CC BY
21
ФИЛОСОФСКИЕ НАУКИ
В. В. Варава
Московский государственный институт культуры,
В. П. Океанский Шуйский филиал Ивановского государственного университета
ЭТИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ ХУДОЖЕСТВЕННОГО МИРА АНДРЕЯ
ПЛАТОНОВА
В статье рассматриваются этические основания творчества А. Платонова. Показано, что вопрос о смысле жизни является главным этическим вопросом для писателя. Поиск смысла, представленный во всех значимых работах автора, создает напряженный философский контекст его произведений, которые возможно рассматривать как форму философского высказывания. Выделяются две нравственные идеи Платонова, которые предстают этическим инвариантом, через призму которых ведется повествование практически во всех его произведениях. Это «горе во мне живет как вещество» и «мне без истины стыдно жить». В статье дается анализ этих нравственных философем писателя, причисляющих его к корневым традициям отечественной философии. Особое внимание в этом контексте уделяется военному рассказу «Взыскание погибших».
Ключевые слова: этика, русская философия, русская литература, А. Платонов, Ф. Достоевский, нравственные искания, смысл жизни, смерть, военные рассказы.
V. V. Varava
Moscow State Institute of Culture (Moscow, Russia) V. P. Okeansky (Shuya, Russia) Ivanovo State University (Shuya branch)
ETHICAL FOUNDATIONS OF THE ART WORLD OF ANDREY PLATONOV
The article examines the ethical foundations of A. Platonov's creativity. The paper shows that the meaning of life is the main ethical issue for the writer. The search for meaning, presented in all significant works of the author, creates a tense philosophical context for his works, which can be considered as a form of philosophical utterance. Two moral ideas of Platonov are distinguished, which appear as an ethical invariant, through the prism of which the narration is conducted in almost all of his works. These are «grief lives in me like a substance» and «I am ashamed to live without truth». The article provides an analysis of these moral philosophemes of the writer, which rank him among the core traditions of Russian philosophy. In this context, the authors pay special attention to the military story «Vzyskanie pogibshih [Seeker of the Perishing]».
Keywords: ethics, Russian philosophy, Russian literature, A. Platonov, F. Dostoevsky, moral quest, meaning of life, death, war stories.
DOI 10.22405/2304-4772-2021 -1 -4-28-37
Вопрос о тождестве литературы и философии в контексте русской культуры, несмотря на периодически возникающие возражения и даже протесты, представляется в значительной степени решенным. Идея о том, что язык художественного произведения может быть приемлемой, а иногда и единственно адекватной формой философского высказывания, разделялась многими очень именитыми и очень разными авторами, среди которых В. С. Соловьев, В. В. Розанов, Н. А. Бердяев, Д. С. Мережковский, А. С. Волжский, Е. А. Соловьев (Андреевич), А. Ф. Лосев, С. Л. Франк, Л. Шестов, Б. П. Вышеславцев, С. Н. Булгаков, Б. Яковенко, Ф. А. Степун, Г. В. Адамович, И. А. Ильин, В. Н. Ильин, К. Мочульский и др.
Не вдаваясь в данный аспект, можно лишь указать на программный тезис С. Л. Франка о «литературной форме русского мировоззрения», о котором он пишет следующее: «Глубочайшие и наиболее значительные идеи были высказаны в России не в систематических научных трудах, а в совершенно иных формах - литературных. Наша проникновенная, прекрасная литература, как известно, - одна из самых глубоких, философски постигающих жизнь: помимо таких общеизвестных имен, как Достоевский и Толстой, достаточно вспомнить Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Гоголя» [1, с. 474].
Этот ряд легко дополняется и продолжается другими именами, среди которых А. П. Платонов занимает одно из главных мест. Многие отмечали именно глубочайшую философичность писателя [см.: 2]. Известный литературовед С. Г. Семенова, заложившая основы философского платоноведения в России в конце 70-х годов XX века, на свой вопрос «Где у Платонова искать его философию?» отвечает так: «Да в самой фразе, в определениях и сравнениях, в речах его персонажей, часто на первый взгляд полубредовых, в героях, сюжете и композиции, в упорно навязчивых мотивах. Причем именно эти мотивы концентрируют в себе философские заботы автора, его заветные убеждения, во многом созидают особую, поражающую всех, смутно разгадываемую атмосферу его творений» [3, с. 22].
«Философские заботы» А. Платонова сконцентрированы вокруг нравственной проблематики относительно смысла человеческого существования [см.: 4]. Этим вопросом, который является одним из важнейших для всей русской религиозно-философской традиции (за известным бердяевским указанием в «Русской идее» что «русская философия всегда была по своим темам и своим подходам экзистенциальной» стоит и тот факт, что у Е. Н. Трубецкого, Л. Н. Толстого, С. Л. Франка есть работы с названием «Смысл жизни»), принизаны и буквально все произведения Платонова. По сути дела, литература, художественное произведение является для него средством для главной цели - вопрошания о смысле жизни. На разные лады, в разных контекстах, разными персонажами ставится этот вопрос. Такое ощущение, как будто раньше люди об этом вообще никогда не задумывались, а жили, подчиняясь либо каким-то внешним инстанциям и авторитетам, уже все решивших за них, либо вообще бездумно.
Решительная постановка Платоновым этого вопроса свидетельствует о каком-то пробуждении сознания, увидевшим мир впервые. Это и есть
философский акт удивления. В рассказе «Река Потудань» дана одна из сильнейших постановок этого вопроса: «...бессмысленность жизни, так же как голод и нужда, слишком измучили человеческое сердце, и надо было понять, что же есть существование людей, это - серьезно или нарочно?» [5, с. 432].
Здесь важно понять, что это вопрос не столько метафизический, сколько этический. Смысл жизни может быть рассмотрен, как это имело место в традициях европейской философии, уходящей в греко-римский исток, в метафизической перспективе чистого умозрения. То есть как теоретический вопрос, поскольку греческая теория и есть созерцание. Для Платонова это не вопрос «звездного неба над головой», но, как он сам говорит «измученного человеческого сердца», то есть нравственный. И это в целом соответствует этикоцентричной традиции русской философии, которая есть ее основная типологическая характеристика, доведенная Платоновым до некоего предела.
Необходимо сказать, что в русской философской культуре, включающей в себя и огромный литературный пласт, соотношение этики и метафизики решается в пользу первой. И в этом своеобразие отечественной философии, отмеченное неоднократно. То, что принято называть «проклятыми вопросами» русской литературы есть по сути ядро нравственной философии. Эти вопросы не только не могут быть разрешены как исключительно теоретические вопросы, их вообще нельзя поставить вне нравственного контекста. И среди этих вопросов именно смысл жизни, генетически связанный со смертью, является первым и главным. Можно вспомнить пушкинский мотив «Жизнь, зачем ты мне дана», рефреном прокатившийся в дальнейшем по всем пластам русской литературы и философии, сформировав основной центр рефлексии нравственного характера.
Здесь важно терминологическое различение между такими понятиями как «нравственность», «этика» и «мораль». В литературе, включая и этику советского и постсоветского периодов, этот вопрос неоднократно поднимался, хотя, как мы полагаем, вразумительного прояснения нет. Наличие трех лексем моральной философии в значительной степени вызывает некоторую путаницу именно в тех вопросах, в которых не должно быть никакой терминологической неразберихи. Не вдаваясь в полемику по этому вопросу, необходимо отметить, что в основном вызывает некоторое смущение слово «нравственность», которое усиленно пытаются отождествить с нравами, обычаями, укладом, за которым следует свод правил и законов. Иными словами, ввести нравственность в некоторое нормативное поле, как это принято в традициях теоретической этики, имеющей западное происхождение.
Для отечественной традиции важна даже не столько нравственность, сколько нравственные переживания и нравственные страдания, которые и составляют основу «проклятых вопросов». Нравственность понимается не статично в регулятивном ключе, а динамично, именно как сильнейшие душевные движения человека, вывязанные столкновением с этими вопросами. Можно эти нравственные переживания охарактеризовать и в терминах экзистенциальной философии, что также будет правильным. На высшем уровне философского вопрошания экзистенция и нравственность совпадают. И это
особенность именно отечественной традиции, поскольку для западной это отнюдь не обязательно.
С таким пониманием нравственности как нравственного переживания «высшего и предельного» (по Хайдеггеру) можно подходить к творчеству Платонова в целом, выявляя в нем инвариантные мотивы, которые будут конгениальны отечественной традиции нравственной философии. Выделим, по крайне мере, два таких инварианта, в которых концентрируется нравственное мироощущение писателя. Это фразы: «горе во мне живет как вещество» из романа «Чевенгур», и «мне без истины стыдно жить» из повести «Котлован».
Подобных фраз у Платонова множество, по сути дела все его произведения один большой текст, одна фраза; настолько необычен и философичен его язык. Но эти две фразы выражают нечто существенное в его миропонимании, в них как в капле отражается все море его мироощущения.
Первое высказывание «горе во мне живет как вещество» отсылает и к личному глубоко трагичному жизненному опыту писателя, но этим не ограничивается, а уходит вглубь отечественной традиции острого переживания зла, смерти, неправды, которые всегда в любую эпоху разлиты широкой и безбрежной волной по жизни. Чисто умозрительная философия оказывается, как правило индифферентной по отношению к этим проявлениям человеческого удела, пряча боль в теории, недоумение в законах природы. Здесь не этика, а логика оказывается основным принципом, а мир, в котором свершаются все эти «ужасы жизни» (по Шестову), всего лишь закономерным и неизбежным свойством мироздания. Это не сетования, ни ропот, ни недовольство, но, выражаясь в терминах экзистенциальной философии, «метафизический бунт», который не имеет ничего общего с индивидуальной неудовлетворенностью своими личными условиями существования.
Не вдаваясь глубоко в поиск истоков такого трагедийного мировосприятия Платонова, стоит все же упомянуть его земляка поэта Алексея Кольцова, чье творчество пронизано подобными скорбными интонациями. Вот лишь несколько строчек из «Русской песни» («Греет солнышко...):
«По ночам роса Где падала, Поутру трава Там сохнула.
И все пташечки, Касаточки, Пели грустно так И жалобно,
Что, их слушая, Кровь стынула, По душе лилась Боль смертная» [6, с. 178].
В кольцовской поэтической строке «По душе лилась боль смертная» обнаруживается абсолютная родственность платоновской сентенции «горе во мне живет как вещество».
Можно указать и на Достоевского как важнейшего предтечу Платонова, на его нравственные мучения, вызванные как раз этой незыблемостью законов мироздания. Чтобы не уходить далеко, достаточно вспомнить «Кроткую», где герой сталкивается с абсолютно непонятной для него смертью своей молодой жены, вызывающей невероятный приступ отчаяния: «Мы прокляты, жизнь людей проклята вообще!» И это не эмоциональный приступ обывателя, так отреагировавшего на внезапно ворвавшееся к нему горе. За этим голос самого Достоевского, пережившего смерть своей первой жены, Маши («Маша лежит на столе...»), и озвучившего действительно мучительную проблему человеческого существования, мимо которой никак нельзя пройти с закрытыми глазами: «Косность! О, природа! Люди на земле одни - вот беда! ... Говорят, солнце живит вселенную. Взойдет солнце и - посмотрите на него, разве оно не мертвец? Все мертво, и всюду мертвецы. Одни только люди, а кругом них молчание - вот земля!» [7, с. 480].
Этот образ мертвеца-солнца больно резонирует с «Солнцем мертвых» И. Шмелева, этого, по словам И. Ильина «одного из самых страшных документов человеческих». Здесь также отчаяние от столкновения с непонятным и невероятным разгулом зла и несправедливости, перечеркивающим все добрые начинания человека. В рассказе «Пустыня» прямая отсылка к Достоевскому: «Я знаю эту усмешку далей. Подойди ближе -и увидишь. Это же солнце смеется, только солнце! Оно и в мертвых глазах смеется. Не благостная тишина эта: это мертвая тишина погоста!» [8, с. 20].
Федор Степун, говоря о миросозерцании Достоевского, точно заметил, что он «совлекает со своих героев их эмпирическую плоть, раздевает их до метафизической наготы» [9, с. 46]. Это метод «совлечения эмпирической плоти» был хорошо усвоен русской литературой, найдя у Платонова после Достоевского, пожалуй, наибольшую полноту выражения. Метафизически нагой человек чувствует это платоновское горе как вещество очень чутко, до самой последней нотки своей израненной души. И действительно, почти все герои Платонова метафизически обнажены и поэтому бытийного незащищены. Отсюда сильнейший бросок в этику, в её покров, в сплочённость людей, которая может спасти от ужаса и холода действительности, которую нельзя изменить, но стоически перед ней смириться и полностью её принять тоже нельзя.
Важен у Платонова этот акцент на сплочённость людей, их единение, высшее товарищество, которое предполагает и телесное прижатие друг к другу, и прилизанность общим нравственным мирочувствием. Современный сербский философ Владимир Меденица усматривает корень этой нравственной сотериологии у Достоевского в его идее всеобщей вины и ответственности: «Своей идеей ответственности всех за всех, идеей, что все виноваты за всё, что в «мертвом доме» гибнут лучшие русские силы, Достоевский, так сказать, via
negative подошел к общему делу преодоления греха, преображения и всеобщего спасения. Нельзя спасаться одному, можно спасаться только вместе с другими, через общее дело «со всеми и для всех» [10, с. 34].
Подобное мироощущение можно назвать «этикой сплочения», которая имеет свой исток и в исторических реалиях. Безусловно, социальные обстоятельства влияют на формирование подобного мирочувствия. Россия, с её извечными бедами и неустройством даёт основания для социального возмущения, которое приводит к идеям революционного переустройства общества. Такова линия революционного демократического лагеря, появившегося в XIX веке, для которой значимы лишь внешние политико-экономические факторы, имеющие временный характер. Но линия Достоевского, и стоящего за ним Гоголя совершенно иная: здесь зло имеет онтологическую природу, укоренённую в темных инфернальных пластах бытия, которая не может быть устранена лишь одним социальным реформаторством. Это утопия, классическое выражение получившая в русской социалистической идее. Разумеется, в них тоже есть своя правда, как отмечали русские философы Н. А. Бердяев. С. Л. Франк, С. Н. Булгаков и другие. Но правда не вся, и поэтому возведение этого частного фрагмента в абсолют приводит к весьма драматичным последствиям.
Платонов был безусловно подвержен всем этим революционно -утопическим идеям переустройства не только общества, но и всего мироздания научно-техническими средствами. Действительно, литературная критика и публицистика 1920-х годов полна этими идеями. Вот хотя бы один фрагмент из статьи «Ремонт земли»: «Если земля устала, истощилась - поправим её, отремонтируем, насытим новыми силами. ...Наукой уже найдены прекрасные способы восстановления сил земли и даже увеличения их. Знанием человек обращает пустыни в хлебородные благословенные нивы, а нашу-то русскую и без того хорошую почву крестьянин, вооруженный наукой, обратит в великий источник питания человека, а через это и в источник всечеловеческой культуры, социалистической, которая нарождена нашей революцией. Для будущей богатой, напряженной, красивой жизни нужно много хлеба, много всего, что дает земля» [11, с. 591].
Но это было в самый ранний период его творчества, который уже окрашен в сильные нравственные тона. Что Платонова ранит больше всего? Несправедливость, нищета, несчастье, смертность. Всё это и есть горе как вещество жизни и его личной, и всеобщей. По мере его становления и развития, на момент написания «Котлована» и «Чевенгура» мировоззрение писателя существенно меняется. Уже не остаётся место радужно -утопическим проектам, связанных и научно-технократическим переустройством планеты, а всё более его сердце и мысли занимает экклезиастовские, трагические интонации. Горе уже не социально-историческая драма, которую можно исправить человеческими усилиями, но превращается в трагедию вселенского масштаба.
С особой силой такое трагическое мирочувствие проявляется в военных рассказах Платонова. Конечно, можно сказать, что это вызвано как раз очень естественными причинами, связанными с войной. И это конечно так. Но
представляется, что война выступила неким фоном, на котором извечная трагическая суть мира с её инфернальными истоками зла стало намного очевидней. Среди рассказов военного периода выделяется «Взыскание погибших» своей наибольшей остротой, болью и глубиной проникновения в несчастье, то есть в горе человеческого удела.
Здесь горе буквально прорастает из самых корней бытия. Сюжет типичен для военных лет: мать возвращается в родной дом, и находит всех своих погибших от рук фашистов детей. И она умирает в конце концов на их могиле. Все её мысли и чувства от момента прихода в свой дом до смерти составляют «вещество» горя, которое, по словам автора «было вечным и печаль неутолимой - мать утратила мёртвыми всех своих детей» [12, с. 213]. Следующие слова являются вершинными в рассказе, в них концентрация той нравственной муки, которую испытывает и герой Достоевского в «Кроткой»: «Сколько я сердца своего истратила на вас, сколько крови моей ушло, но, значит, мало было, мало было одного сердца моего и крови моей, раз вы умерли, раз я детей своих живыми не удержала и от смерти их не спасла... Они что же, они дети мои, они жить на свет не просились. А я их рожала - не думала; я их родила, пускай сами живут. А жить на земле, видно, нельзя ещё, тут ничего не готово для детей: готовили только, да не управились!.. Тут жить им нельзя, а больше им негде было, - что ж нам, матерям, делать-то, и мы рожали детей. А иначе как же? - Одной-то жить небось и ни к чему...» [12, с. 217].
Это мольба-причитание, вопрошание-недоумение, предел горя и отчаяния, на которое только и способен человек. За этой для военного времени обычной ситуацией раскрывается какая-то фундаментальная поврежденность самого бытия, и нравственный гений Платонова это улавливает и передаёт. И вот уже перед самой смертью героини рассказа такие слова автора: «Она снова припала к могильной мягкой земле, чтобы ближе быть к своим умолкшим сыновьям. И молчание их было осуждением всему миру-злодею, убившему их, и горем для матери, помнящей запах их детского тела и цвет их живых глаз... » [12, с. 219].
Но автор не оставляет своего читателя в полном и беспросветном отчаянии. Свою надежду, надежду робкую, почти неуловимую он в конце рассказа вкладывает в уста красноармейца: «Нужно не только истребить намертво врага жизни людей, нужно ещё суметь жить после победы той высшей жизнью, которую нам безмолвно завещали мёртвые; и тогда, ради их вечной памяти, надо исполнить все их надежды на земле, чтобы их воля осуществилась и сердце их, перестав дышать, не было обмануто. Мёртвым некому довериться, кроме живых, - нам надо так жить теперь, чтобы смерть наших людей была оправдана счастливой и свободной судьбой нашего народа и тем была взыскана их гибель» [12, с. 220].
Вот это и есть нравственная основа, главная нравственная идея творчества Андрея Платонова - жить ради других, ради вечной памяти погибших. В этом их взыскание, в этом и оправдание их гибели и оправдание бытия. Можно сказать, что это нравственная теодицея: продолжать жить и
радоваться жизни, строить светлое и счастливое будущее, несмотря на весь непереносимый ужас, в военной время достигший своего предела.
С переживанием горя связана и вторая нравственная философема: «мне без истины стыдно жить». Удивительно это сочетание несочетаемого: истина -гносеологическое понятие, стыд - моральное. Но именно в русской традиции, в лице Платонова истина становится нравственной категорией. Это не значит, что нужно раз и навсегда обрети истину, присвоить её, и зажить с ней как с инструкций счастливо и спокойно, не мучаясь и не стыдясь.
У Платонова, если смотреть на всё его творчество, иное отношение к истине. Не обрести, но обретать, искать, искать страстно и мучительно, искать постоянно. И стыдно как раз не от необретения истины, а от отказа её поиска. Это равносильно тогда нравственной смерти, если человек успокаивается, усыпляет свою совесть. Человек жив, пока он стремится к истине, понимая, что его жизнь на бесконечность далека от идеала и совершенства. Но она такой и останется. Нужно только это понимать.
В заключении необходимо затронуть важный, острый и в чем-то болезненный вопрос о религиозности Платонова, точнее о его принадлежности к православно-христианской традиции. Здесь нельзя ограничиться клишированной формулировкой: «русский значит православный». Вопрос требует более тонкой и глубокой духовной герменевтики, в основе которой возникает такой философско-теологический аспект: насколько Бог воплотим в рамках человеческих ценностных координат, в том числе и в системе нравственных ценностей? Иначе, можно ли говорить о религиозности человека, откровенно позиционирующего себя принадлежащим к атеизму и материализму, но чье творчество пронизано глубочайшими нравственными вопрошаниями и переживаниями, вписанными в традицию отечественного дискурса «проклятых вопросов»?
Атеизм атеизму рознь, тем более русский атеизм радикально отличается от западного. «Атеизм сегодняшний, принявший форму атеизма государственного и «научного», приводит в Советском Союзе к христианству подчас с большим успехом, чем преподавание религии на «христианском» Западе» [13, с. 54], - замечает удивительный парадокс Татьяна Горичева в известной книге «Православие и постмодернизм». В этом смысле, «атеизм» Платонова, в основе которого глубочайшее нравственное переживание мира, предельно совестливое отношение к жизни на бесконечность далёк от бездушного идеологического монстра, который лишь внешне насаждался в качестве официальной доктрины.
Хотелось бы привести слова С. Г. Семеновой, очень точно расставившей смыслы и акценты в этом вопросе: «Вступает, хоть и попранный в революционное время, христианский душевный подтекст, натурально живущий в народном человеке Платонова: острое ощущение какого -то недолжного, падшего состояния мира, в котором неумолимо действуют энтропийные силы, стоит тоска и скука бытия, подчинённого временности и смерти» [14, с. 105 -106]. Вот этот «народный человек Платонова», по-христиански переживающий
бытие на глубинном уровне, является самым верным показателем истинной религиозности Андрея Платонова.
Литература
1. Франк С. Л. Русское мировоззрение // Духовные основы общества. М.: Республика, 1992. С. 474.
2. Платонов А. Философское дело: сб. научных статей / под ред. В. В. Варавы, С. А. Никольского. Воронеж: ИД ВГУ, 2014. 345 с.
3. Семенова С. Юродство проповеди: Метафизика и поэтика Андрея Платонова. М.: ИМЛИ РАН, 2020. 624 с.
4. Шубин Л. Поиски смысла отдельного и общего существования: об Андрее Платонове: работы разных лет. М.: Советский писатель, 1987. 365 с.
5. Платонов А. Река Потудань // Счастливая Москва : роман, повесть, рассказы. М.: Время, 2011. С. 432.
6. Кольцов А. В. Сочинения. М.: Худож. лит., 1955. 416 с.
7. Достоевский Ф. М. Дневник писателя. М.: Ин-т русской цивилизации, 2010. 880 с.
8. Шмелёв И. Солнце мёртвых : эпопея. СПб.: Азбука : Азбука-Аттикус, 2021. 320 с.
9. Степун Ф. А. Миросозерцание Достоевского // Встречи. М.: Аграф,
1998.
10. Меденица В. Всеобщее спасение. Три лика одной идеи: Фёдоров, Достоевский, Соловьёв // Духовно-нравственное воспитание. 2021. № 1. С. 2637.
11. Платонов А. П. Фабрика литературы : литературная критика, публицистика. М.: Время, 2011. 720 с.
12. Платонов А. Взыскание погибших // Смерти нет! Рассказы и публицистика 1941-1945 годов. М.: Время, 2010.
13. Горичева Т. М. Православие и постмодернизм. Л.: Изд-во ЛГУ,
1991. 64 с.
14. Семёнова С. Г. Юродство проповеди: Метафизика и поэтика Андрея Платонова. М.: ИМЛИ РАН, 2020. 624 с.
References
1. Frank S. L. Russkoye mirovozzreniye [Russian worldview]. Dukhovnyye osnovy obshchestva [Spiritual foundations of society]. Moscow, Repusblika publ,
1992. P. 474. [in Russian]
2. Platonov A. Filosofskoye delo: sbornik nauchnykh statey [Philosophical work: collection of scientific articles], ed. by V. V. Varava, S. A. Nikolsky. Voronezh, VSU Publishing House, 2014. 345 p. [in Russian]
3. Semenova S. Yurodstvo propovedi: Metafizika i poetika Andreya Platonova [The Foolishness of Preaching: Metaphysics and Poetics of Andrey Platonov]. Moscow, IMLI RAS publ, 2020. 624 p. [in Russian]
4. Shubin L. Poiski smysla otdel'nogo i obshchego sushchestvovaniya: ob Andreye Platonove: raboty raznykh let [The search for the meaning of separate and common existence: about Andrei Platonov: works of different years]. Moscow: Sovetskiy pisatel' publ, 1987. 365 p. [in Russian]
5. Platonov A. Reka Potudan' [The River Potudan]. Schastlivaya Moskva : roman, povest', rasskazy. Moscow, Vremya publ, 2011. P. 432. [in Russian]
6. Kol'tsov A. V. Sochineniya [Works]. Moscow, Khudozhestvennaya Literatura publ, 1955. 416 p. [in Russian]
7. Dostoevsky F. M. Dnevnik pisatelya: izbrannyye stranitsy [Diary of the writer]. Moscow, Institute of Russian Civilization publ, 2010. 880 p. [in Russian]
8. Shmelev I. Solntse mortvykh : epopeya [The Sun of the Dead: an epic]. St. Petersburg, Azbuka : Azbuka-Attikus publ, 2021. 320 p.[in Russian]
9. Stepun F. А. Mirosozertsaniye Dostoyevskogo [Dostoevsky's worldview]. Vstrechi. Moscow, Agraf publ, 1998. [in Russian]
10. Medenica V. Vseobshcheye spaseniye. Tri lika odnoy idei: Fodorov, Dostoyevskiy, Solov'yov [Universal salvation. Three faces of one idea: Fedorov, Dostoevsky, Soloviev]. Dukhovno-nravstvennoye vospitaniye. 2021. No. 1. Pp. 2637. [in Russian]
11. Platonov A. P. Fabrika literatury : literaturnaya kritika, publitsistika [Literature Factory: literary criticism, journalism]. Moscow, Vremya publ, 2011. 720 p. [in Russian]
12. Platonov A. Vzyskaniye pogibshikh [Seeker of the Perishing]. Smerti net! Rasskazy i publitsistika 1941-1945 godov [No death! Short stories and journalism 1941-1945]. Moscow, Vremya publ, 2010. [in Russian]
13. Goricheva T. M. Pravoslaviye i postmodernizm [Orthodoxy and postmodernism]. Leningrad, Publishing house of LSU, 1991. 64 p.[in Russian]
14. Semyonova S. G. Yurodstvo propovedi: Metafizika i poetika Andreya Platonova [The Foolishness of Preaching: Metaphysics and Poetics of Andrey Platonov]. Moscow, IMLI RAS publ, 2020. 624 p.[in Russian]
Статья поступила в редакцию 15.09.2021 Статья допущена к публикации 15.12.2021
The article was received by the editorial staff 15.09.2021 The article is approved for publication 15.12.2021
