CC BY
37
5. Назаров, В.Н. История русской этики/В.Н. Назаров. - М. : Гардарики, 2006. - С. 289. Хотя этот автор далеко не одинок в своих оценках сложившейся ситуации в философии. Можно назвать имена А. А. Королькова, В. П. Фетисова, В. В. Бибихина, Е. П. Белозерцева, А. Е. Зимбули, А. В. Кутырева, С. Г. Семеновой, А. Г. Гачевой, Н. В. Голик и др., выражающих сходные воззрения.
6. Скворцов, A.A. Нравственная философия в России: современное состояние /А.А. Скворцов// Нравственная философия в России: состояние и перспективы / Материалы межвуз. науч. конф. / Под ред. В.П. Фетисова. - Воронеж, ВГЛТА, 2005.
- С. 6.
7. Хайдеггер, М. Разговор на проселочной дороге: Сборник/М. Хайдеггер. - М. : Высш. шк., 1991.
- С. 52.
8. Бердяев, H.A. Философия свободы/Н.А. Бердяев. - М. : АСТ, 2005. - С.12, 23.
9. Интервью с академиком РАН Абдусаламом Аб-дулкеримовичем Гусейновым // Философия и этика: сборник научных трудов. К 70-летию академика А.А. Гусейнова. М.: Альфа-М, 2009. - С.26, 27.
10. Швейцер, А. Благоговение перед жизнью/А. Швейцер. - М. : Прогресс, 1992. - С. 65.
11. Философско-религиозные истоки науки. - М. : Мартис, 1997. - С. 5.
12. Койре, А. О влиянии философских концепций на развитие научных теорий / А. Койре // Очерки истории философской мысли. - М. : Прогресс 1985. - С. 15.
13. Фетисов, В.П. Философия морали (тоска по русскому аристократизму)/В.П. Фетисов. - Воронеж: Квадрат, 1995. - С. 12.
14. Фетисов, В.П. О философичности русского человека и сердечности русской философии/В.П. Фетисов // Русская философия сегодня (идеи и направления). - Воронеж : ИППЦ, 2009. - С. 6.
УДК 37.012
В.В. Варава, доктор философских наук (г. Воронеж)
А. ПЛАТОНОВ В ФИЛОСОФИИ ОТЧЕГО КРАЯ
Статья рекомендована к печати доктором педагогических наук, профессором ВГПУ Е.П. Белозерцевым, доктором философских наук, профессором, деканом факультета философии и психологии ВГУ Ю.А. Бубновым.
Аннотация. В статье рассматривается творчество Андрея Платонова, как одного из главных представителей «философии отчего края». Обосновывается идея о том, что своеобразие языка является не столько эстетическим феноменом, сколько результатом глубокой нравственной работы, связанной с осмыслением и переживанием зла и страданий. В этом смысле Платонов является наиболее глубоким представителем философичности русской литературы, главным представителем которой был Достоевский. В этом контексте проводится параллель между творчеством Платонова и Хайдеггера, с одной стороны, с другой, между стилем письма Платонова и Набокова.
Ключевые слова: язык, бытие, страдание, смысл, абсурд, правда, литература, философия.
V.V. Varava
A PLATONOV IN PHILOSOPHY OF THE NATIVE REGION
Abstract. This article describes work of Andrei Platonov, as one of the main representatives of the «philosophy of the native region». Substantiates the idea that the uniqueness of language is not so much an aesthetic phenomenon, as the result of profound moral work related to reflection and experience of
evil and suffering. In this sense, Platonov is the most profound philosophic representative of Russian literature, the main representative of which was Dostoevsky. In this context, draws a parallel between the works of Plato and Heidegger, on the one hand, on the other, between the writing style Platonov and Nabokov.
Key words: language, life, suffering, meaning and absurdity, truth, literature, philosophy.
Бытийная укорененность человека в родном пространстве-времени, в котором он обретает фундаментальный смысл своей жизни - и есть традиционный уклад существования. Он гарантирует человеку уверенность в смысловом и неслучайном бытии. Место выявления человека в Бытии - есть сильнейшее просветное потрясение - переход из Ничто в Нечто.
Родная пуповина - вековечная связь с бесконечным и нетленным, связь с абсолютным. Родная пуповина неразрываема никем и нечем. Силу отчего края представляют те культурные творцы, которые составляют ее нетленную славу. Именно они обосновывают абсолютность родной земли, ее онтологическую привилегию. Воспевая родную природу, вообще все, что связано с месторождением человека, они поднимают «родное» до «вселенского», давая почувствовать человеку его духовный универсализм «всечеловека».
Эпоха Просвещения попыталась совершить антропологическую реформацию, насадив систему взглядов, согласно которым человек - продукт биохимических реакций случайных процессов эволюционного характера, которые не имеют в себе никакой высшей цели и ценности. Единственным смыслом для «человека эволюции» является гедонистическое приспособление к действительности. Поэтому такое сильное внимание к праву, к системе безопасности, к экономическим новациям, к разнообразным формам развлечений, и соответственно, полное невнимание, игнорирование духовно-нравственных запросов личности, полагание их вторичными и несущественными. Просвещенческая парадигма постулирует эволюционную случайность и космологическую бессмысленность человеческого существования. Единственный смысл - это социальный смысл, о метафизике говорить не приходится.
Философия отчего края инициирует совершенно иной онтологический статус человека в Бытии [1]. Это статус неслучайности, который
открывает перед человеком в самом Бытии бесконечность, осмысленность и метафизичность. Метафизическое Бытие - это Бытие, исполненное благих смыслов. Смысл-идея - категория не статичная и теоретическая, а динамичная и живая, тем самым неслучайность человека в Бытии соответствует антропологически динамической модели. Человек расширяет горизонт своего существования до уровня Вечности.
Весь совокупный опыт, прежде всего русской философии, говорит нам, что Бытие человека исполнено высшего смысла. Достоевский, Федоров, Соловьев, Леонтьев, Розанов, Бердяев, Франк, Лосский, Карсавин, Вышеславцев, Эрн, Ильин, Лосев ... всех имен не перечислить, но очевидна общая основа всех построений русских философов - человек имеет высшее задание и высший смысл своего существования. Без смысла человек либо онтологический ноль (суицид), либо он напитывается суррогатными смыслами, которые делают его нравственным нулем (человек перестает быть человеком, живым, страдающим, чувствующим, благоговеющим и т. д.)
Пожалуй, наиболее проникновенные и бы-тийно сильные слова о Родине высказал Иван Ильин, для которого Родина - всегда «духовная реальность», постигать которую можно лишь духовным органом. «Предмет, - говорит философ в работе «Путь духовного обновления», -именуемый родиною, настолько сам по себе объективно и безусловно прекрасен, что душа, нашедшая его, обретшая свою родину, не может не любить ее...» [2]. Как же найти Родину, как обрести ее предметную глубину и бесконечную ценность для живущего? Ильин отвечает: «... чтобы постигнуть сущность родины, необходимо уйти вглубь своего сердца, проверяя и удостоверяясь, и обнять взором весь объем человеческого духовного опыта» [3].
Все эти определения крайне необходимы при выявлении отношения Андрея Платонова к
162
своей Родине, к своему отчему краю. Это один из немногих художников мысли и слова, для которого всегда принципиальное значение имели живые понятия «родина» и «сердце». Проникая друг в друга, они образуют у Платонова своеобразный «духовный перихоресис», становясь символами великой духовной значимости.
Таким образом, отчий край в самом общем смысле раскрывает неслучайность появления человека в Бытии. Просвещение заставило поверить в случайность жизни и смерти. Это главное зло всей позитивистской эпохи, стремящейся устранить трансцендентные горизонты существования, сведя его к плоскому эмпирическому гедонизму, не ведающему о высшем, добром,
прекрасном, истинном.
* * *
Воронеж славен поистине бесконечным количеством имен. Все они представляют фундамент родовой атмосферы, тот фундамент, в котором могут жить и работать «просто» люди, люди неискушенные и добродушные.
Говоря об Андрее Платонове, необходимо отметить его особое духовное приращение к отчему краю. Место Платонова в философии отчего края уникально. Оно обусловлено, прежде всего, тем, что исходя из напитанности духовными смыслами родного края, он смог выразить их глубоко-оригинальным и одновременно общенациональным языком, став великим русским писателем. Именно у Платонова наиболее ярко выражена родовая и метафизическая идея одновременно неслучайности человека в Бытии.
В его творчестве сливаются антиномически непостижимым образом два мотива. С одной стороны трагизм, реальный «неочищенный» трагизм, переживаемый всем русским народом, с другой стороны, светлое начало жизни, ее высшее предназначение и неслучайность.
Как гидроспециалист он изначально почувствовал глубоко интимную связь с родными стихиями и пытался их эмпирически исследовать. Инженерное пристрастие Платонова имеет глубоко метафизическое основание. Конечно, можно объяснить его мелиоративную работу ссылкой на тяжелое и трудное время, когда была огромная нужда в специалистах та-
кого рода. Платонов, как человек редкостной совести, не мог обойти такую трудную сторону социального бытия. И это справедливо. Но всегда за рациональным бьют сверхрациональные ключи, всегда за сознательным прорывают мощные потоки сверхсознательного. И думается, что Платонов как «преобразователь природы», строивший гидростанции на Дону, все же глубочайше постигал иномирность природы, ее одновременную сопричастность человеку и страшно-непостижимую враждебность и ина-ковость. Все это так или иначе нашло отражение в дальнейшем творчестве писателя. «Время же идет только в природе, а в человеке стоит тоска» - скажет позже Платонов в «Чевенгуре», разведя на онтологическую бесконечность мир природы и мир человека. Или более сильные слава, даже упрек в сторону некогда любимой природы: «Ради сохранения равносильности в природе беда для человека всегда повторяется».
Одновременное желание одолеть природу, увидев в ней соратницу, и чужестокость и хищничество, онтологическое непокорство природного мира - все это антиномически сплетается в душе еще довольно молодого писателя-философа, образуя неповторимо-уникальные черты его творчества.
Таким образом, первый прорыв Платонова к тайне отчего края был предпринят через природное ее освоение. Последующее страстное увлечение идеями Николая Федорова, который зримо и со всей научной достоверностью показал неродственность и, следовательно, необходимость регуляции природных процессов, приводит Платонова к сверхэмпирическому пониманию природного местоприбы-вания родины.
Особое отношение к отчему краю у Платонова сформировалось еще в детстве. Несмотря на трудный (хотя он в России всегда трудный) дореволюционный быт, условия детского бытия у Платонова были особыми. Они настраивали юную душу в трагически-метафизический лад, что претворилось затем в его таком же трагически-непостижимом слове. Окраина города, церкви, тюрьма и кладбище, железная дорога, бого-мольничий путь в Задонск - все это, бесспорно,
оставило свой «эмпирический» след на своеобразие стиля писателя. Изначально Платонов был погружен в предельно бытийную ситуацию - со всех сторон его окружали «нерадостные» фрагменты мира.
Церковь и кладбище - два «экзистенциальных столпа» отчего края. Таинственно-возвышенный звон православных колоколов, сопряженный со скорбно-торжественным отпеванием - два начала и конца, Исток и Исход здесь переплетены незримой связью духоносной сути бытия. Платонов в своем местопребывании вполне впитал и то и другое, и эти впечатления заронили в его детскую гениальную душу то необыкновенное переживание мироздания, которое так непостижимо-таинственно и одновременно соборно-доступно отразилось в его слове.
Но не только эмпирическое окружение его детства сыграло свою роль в становлении одного из главных выразителей философии отчего края, а значит и всей целокупности русской идеи. Воронежская земля - особое место встречи русского горя и русской победы. Здесь скрещивались отчаяние, скорбь и тоска и невыразимый полет радости. Пожалуй, в этом месте как-то более зримо выражаются русские страдания и русская боль. Вспомним ранние строки воронежского поэта Алексея Прасолова, который всю свою творческую жизнь как раз и старался преодолеть темную ипостась бытия, так густо покрывшую воронежскую землю:
... Родиться дедам было здесь дано,
Где каждому сверх меры горе вызнать
Законом жизни было суждено.
(«Земля моя», 1949)
И в другом таком же раннем стихотворении антитеза преодоления горя, так прочно осевшему на этой поистине благословенной земле:
... Больше горю с желтыми ветрами
В этот край дороги не найти.
(«Сторона родная», 1949)
Можно, конечно, объяснять трудную жизнь социально-экономическими условиями после-
военного времени. Но слишком уж много писателей и поэтов, живших в воронежском крае, остро чувствовали вселенскую (не только русскую) боль смертного человека. Не случайно и Николая Федорова постоянно «тянуло» в наши края, где он находил богатейший (в том числе и эмпирический материал) для своего философского делания.
Но, пожалуй, главное историческое лицо, личной жизненной драмой овеявшее воронежский край метафизической тоской и одновременно проявившее духовно-научный подвиг невероятной силы, был наш соотечественник, знаменитый митрополит Евгений (Болховитинов). Какая связь личности Е. Болховитинова с философией отчего края? Необходимо понять для этого тот духовный и одновременно трагический импульс его фундаментального труда «Историческое, географическое и экономическое описание Воронежской губернии», то, что его подвинуло к запечатлению сокровенных, источных основ родного края.
Е. Болховитинов смог прозреть сущность и русской жизни и русской идеи из недр Воронежского края. По совокупному мнению многих авторитетных исследователей главная идея русской философии, которую она выстрадала и теоретически и практически, есть философема, данная о. Сергием Булгаковым - «болезнь бытия» [4].
«Болезнь бытия» черным швом прошла и по судьбе Болховитинова и по всей воронежской земле. Это привело его ко многим прозрениям. Прозрения эти были нелегкими, они были окрашены в глубокие тона личного трагизма. Здесь свершилось становление того мировоззрения и миропонимания, которое вылилось в подвижническую деятельность уже российского и вселенского масштаба. Получив в отчем крае необходимую творческую энергию, он создает философский облик края (дабы его запечатлеть навечно) в форме историко-гео-графического образа. Уникальность этого труда определяется не узко-эмпирическим интересом к описанию фактов прошлого, а раскрытием духоносных смыслов родной земли исторически, географически, экономически проявившихся в данном месте. Смерть семьи по-
164
влекла за собой резкое изменение всей жизненной линии; это точка бытийного перелома судьбы, сформировавшей тот образ человека, который мы знаем и который почитаем сегодня. Стремительное горе один за одним выхватывает всех родных ему людей. Это научило воочию, всей открытой душой и всем сердцем чувствовать то, что всегда особо глубоко переживалась отечественным любомудрием как глубочайшая онтологическая повреж-денность мироздания.
Отчий край и ласкает, и утешает, он же страшит и угрожает, он же дает первый опыт потерь и страданий. Наличное бытие несовершенно на онтологическом уровне, и несовершенство это кроется не в социальном плане, а в извечно-трагической сути вещей - вот, что стало понятно в глубине отчего Воронежского края. Смерть, как «онтологический изверг», разрушающий всесильно любой жизнестрой; смерть, как «последний враг», должна быть радикально исторгнута из Божьего миропорядка.
Обретя мощный «опыт смерти», Е. Болхо-витинов обрел и главное задание жизни, которое есть одновременно задание всякого русского православного человека - преодоление смерти. Осознанная и глубоко пережитая «болезнь бытия» требует одного - преодоления смерти не на символическом и психотерапевтическом уровне, а на уровне реально-онтологическом.
Философия отчего края помогает увидеть как на всей огромной земле русской свершается эта многовековая тяжба со смертью. И митрополит Евгений - один из первых русских подвижников, кто лично на себе перенес смертоносное действо русского горя и вышел в простор духовно-интеллектуального домостроительства в высокой аскетической стати, соответствующей высокому монашескому чину.
С первым философом отчего края Евгением (Болховитиновым) Андрея Платонова роднит это общее переживание «болезни бытия», того беспросветного горя, которое помимо всех социальных реалий неумолимой тяжестью всегда нависает над падшим миром. Вот почему Андрея Платонова можно назвать религиозным
мыслителем и причислить к классической традиции русской философской мысли.
Можно проводить много отдельных параллелей Платонов-Федоров, Платонов-Достоевский, Платонов-Соловьев, Платонов-Булгаков, Платонов-Трубецкой и т. д. Все они будут правомерны, но главное понять, что Платонова роднит с целостной традицией русской философии. Это острое переживания зла и несправедливости мироздания на онтологическом уровне и страстное искание Правды. Преодоление смерти - есть главное задание русской философской культуры. «Мертвые прожили зря и хотят воскреснуть» - говорит Платонов в «Чевенгуре» не образно, не «символически», но вполне реалистически, со всей болью и надрывом в душе.
Вопрос о смысле жизни, тот самый, по поводу которого А. Гулыга сказал, что это новый вопрос, поставленный русскими, всегда был в центре философско-художественных исканий Платонова. Отчий край инициирует вопрос о смысле жизни. С одной стороны именно отчий край утешает духовные терзания человека, с другой стороны, именной в отчем крае и происходит первое прозрение-становление личности. Все творчество Платонова пронизано острым чувством нехватки эмпирического смысла. Отчий край дает высшее метафизическое задание писателю, ответом на которое явилась вся его жизнь все его творчество. Часто экзистенциальный скепсис охватывал душу писателя и он произносил, почто что в отчаянии: «. никто не в силах сформулировать твердый и вечный смысл жизни».
И он был прав с точки зрения философии, которая не даст человеку однозначно-непротиворечивого смысла-истины, но будет настраивать душу в «модус исканий», чаяний и веры. Только тогда, когда душа в динамике, она жива, тогда жива и вера, вернее надежда на веру в смысл. Мы знаем, что есть смысл, но что есть смысл, мы не знаем.
Своим неистовым поиском смысла абсолютного, единственного и высшего, смысла для всех людей, Платонов как раз и подтверждает высшую идею неслучайности появления человека на земле. Это становится очевидным из
неотмирных просторов и глубин отчего края. «Не зря ли живет человек?» - вот что больше всего волновало писателя-философа. И он уже переходит от сомнения к постижению, он раскрывает тайну человеческой природы, антропологическую тайну, явленную ему в его отчем детстве на отчей земле.
В этом плане скепсис Платонова давал его душе динамический, то есть живой, страдающий и переживающий характер. Он не мог успокоиться ни на одном достигнутом смысле, все моментально становилось (как у всякого истинного философа) утопией. Вековечное искание смысла - основа живой верующей души. У Платонова поистине бесконечное количество определений смысла жизни, и все они настолько глубоки и многомерны, что из них одних уже можно было бы составить солидное пособие по философии. Но одно определение из статьи «Пушкин и Горький» мы все же приведем. Оно поражает своей емкостью, глубиной и утонченным пониманием бытийной ситуации человека; Платонов говорит о «большинстве человечества», которое «терпеливо и серьезно исполняет свое существование» [5].
Это онтологическое смирение перед неумолимостью «болезни бытия» и в то же время глубочайшая надежда на ее преодоление и выход к светлым горизонтам существования.
Важным компонентом философской картины мира Андрея Платонова является его язык
- столь странный и непонятный для многих. Язык Платонова - это и есть подлинный язык народа. А поскольку народ наиболее остро переживает «болезнь бытия», то язык Платонова
- это язык «больного бытия». У Мартина Хай-деггера, с которым просится сопоставить Платонова в плане необычности языка, язык просто - «дом бытия», без всякой ценностной окраски, поскольку это само бытие говорит с нами. Поэтому язык Хайдеггера тоже странен и непонятен. Но в отличие от Платонова, язык Хайдеггера вне-нравственен, для философа бытие (потому что он представитель прежде всего западной рационалистической традиции), есть бытие, оно не может быть «больным» или «здоровым». Платонов, как представитель русской традиции, все воспринимает через глубо-
ко ценностную призму. Бытие больно, ибо смерть ненормальна.
И язык его именно народен, в то время как для Хайдеггера язык - онтологичен. Одно лишь высказывание Платонова: «Ясно, какое значение представляет язык для народа: он есть именно тот инструмент, которым образуется сознание народа и его поэтическая сущность; он превращает весь жизненный, деятельный чувственный опыт народов в мысль.» И далее: «недостаток рассудка возмещен поэзией». Вот почему проза Платонова столь поэтична, но поэтика эта особая, она создана не по законам грамматики, а по законам человеческих страданий. У Платонова человеческое горе - субстанция, которое находит свое отражение в таком страдающем и страждущем языке.
Фундаментальная онтология формируется фундаментальным языком. И Платонов и Хай-деггер дали образец фундаментального языка, в котором была приоткрыта Истина Бытия. В просвете языка явлен свет Истины. Языком особой конфигурации разламываются те структуры сущего, которые забиты хламом суеты и гулом всякости. По сути, это ускользающая пустота, скрывающая от взыскующего сердца боль мира. Пустота рождает сор жизни, что есть на языке принципиальной нефилософии нормальная жизнь.
Язык, исходящий из корней Бытия, напитанных кровью, светом и болью, вмещает экзистенциальные структуры сущего, и тогда свет Истины просвещает путь обыденности.
Такой язык добывается лишь подвигом хождения по родной земле, по отчему краю, по тому месту, в котором произошла явленность каждого в мир. В иных местах - иные корни - иной язык. Материал немецкого и материал русского фундаментального языка схожи в случае Хайдег-гера и Платонова по форме претворяющего стремления; но по содержанию - они глубоко различны, ибо у них разные родины.
Почти каждая платоновская фраза отсылает в запредельное. «Отец с матерью меня долго не рожали». Можно сказать просто «поздний ребенок», и тогда это - горизонтально-секуляр-ный стиль. Но у Платонова самая обычная ситуация, самая обычная фраза об обычном, жи-
166
тейском (не философском) отправляет мысль в метафизические высоты Бытия. О чем бы ни говорил Платонов, структура фразы такова, что она выводит к Истоку и Исходу. Это - вертикальный, метафизический стиль, «апофатический синтаксис» (К. Исупов), который совпадает с метафизическим сознанием-восприятием самого автора. Причем здесь очень важно, что это роднит Платонова с Федоровым, а значит со всей традицией русской философии, русской литературы, русской культуры. Это не отвлеченная метафизика созерцания, (столь сильно явленная у Набокова), а участная метафизика страдания.
Вот две традиции, две парадигмы мировосприятия и миропонимания - русская и западно-античная: метафизика созерцания и метафизика страдания.
Сопоставления Платонова с Набоковым в этом контексте далеко не случайны, ибо письмо Набокова - это высочайшая степень отвлеченной метафизики созерцания [6]. Здесь страдания выполняют, прежде всего, стилистическую задачу, они эстетически, а не духовно представлены, создавая эстетический фон и не вызывая катарсической реакции. Страдания - некий антураж, некая «пикантность», необходимая для «гармонии» целого повествования.
У Платонова страдания выполняют не стилистическую функцию, но духовную. Они входят в душу читателя жуткой достоверностью и правдивостью, и заставляют совершить акт покаяния, ведущий к преображению личности. Таким образом, платоновская традиция - учительская традиция русской литературы, о которой так убедительно говорил Гоголь. Читатель, сопереживая достоверности страданий, нравственно преображается. Следовательно, литература не есть заполнение пустого времени, а духовная работа. Метафизичность страданий в том, что это не просто страдания, но страдания, отсылающие к самим истокам Бытия. Платонов философ в том, что направляет наше сознание на поиск первооснов страдающего Бытия.
Платоновская метафизика страданий вызывает интенсивную работу ума и сердца на поиск первоначал-первопричин, но не просто Бытия, с чего началась греческая метафизика со-
зерцания, а первопричин страдающего (больного бытия). Просто Бытие в аспекте созерцания и познания - это онтология, а больное, страдающее бытие - это этика, нравственная философия.
Сопоставляя фигуры Платонова, Хайдегге-ра и Набокова, можно выстроить определенную (во многом, конечно, условную) типологию философских метафизик, развернувшихся посредством литературы на пространстве европейской культуры. Греческая философии -отвлеченная метафизика созерцания; западная философия - схоластическая метафизика познания; русская философия - участная метафизика страдания.
Прочтение литературно-философских текстов Платонова в контексте философия отчего края выводит к более широким и содержательным горизонтам, в которых становится более понятным и что такое литература, и что такое философия. А главное, почему русскую философию называют литературоцентричной. Платонов дает такое понимание.
Платонова нужно воспринимать сердцем из глубины отчего края. Но сердцем очищенным тоской от корыстолюбия и похотливой гонки за счастьем. Тогда сила платоновской мысли проникает так глубоко, что оказывает абсолютное преображающее воздействие на душу человека. Нужно читать не Платонова, но Платоновым, и так его нужно читать всегда, ибо он очищает заскорузлое сердце смертного от безблагодатных налетов всегда суетливого времени.
Примечания:
1. Понятие «Отчий край» в качестве литературной серии принадлежит писателю Виктору Будакову. Мы говорим о философии отчего края, вкладывая в это понятие духовные смыслы, раскрывая в нем метафизические горизонты человеческого местопребывания. См. наши работы на эту тему: Философия Отчего края // Российский писатель. - 2004. - №1; Философия Общего дела и Философия Отчего Края // На пороге грядущего. Памяти Николая Федоровича Федорова (18291903). - М., 2004; Философия Отчего края // Подъем. - 2004. - № 4; «Философия Отчего края» как образовательная парадигма современной школы // Славянский мир: Общность и мно-
гообразие. - Воронеж. ВГУ, 2003; Образование духа (проблемы и перспективы современной школы) // Всерусский собор. Международный литературно-художественный журнал. - СПб., 2004. - № 4; Митрополит Евгений (Болховитинов) и философия отчего края // Москва. Журнал русской культуры. - 2005. - № 4; «Философия отчего края» - интегральная парадигма современного образования // Образование на рубеже эпох. Липецк: ПРО, 2007; Живущих и ушедших встретить. О творчестве и отчем крае писателя Виктора Будакова. - Воронеж, 2007.
2. Ильин, И. Путь духовного обновления // Пльин П. А.: Собр. Соч. в 10 т. - Т 1. - С. 180.
3. Там же, с. 177.
4. Булгаков, Сергий. Философия хозяйства. - New
York. - 1982. - С. 146. Полный контекст, в котором появляется философема «болезни бытия» звучит так: «Состояние мира хаокосмоса, в стадии борьбы хаотической и организующей силы, понятно лишь как нарушение изначального единства Софии, смещение бытия с своего метафизического центра, следствием чего явилась болезнь бытия, его метафизическая децентрализо-ванность». Оставив в стороне софиологические импликации автора, следует обратить внимание на «хаотический» элемент в структуре наличного мира, оказывающего деструктивное онтологическое воздействие. В этом плане мы не можем сказать, что мир нормален, что с бытием «все в порядке». Это становится видно и очевидно с высот христианского мировидения.
5. Платонов, А. Пушкин и Горький // А. Платонов. Величие простых сердец. М.: Московский рабочий. - 1976 г., с. 292. Ситуация преодоления безысходности существования дана тут же в этой статье, рядом с процитированными строками: «Кто думает ... что драматическая ситуация
жизни разрешается естественнее всего смертью, тот не имеет правильного представления о действительной возможности человеческого сердца, страсти и мысли, о прогрессивном начале всего человеческого существа» (с. 293).
6. В известной статье «Пушкин, или правда и правдоподобие» В. Набоков достаточно полно раскрывает свое мировоззренческое кредо. Несколько характерных его высказываний: «... самый лучший читатель, это эгоист, который наслаждается своими находками, укрывшись от соседей. ... А проследив все его [Пушкина] поэтическое творчество, заметим, что в самых его затаенных уголках звучит одна истина и она единственная на этом свете: истина искусства. ... Но взгляд философа, созерцающего жизнь, искрится доброжелательностью, подмечая, что в сущности ничего не изменилось, и по-прежнему остаются в почете добро и красота. Если же жизнь иногда кажется мрачной, то только от близорукости. <...> то, что у нас зовется искусством, в сущности не что иное, как живописная правда жизни; нужно уметь ее улавливать, вот и все. Тогда жизнь становится занимательной, когда погружаешься в такое состояние духа, при котором самые простые вещи раскрываются перед нами в своем особенном блеске» (Набоков В.В. Лекции по русской литературе. - М.: 1999. -с. 419, 421-423). «Созерцание», по Набокову, -это благословенное созерцание поверхности бытия, которое сродни райскому наслаждению; наличный мир же требует глубины, а значит мрака и страданий, в которых таится зло; а здесь уже Достоевский, с которым, как известно, у Набокова непростые отношения. Набоков прав, но он представляет один член антиномии жизненной драмы, именно светлый, блистательный, пушкинский, сознательно затушевывая другой.
168 -I
