила в Башкирию. Введение паспортного режима не остановило этот поток. В 1725 г. Дорригний, командир Вологодского драгунского полка, приписанного для сбора подушной подати к Арской дороге, доносил в Сенат, что он вы-
явил здесь 3 892 беглых, многие изъявляли желание бежать «в башкирцы за скудостию и пустотой» [14].
Одним из самых тягостных для удмуртов была рекрутчина, ставшая обязательной после указа Петра I от 1722 г. Удмуртские общины не раз изъявляли готовность взамен вносить деньги, но не имели успеха. С 1722 по 1734 гг. с северных удмуртов и бесермян было мобилизовано 425 человек [18]. Бегство стало самым распространенным способом протеста: удмурты редко добирались до места службы, они скрывались и скитались десятилетиями. Только с февраля по март 1730 г. из взятых удмуртов и бесермян бежали 24 человека, в январе 1732 г. в полки не явилось 13 человек. Ожидавшие рекрутской очереди нередко приходили, как отмечали уездные врачи, «в исступление ума». В подобном состоянии они прибегали к членовредительству: в Глазовском уездном суде рассматривалось немало дел о повреждении глаз, пальцев на правой руке и др. [21].
Намерения превратить общину в послушное орудие, а пространство, населенное крестьянством, в единообразное, унифицированное, удобное для управления, никогда не могли реализоваться в полной мере. «Благие намерения» власти, даже выражавшиеся в патернализме, наталкивались на скрытое и упорное сопротивление. Запасные хлебные магазины, созданные в 90-е гг. XVIII в. на случай голода, игнорировались: поселяне не хотели сдавать хлеб, не веря в возможность его получения в случае нужды.
Стремлением не рисковать, чтобы не оказаться за нижними пределами потребления, определялось отношение крестьянства и к инновационным проектам. Земледельцы из года в год повторяли проверенные в данных природно-климатических условиях агротехнические приемы и отдавали предпочтение культурам, испытанным многовековой практикой. Попытки вятской администрации насильно внедрить на крестьянских полях картофель обернулись «картофельными бунтами», охватившими ряд волостей нескольких уездов [11, с.194-195]. Значительные сдвиги в развитии агротехники крестьянского земледелия произошли в 40-50 гг. XIX в., когда стали создаваться «образцовые хозяйства». К 1849 г. в Вятской губ. действовало 449 хозяйств, 21 имение функционировало в удельных приказах. Владельцев готовили на учебных фермах, к инновационной практике подключились приходские священники и члены причта. Основной их задачей была
апробация и пропаганда новых культур и способов ведения земледелия. В образцовых имениях были испытаны новые орудия: плуг-глыбодроб, плужок для окучивания картофеля, брабантская борона, английский серп, изобретенная Н. Саниным деревянная молотильная машина и др. Действенным способом пропаганды опыта крестьян-новаторов стали сельскохозяйственные выставки, губернская и региональные. На вятскую выставку 1858 г. крестьяне края представили 46 сортов овса в колосе и 30 сортов в зерне, 50 сортов ячменя в колосе и 30 в зерне, 39 сортов ржи и 26 сортов пшеницы [9, с.149-155].
«Этикой выживания» объяснялась и необычайная устойчивость самой удмуртской общины, которая была переплетена разнообразными сетями взаимопомощи. Община никогда не оставляла без призрения и не
допускала нищенства своих членов. Вятский губернатор в своих отчетах год за годом повторял: «...между вотяками и черемисами я не встретил ни одного нищего, по общим отзывам их совсем не существует» [3].
Таким образом, удмуртская община, обеспечивавшая выживание своих членов через институты взаимопомощи, опеки над малоимущими, сиротами, стариками, одинокими, в то же время была коллективным органом, вступавшим в повседневное взаимодействие с властью, местной и центральной, вплоть до верховной. Коллективные действия обеспечивали удмуртским крестьянам необходимый минимум угодий для ведения комплексного хозяйства. «Этика выживания», стремление сохранить прожиточный минимум диктовали и оправдывали в глазах крестьян самые разные способы противодействия власти в борьбе за ресурсы.
1. ГАКО. Ф. 574. Оп. 1. Д. 11. Л. 103.
2. ГАКО. Ф 574. Оп. 1. Д. 17. Л. 95-95 об.
3. ГАКО. Ф.582. Оп. 14 г. Д. 16. Л. 19-19 об.
4. ГАКО. Ф. 582. Оп. 52. Д. 322. Л. 17.
5. Гришкина М.В., Берестова Е.М. Колонизационные процессы и расселение этнических групп в Вятско-Камском междуречье в XVI - первой половине XIX века. Ижевск: УИИЯЛ УрО РАН, 2006. 85 с.
6. Гришкина М.В. Крестьянство Удмуртии в XVIII веке. Ижевск: Удмуртия, 1977. 188 с.
7. «Территориальная власть мира» - адаптивный ресурс удмуртской общины // Россия между прошлым и будущим: исторический опыт национального развития. Материалы научной конференции, посвященной 20-летию ИИиА УрО РАН. Екатеринбург, 2008. С. 394-399.
8. Гришкина М.В. Три сыска на Вятке // Удмурты: этюды из истории Ж^Ж вв. Ижевск, 1994. С. 67-90.
9. Гришкина М.В. Удмуртия в эпоху феодализма. Ижевск: УИИЯЛ УрО РАН, 1994. 208 с.
10. Документы по истории Удмуртии XV-XVII веков. Ижевск: Удмуртское кн. изд-во, 1958. 375 с.
11. История Удмуртии. Конец XV - начало XX века. Ижевск: УИИЯЛ УрО РАН, 2004. 552 с.
12. Крестьянская война под предводительством Е.И. Пугачева в Удмуртии. Ижевск: Удмуртия, 1974. 341 с.
13. Плющевский Б.Г. Государственные крестьяне Вятской губернии в первой половине и середине XIX века // Записки Уд НИИ. Ижевск, 1955. Вып. 17. С. 134.
14. ПСЗ-1. ТЛИ. № 8733.
15. РГАДА. Ф.16. ОП. 1, Д. 65. Л. 32.
16. РГАДА. Ф.159. Оп. 3. Д. 911. Л. 25-33.
17. РГАДА. Ф.248. Оп. 4. Д. 156. Л. 494-495.
18. РГАДА. Ф. 425. Оп.2. Д. 52. Л. 34-35 об.
19. Скотт Джеймс. Моральная экономика крестьянства как этика выживания // Великий незнакомец: крестьяне и фермеры в современном мире: пер. с англ./ Сост. Т. Шанин. М.: Прогресс-Академия, 1992. С. 202-211; 285-288.
20. ЦГА УР. Ф. 126. Д. 45. Л. 412 об.- 413.
21. ЦГА УР. Ф. 126. Д. 59. Л. 29-30; Д. 26. Л. 934-940 об.; Д. 144. Л. 40
22. ЦГА УР. Ф. 126. Оп. 1. Д. 136. Л. 335-335 об.
23. ЦГА УР. Ф. 126. Оп. 1. Д. 136. Л. 336-336 об.; Д. 141. Л. 373 -373 об., 390, 606 об.; Д. 145. Л. 6-6 об.; Д. 155. Л. 55-55 об.; Д. 181. Л. 106 об.-107,108, 229 и т. д.
24. ЦГА УР. Ф. 126. Оп.1. Д. 174. Л. 651-652.
25. ЦГА УР. Ф. 126. Оп. 1. Д. 176. Л. 169-170, 405-407, 408; Д. 126. Л. 764.
26. ЦГА УР. Ф. 126. Оп.1. Д. 210. Л. 4-16, 22-23.
27. ЦГА УР. Ф. 126. Оп. 1. Д. 223. Л. 77-78 об.,187, 293-293 об.
