CC BY
222
/ ФИЛОСОФСКИЕ НАУКИ
В. В. Варава
Воронежский государственный университет
ПЛАТОНОВ КАК ФИЛОСОФ
В статье рассматриваются философские воззрения одного из наиболее значительных и оригинальных русских писателей 20-го века Андрея Платонова. Показывается, что его творчество является наиболее ярким образцом философичности русской литературы.
Ключевые слова: русская философия, русская литература, Андрей Платонов, нравственность, смерть, смысл жизни.
The article deals with the philosophical views of one of the most significant and original Russian writers of the 20th century by Andrei Platonov. It is shown that his work is the most striking example of Russian philosophic literature.
Keywords: Russian philosophy, Russian literature, Andrei Platonov, morality, death, the meaning of life.
Традиция рассматривать русских писателей в качестве философов конечно не нова. Еще со времен любомудров набрала силу неакадемическая философия, в которой был раскрыт неслиянно-неразрывный союз литературы и философии. Уже гениальный Дмитрий Веневитинов изрек непререкаемую формулу о философичности литературы: «философия есть высшая поэзия» [1, с. 134]. Веневитинов это произнес в 1825 году. В 1926 году он пишет следующее: «истинные поэты всех народов, всех веков были глубокими мыслителями, были философами» [2, с. 218].
А Достоевский в 1838 году буквально повторил эти слова Веневитинова в письме к брату: «Заметь, что поэт в порыве вдохновенья разгадывает бога, следовательно, исполняет назначенье философии. Следовательно, поэтический восторг есть восторг философии... Следовательно, философия есть та же поэзия, только высший градус ее!» [3, с. 316].
С той поры все наши наивысшие философские достижения, так или иначе, но оказались перемещенными в литературную плоскость. Григорий Померанц очень точно заметил, что «.когда в середине XIX века наступило время открытых вопросов, органом философского самосознания стала художественная литература» [4, с. 309]. В этом смысле русская литература не совсем литература в привычным жанровом понимании, но некая специфическая
V. V. Varava
Voronezh state university (Voronezh, Russia)
PLATONOV AS A PHILOSOPHER
форма российского философского самосознания, которое по природе является литературоцентричным. Веневитинов и Достоевский сформулировали главные положения относительно самобытности русской философии, и воплотили их в своем творчестве в полной мере.
Андрей Платонов, бесспорно, принадлежит к этой философической традиции русской литературы. Глубочайшая философичность есть алиби его творчества. Он буквально воспринял заветы Веневитинова и Достоевского, развив их в своем творчестве до немыслимых масштабов и размеров. Казалось бы, что после Достоевского можно еще сказать о мире, человеке и Боге? Оказывается, что можно. Эти вопросы открыты, и подлинный гений всегда в уже протоптанной тропе найдет новое, неразведанное, неведомое. То, что и сделал Платонов, развив, расширив, углубив неакадемическую традицию отечественной философии.
В этом смысле необходимо прояснить следующие вопросы: «Что такое Платонов как философ?», «Что нам сообщает Платонов в качестве философа?», «Какова философская весть Платонова?»
Прежде всего, необходимо пояснить название нашей статьи. Оно формально повторяет название доклада «Достоевский как философ», который был прочитан ученым секретарем Петроградской Вольной Философской Ассоциации (Вольфила) А. З. Штейнбергом в 1921 году, в котором утверждается преимущественно философский образ Достоевского. Необходимо более подробно остановится на восприятии А. З. Штейнбергом Достоевского как философа, которое сегодня в значительной степени применимо и к Платонову.
А. З. Штейнберг пишет: «Среди нас прочно укоренилась привычка в первую очередь мыслить Достоевского как художника, все же остальное подчинить этому началу художественности в нем...» [5, с. 463]. Аналогичная ситуация сегодня и с Платоновым. Самое большое - это выявление «философских мотивов», «философских идей» в прозе А. Платонова. Иногда говорят о «философской прозе» Платонова. Но это все кружение вокруг да около без попадания в сердцевину.
Безусловно, здесь наиболее сложное и даже болезненное пересечение философии и филологии. Не отрицая художественных достоинств обоих писателей, видеть в них исключительно художников значит умалять их истинное значение как философов. Вот поэтому А. З. Штейнберг и радикализирует постановку вопроса о Достоевском, когда говорит, что «Достоевский как Достоевский есть прежде всего и после всего философ, систематик мысли, пролагатель новых путей, зачинатель новых методов философской мысли». И далее: «Достоевский как философ» - есть именно такая попытка включить Достоевского в единственно достойные его рамки, в рамки мировой истории» [5, с. 459].
Итак, Достоевский как таковой - философ, прежде и после всего. «От Толстого пошли толстовцы, от Достоевского идет русская философия» -остроумно добавляет Штейнберг, усиливая мысль о том, что Достоевский есть национальный философ России. Такой радикализм оправдан, поскольку он, не
умаляя значение Достоевского как художника, позволяет увидеть его мыслительные, то есть философские миры. А они гигантские, и проигнорировать их, акцентировав внимание исключительно на художественных началах, значить упустить самое существенное и в Достоевском, и в философии, в которой ему, по мнению исследователя, принадлежит решающая роль.
Чтобы придать своим рассуждениям необходимую доказательность, А. З. Штейнберг задает вопрос: «Что же является истинным началом для философии? И отвечает: «Я думаю, конечно же, потрясение основ, разрушение основ, подрыв всего установившегося в мире. Во всем сомневаться, все разлагать, все до последней степени; ничего установленного, ничего определенно, все должно разрушаться в первозданной туманности, из которой слагаются миры» [5, с. 467]. Достоевский как раз и соответствует этой философской задаче: «Достоевский как и все величайшие из великих в области мысли, начинает работу с начала; он сносит все мировоззрение, он пытается заново его сконструировать - это есть философская работа - он пытается воссоздать мир таким, каким он должен быть и каким он является...» [5, с. 487].
Мы специально так подробно остановились на рассуждениях А. З. Штейнберга о Достоевском, поскольку их правомерно экстраполировать на Андрея Платонова. Ситуация во многом схожая. Сегодня мы нуждаемся в Платонове как философе, который, возможно станет зачинателем нового пути русской философии при сохранении всей его метафизической сердцевины.
Что дает основания воспринимать Платонова как философа?
Это одновременно очень простой и сложный вопрос. Простой потому что буквально каждая строчка Платонова - это не просто языковая конструкция, но сплав мысли и языка; мысль здесь кажет себя через язык, через его необычную, почти что невероятную форму. Иными словами, философия у Платонова представлена в самом его тексте, в его необычном языковом оформлении. Это значит, что не следует отыскивать в его творчестве «философские мотивы», или выделять в отдельную рубрику «философскую прозу», поскольку все текстуальное наследие Платонова нужно воспринимать именно как философию. Иногда у исследователей встречаются такие высказывания-прозрения: «В романе «Счастливая Москва» Платонов-философ одержал верх над Платоновым-художником» [6, с. 99]. Но на другие произведения Платонова это глубоко справедливый тезис исследователя не распространяется.
И в тоже время, здесь есть определенный соблазн, даже опасность за языком не увидеть мысли, очаровавшись необычайностью языка Платонова, его художественным воплощением. И тогда он предстает уже не как мыслитель, но как гениальный мастер языка, творец нового стиля и тем самым остается в рамках литературы. Но следует прислушаться к И. Бродский, который провидчески верно писал о книгах Платонова, что они «должны измеряться в единицах, имеющих очень мало отношения к литературе как таковой» [7, с. 199].
Таким образом, задача заключается в том, чтобы через немыслимое таинства языка Платонова пройти к тайне его мысли, к его сокровенному, сердечному знанию. При этом, не забывая о том, что он является продолжателем традиции, для которой философия есть высшая поэзия. Значит, художественное в творчестве Платонова есть лишь способ подачи философского материала.
Это отличает самые зрелые произведения Платонова. Но уже в ранней публицистике (которая, кстати говоря, тоже написана необычным языком и насквозь пронизана художественностью) можно встретить мысли, которые являются определяющими для платоновского миропонимания. «Я живу, не думая, а вы, рассуждая не живете» [8, с. 79] - пишет молодой Платонов в редакцию газеты «Трудовая армия». И эти слова становятся неким лейтмотивом его особенной философии, философии, которая касается самой сердцевины, самой сущности вещей, не повреждая их первозданного целомудрия логическим мышлением рациональной философии. Далее он формулирует свое духовное кредо, которое и составляет, по-видимому, истинный смысл его философии, который совпадает с вековечной сущностью философии как таковой, философии как истинного и последнего дела человека. Он пишет: «...я человеком только хочу быть. Для вас быть человеком привычка, для меня редкость и праздник» [8, с. 80].
Философская задача - быть человеком. Что значит быть человеком? Понятно ли это нам? Понимаем ли мы то, что понимает и что не понимает Платонов в своем желании быть человеком? Это один из первых философских постулатов Платонова, который он формулирует для самого себя в 20-е годы, и который, возможно, станет определяющим во всех его дальнейших философских поисках, в каком бы литературном жанре они не выражались.
Можно сказать, что желание быть человеком - философский инвариант Платонова, который распадается на ряд взаимозависимых и дополняющих друг друга сквозных тем. Если дать примерный перечень этих тем, то он может выглядеть следующим образом:
• Переживание тайны бытия и загадки существования;
• Антиномия смерти/бессмертия;
• Этика страдания и сострадания;
• Трагическое ощущение тщетности и абсурдности бытия;
• Нравственная оправданность существующего (мега-совесть);
• Взаимоотношение религиозности и нравственности;
• Метафизика детства;
• Метафизика любви, пола, брака;
• Невозможное как идея и идеал;
• Проблемность человеческого существования;
• Утопия (антиутопия) - эсхатологизм.
Проиллюстрируем некоторые из тем текстуальными примерами.
Переживание тайны бытия и загадки существования. Захваченность тайной - признак высокой мысли, где бы она ни выражалась - в литературе или
в философии. Платонов держит тайну существования всем своим творчеством. Однако у раннего Платонова двойственное отношение к тайне.
С одной стороны, он пишет в записных книжках, что «Истина - тайна, всегда тайна. Очевидных истин нет» [9, с. 17]. С другой стороны, он пишет в статье «О нашей религии»: «Но что такое бог, тайна... Это тоже человек, его же образ, но далеко отодвинутый им от себя. Человек долго шел к этому своему дальнему образу - и теперь дошел. Он сам теперь бог, но не тайна, так как тайны самой для себя быть не может - себя знает каждый, в этом и есть разгадка жизни, ее свет, непогасимое пламя - знание себя» [10, с. 76].
Последние слова характеризуют дух и стиль эпохи, когда все сложное, проблемное, непостижимое и таинственное воспринималось как пережиток и чуть ли не как классовый враг. В то время как первые слова есть слова, исполненные истинной мудростью бытия, которые и характеризуют подлинного Платонова.
Приведем еще примеры из ранней публицистики Платонова. Как и смерть, тайна воспринимается как враг в статье «Культура пролетариата»: «А мысль уже открыла еще более страшного врага - тайну. Если бы человек убил смерть, то этот враг - тайна мира, тайна всего - все же осталась бы» [11, с. 28]. Заканчивается статья противопоставлением Истины и Тайны, хотя, как мы показали выше, писатель отождествляет эти понятия. Он пишет: «. наш жесточайший враг - Тайна, ибо сущность и душа самого сознания, сущность самой мысли нашей есть Истина.
А где Тайна, там Истина мертва.
Грядущая жизнь человечества это поход на Тайны во имя завоевания Истины, источника вечного и последнего нашего блага. Около нее мы остановимся навсегда» [12, с. 29-30].
Итак, истина versus тайна; тайна вбирает в себя все враждебное человеку, в ней сокрыто какое-то непостижимое зло мира. Как большой художник и крупный мыслитель он понимает «мучительную, огромную и угрожающую тайну мира», о чем пишет в статье «Над Мертвой бездной». Писатель мобилизует гражданскую войну и революцию на борьбу с тайной: «Наша гражданская война есть первый удар обманутого человечества, первая огненная стрела в закрытие двери царя вселенной - тайны» [12, с. 154]. И поэтому князь Мышкин, - пишет Платонов в статье о Достоевском, - «царь сознания и враг тайны» [13, с. 46], он - пролетарий, рыцари мысли, в нем «душа Христа».
Итак, тайна - царь вселенной. Очень сильное прозрение в ее грандиозность, вселенскую масштабность. Позже из врага - носителя буржуазного сознания, тайна проникнет во все интимные уголки художественного мира Платонова и оплодотворит своим сиянием все его произведения. Тайна - поистине главный персонаж Платонова. Тайна жизни и смерти, тайна человеческого существования, тайна страданий, тайна женщины и любви, тайна земного исхода. Все проникнуто и пронизано у Платонова тайной.
Что касается художественных текстов, то часто сама их эстетическая организация прямо указывает на нечто непостижимое, лежащее в основании мира. Многие персонажи Платонова обладают детским мировосприятием, в основании которого удивление перед тайной мира. Например, бобыль из романа «Чевенгур» предстает перед читателем следующим образом: «Бобыль же всю жизнь ничего не делал - теперь тем более; до пятидесяти лет он только смотрел кругом - как и что - и ожидал, что выйдет, в конце концов, из общего беспокойства, чтобы сразу начать действовать после успокоения и выяснения мира; он совсем не был одержим жизнью, и рука его так и не поднялась ни на женский брак и ни на какое общеполезное деяние. Родившись, он удивился и так прожил до старости с голубыми глазами на моложавом лице».
Антиномия смерти/бессмертия. Можно было бы сказать, нисколько не погрешив перед истиной, что музыкой смерти заполнен космос Платонова. Иногда возникает ощущение, что смерть и есть главный герой платоновских произведений. Захваченность смертью так же сильна у Платонова, как и захваченность тайной. Если считать вслед за Платоном, Шопенгауэром и многими другими выдающимися фигурами, что осмысление смерти есть главный признак философии, то Платонов, безусловно, философ, причем один из первых.
Отношение к смерти к Платонова как у любого крупного мыслителя достаточно противоречиво: от полного нравственного неприятия в духе Н. Федорова до метафизической и эстетической очарованности. Смерть выступает одновременно в двух ипостасях: это и враг и тайна. В качестве врага смерть воспринимается как наследие прежних темных эпох; в качестве тайны - как носитель той глубины бытия, в которой свершается нечто значимое для человека.
Острое, болезненное переживание смерти, проявляющееся в скорби по умершим и жажде бессмертия и воскрешения, лаконично выражено в романе «Чевенгур»: «мертвые прожили зря и хотят воскреснуть». Эти парадоксальные слова отсылают нас в запредельные мыслительные высоты Платонова, в которых бессмысленность существования и жажда воскресения непостижимым образом связаны.
В ранней публицистике явлена достаточно полновесная концепция смерти, проникнутая духом федоровского учения. В статье «Культура пролетариата» Платонов пишет: «Новая опасность человека - смерть. Против нее он направил свои удары и против нее из страха развил и возвысил над всеми остальными чувствами половое чувство. Размножение, замена себя на земле своими детьми - все это удары по смерти и полет к бессмертию» [13, с. 27]. Однако, это не дало никаких результатов, половое чувство оказывается бессильным перед смертью: «А пол работал на одном месте. Дело борьбы с великим врагом - смертью вперед не подвигалось. Найдя благо в половом чувстве, люди окаменели. Смерть была жива и стояла на месте, и растущий мозг увеличивал сознание опасности [13, с. 28]. И далее Платонов высказывает мысль, которая является его духовным кредо этого периода и вообще
предельным выражением сциентического оптимизма: «Мысль легко и быстро уничтожит смерть своей систематической работой-наукой [13, с. 29].
В зрелых произведениях Платонова уже нет места однозначному и одномерному отношению к смерти. Смерть предстает в качестве тайны, но уже не той тайны, которую Платонов хотел изгнать из царства победившего пролетариата, но истинной тайны, хранительнице бытия человека. Платонов как философ заворожен смертью, он чувствует присутствие чего-то непостижимого в умирании. «Чевенгур», безусловно, является текстом, перенасыщенным смертью в ее различных образах и ипостасях. Вот, например, есть такое отношение к смерти: «Захар Павлович знал одного человека, рыбака с озера Мутево, который многих расспрашивал о смерти и тосковал от своего любопытства; этот рыбак больше всего любил рыбу, не как пищу, а как особое существо, наверное знающее тайну смерти. Он показывал глаза мертвых рыб Захару Павловичу и говорил: «Гляди - премудрость. Рыба между жизнью и смертью стоит, оттого она и немая и глядит без выражения; телок ведь и тот думает, а рыба нет - она все уже знает». Созерцая озеро годами, рыбак думал все об одном и том же - об интересе смерти».
А вот совершенно иное восприятие: «В его умерших глазах явственно прошли отражения облачного неба - как будто природа возвратилась в человека после мешавшей ей встречной жизни, и красноармеец, чтобы не мучиться, приспособился к ней смертью». Есть и такая вариация: «Китайцы поели весь рыбный суп, от какого отказались русские матросы, затем собрали хлебом всю питательную влагу со стенок супных ведер и сказали матросам в ответ на их вопрос о смерти: «Мы любим смерть! Мы очень ее любим!»» Рифмовка, претендующая на этическое кредо: «Давно пора нам смерть встречать // Ведь стыдно жить и грустно умирать...».
Но трагизм смерти в изображении Платонова, пожалуй, главное в его философском мире. Особой силы этот трагизм достигает в описании смерти ребенка: «Ребенок оставил руку матери и лежал, как павший в гражданской битве - навзничь, с грустным лицом, отчего оно казалось пожилым и сознательным, и в бедной единственной рубашке своего класса, бредущего по земле в поисках даровой жизни. Мать знала, что ее ребенок перечувствовал смерть, и это его чувство смерти было мучительней ее горя и разлуки, - однако мальчик никому не жаловался и лежал один, терпеливый и смирный, готовый стынуть в могиле долгие зимы».
Этика страдания и сострадания. Со смертью и смертностью связано особое проникновенное отношение к человеку, к его трагическому уделу, к тщетности и абсурдности бытия. Этим отношением также наводнены все произведения Платонова. Это этика страдания и сострадания, гимном которой являются такие значимые слова из «Чевенгура»: «горе во мне живет как вещество», к которым примыкают не менее значимые: «время - это движение горя».
Эти две философемы представляют собой квинтэссенцию философского творчества Платонова, который, пожалуй, как никто иной чувствовал боль и скорбь от распада умирающего и пропадающего в небытие мира. Вот этот
фрагмент из «Чевенгура» наглядно передает это нравственное чувство сострадания к умершему миру: «В кузнице Якова Титыча взяло какое-то томление: «Пусть бы все умирало, - думал Яков Титыч, - но хотя бы мертвое тело оставалось целым, было бы чего держать и помнить, а то дуют ветры, течет вода, и все пропадает и расстается в прах. Это ж мука, а не жизнь. И кто умер, тот умер ни за что, и теперь не найдешь никого, кто жил когда, все они -одна потеря».
Это переживание вызывает скуку и тоску, которые приобретают онтологические свойства. Вот еще примеры: «Захар Павлович наблюдал реки -в них не колебались ни скорость, ни уровень воды, и от этого постоянств была горькая тоска»; «время же идет только в природе, а в человеке стоит тоска»; «ради сохранения равносильности в природе, беда для человека всегда повторяется». Естественно, это не только в «Чевенгур». Примеры можно множить, буквально выписывая всего Платонова. Вот слова из «Рассказа о мертвом старике»: «Все стало пусто, все жители уехали отсюда, и смертной жалостью к ним заболело сердце Тишки».
Писателю удается передать то, что часто не могут выразить философы. Только некоторые из них. Это настолько глубокое переплетение трагизма, тщетности, что оно уже граничит с какой-то вопиющей абсурдностью. Но эта абсурдность не кафкианская, но иного свойства; это этическая и трагическая абсурдность, вызванная не желанием иронизировать над миром, но горько страдать от этого. Это в подлинном смысле эклессиастовская тоска.
Нравственная оправданность существующего (мега-совесть). И тоска, и тщетность, и абсурдность, и поиск смысла существования, и отчаяние, и стремление преобразить мир и невероятная соучастная любовь и жалость к человеку являются выражением особого «супраморализма» Платонова, его мега-совести, которая выражена в таких известных его словах: «Мне без истины стыдно жить». Эти слова из «Котлована» связывают Платонова со всеми вершинными достижениями русской философии и литературы (от Гоголя до Достоевского, Соловьева, Толстого Чехова и т.д.).
Нравственное оправдание жизни есть самое главное духовное и философское испытание человека. С одной стороны, философское удивление и завороженность тайной мира, загадкой бытия, с другой, необходимость вынести эту жизнь, в которой смерть, бессмысленность, тоска, несправедливость. Платонов держал обе стороны, его философия - это и удивление и оправдание одновременно. Три главные исповедальные тезисы его философии: «горе во мне живет как вещество», «время - это движение горя» и «мне без истины стыдно жить» составляют духовную и метафизическую основу творчества Платонова, определяют специфику его философского взгляда на мир. Эти тезисы являются достаточным основанием для легитимности выражения «Платонов как философ».
Эти тезисы выражены особым платоновским языком, и поэтому они имеют такую силу проникновения в душу человека, и в тоже время, они понятны всякому и не требуют никакой особой дешифровки. Кристально ясная
и неизбывно пронзительная мысль этих слов понятна каждому, каждому, в ком есть хоть капля «живой жизни».
Литература
1. Веневитинов, Д. В. Анаксагор [Текст] // Полное собрание сочинений / Д. В. Веневитинов. М. ; Л.: ACADEMIA, 1934. С. 133-136.
2. Веневитинов, Д. В. О состоянии просвещения в России [Текст] // Там же. С. 215-220.
3. Достоевский, Ф. М. О русской литературе [Текст] / Ф. М. Достоевский. М.: Современник, 1987. 339 с.
4. Померанц, Г. Открытость бездне. Встречи с Достоевским [Текст] / Г. Померанц. М. ; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2013. 416 с.
5. Штейнберг, А. З. Доклад «Достоевский как философ» [Текст] // Философские сочинения / А. З. Штейнберг. СПб. : Изд. дом «М1ръ», 2011. С. 457-581.
6. Дмитровская, М. Антропологическая доминанта в этике и гносеологии А. Платонова [Текст] // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества / М. Дмитровская. М. : Наследие, 1995. Вып. 2. С. 91-101.
7. Бродский, И. Катастрофы в воздухе [Текст] // Сочинения Иосифа Бродского. Т. 5 / И. Бродский. СПб. : Пушкинский фонд, 2001. С. 188-215.
8. Платонов, А. П. «...Я прожил жизнь»: Письма. 1920-1950 гг. [Текст] / А. П. Платонов. М.: АСТ, 2014. 685 с.
9. Платонов, А. П. Записные книжки. Материалы к биографии [Текст] / А.П. Платонов. М.: ИМЛИ РАН, 2006. 424 с.
10. Платонов, А. П. О нашей религии [Текст] // Сочинения. Т. 1. Кн. 2. Статьи / А. П. Платонов. М.: ИМЛИ РАН, 2004. С. 75-79.
11. Платонов, А. П. Культура пролетариата [Текст] // Фабрика литературы: Литературная критика, публицистика / А. П. Платонов. М.: Время, 2011. С. 17-30.
12. Платонов, А. П. Над мертвой бездной [Текст] // Сочинения. Т. 1. 1918-1927. Кн. 2. Статьи / А. П. Платонов. М.: ИМЛИ РАН, 2004. С.153-155.
13. Платонов, А. П. Достоевский [Текст] // Сочинения. Т. 1. 1918-1927. Кн. 2. Статьи / А. П. Платонов. М.: ИМЛИ РАН, 2004. С. 45-47.
Bibliography
1. Venevitinov, D. V. Anaksagor [Anaxagoras] [Text] // Polnoye sobraniye sochineniy [Omnibus edition] / D. V. Venevitinov. Moscow; Leningrad: ACADEMIA, 1934. P. 133-136.
2. Venevitinov, D. V. O sostoyanii prosveshcheniya v Rossii [On the state of education in Russia] [Text] // Polnoye sobraniye sochineniy [Omnibus edition] / D. V. Venevitinov. Moscow; Leningrad: ACADEMIA, 1934. P. 215-220.
3. Dostoyevsky, F. M. O russkoy literature [On the Russian literature] [Text] / F. M. Dostoyevsky. Moscow: Sovremennik, 1987. 339 p.
ryMaHurapHbie BeflOMOCTM Trny mm. fl. H. ToncToro
№ 1(17), ^eBpanb 2016 r.
4. Pomerants, G. Otkrytost' bezdne. Vstrechi s Dostoyevskim [The openness to the abyss. Meetings with Dostoevsky] [Text] / G. Pomerants. Moscow; St. Petersburg: Center for Humanitarian Initiatives, 2013. 416 p.
5. Steinberg, A. Z. Doklad «Dostoyevskiy kak filosof» [Report 'Dostoevsky as a philosopher'] [Text] // Filosofskiye sochineniya [Philosophical writings] / A. Z. Steinberg. St. Petersburg: Izd. dom «Mir», 2011. P. 457-581.
6. Dmitrovskaya, M. Antropologicheskaya dominanta v etike i gnoseologii A. Platonova [Anthropological dominant in ethics and gnoseology of A. Platonova] [Text] // «Strana filosofov» Andreya Platonova: problemy tvorchestva ["Country of philosophers" Andrei Platonov: Creativity problems] / M. Dmitrovskaya. Moscow: Naslediye, 1995. Issue 2. P. 91-101.
7. Brodsky, I. Katastrofy v vozdukhe [Catastrophes in the air] [Text] // Sochineniya Iosifa Brodskogo. T. 5 [Works of Joseph Brodsky. Vol. 5] / I. Brodsky. St. Petersburg: Pushkinskiy fond, 2001. P. 188-215.
8. Platonov, A. P. «...Ya prozhil zhizn'»: Pis'ma. 1920-1950 gg. ["... I lived a life" Letters. 1920-1950] [Text] / A. P. Platonov. Moscow: AST, 2014. 685 p.
9. Platonov, A. P. Zapisnyye knizhki. Materialy k biografii [Notebooks. Materials for the biography] [Text] / A. P. Platonov. Moscow: IMLI RAS, 2006. 424 p.
10. Platonov, A. P. O nashey religii [On our religion] [Text] // Sochineniya. T. 1. Kn. 2. Stat'i [Works. Vol. 1. Bk. 2. Articles] / A. P. Platonov. Moscow: IMLI RAS, 2004. P. 75-79.
11. Platonov, A. P. Kul'tura proletariata [The culture of the proletariat] [Text] // Fabrika literatury: Literaturnaya kritika, publitsistika [Factory of the literature: Literary criticism, Non-fiction] / A. P. Platonov. Moscow: Vremya, 2011. P. 17-30.
12. Platonov, A. P. Nad mertvoy bezdnoy [Over the dead abyss] [Text] // Sochineniya. T. 1. 1918-1927. Kn. 2. Stat'i [Works. Vol. 1. 1918-1927. Bk. 2. Articles] / A. P. Platonov. Moscow: IMLI RAS, 2004. P.153-155.
13. Platonov, A. P. Dostoyevskiy [Dostoyevsky] [Text] // Sochineniya. T. 1. 1918-1927. Kn. 2. Stat'I [Works. Vol. 1. 1918-1927. Bk. 2. Articles] / A. P. Platonov. Moscow: IMLI RAS, 2004. P. 45-47.
