CC BY
47
В. В. Варава
Московский государственный институт культуры
В. П. Океанский Шуйский филиал Ивановского государственного университета
К ВОПРОСУ О НЕКОТОРЫХ ОСОБЕННОСТЯХ РУССКОЙ ЭТИКИ
В статье обосновывается идея, что разграничение предметных областей «этики» и «нравственной философии» может способствовать более точному и адекватному постижению самобытных начал русской философии, непрестанная рефлексия над которыми, представляет существенный элемент этой самобытности. Показано, что «русский способ переживания» проблем мировой философии достигает в русской этике наибольшей полноты и выраженности. В результате делается вывод, что нравственная философия - это не эпистемологический анализ этических проблем в третьем лице, но личностная вовлеченность в процесс мышления, которое становится экзистенциальным мышлением, то есть не мышлением о бытии, но мышлением самого бытия, взятом в аспектах страдания, смысла и смерти. Такой тип мышления характерен и для религиозных мыслителей, и для представителей марксистского направления, общим для которых является нравственная центрированность на проблемах человеческого существования. Русская литература в этом плане является наиболее адекватным высказыванием для выражения глубинных смыслов нравственной философии.
Ключевые слова: этика, мораль, русская этика, русская философия, литература, экзистенция, метафизика, страдание, смерть, язык философии.
V. V. Varava,
MSIC
(Moscow, Russia) V. P. Okeansky
ShBISU (Shuja, Russia)
TO THE QUESTION ABOUT SOME FEATURES OF RUSSIAN ETHICS
The article substantiates that the delimitation of the subject areas of «ethics» and «moral philosophy» can contribute to a more accurate and adequate comprehension of the original principles of Russian philosophy, continuous reflection on which is an essential element of this identity. The paper shows that the «Russian way of experiencing» the problems of world philosophy reaches the greatest completeness and expression in Russian ethics. As a result, the authors come to a conclusion that moral philosophy is not an epistemological analysis of ethical problems in the third person, but personal involvement in the process of thinking, which becomes existential thinking, that is, not thinking about being, but thinking of being itself, taken in the aspects of suffering, meaning and death. This type of thinking is characteristic of both religious thinkers and representatives of the Marxist trend, who have in common a moral focus on the problems of human existence. In this regard, Russian literature is the most adequate discourse for expressing the deep meanings of moral philosophy.
Keywords: ethics, morality, Russian ethics, Russian philosophy, literature, existence, metaphysics, suffering, death, language of philosophy.
DOI 10.22405/2304-4772-2021 -1 -2-17-30
Это Кривда с Правдой соходилися, Промежду собой бились-дрались, Кривда Правду одолеть хочет...
Голубиная книга Пока - наша стихия чисто этическая
Соловьев-Андреевич Е. А.
Опыт философии русской литературы
Известно, что философский лексикон разных народов часто не совпадает семантически. Общий греко-римский терминологический исток европейской философии «растекается по древу» национальных философских культур, занимая в них свое место, сообразное духовному умонастроению этих культур. Несовпадения эти многообразны и если не принимать во внимание фактора культурного своеобразия, то может сложиться впечатление, что есть более/менее развитые философии разных народов. Это уже неоднократно отмеченная как западными, так и отечественными мыслителями «ошибка евроцентризма», увы, повторяется и сегодня. В этой связи можно сказать, что если есть народ, то его философская метафизика полноценна, при том, что его философская культура своеобразна. Умение видеть это своеобразие является признаком развитой философской культуры самой по себе.
В нашей статье мы затронем некоторые особенности русской этики, в которых как раз и проявлена уникальность отечественной философской культуры. Любому исследователю сразу же бросается в глаза ситуация с понятийным инструментарием моральной философии, который в русском философском языке имеет три лексемы - «этика», «мораль» и «нравственность», сформировавших особенное, отличное от западноевропейского нравственное мироощущение. С одной стороны, это действительно своеобразие отечественной философской культуры, с другой стороны, оно создает и значительные неудобства, и даже трудности, прежде всего, для профессиональных этиков. Это вопрос, в конечном счете, о структуре нравственного сознания, которым вплотную занимались уже советские этики (О. Г. Дробницкий, А. И. Титаренко, В. Н. Шердаков и др.).
Не снимается он с повестки дня и сегодня. Так, известный российский философ А. А. Гусейнов пишет: «Мы знаем, что следует именовать моралью и не путаем, например, моральные характеристики человека с его физическим обликом, умственными способностями, деловыми качествами, эстетическими вкусами. Стоит, однако, попытаться сформулировать, что такое мораль, как сразу начинаются затруднения. Первое заключается в том, что мы обнаруживаем в языке и сознании еще два термина, выражающих то же самое или почти то же самое: «этика» и «нравственность»» [1, с. 4].
Возникает закономерный вопрос: что это? Языковая избыточность, лингво-культурная традиция или нечто иное? В результате автор приходит к
заключению, что «термины «этика», «мораль», «нравственность» однотипны по своему этимологическому содержанию и истории возникновения. ... В современном - и живом, и литературном - русском языке все три термина содержательно перекрещиваются и, в принципе, являются взаимозаменяемыми. Сказать «этические нормы», «моральные нормы», «нравственные нормы» -значит сказать одно и тоже» [1, с. 6]. И поэтому, с точки зрения исследователя, определенную область философского знания принято называть либо этикой, либо философской этикой, либо нравственной философий, либо моральной философией.
Действительно, есть плоскость, в которой эти лексемы практически не различимы, речь идет о синонимах и некоторой традиции языкового употребления, не более того. Но есть уровень, где они расходятся и расходятся значительно. Не зря же В. С. Соловьев своему «Оправданию добра» дал расширение «Нравственная философия». Ни этика, ни даже философская этика, ни моральная философия не пришли в голову «русскому Платону», но именно нравственная философия. Случайно ли это, или же здесь интуиция, за которой кроется некоторое сущностное откровение о русской философии?
Мы полагаем, что именно в таком лексическом разнообразии и заключены те особенности русской этики, которые отличают ее от западноевропейской. При этом также следует указать на неоднозначность самого понятия «русская этика». Как отмечает известный современный этик В. Н. Назаров, автор первого систематического изложения истории русской этики: «Понятие русской этики не имеет строго научного определения и идейного статуса. В лучшем случае оно обозначает некое моральное умонастроение или тип национального мировоззрения» [2, с. 5]. Это достаточно парадоксальная ситуация, поскольку именно этика направлена на поиск антропологических универсалий, находящихся по ту сторону культурных различий, но с другой стороны, как показывает В. Н. Назаров, национальная специфика этики неустранима, что выражается в главном методологическом кредо всего его исследования: единство этики и русского этоса.
Это справедливо не только по отношению к русской этике, но и в целом ко всей русской философии, которая также не имеет никакой научной дефиниции и является «типом национального мировоззрения». Но при этом русская философия не перестает быть философией и в классическом смысле.
Здесь нельзя не вспомнить знаменитые слова Б. П. Вышеславцева, сказанные им во введении к книге «Вечное в русской философии» о том, что «Основные проблемы мировой философии являются, конечно, проблемами и русской философии. В этом смысле не существует никакой специально русской философии. Но существует русский подход к мировым философским проблемам, русский способ их переживания и обсуждения» [3, с. 154].
Вот этот «русский способ переживания» проблем мировой философии и есть самое важное и ценное, что, как правило, упускается во многих существующих оценках отечественной философии. Особенно это важно при обсуждении как раз нравственной проблематики, то есть русской этики, которая, с одной стороны, в силу своей онто-антропологической сути стремится
к универсализации своего понятийного инструментария, но, с другой, именно в ней «русский способ переживания» достигает предельно высокого уровня национального своеобразия.
Показательны в этом плане слова В. О. Ключевского в заметке «Искусство и мораль» об априоризме «чувства нравственного», который характеризуется так: «Бесспорность этого чувства и его годность быть меркой других житейских мотивов» [4, с. 309]. Казалось бы, незначительный штрих, но на самом деле здесь представлена сущность «этикоцентризма» - той особенности русской философии и культуры, которую отмечали наиболее яркие ее представители и исследователи (в том числе, В. В. Зеньковский и Н. А. Бердяев). Это и есть тот тип национального мировоззрения, о котором говорит В. Н. Назаров, когда «вечное» становится «национальным», а национальное вечным.
«Чувство нравственное» по В. О. Ключевскому, очевидно и бесспорно, оно не требует доказательств ни своего бытия, ни своей ценности, (что как раз и представляет особенность западноевропейской эпистемологии морали), исследовать его тоже нельзя: ему можно либо поражаться, либо возмущаться, либо, как это имеет место в большинстве случаев, избавляться от него. На другом языке «заглушать голос совести». Но эта бесспорность нравственного чувства в действительности есть огромная ценность, утрата которой ощущается сегодня с особенной силой.
Очевидно, что в русской философии произошла существенная трансформация аристотелевского термина «этика», означающего просто «науку о морали» и ставшего каноническим для западной философии. Принцип аксиологической нейтральности, необходимый для объективности научного анализа, был перенесен и на этическую область. Тем самым, то, что в дальнейшем было названо экзистенциалистами как «личная вовлеченность» человека в «предмет» своего исследования, было потеряно в области, предполагавшей максимальную вовлеченность, вплоть до полного слияния. Отсюда отчужденный, отстраненный дискурс автора в третьем лице, такого «бессмертного» и бесчувственного субъекта, который не от своего лица, но от лица некоей «объективной истины» может вершить суд в важнейших вопросах человеческого бытия.
В этом контексте важным, с нашей точки зрения является проработка этического инструментария русской философии, в результате чего, как мы полагаем, станет более очевидным различие понятий «этика» и «нравственная философия». Это поможет глубже определить сущность отечественной философской традиции по сравнению с западноевропейской. Ранее мы писали по этому поводу следующее: «"Нравственная философия" - это принципиальной иной способ рассмотрения человека, нежели тот, который принят в системе рациональной философии, в том числе и в этической теории. Достоевский и Ницше - первооткрыватели нравственной философии. Именно эти мыслители легитимировали совершено особый, неведомый и невероятный по сравнению с долгим рационалистическим дискурсом теоретической философии взгляд на человека и особую структуру речи и письма, которая
породила философский скандал, поскольку ее не удалось вписать в систему традиционных метрик существующих дискурсов» [5, с. 74-75].
Быть «первооткрывателями нравственной философии» значит, с нашей точи зрения, взорвать существующие антропологические представления, которые, так или иначе, основываются на «аристотелевском каноне» этики, породившем традицию научного анализа морали, нежели раскрытия ее глубинного метафизического содержания, способного оказывать вдохновляющее и духовно-преображающее действие на человека. В конечном счете, не так важно знать, каким образом формируются моральные понятия, важнее научится удивляться тому, что они вообще существуют. Ведь мораль, это своего рода чудо, это излишество, совершенно не нужное для той системы, в которой принят научный взгляд на человека, в котором природно-социальная детерминация является определяющей.
Необходимо здесь вспомнить М. К. Мамардашвили, который говорил, что «Философия начинается с удивления, и это настоящее удивление не тому, что чего-то нет. Скажем, нет справедливости, нет мира, нет любви, нет чести, нет совести и т. д. Не этому удивляется философ. Философ удивляется тому, что вообще что-то есть. Ведь удивительно, что есть хоть где-то, хоть когда-то, хоть у кого-то, например, совесть. Удивляет не ее отсутствие, а то, что она есть. Не отсутствие чести удивительно, а то, что она есть. Или не отсутствие морали. То есть удивительно то, что есть нечто» [6, с. 50].
Существование морали удивительно вдвойне. Можно удивляться метафизически, например, бытию камня. Но этическое удивление от наличия морали не просто удивляет, оно потрясает. Действительно, удивительно, что вообще есть совесть. Отсутствие совести может вызвать моральное негодование, но не удивление. Удивительно как раз ее наличие; ее бы не должно быть, поскольку она абсолютно выходит за рамки научного, т.е. социально-биологического и социально-психологического понимания морали. Иначе, естественного понимания. Вот почему научный анализ морали ничего не может дать в принципе. В морали мы имеем дело с абсолютно сверхприродными и сверхъестественными феноменами, рассматривать которые научно значит упрощать их, выхолащивая из них всю их истинную сущность.
Идолопоклонство науке особенно недопустимо в морали, так как подрывается сам корень философии, которая также как и религия далека от науки с ее преклонением перед фактом, который, в конечном счете, часто оказывается ничем иным как субъективным произволом «объективного» исследователя. Как отмечает В. Н. Назаров: «Наука не способна осуществить духовное преображение этоса, ибо материально-техническое изменение мира не требует жизненного вовлечения субъекта знания в процесс познания истины. ... Духовная монополия науки ведет к распадению целостности мудрости и ее вырождению в культуре» [7, с. 272; с. 374].
Можно сослаться и на А. С. Хомякова, показавшего в свое время «ложность, произвольность и недостаточность большей части так называемых наук», что вылилось у него в такую аксиоматическую формулировку: «Истина есть или должна быть окончательным выводом науки; но наука положительная,
или историческая, не есть и не может быть самою истиною, а только путем к достижению ее» [8, с. 129].
Но к нравственности неприменим даже и «научный путь» к истине, поскольку именно в нравственности истина явлена непосредственно, во всей своей целостности и единстве, без всяких окольных путей, без всякого ее «изучения». И уж тем более, научно изучая нравственность, невозможно понять уникальность русской философии, и основанной на ней жизни, где нравственные ценности являются не предметом исследования, но воплощенными идеалами поступка. То, что называется «философией поступка» в традициях отечественной философии не имеет точного и прямого аналога в западной. Философия поступка в каком-то глубинном смысле есть первоначальный смысл этики как «практической философии», которая со временем от практики (то есть поступка) ушла в теорию (эпистемологию). Все-таки Аристотель еще говорил, что мы изучаем добродетель не для того, чтобы знать, что такое добродетель, но, чтобы быть добродетельными. Однако, чистое исследование вытеснило «практическую философию» как житие. И поэтому среди западных интеллектуалов наивным донкихотством выглядят те же попытки Пьера Адо обосновать философию как образ жизни, отличный от всех иных, прежде всего своей нравственной окрашенностью.
Здесь необходимо отметить, что термины «этика» и «мораль» детерминированы, прежде всего, социально и поэтому не являются теми понятиями, с помощью которых было бы возможно уловить своеобразие нравственного этоса русской философии. Однако, в силу процессов трансляции западноевропейских ценностей в контекст русской культуры, произошло своего рода «привитие» европейских значений к русскому философскому словарю.
В этом плане примечательна трактовка этики (или «ифики»), данная в первом русскоязычном философском словаре С. С. Гогоцкого, представляющим во многом кальку с западноевропейского словаря. В соответствующей словарной статье дана такая дефиниция: «Ификою или, по другому чтению, этикою называется нравоучительная философия, рассматривающая основания нравственной деятельности, свойственной человеку, ее законы и проявления» [9, с. 70]. «Рассматривающая» следует понимать как изучающая. В этом плане этика является не самостоятельным разделом философии и уж тем более не практической философией, но разделом гносеологии. Сама же философия по большей части и трактуется Гогоцким как теория познания: «Под философией в настоящее время можно разуметь такую общую науку, которая рассматривает как начала знания вообще, так и общие понятия о жизни» [9, с. 245].
Парадоксальным образом, но такое понимание этики и философии мало чем отличается от последующего марксистко-ленинского, в основании которого также принят «научный» взгляд. В словаре по этике 1989 года дана такая трактовка: «Этика - философская наука, объектом изучения которой является мораль» [10, с. 420]. Конечно, здесь делается существенное добавление, что задача этики не только в том, чтобы объяснять и описать мораль, но в том, чтобы научить морали, то есть предложить какую-то
идеальную нормативную программу. Но эта «практическая» сторона академической этики всегда имела нулевой результат: ни объяснить, ни исправить нравы она оказывалась не в силах, и все ее попытки заканчивались жестким идеологическим морализаторством.
Иными словами, первый вопрос философии, согласно С. С. Гогоцкому, это вопрос гносеологический - о том, как возможно знание. Это вполне соответствовало духу времени: в зените академической славы было гегельянство, а импульсы нарождавшегося иррационализма еще не дошли до отечественной академической среды в полной мере. Но нравственность как таковая не подается рациональному объяснению: ни ее сущность, ни ее происхождение, ни ее проявления, ни ее необходимость никак нельзя истолковать в рамках рациональной телеологии. Красота и безумие нравственного поступка всегда будут затмевать любые попытки его объяснения.
И здесь возникает оппозиция между «нравоучительной философией» и «нравственной философией». Последняя, с нашей точки зрения, является более точным понятием, в котором выражено своеобразие русской философии, отличающейся не столько теоретическими изысканиями, сколько нравственными переживаниями и экзистенциальными вопрошаниями. Обратимся вновь к Б. П. Вышеславцеву, назвавшего в качестве основной черты русской философии ее «интерес к проблеме Абсолютного» [3, с. 154]. Этот интерес требует особого языка философии, отстоящего от схоластической традиции академической и университетской философии. Таким языком выступает литература, на что прямо указывает Вышеславцев. Достоевский является здесь предельным выражением сущности трагического противоречия, свойственного человеку вообще. Философ пишет: «Достоевский является трагиком не менее Шекспира, и его романы легко принимают форму театральных драм. Античная идея «катарсиса» и христианская идея искупления всегда приковывали его внимание. Здесь выступает явно интерес русской философии к проблеме страдания, к проблеме Иова, проблеме трагической судьбы и Провидения» [3, с. 155].
Интерес русской философии к проблеме страдания и есть по сути дела нравственный интерес, а поэтому его можно трактовать в терминах именно нравственной философии. А саму литературу как наиболее адекватной формой высказывания нравственной философии. Кроме Б. П. Вышеславцева на близость русской философии и русской литературы указывали многие именитые философы и исследователи, перечислением которых здесь вряд ли стоит заниматься. Они хорошо известны. Но на некоторых стоит все же указать.
Это критик и литературовед Е. А. Соловьев (Андреевич), стоявший у истоков марксистской литературной теории, автор капитального труда «Опыт философии русской литературы» (1905), в котором дано много метких, тонких и глубоких оценок русской литературы, ее месту и роли в отечественном культурном, философском и духовном самосознании. Несмотря на марксистскую ориентацию автора, нельзя не согласиться с рядом его бесспорных тезисов, которые признавались и представителями оппозиционного
религиозного крыла русской интеллигенции. Тем самым, оценки марксистского критика придают универсальность некоторым ключевым характеристикам русской литературы, оказывающимися важными для формирования объективного мнения о природе русской этики.
Это, прежде всего, идея нравственной миссии русской литературы, имевшей религиозный характер. Вот, что пишет Соловьев-Андреевич: «в области теоретической мысли мы почти не проявили ни малейшей самостоятельности и мы, повторяю, практичны в том смысле, что все наше передовое художественное творчество насквозь пропитано нравственными запросами» [11, с. 39]. Иначе, это «проповеднический характер» русской литературы, во главе которой, совершенно справедливо полагает автор, стоят фигуры Достоевского и Толстого.
Далее, великое достоинство русской литературы Соловьев-Андреевич усматривает в том, что она «стремилась утвердить в умах людей святость человеческой личности, естественно равной и равноценной всем другим личностям» [11, с. 43]. Это касается и критики: «Наша критика была проникнута той же религиозно-нравственной идеей святости человеческой личности как и наша литература» [11, с. 40]. А следующее высказывание показывает, насколько прочной является связь литературы, философии и нравственности в русской культуре. Речь опять идет о критике. Автор пишет: «Спрашивается, какая другая критика могла развиться на почве нашей великой художественной литературы, всегда стремившейся обличать, философствовать, учить, - той литературы, которая в лице своих признанных глав - Гоголя, Достоевского, Толстого, отрицала самостоятельное значение искусства, ставила его целью благо общества и презирала служение красоте» [11, с. 42].
В этом смысле, утверждает Соловьев-Андреевич, нет принципиального различия между Гоголем и Белинским, Добролюбовым и Толстым. Поскольку «душа нашей критики как и литературы «страданьями человеческими уязвлена была»» [11, с. 42]. Вспомним приводимые выше слова религиозного философа Б. П. Вышеславцева о явном интересе русской философии к проблеме страдания, и мы увидим, что принципиального различия также нет между ним и марксистом Соловьевым-Андреевичем. Нравственное начало, начало не познающее, а переживающее, и есть та общая основа, которая объединяет все направления русской мысли. «Преобладание нравственного элемента делает нас исконными врагами всякой схоластики, всякого «теоретического» самодовольства. Пока - наша стихия чисто этическая» [11, с. 46].
И еще одно высказывание Соловьева-Андреевича, подтверждающее мысль о нравственной центрированности русской этики: «В любой теории мы ищем не системы доказательств, не стильной цепи логических аргументов - мы ищем лишь оправдания своего нравственного существа (выделено нами - В. В. и В. О.), выхода для накопившейся жажды общественной деятельности, любви, стремления помочь обездоленным - этого святого стремления, завещанного нам всей нашей хорошей и честной в главном своем русле русской литературой» [11, с. 45].
Так мог сказать кто угодно - и Бердяев, и Франк, и Булгаков, и Федоров, и Соловьев, и Шестов. Стремление к нравственной правде, а не к эстетическому любованию, святость человеческой личности, сострадание к маленькому человеку, к униженным и оскорбленным, стремление спасти весь мир -действительно общее начало, характеризующее главную духовную установку многих выдающихся творцов русской культуры. «Русское любомудрие исключительно сотериологично: этос отечественной философии пронизан жаждой спасения» [12, с. 75]. В этом плане религиозная сотериология как трансцендентная перспектива оказывается связанной одним этическим узлом с посюсторонней жаждой спасения от социальной несправедливости.
Стоит указать и на В. Н. Ильина, на его большое исследование «Русская философия», которое было впервые опубликовано лишь в 2020 году. В ней он пишет следующее: «Не следует забывать, что философия и литература (особенно в Древней Греции, в англо-саксонских странах и в России) в очень сильной степени зависят друг о друга - и довольно часто великие философы бывают большими писателями, а великие писатели сплошь и рядом бывают наделены большим мыслительным даром, достигающим порою ослепительной гениальности. В качестве примеров достаточно назвать такие имена как Платон, Бонавентура, Данте, Шопенгауэр, Паскаль, Ницше, Шекспир, Достоевский, Тютчев.» [13, с. 26].
В. Н. Ильин абсолютно прав, поскольку моральная рефлексия в близком нам смысле нравственной философии достаточно распространенное явление в западноевропейской литературе. Вот, хотя бы один, но весьма показательный пример. Аббат Прево в предисловии к роману «Манон Леско», который он называет нравственным трактатом, изложенным в виде занимательного рассказа, пишет: «Размышляя о нравственных правилах, нельзя ни дивиться, видя, как люди в одно и тоже время и уважают их и пренебрегают ими; задаешься вопросом, в чем причина такого странного свойства человеческого сердца, что, увлекаясь идеями добра и совершенства, оно на деле удаляется от них» [14, с. 28]. И автор выбирает художественную литературу для анализа моральной проблематики. Для западной традиции это в принципе норма.
В этом плане титул «великие моралисты», который часто применяют не к профессиональным философам морали, а к творцам нравственных учений следует понимать не в смысле моральных дидактиков в духе «нравоучительной философии», о которой говорит С. С. Гогоцкий в своем словаре, а в смысле первооткрывателей нравственных глубин человека, выходящих за рамки привычных, то есть «моральных» представлений о человеке. Здесь следует указать на книгу А. А. Гусейнова «Великие пророки и мыслители. Нравственные учения от Моисея до наших дней», в которой представлены именно такие фигуры [1]. Среди таких великих творцов нравственных учений, кроме упомянутого Моисея, автор называет Конфуция, Будду, Христа, Мухаммеда, Сократа, Эпикура, Канта, Ницше, Толстого, Швейцера и А. Зиновьева.
Понятен критерий отбора: это именно творцы нравственных учений всечеловеческого уровня. Их учение совпадает с их образом жизни, и поэтому
для них этика является в полном смысле практической философией. Примечательно, что в этом ряду помимо чистых философов (Сократ, Эпикур, Кант, Ницше, Швейцер, Зиновьев) числятся создатели мировых религий (Моисей, Христос, Мухаммед), а также русский писатель Л. Н. Толстой. Это прецедент того, что литературное творчество, даже в случае критического отношению к нему, как в случае с Толстым, является наиболее адекватным контекстом для выражения нравственных идей. В конечном счете, именно нравственно-философской рефлексией пропитаны все значительные художественные произведения писателя.
Мы легко можем продолжить этот ряд и другими русскими писателями-философами, для которых нравственная проблематика в ее предельном экзистенциальном обнажении играла ключевую роль. Это, конечно же, упоминаемые Ф. М. Достоевский и Ф. И. Тютчев, это и Н. В. Гоголь и А. П. Чехов, это и И. А. Бунин, и Л. Н. Андреев, и А. П. Платонов и многие другие. Все их творчество можно обозначить одним емким термином, в котором осуществлен литературно-философский синтез: нравственная философия.
Так чем же нравственная философия отличается, в конечном счете от этики? Одним лишь словом «нравственный», которое милее для русского слуха, чем греко-римские эквиваленты?
Обратимся к трем современным отечественным философам, у которых достаточно полно раскрыты особенности нравственной проблематики русской философии.
В книге «Этика любви и метафизика своеволия: Проблемы нравственной философии» ее автор Ю. Н. Давыдов устанавливает абсолютное тождество между русской литературой и нравственной философией, определяя их взаимоотношения так: «Русская классическая литература, которая в произведениях таких наших писателей, как Лев Толстой и Федор Достоевский, предстала одновременно и как классика нравственной философии, до сих пор не превзойденная ни «новой», ни «новейшей» философской модой, - будь это экзистенциалистская, структуралистская или немарксистская мода» [15, с. 12].
Сама проблематика нравственной философии определяется автором как то сущностное и подлинное знание о том, без чего невозможно жить. Это малое, но главное, становится предметом невероятных исканий, исканий -потрясений, исканий-прозрений и откровений, через которые проходит русская литература, добывая этическую правду о жизни, ее смысле, который невозможен без обращения к таким проявлениям жизни как смерть, ужас, страх, преступление, разврат, самоубийство, абсурд, нигилизм. Все это и есть проблемы нравственной философии, требующие духовно-экзистенциального, то есть нравственного вовлечения, а не только теоретического размышления.
«Парадигма бездны» - горизонт рефлексии Г. Померанца над русской философией и литературой. Исследователь отмечает, что в середине XIX века вдруг появляется сильнейшее метафизическое чувство бездны, проявившееся более всего у Тютчева, Толстого и Достоевского. Это удивительно, говорит Померанц, эта захваченность метафизикой в стране, где не было философии. Академической философии. И в стране, добавим от себя, которая получила
благопристойный титул «Святой Руси», предполагавшем по определению отсутствие всяческих инфернальных «бездн».
А возможно именно, потому что академической философии не было, то не было тех схоластических механизмов сублимации ужаса в нечто пристойное, приличное, психологически удобоваримое. А России, когда пришло время, открылись «проклятые» (открытые) вопросы без ответа, стимулируемые этой тягой к бездне, к заглядыванию в ее абсолютную безответность. Померанц пишет: «Общая черта Тютчева, Толстого, Достоевского - открытый вопрос, на который человеческий ум не может дать ответа, вопрос Иова» [16, с. 305]. И снова перекличка с Вышеславцевым, с идеей Иова многострадального как исток русской философии. Но кроме метафизического опыта это, конечно, ничего не дает. Поэтому позитивизм и запретил такие вопросы. Но их нельзя запретить нравственному чувству, которое более всего и реагирует на эти безответные вопросы русской литературы, рождающиеся в трагическом и страшном опыте предстояния открытой бездне.
Труды философа-этика В. П. Фетисова, созданные на рубеже советского и постсоветского периодов, воспринимаются как пример именно нравственной философии. Философ сам всегда отмечал приоритетность словосочетания «нравственная философия», полагая, что именно оно раскрывает подлинный смысл русской мысли. В своих главных работах «Философия морали. Тоска по русскому аристократизму» и «Возвращение в мир» философия определяется как «творческое горение, как проповедь и исповедь, как эмоциональный порыв и образ жизни, как не укладывающийся в рамки строгой науки пламенный вызов всему рутинному, косному, как стремление ответить на не поддающиеся научному анализу вопросы о бессмертии, смысле жизни (или просто вопрошать о них безответно), - пусть эта ненаучная философия станет рассуждать на моральные темы» [17, с. 59].
«Ненаучная философия» единственно способна по-настоящему прикоснуться к проклятым темам и вопросам человеческого бытия и зажечь его непрекращающимся нравственным поиском истины, в котором и происходит становление истинно человеческих свойств.
Ситуация с русской философией такова, что большинство идей русской философии носило «несвоевременный характер», если выражаться в известной терминологии, и этому они не были в полной мере адекватно восприняты современниками, часто заносивших их в разряд утопий. Но, как показывает реальный исторический опыт, моральные утопии - это, как правило, неуслышанные или нераслышанные нравственные императивы, которые неизбежно сбываются.
Таким образом, можно подвести итог, сказав, что русская этика - это не совсем этика в привычном аристотелевско-академическом смысле. Это поле значений тоже входит в нее, поскольку в пространстве отечественной философской культуры значителен пласт философии западноевропейского образца. Но он не образует ядра, которое представлено нравственной философией - предельно возможными вопрошаниями о смысле жизни, смерти и страданий в первом лице. За этими вопрошаниями вопрос об оправдании
нашего существования - столь же тяжелый, сколь неотменимый и прекрасный, ибо в нем все существо человеческого, катастрофическую утрату которого мы сейчас переживаем.
Литература
1. Гусейнов А. А. Великие пророки и мыслители : нравственные учения от Моисея до наших дней. М.: Вече, 2009. 496 с.
2. Назаров В. Н. История русской этики. М.: Гардарики, 2006. 319 с.
3. Вышеславцев Б. П. Вечное в русской философии // Этика преображенного Эроса. М.: Республика, 1994. С. 145-325.
4. Ключевский В. О. Искусство и мораль // Неопубликованные произведения. М.: Наука, 1983. С. 309-311.
5. Варава В. В. Этика и нравственная философия (некоторые особенности отечественной философии) // Русская философская мысль: на Руси, в России и за рубежом : сб. науч. статей, посвящ. 70-летию кафедры истории русской философии / сост. М. А. Маслин ; под общ. ред. В. А. Кувакина и М. А. Маслина. М.: Изд-во Моск. ун-та, 2013. С. 72-82.
6. Мамардашвили М. К. Мой опыт нетипичен. СПб.: Азбука, 2000. 400
с.
7. Назаров В. Н. Феноменология мудрости : Образы мудреца в истории культуры : [нравственно-философское исследование]. Тула: Изд-во Тул. гос. пед. ин-та им Л.Н. Толстого, 1993. 332 с.
8. Хомяков А. С. О возможности русской художественной школы // Русская эстетика и критика 40-50-х годов XIX века. М.: Искусство, 1982. С. 126-151.
9. Гогоцкий С. С. Философский словарь или Краткое объяснение философских и других научных выражений, встречающихся в истории философии / вступ. ст. А. А. Шевцова. СПб.: Тропа Троянова ; Иваново: Роща Академии, 2009. 297 с.
10. Словарь по этике / [С. С. Аверинцев и др.] ; под ред. А. А. Гусейнова и И. С. Кона. 6-е изд. М.: Политиздат, 1989. 447 с.
11. Соловьев (Андреевич) Е. А. Опыт философии русской литературы. Избранные труды / сост. М. А. Колеров ; вступ. ст. М. В. Михайловой. М.: Модест Колеров, 2021. 576 с.
12. Океанский В. П., Океанская Ж. Л. «Глубочайшая метафизика»: Духовные доминанты отечественной философской мысли // Русская философия в России и мире : колл. моногр. / под ред. В. В. Варавы. М.: Русская Философия, 2019. С. 72-78.
13. Ильин В. Н. Русская философия / сост., вступ. ст., подг. текста О. Т. Ермишина. М.: Летний сад : Дом русского зарубежья им. Александра Солженицына, 2020. 778 с.
14. Прево А.-Ф. История кавалера де Грие и Манон Леско. М.: Правда, 1985. С. 24-146.
15. Давыдов Ю. Н. Этика любви и метафизика своеволия : (проблемы нравственной философии). М.: Мол. гвардия, 1989. 317 с.
16. Померанц Г. Открытость бездне. Встречи с Достоевским. СПб. ; М. : Центр гуманитар. инициатив, 2013. 416 с.
17. Фетисов В. П. Солнце не заходит : труды по нравственной философии. Воронеж: Воронеж. гос. лесотехн. акад., 2011. 518 с.
References
1. Guseynov A. А. Velikiye proroki i mysliteli : nravstvennyye ucheniya ot Moiseya do nashikh dney [Great Prophets and Thinkers: Moral Teachings from Moses to the Present Day]. Moscow, Veche publ, 2009. 496 p. [in Russian]
2. Nazarov V. N. Istoriya russkoy etiki [The history of Russian ethics]. Moscow, Gardariki publ, 2006. 319 p. [in Russian]
3. Vysheslavtsev B. P. Vechnoye v russkoy filosofii [Eternal in Russian philosophy]. Etika preobrazhennogo Erosa [Ethics of the transformed Eros]. Moscow: Respublika publ, 1994. Pp. 145-325. [in Russian]
4. Klyuchevsky V. O. Iskusstvo i moral' [Art and Morality]. Neopublikovannyye proizvedeniya [Unpublished works]. Moscow, Nauka publ, 1983. Pp. 309-311. [in Russian]
5. Varava V. V. Etika i nravstvennaya filosofiya (nekotoryye osobennosti otechestvennoy filosofii) [Ethics and moral philosophy (some features of Russian philosophy)]. Russkaya filosofskaya mysl': na Rusi, v Rossii i za rubezhom : sb. nauch. statey, posvyashch. 70-letiyu kafedry istorii russkoy filosofii [Russian philosophical thought: in Russia, in Russia and abroad: collection of scientific articles dedicated to the 70th anniversary of the Department of the History of Russian philosophy], comp. by M. A. Maslin ; ed. by А. Kuvakin and M. A. Maslin. Moscow: Izd-vo Mosk. un-ta publ., 2013. Pp. 72-82. [in Russian]
6. Mamardashvili M. K. Moy opyt netipichen [My experience is atypical]. Saint Petersburg, Azbuka publ, 2000. 400 p. [in Russian]
7. Nazarov V. N. Fenomenologiya mudrosti : Obrazy mudretsa v istorii kul'tury : [nravstvenno-filosofskoye issledovaniye [Phenomenology of wisdom: Images of a wise man in the history of culture: moral and philosophical research]. Tula, Izd-vo Tul. gos. ped. in-ta im L. N. Tolstogo publ., 1993. 332 p. [in Russian]
8. Khomyakov A. S. O vozmozhnosti russkoy khudozhestvennoy shkoly [On the possibility of the Russian art school]. Russkaya estetika i kritika 40-50-kh godov XIX veka [Russian aesthetics and criticism of the 40-50s of the 19th century]. Moscow, Iskusstvo publ, 1982. Pp. 126-151. [in Russian]
9. Gogotskiy S. S. Filosofskiy slovar' ili Kratkoye ob"yasneniye filosofskikh i drugikh nauchnykh vyrazheniy, vstrechayushchikhsya v istorii filosofii [Philosophical Dictionary or Brief Explanation of Philosophical and Other Scientific Expressions Found in the History of Philosophy], intra. art. by A. А. Shevtsov. Saint Petersburg, Tropa Troyanova publ; Ivanovo, Roshcha Akademii publ, 2009. 297 p. [in Russian]
10. Slovar' po etike [Dictionary of Ethics], [S. S. Averintsev et al.]; ed. by A. А. Guseynov and I. S. Kon. 6th ed. Moscow, Politizdat publ, 1989. 447 p. [in Russian]
11. Solovyov (Andreevich) E. А. Opyt filosofii russkoy literatury. Izbrannyye trudy [The experience of the philosophy of Russian literature. Selected works], comp. by M. A. Kolerov ; intro. art. by M. V. Mikhailova. Moscow, Modest Kolerov publ, 2021. 576 p. [in Russian]
12. Okeansky V. P., Okeanskaya Zh. L. «Glubochayshaya metafizika»: Dukhovnyye dominanty otechestvennoy filosofskoy mysli ["The deepest metaphysics": Spiritual dominants of Russian philosophical thought]. Russkaya filosofiya v Rossii i mire : koll. monogr. [Russian Philosophy in Russia and the world : coll. monogr.], ed. by V. V. Varava. Moscow, Russkaya filosofiya publ, 2019. Pp. 72-78. [in Russian]
13. Il'in V. N. Russkaya filosofiya [Russian philosophy], comp., intro. art., text prep. by the O. T. Ermishin. Moscow: Letniy sad publ: Dom russkogo zarubezh'ya im. Aleksandra Solzhenitsyna publ, 2020. 778 p. [in Russian]
14. Prevost A.-F. Istoriya kavalera de Griye i Manon Lesko [The Story of the Chevalier des Grieux and Manon Lescaut]. Moscow: Pravda publ, 1985. Pp. 24146. [in Russian]
15. Davydov Yu. N. Etika lyubvi i metafizika svoyevoliya : (problemy nravstvennoy filosofii) [Ethics of love and metaphysics of self-will : (problems of moral philosophy)]. Moscow, Mol. gvardiya publ, 1989. 317 p. [in Russian]
16. Pomerants G. Otkrytost' bezdne. Vstrechi s Dostoyevskim [Openness to the abyss. Meetings with Dostoevsky]. Saint Petersburg; Moscow, Tsentr gumanitar. initsiativ publ, 2013. 416 p. [in Russian]
17. Fetisov V. P. Solntse ne zakhodit : trudy po nravstvennoy filosofii [The sun does not set: works on moral philosophy]. Voronezh: Voronezh: Voronezh. gos. lesotekhn. akad. publ, 2011. 518 p. [in Russian]
Статья поступила в редакцию 16.05.2021 Статья допущена к публикации 10.07.2021
The article was received by the editorial staff 16.05.2021 The article is approved for publication 10.07.2021
