CC BY
134
ФИЛОЛОГИЯ И ИСКУССТВОВЕДЕНИЕ
УДК 821.161.1.09"18"+17
Б. В. Кондаков
«ЭТИЧЕСКОЕ ПРОСТРАНСТВО» РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ 1880-х гг.
В статье рассматривается существенная закономерность русского литературного процесса конца XIX в. - обращение к этической проблематике. На материале творчества Л. Толстого, Н. Лескова, А. Чехова и других писателей исследуется место, которое заняла этическая проблематика («этическое пространство») в художественном мире произведений и в организации художественного текста.
The article considers essential peculiarity of Russian literary process in the end of 19th century -referring to ethical issues. The author reveals the role of ethical questions ("ethical space") in constructing of literary text and in the artistic worlds of L. Tolstoy, N. Leskov, A. Chekhov and other writers.
Ключевые слова: русская литература, мир культуры, художественный мир, этическое пространство, диалог культур.
Keywords: Russian literature, the world of culture, artistic world, "ethical space", dialogue of cultures.
Литература всегда связана с постановкой и решением тех или иных этических проблем, обусловленных временем создания произведения и описываемой в художественном произведении эпохи, наконец, временем, в которое живет читатель. «Этический характер» литературы может выражаться в интересе к нравственно-философской проблематике, в обращении к назидательным «притчевым» формам, в соотнесении пространственных и временных «срезов» с этическими ситуациями, в стремлении писателей показывать личности персонажей с их проблемами.
Художественный мир литературы имеет по крайней мере четыре измерения («среза») -«культурное», пространственное, временное и «этическое». «Этическое пространство» литературы обращено к сознанию читателя (в отличие от других «измерений», позволяющих по-разному характеризовать «внешний» мир).
На разных этапах существования литературы способы взаимодействия художественного мира произведения и действительности могут существенно различаться. Русская литература 1880-х гг.
© Кондаков Б. В., 2010
имела ряд особенностей, которые в меньшей степени были характерны для предшествовавшего и последующего периодов. Во-первых, в ряде произведений может быть отмечена своеобразная «этическая напряженность», проявляющаяся в особой роли этических ситуаций в процессе интерпретации вложенных в них смыслов и изображении процесса духовного поиска. Во-вторых, мир произведений рассматриваемого периода был соотнесен с разными формами культуры, среди которых особое место занимали религиозные представления, философские размышления о природе добра и зла. В-третьих, мир произведений отличался большой степенью дифференци-рованности и неоднородности; в их художественном времени и пространстве могут быть выделены аспекты, в которых «этическая напряженность» явлена в максимальной степени. В-четвертых, произведения 1880-х гг. были ориентированы на идеал, представленный в виде особого «среза» их художественного мира и соотнесенный с обыденной реальностью.
Преимущественный интерес к этическим проблемам составлял важную черту русской литературы 1880-х гг., отличавшую ее от искусства предшествовавших периодов - 1860-х и 1870-х гг., на протяжении которых большую роль играла проблематика социальная или социально-политическая (в дальнейшем предпочтение этической проблематики было характерно для литературы конца уже 1970 - начала 1980-х гг., например, для повестей Ю. Трифонова или так называемой «деревенской прозы»). В качестве примера назовем философские работы В. Соловьева, В. Розанова, К. Леонтьева, в которых рассматривалось этическое содержание литературных произведений. Нравственно-философские проблемы выдвигались на первый план во многих художественных произведениях, написанных в 1880-е гг. («Смерть Ивана Ильича» и «Крейце-рова соната» Л. Толстого; «Скоморох Памфалон» и «Человек на часах» Н. Лескова; «Слепой музыкант» и «Без языка» В. Короленко; рассказы В. Гаршина; рассказы и драматические произведения А. Чехова). Этические вопросы ставились в произведениях Вас. Немировича-Данченко и П. Боборыкина, расцвет творчества которых пришелся на восьмидесятые годы. Произведения последнего особенно показательны в этом плане: сложная ситуация нравственного выбора ока-
зывалась в центре многих его романов («Из новых», «На ущербе»), повестей («Изменник», «Поумнел») и рассказов.
Обращение к этическому ракурсу не столько отделяло литературу 1880-х гг. от предшествующих периодов, сколько связывало ее с ними. Это качество нередко осознают персонажи произведений, сверяющие свои поступки с действиями литературных прототипов («Дуэль» А. Чехова, в которой иронически переосмысливаются мотивы и образы классической литературы; причем переосмысление происходит в этическом ключе с точки зрения их нравственной оправданности).
Возрастание интереса к этическому содержанию было характерно в этот период и для творчества М. Салтыкова-Щедрина. Тема стыда и нравственного прозрения героев присутствовала практически во всех произведениях писателя. Морально-этическая проблематика преобладала в его «Сказках», «Пошехонской старине», «Мелочах жизни» и «Современной идиллии». Так, главным предметом изображения в «Современной идиллии» был процесс морального падения героев: суть «го-жения» заключалась в спасении от политических преследований посредством нарушения основных этических норм; в произведениях А. Чехова описываются «пошлость» и «скука». Герой, «заболевший совестью», появлялся во многих произведениях Г. Успенского. Нравственное совершенствование общества, «воспитание» современников рассматривалось в качестве важнейшей цели исторических романов и повестей, в чем признавались и сами писатели, например Д. Мордовцев [1] или Г. Данилевский. Этические аспекты межэтнических контактов затрагивались в многочисленных «путевых очерках».
Другое дело, что критики 1880-х гг. (например, Н. Михайловский или А. Скабичевский), как и в дальнейшем литературоведы советской эпохи, подчеркивали в литературе не столько этическое, сколько социальное начало, выделяя в процессе анализа произведений социально-политическую и классовую проблематику, социальные конфликты, что приводило к существенным изменениям оценок и связанных с ними интерпретаций.
Последняя треть XIX в. была временем не только литературного, но и научного освоения этической проблематики: именно на этот период пришлось становление русской этики (публикации в «Вестнике Европы» работ К. Кавелина [2]). «Этизм» стал характерной чертой теоретических концепций поздних народников и их подходов к художественной литературе [3]. «Этический» характер носили народническая теория общественно-исторического прогресса, в соответствии с которой события оценивались в зависимости
от их исторической «нравственности» или «безнравственности» (П. Лавров), и критерии оценки художественных произведений (согласно представлениям Н. Михайловского, «нравственно» то, что уменьшает «социальную разнородность» общества).
Необходимо иметь в виду, что, с точки зрения критиков и читателей, придерживавшихся революционно-демократической или народнической ориентации (т. е. тех, кого В. Розанов относил к «поколению отцов»), этические проблемы казались «мелкими», несущественными. Этим объясняются негативные оценки ими «теории малых дел», популярной среди «восьмидесятников», выразившейся в произведениях А. Чехова, И. Потапенко, П. Боборыкина, Вас. Немировича-Данченко, И. Ясинского, К. Баранцевича, А. Амфитеатрова и других писателей.
Однако было бы упрощением противопоставлять 1880-е гг. предшествующим периодам. Сложные этические проблемы ставились в 18601970-е гг. Л. Толстым, Ф. Достоевским, И. Тургеневым, И. Гончаровым, Н. Некрасовым и другими писателями; в свою очередь, социальная проблематика не исчезла из литературы в 1880-е гг. (романы П. Боборыкина и Вас. Немировича-Данченко, очерки Г. Успенского, сатирические циклы М. Салтыкова-Щедрина). Поэтому говорить о том, что один период русской литературы был «социологическим», в то время как другой - «этическим», было бы неверным. Речь может идти только о своеобразии роли, которую играла этическая проблематика в произведениях, о месте этических представлений в произведениях, о способах решений нравственных вопросов, об актуализации той или иной традиции и т. п. Для литературы 1880-х гг. были характерны «скрытые» («непрямые») формы «идеологизации» и «социологизации». Так, применительно к этому периоду можно говорить об актуальности традиции прозы И. Тургенева, согласно принципам которой идеологическое содержание раскрывается через личную жизнь героев и этические конфликты. В основе конфликтов лежало столкновение разных типов морали (этому принципу организации повествования нередко следовали П. Боборыкин, В. Короленко, К. Баранцевич, И. Ясинский, В. Крестовский [Н. Хвощинская], Д. Мамин-Сибиряк, Вас. Немирович-Данченко, В. Амфитеатров, А. Шеллер-Михайлов, А. Эртель). Отмеченная этическая «напряженность» мира произведений, «предельность» ставящихся этических ситуаций была также обусловлена воздействием на искусство 1880-х гг. творчества Ф. Достоевского.
Выдвинем следующую гипотезу: в русской литературе 1880-х гг. возник цикл нравственно-философских произведений, соотнесенный с
комплексом этических идей. Произведения, вошедшие в этот цикл, развивали традицию фило-софско-идеологических романов Ф. Достоевского и русской философской лирики. Данный цикл не был связан с каким-то определенным жанром, литературным направлением или идейным течением; он объединялся этическим ракурсом рассмотрения мира. К «нравственно-философскому циклу» русской литературы 1880-х гг. могут быть отнесены многие повести и рассказы Л. Толстого, В. Гаршина, Н. Лескова, А. Чехова, И. Ясинского, Н. Альбова, К. Баранцевича и других писателей.
В дальнейшем, имея в виду рассматриваемую особенность их произведений, мы будем говорить об этическом пространстве художественного мира или просто об этическом пространстве литературы. «Этическое пространство» не следует отождествлять с изображением «нравов» или с имеющимися в тексте рассуждениями на этические темы - назиданиями, «моралью»: они возникают лишь как следствия определенного качества мира, когда «мир» запечатлевается в форме прямого риторического слова, высказанного автором или персонажем.
Этическое пространство включает представления о нравственности, которые сформировались у автора и которыми наделены персонажи, а также те, которые возникли в сознании читателя в процессе восприятия текста, этические мотивировки поступков персонажей, подтверждающие или опровергающие то или иное положение общественной морали. «Этическое пространство» передает нравственный закон, определяющий систему характерных для данного периода моральных представлений. В «этическом пространстве» воссоздается нравственная целостность культуры, т. е. то, что объединяет современников и создает в их сознании общее «поле» этических оценок. «Этическое пространство» (в отличие от «пространства художественного») существует как явление читательского сознания и не соотносится с реальным пространством и историческим временем. Этическое пространство возникает в сознании читателя тогда, когда из текста исчезает прямая авторская мораль и возникают свободные «допуски» в интерпретации авторской концепции, являющиеся условиями самостоятельного читательского выбора, свободной оценки поступков персонажей. В отличие от художественного пространства, проявляющегося в качестве аналога (модели) пространства действительного, этическое пространство существует как место взаимодействия автора, героя и читателя.
Центральное место в «этическом цикле» 1880-х гг. занимали работы Л. Толстого, творчество которого тесно связано с «ядром» эти-
ческих представлений исследуемого периода. В произведениях Л. Толстого «социальное» начало никогда не было доминирующим - общественным противоречиям писатель всегда давал морально-этическое истолкование. Большая часть произведений Л. Толстого, написанных в рассматриваемый период, составляет цикл нравственно-философских произведений («Смерть Ивана Ильича», «Холстомер», «Крейцерова соната», «Отец Сергий», «Народные рассказы» и др.), выражающих комплекс этических представлений, сформулированных в «Исповеди» и трактате «О жизни».
Духовный переворот, пережитый писателем в 1880-е гг., естественно, сказался и на его творчестве. Для произведений Толстого уже не был характерен эпизм, свойственный его произведениям 1860-1870-х гг.; изменился тип героя, возросло внимание к этическим проблемам. По мнению писателя, людям необходима «революция сознания» - преображение их духовного мира при помощи веры. Под «верой» Л. Толстой имел в виду не официальное православие, которое казалось ему слишком догматичным и казенным, а «религию сердца», объединяющую людей всех стран и всех сословий в гармоничное сообщество. Так, в «Смерти Ивана Ильича» центральным делается вопрос о смысле человеческой жизни, который зависит от соотношения добра и зла, творимого человеком, от его этической ответственности (в этом плане мужик Герасим оказывался выше своего господина, который способствовал произрастанию в мире зла либо своими делами, либо своим бездействием). Этический характер произведения подчеркивается структурой художественного времени: порядок следования сюжетных ситуаций определяется этапами духовного развития главного героя - постижением им «религии сердца».
«Этическое» начало преобладает над началом «социальным» и в повести Л. Толстого «Холсто-мер». В процессе анализа повести литературоведы обычно отмечают, что в образе Холстомера писатель подчеркнул крестьянские черты. Проблема социального неравенства действительно присутствует в «Холстомере», однако содержание повести не исчерпывается обличением общества и изображением крестьянской психологи. Основной художественный прием, использованный в повести, состоит в том, что два персонажа - Холстомер и князь Серпуховской - с этической точки зрения меняются местами. Вся жизнь Холстомера связана с добром, которое он делает для окружающих («Хотя он был причиной моей погибели, хотя он ничего и никого никогда не любил, я любил его и люблю его именно за это» [4]). Любовь Холстомера не окрашена ни соображениями личной выгоды, ни необходи-
мостью «ответа» на чужую любовь - это любовь не за что-то, а сама по себе, какой только и может быть настоящая любовь.
В результате на первый план выходит явленная через природный мир нравственно-философская концепция, а социальные обстоятельства становятся фоном и поводом для моралистических размышлений автора и читателя. Тот факт, что ближе всего к утверждаемому писателем идеалу духовной жизни оказывается лошадь, свидетельствует о «растворенности» идеала в мире окружающей человека природы, от которой отдалилось человечество, приняв вместо вечных законов свои ограниченные пространством и временем условные правила. Одним из важнейших отличий человека от животного, согласно Л. Толстому, служит то, что бытие человека не определяется «благом его животной личности» и реальностью, в которой находится его «животное тело». В философско-этическом трактате «О жизни», над которым писатель работал в тот же период, говорилось: «Животное страдает только в настоящем <...>. Человек же страдает не в одном настоящем, но страдает и в прошедшем, и в будущем <...>. Только деятельность, направленная на причину, и на последствия страдания, и на прошедшее, и на будущее, удовлетворяет страдающего человека» [5]. Пространством и временем определяется лишь жизнь человека в животном существовании, а не в человеческом, при котором она развивается «в высоту»: «...самые важные и понятные слова [т. е. слова, выражающие этические представления. - Б. не определяются пространством и временем; напротив, чем непонятнее нам закон, которому подчиняется явление, тем точнее определяется явление временем и пространством» [6]. Плотская смерть, по мысли Л. Толстого, может уничтожить «плотское пространственное тело», «временное сознание» человека, но не может уничтожить «основу его жизни» - «духовный образ», отношение к миру, существующее у каждого разумного существа [7].
По мнению писателя, жизнь нельзя определять только как «период времени от рождения до смерти» - это только «видимая жизнь», характерная для существования животных: «Родится человек, собака, лошадь; у каждого свое особенное тело; и вот живет это особенное тело, а потом умрет; тело разложится, пойдет в другие существа, а того прежнего существа не будет» [8]. Жизнь человеческая не совпадает с жизнью в плотском рождении - она связана с «рождением духом», с пробуждением в человеке «высшего закона», «разумного сознания», которое «вырастает» в его личности. Закон жизни человека - подчинение имеющегося в нем «своего животного», закону разума, и, как результат,
появление чувства любви к другим людям -«единственной разумной деятельности человека».
Заявленная Л. Толстым концепция воплотилась, в частности, через организацию художественного времени (точнее, через «этическое претворение» времени). Жизнью только сегодняшним днем, направленной на удовлетворение «животных» потребностей, являлось пребывание на земле князя Серпуховского. Такими же оказываются жизни хозяина конного двора, его жены, табунщиков Нестера и Васьки, поступки которых импульсивны и вызваны настроением. Ни князь, ни хозяин конного двора, ни табунщики не обладают важнейшим качеством человека - умением понимать другое существо - будь то человек или животное. Не слушают друг друга Серпуховской и хозяева дома; неверно понимает Нестер поступки Холстомера - все они исходят только из личных представлений об окружающих и не учитывают мнения других. Их общение, основанное на взаимном непонимании и недоверии, сопоставлено в повести с общением в табуне, где каждое животное учитывает только свою выгоду и где так же, как и в среде людей, царствует принцип иерархии.
Иным оказывалось отношение к окружающим Холстомера, который все время объясняет и оправдывает поступки обижавших его лошадей («Может быть, что и сам пегий мерин понимал это и в спокойные минуты соглашался, что он виноват тем, что прожил уже жизнь, что ему надо платить за эту жизнь <...>») и людей («Мерин <...> нисколько не любил этого чесанья и только из деликатности притворялся, что оно ему приятно <...>») и способен простить их. Жизнь Холстомера не ограничивается сегодняшним днем, хотя он и не может предсказать некоторые поступки людей («Знаю теперь, как выедем на дорогу, он станем высекать огонь и закурит свою деревянную трубочку <...>; досадно только, что с трубочкой в зубах старик всегда раскуражится, что-то вообразит о себе <...>. Впрочем, Бог с ним, мне не в новость страдать для удовольствия других. <. > Пускай его хорохорится, бедняк. Ведь только и храбриться ему одному, пока его никто не видит <...>»); только Холстомер оказывается способен задавать вопросы зачем? и к чему? [9] (способность задавать вопросы, как полагал Л. Толстой, может быть свойственна только духовному человеку).
Отмеченные литературоведами и критиками масштабность и простор, органичность и целостность, присущие внутреннему миру произведений Л. Толстого, связаны не только с разнородностью и многоосновностью мира, но и с организацией «этического пространства» его произведений. Этический идеал, утверждавшийся писателем, выражался не в отдельном образе, не в
совокупности авторских высказываний о том, каким должен быть человек, а каким - нет, а в структуре художественного мира. Это идеал существа, подчинившего свою природную, плотскую жизнь жизни разумной, духовной; преодолевшего пространственную и временную ограниченность телесного существования и достигшего единства с миром благодаря пониманию и чувству любви. «Этическое пространство» создает в сознании читателя ощущение единства и целостности: этические представления по своей природе всегда целостны (или, по крайней мере, должны осознаваться таковыми) - в отличие от представлений идеологических, которые, наоборот, разделяют мир на сторонников разных политических доктрин, представителей разных классов и конфликтующих групп.
Способность «этического пространства» придавать миру произведения целостность не является особенностью творчества Л. Толстого. Аналогичные особенности можно увидеть при анализе творчества В. Короленко, В. Гаршина, Н. Лескова и других писателей. Этические представления, как правило, «растворены» в воссоздаваемой писателем повседневной бытовой практической деятельности. В 1880-е гг. такие представления оформились в «теорию малых дел», повлиявшую на литературу периода (роман И. Потапенко «Не герой», некоторые рассказы и повести А. Чехова, П. Боборыкина, И. Ясинского, Вас. Немировича-Данченко). «Теорию малых дел» следует рассматривать не как теорию, а как практическую деятельность, как указание на этическую ответственность человека за свои поступки. В процессе интерпретации «теории» главным в названии было слово «дело» (именно дело, а не слово или мечта), хотя, с точки зрения «шестидесятников» или «семидесятников», самоусовершенствование, конкретная помощь человеку, налаживание понимания между представителями разных сословий, организация приносящего пользу предприятия могли казаться несущественными «мелочами» (по сравнению с проектами общественного переустройства).
«Этическое пространство» литературы нередко оказывалось насыщенным не в «ядре», а на «периферии» (то есть там, где происходит соприкосновение «норм» с системой других норм и правил). Ощущение переноса центра тяжести с вопроса о сути этических принципов на вопрос об их функционировании хорошо выразил А. Чехов в письме А. Плещееву: «Норма мне неизвестна, как неизвестна каждому из нас. Все мы знаем, что такое бесчестный поступок, но что такое честь - мы не знаем» [10].
Отмеченное качество «этического пространства» проявилось в «Крейцеровой сонате» и «Власти тьмы» Л. Толстого, в романе «Китай-город»
П. Боборыкина, в его повестях «Изменник» и «Поумнел» и в рассказе «Труп». Вас. Немирович-Данченко рассматривал сложные этические проблемы (бесчеловечность условий жизни, с одной стороны, и героизм русских солдат, офицеров и медсестер - с другой), возникшие вследствие войны (романы о русско-турецкой войне «Плевна и Шипка» и «Вперед!»); моральный аспект становления нового типа финансовых отношений показан в его романах о предпринимательстве («Цари биржи», «Сластеновские миллионы»); процесс обретения человеческого достоинства - в повести «С дипломом!». «Этическое пространство» можно обнаружить в «мире» произведений А. Амфитеатрова (повесть «Али-мовская кровь», роман «Людмила Верховская», цикл рассказов «Бабы и дамы (междусословные пары)». «Развернутое» «этическое пространство» встречается в «мире» рассказов Н. Лескова («Фигура», «Совместители» и «Человек на часах»).
Ощущение «этического столкновения», возникающего в пределах единого художественного мира, выразил Г. Мачтет - писатель, в произведениях которого обычно усматривалась социальная направленность. С нашей точки зрения, в его творчестве преобладает «этическое» начало, а «социальное» оказывается следствием начала нравственного. В повести «И один в поле воин (Роман честного человека)» негативные качества героя-повествователя не порождены определенными социальными отношениями («средой»), но присущи ему от природы. Контрастные этические системы сопоставляются в «Рассказах из сибирской жизни» Г. Мачтета. Так, в рассказах «Вторая правда» и «Мирское дело» ставится вопрос о допустимости справедливого осознанного убийства (в том случае, когда оно осуществляется по приговору «мира»). В рассказах рассматривается вариант «бесовства» (злодейства, совершенного в «общественных интересах») на материале быта сибирской деревни. В рассказе «Мы победили» описывается история столкновения двух миров - мира «культуры» и мира «некультурной жизни» (замкнутого деревенского мира затерянной старообрядческой общины). «Мир» раскольников - как и мир «культуры» - обладает завершенной системой простых этических «норм». В духовном пространстве рассказа автор (а вместе с ним и читатель) оказывается на стороне «мира» затерянной деревни, поскольку «мир культуры» утрачивает главное качество культуры - способность к пониманию принципов иной культуры.
«Балансирование» автора и читателя на грани между моралью и ее отсутствием, утверждением «нравственной нормы» и ее полным отрицанием может осуществляться только в пределах единого этического пространства. «Этичес-
кое пространство» связывает автора и читателя с героями П. Боборыкина, Вас. Немировича-Данченко, А. Альбова и И. Потапенко, пытающимися примирить свою жизнь и мораль с этическими принципами и поступками окружающих их людей. При этом на первом плане в возможных интерпретациях произведений оказываются не оценки поступков персонажей, данные автором и читателем, а способ этических взаимоотношений.
«Этическое пространство» - так же, как и любая другая сторона художественного мира, -может быть неоднородным. Разные «срезы» этого мира связаны с различными системами этических представлений; при этом определенная временная или пространственная «часть» мира в соответствии с внутренним согласием автора и читателя принимается за этическую «норму». Обратим внимание на то, что речь идет о соотнесении определенной части пространства или времени художественного мира с нормой, но не с абсолютным идеалом (присутствие которого в художественном тексте было характерно для русской литературы 1820-х или 1860-х гг.). Возможно, следует говорить не об исчезновении идеала из русской литературы 1880-х гг., а о его «помещении» во внутренний мир произведения под видом «нормы». В этом случае идеал начинал рассматриваться не как исключение, а как нормальное состояния мира.
Нравственный идеал, представленный в виде «нормы», встречается во многих произведениях Н. Каронина-Петропавловского - повести «Мой мир», «Рассказах о парашкинцах» и «Рассказах о пустяках» («Фантастические замыслы Миняя»; «Ученый»), романе Н. Златовратского «Устои», «Очерках деревенского настроения» и повестях «Скиталец» и «Безумец», романе П. Засодим-ского «По градам и весям», а также ряде других романов, повестей и рассказов. Во внутреннем мире этих произведений выделяется «срез» художественного пространства или времени, с которым в сознании воспринимающего соотносится представление об этической норме частной жизни и общественного устройства. Не случайно одним из распространенных персонажей русской литературы в это время становится герой-праведник («Три старца», «Чем люди живы» Л. Толстого, «Кому на Руси жить хорошо » и «Русские женщины» Н. Некрасова, «Страницы из книги о людях, "взыскующих града"», М. Аль-бова).
Творчество Н. Лескова особенно показательно в интересующем нас плане. А. Фаресов, первый биограф Н. Лескова, приводит высказывание писателя о том, что «обличительная сторона» -«самое слабое место» его творчества; своей сильной стороной он считал образы «положительных
типов» [11]. О праведничестве как о категории художественного мышления Н. Лескова написано довольно много [12]. Чтобы не повторять сказанное другими литературоведами, обратим внимание только на соотношение «праведничества» и «святости». Праведничество и святость - разные категории народного сознания. Святость -это ориентир, выражающий идеал поведения человека. По мнению Н. Страхова, святость - «это полная чистота души и полная преданность воле Божией», когда человек становится выше своих «желаний, своей природы, и выше смерти и всякого страдания» [13]. Праведничество - это духовный ориентир человека (соотносимый в его сознании с «нормой»), внутреннее этическое состояние души. Русский праведник не может быть абсолютно идеален: «праведничество» не служит гарантией полной безгрешности, правильности каждого поступка. Как отмечал А. Волынский, герои Лескова воплощают в себе «народную первобытную религиозность», «бессознательную народную мудрость», согласие между мыслью и религиозным чувством [14].
Представления о «праведничестве» играют в художественном мире Н. Лескова особую роль. Бог является не в грандиозных знамениях, не в образах святых угодников, а в личностях праведников, идущих обычным житейским путем. Выделение образов праведников (в отличие от образов «святых») происходило на основании не столько религиозных, сколько этических критериев. Русское праведничество связано с другим национальным явлением - юродством. Черты юродивого можно обнаружить у многих героев Н. Лескова - у Однодума, у «чрева-ради юродивого» Шерамура, у Несмертельного Голована и у Левши. Используя выражение самого Н. Лескова, Левшу можно назвать «маленьким великим человеком». «Великость» Левши - в тесной связи с миром народной культуры, в праведном бескорыстном служения России, в имеющейся у него «человечкиной душе» (выражение Н. Лескова), в «артистической удали». Утверждение в качестве идеала «праведничества», сочетающегося с «артистической удалью», - важнейшая мысль произведений Н. Лескова: это та сила, которая, по мысли писателя, может способствовать созданию нового, духовного, мира, противостоящего миру действительности.
Образы «праведников» являются «центром» мира лесковских произведений, относительно которого оцениваются все остальные персонажи. Личность праведника изменяет духовное пространство художественного мира в этическом аспекте. Пространство, «окружающее» праведника, не только концентрирует добро, но и притягивает зло. Все это приводит к тому, что художественное пространство, в котором оказываются
праведники, включает в себя и потенциальные разнородные читательские оценки. Система этических представлений постоянно интерпретируется - и в этих интерпретациях особую роль играют оттенки, «нюансы» мысли, допускающие существование множества инвариантов.
Для русской литературы 1880-х гг. характерна этическая усложненность ситуаций (произведения Н. Лескова, Г. Мачтета, М. Альбова, П. Боборыкина, Н. Таля и К. Баранцевича). Герои нередко оказываются в таких обстоятельствах, из которых нет и не может быть «хорошего» выхода. Это трагизм не глобальных, не зависящих от человека обстоятельств, а трагизм в бытовом «интеллектуальном» варианте, трагизм самосознания, вызванный столкновением принципов, почитавшихся героем за верные, истинные, с другими принципами, которые ему приходится уважать.
Рассмотрим эту особенность «этического пространства» на примере рассказа А. Чехова «Учитель словесности». В сознании Никитина личный мир («мирок») и «другой мир» оказываются противопоставлены - и в пространственном, и в этическом плане. Духовные страдания героя начинаются с возникновения у него мысли о «другом мире», которая прочно связывается с представлением о том, что вся его прежняя счастливая жизнь в маленьком личном «мирке» была лишь только «иллюзией». Обратим внимание на то, что же в действительности представляла собой «новая, нервная, сознательная жизнь»,теоретически привлекавшая Никитина. Литературоведы советской эпохи усматривали в ней намек на возможность ухода героя «в революцию» (как это происходит с героями В. Вересаева); мысли Никитина критиковались за то, что им не хватает социальной содержательности и конкретности. Согласно рассуждениям Никитина выходит, что только «другой» мир (отличающийся от его «мирка») может дать человеку разнообразие и полноту ощущений. Один из главных доводов героя заключается в том, что счастье «досталось ему даром, понапрасну»; «потребностью, наградой и украшением» жизни счастье может быть только тогда, когда человек («подобно громадному большинству людей») «угнетен заботой о куске хлеба» и у него болят «спина и грудь от работы» [15].
Появление такого рода мыслей вполне естественно для русского интеллигента: их можно рассматривать как неясную мечту, которая не может подлежать практическому осуществлению. Сам перечень предполагаемых занятий Никитина абсурден. Работа «на заводе или в большой мастерской» вряд ли может составить настоящее счастье Никитина; не понятны и другие мечтания: «говорить с кафедры» он имел возможность и в гимназии - так же, как и «шуметь,
утомляться и страдать». Интересно и то, что возникновение в сознании Никитина «новых» мыслей сопровождается ростом раздражения и злобы, направленных на тех, к кому он еще совсем недавно испытывал любовь. Никитин хорошо осознает, какое зло может последовать за такими мыслями, понимает шаткость доводов и старается убедить себя в бессмысленности подобных рассуждений. Чаще всего «новые мысли» Никитина интерпретируются как запоздалое «прозрение»: он наконец-то «осознал», что «мещанское счастье» куплено дорогой ценой - отказом от «высших духовных интересов», что «пошлый» мир Шелестовых и Шебалдиных несет духовную гибель; он кардинально меняет сложившуюся в его сознании систему ценностей и приходит к выводу, что дальше так жить нельзя: его ждет либо перерождение, либо безумие и гибель - и для личного спасения нужно как можно быстрее «бежать» из этого мира [16].
Такие интерпретации представляются допустимыми, но не единственно возможными. В чеховском мире не бывает однозначных оценок действительности: в рассказе нет явного осуждения «мира Шелестовых»; все недостатки людей - обычные, рядовые; они не приносят ощутимого вреда окружающим (в отличие от деятельности «социальной», которая как раз и причиняет большой вред!), и не заслуживают глобального осуждения. С этической стороны уязвимой оказывается позиция Никитина, обвиняющего в своих мнимых несчастьях «заевшую» его «мещанскую среду» и близких людей. Умозаключения Никитина об окружающем мире представляются недоказуемыми; в его сознании «другой мир» не связывается ни с определенным видом деятельности, ни с конкретными целями. Главное - то, что этот «другой мир» противоположен миру, в котором живет герой, и нужно как можно скорее бежать из него: «<...> Никитин думал о том, что хорошо бы взять теперь отпуск и уехать в Москву и остановиться там на Неглинном в знакомых номерах» [17]. Собственно говоря, мир («мирок»), из которого хочет бежать Никитин, - это не столько «мир Шелестовых», сколько его личный мир, выбранный и устроенный им самим, а не слепым случаем, как в карточной игре в «судьбу».
Можно предположить, что причиной такого отношения к окружающим является дилетантизм Никитина: он плохо представляет свою специальность - филологию; не является он и настоящим учителем, т. е. посредником между мирами - вещным и духовным. Дилетантизм Никитина сочетается с комплексом неполноценности и уязвленным самолюбием. «Бегство» из мира на самом деле ничего решить не может и приводит к возникновению новых проблем. Таким обра-
зом, беды Никитина заключаются не столько в погубившей его «среде», сколько в нем самом, в возникновении у него «новых мыслей». В статье «Философская истина и интеллигентская правда» Н. Бердяев писал, что в сознании русской интеллигенции «интересы производства и творчества» оказываются на втором плане: «<...> Интеллигенция всегда охотно принимала идеологию, в которой центральное место отводилось проблеме распределения и равенства (размышления Никитина о «незаработанности» счастья. -Б. К.), а все творчество было в «загоне»; «конкретное и частное» (в данном случае - семейная жизнь Никитина. - Б. К.) превращалось «в отвлеченное и общее» (попытки Никитина сформулировать теорию. - Б. К.) [18].
Одной из особенностей художественного мира чеховских рассказов является включение в него «этического» сознания читателя, который должен «ощутить» себя героем произведения и оценить его мысли и чувства. Совпадение мировиде-ния читателя и героя приводит к возникновению ситуации, когда взгляды Никитина могут рассматриваться как «прогрессивный» результат духовного прозрения. Нравственная ситуация рассказа А. Чехова может быть сопоставлена с размышлениями В. Соловьева, рассматривавшего любовь как высшее проявление жизни человека, смысл которой в «спасении индивидуальности» через «жертву эгоизма» [19]. Как раз «жертву эгоизма» ради любви - существования друг в друге - и не может принести Никитин; вместо этого он приносит близких людей в жертву теории, возникновение которой порождено тем, что В. Соловьев называл «ложным существованием», «вещественным бытием» [20]. Индивидуальная мораль (в которой, по мысли В. Соловьева, и заключается ценность человека и с которой связывается нравственность) приносится в жертву идее, связанной с «общественной моралью».
Заслуга А. Чехова перед русской культурой заключалась не только в том, что он показал недостатки «среды» и воспроизвел настроения русской интеллигенции 1880-1890-х гг.: ему удалось раскрыть этическую сложность и неоднозначность ситуаций, продемонстрировать сложность этического выбора и особенности индивидуальной морали, т. е. расширить этическое пространство литературы. А. Чехов не был одинок в своем внимании к сложным и неоднозначным этическим ситуациям, возникшим как следствие реализации какой-либо «теории». Аналогичная тенденция прослеживается и в произведениях других писателей - В. Кигна-Дедлова («Сашенька»), К. Баранцевича («Чужак»), М. Альбова («Ряса», «На точке»), И. Ясинского («Иринарх Плутархов», «Город мертвых», «Бунт Ивана Иваныча» и «Фауст»), И. Потапенко («Не герой», «Секретарь
Его Превосходительства», «Святое искусство»), Н. Таля («Жизнь за жизнь»). Формирование «этического пространства» литературы способствовало тому, что создававшийся в культуре «мир морали» потеснил доминировавшее в русском психологическом романе «самопознание» героев.
Подведем итоги изучения проблемы. Во-первых, для русской литературы 1880-х гг. был характерен интерес к этическому аспекту деятельности человека, проявившийся в построении этических теорий, выборе проблематики произведений, а также в структуре художественного мира. Во-вторых, интерес к этическим проблемам был преимущественно связан с художественным миром современности. «Настоящее» давало обширный материал для выявления этических ситуаций, которые позволяли ставить неоднозначно решаемые вопросы. В-третьих, «этизм» русской литературы проявлялся не столько в форме авторского морализирования, сколько через создание «этического пространства» художественного мира, обладавшего «глубиной» и «напряженностью». «Этическое пространство» связано со сложными ситуациями, предполагающими существование в сознании автора и читателя «нескольких правд», не совпадающих этических систем. В-четвертых, «этическое пространство» обладает способностью «сгущаться» и «разряжаться»; в «мире» произведения могут быть выделены «части» художественного пространства и времени, для которых характерна особая «этическая насыщенность». В-пятых, «этическое пространство» русской литературы соотносится с практической деятельностью, с «этической нормой», противопоставленной отвлеченным «теориям», разрушающим отношения людей и вносящим в «мир» «этический дисбаланс». В-шестых, выраженный в «этическом пространстве» русской литературы «нравственный закон» может быть соотнесен с представлениями о ценности индивидуальной морали, предполагающей развитие чувства любви как существования в другом человеке.
Примечания
1. Мордовцев Д. Л. К слову об историческом романе // Исторический вестник. 1881. Ноябрь. С. 651.
2. Кавелин К. Задачи этики // Вестник Европы. 1884. Кн. 10. Т. 5. С. 72.
3. Мысляков В. А. Салтыков-Щедрин и народническая демократия / отв. ред. Ф. Я. Прийма; В. А. Мысляков. Л.: Наука, 1984.
4. Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: в 90 т. / вступ. ст. В. Черткова. [Репринтное воспроизведение издания 1928-1958 гг.]. М.: Терра, 1992. Т. 20. С. 21, 26.
5. Там же. Т. 26. С. 426-427.
6. Там же. С. 356.
7. Там же. С. 401-406.
8. Там же. С. 341, 331.
9. Там же. С. 3-337.
10. Чехов А. П. Поли. собр. соч. и писем: в 30 т. / гл. ред. Н. Ф. Бельчиков. М.: Наука, 1974-1982. Т. 3. С. 186.
11. Фаресов А. И. Против течений. Н. С. Лесков: Его жизнь, сочинения, полемика и воспоминания о нем. СПб., 1904.
12. См.: Горелов А. А. Н. С. Лесков и народная культура / отв. ред. В. А. Туниманов. Л.: Наука, 1988; Семенов В. С. Николай Лесков: Время и книга. М.: Современник, 1981. (Б-ка «Любителям российской словесности»); Столярова И. В. В поисках идеала: [Творчество Н. С. Лескова]. Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1978; Троицкий В. Ю. Лесков - художник. М.: Наука, 1974.
13. Страхов Н. Н. Воспоминания и отрывки. СПб., 1892. С. 211.
14. Волынский А. А. Царство Карамазовых. Н. С. Лесков: Заметки. СПб., 1901. С. 207, 239.
15. Чехов А. П. Указ. соч. Т. 8. С. 228-229.
16. Цилевич А. М. Сюжет чеховского рассказа. Рига: Звайгзне, 1976. С. 71-80; Кузнецова М. В. Творческая эволюция А. П. Чехова. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1978. С. 66-69.
17. Чехов А. П. Указ. соч. Т. 8. С. 329-332.
18. Вехи. Интеллигенция в России: сб. статей 19091910 / сост., коммент. Н. Казаковой; предисл. В. Ше-лохаева. М.: Мол. гвардия, 1991. (Звонница: Антология русской публицистики). С. 25-27.
19. Соловьев Вл. С. Философия искусства и литературная критика. М.: Искусство, 1991. (История эстетики в памятниках и документах). С. 113, 147.
20. Там же. С. 153, 157.
УДК 81'373.48
Е. В. Ерофеева
КЛАССИФИКАЦИИ ИДИОМОВ ЯЗЫКА И ОБРАЗУЮЩИХ ИХ ФАКТОРОВ*
В статье рассматриваются проблемы классификации социальных факторов, влияющих на язык. Показано, что классификация факторов может строиться на разных основаниях: по их природе, функциям, отношению к разным областям социальной жизни, охвату языковых явлений, существенности влияния и т. п. В то же время очень важным при формировании языковой вариативности оказывается факультативность или обязательность социального фактора для индивида. В статье показано, как различаются между собой факультативные и обязательные социальные факторы и как они связаны с формированием макро- и микроидиомов.
The problems of classification of social factors affecting the language are the subject of the review. The article depicts that the classification of factors can be rested on different bases: on their nature, functions, relationship to the different areas of social life, scope of language phenomena, significance of influence etc. At the same time either the optionality
* Работа выполнена при поддержке гранта РГНФ № 08-04-00040а.
© Ерофеева Е. В., 2010
or obligatoriness of social factor for the individual is very important in the forming of language variability. The article demonstrats how the facultative and obligatory social factors differ and how they correlate with the forming of macroidioms and microidioms.
Ключевые слова: социальная дифференциация языка, социальные факторы, классификация факторов, макроидиом, микроидиом.
Keywords: Social differentiation of language, social factors, classification of factors, macroidiom, microidiom.
Любой национальный язык не гомогенен и существует в различных вариантах, которые являются следствием индивидуальной или групповой дифференциации общества, стилистической дифференциации речи и их взаимодействия. В терминологии современной социолингвистики нет четкого разграничения терминов, обозначающих языковые образования различного статуса внутри одного языка. Используются термины «варианты языка», «формы существования языка», «экзистенциальные формы языка», «социально-коммуникативные системы (или подсистемы)», «подъязыки», «компоненты языка», «функциональные сферы», «регистры» и т. д., при этом данные термины связаны у разных лингвистов с разными языковыми реалиями.
Как общее название для различных языковых образований используется термин «идиом». «Термин "идиом" используется в тех случаях, когда определение точного лингвистического статуса языкового образования затруднено... или когда такое определение несущественно в рамках решаемой задачи» [1]. Таким образом, пока не решен вопрос о статусе тех или иных языковых формаций или когда существует необходимость в родовом термине, будем пользоваться термином «идиом» для обозначения всех видов языковой дифференциации.
В современной лингвистике традиционно выделяется несколько идиомов языка. Наиболее общепринятыми являются следующие: территориальные диалекты, литературный язык и его разговорная форма, просторечие или соотносимая с ним сниженная форма устной речи, имеющая свои особенности в разных языках, разного рода социальные жаргоны и идиолекты. Все эти идиомы выделяются по разным основаниям и не являются однотипными. Некоторым из них присущ признак системности, они проявляются на всех языковых уровнях, другие, напротив, представляют собой «список особенностей» того или иного уровня языка. Это касается не только разницы между названными идиомами, но также и разницы между подвидами, например, социальных жаргонов (ср. профессиональный жаргон, молодежный сленг и воровское арго). Тем не менее кажется логичным предположить, что во многом
