CC BY
88
УДК 831. 161. 1. 0.
ББК 83. 3 (2 Рос=Рус) 6
Лебедева С.Н.
«ЭПИЧЕСКИЕ ПОЭМЫ» И. М. КАСАТКИНА
Lebedeva S.N.
«EPIC POEMS» BY I.M. KASATKIN
Ключевые слова: крестьянский писатель И.М. Касаткин, повествовательная
система, сказовая форма.
Keywords: peasant writer I.M. Kasatkin, narrative system, tale form.
Аннотация: статья посвящена прозе крестьянского писателя И.М. Касаткина, репрессированного в конце 1930-х годов. Для анализа избран важнейший аспект поэтики рассказов писателя - своеобразие повествовательной формы. Рассматриваются разновидности сказа в повествовательной системе прозы Касаткина 1910 - 1920-х годов.
Abstract: the article is devoted to prose of the peasant writer I.M. Kasatkin repressed in the late 1930s. We select an essential aspect of the poetics of the writer’s short stories -peculiarity of the narrative form for the analysis. We examine varieties of tale in the narrative system of Kasatkin prose in 1910-1920s.
Иван Михайлович Касаткин (1880 -1938) вошел в русскую литературу на рубеже XIX - ХХ веков как автор многочисленных рассказов о русской деревне, о судьбе крестьян. Жизнь и творчество Касаткина драматичны - после ареста и расстрела в 1938 году его произведения были запрещены на несколько десятилетий. В целом же можно утверждать, что творчество писателя в современном литературоведении мало исследовано - сегодня не утратил актуальности вывод Л.В. Занковской конца 1970-х годов: «Имя Ивана Михайловича Касаткина, одного из организаторов советской литературы, незаслуженно забыто»1.
Первые рассказы И. Касаткина были написаны в начале 1900-х годов («На барках», «Нянька», «Так было», «В уезде» и другие) и при содействии М. Горького опубликованы в сборниках издательства «Знание». В 1916 году вышла первая книга прозы Касаткина «Лесная быль», привлекшая внимание критиков. Оценки были противоположными - от признания
таланта и самобытности молодого автора, правдивости рассказов (С. Фомин, Л. Клейнборт) - до отрицания художественности произведений,
утверждения их надуманности,
«тенденциозности» (А. Дерман), писателя упрекали в схематизме образов, отсутствии психологизма, жестокости сюжетов (И. Джон).
После революции 1917 года, особенно в конце 1920-х - в начале 1930-х годов, интерес к творчеству Касаткина оживился. О его прозе писали Н. Смирнов, А. Дивильковский, Л. Свободов, Г. Федосеев, А. Ревякин, Г. Горбачев. И это несмотря на то, что в эти годы переиздаются, в основном, ранее написанные и опубликованные до 1917 года рассказы писателя, в 1920-е годы Касаткин пишет мало: «...о новой жизни писать трудно...»2,
признавался он в письме к
С.
Подъячеву.
Известный литературовед и критик тех лет А. Ревякин в статье о творчестве И. Касаткина отметил глубокий психологизм рассказов, наличие в них «лирической струи». Одобрительно
1 Занковская, Л. В. Крестьянские рассказы Ивана -------------------------------------------
Касаткина / Л.В. Занковская // Русская литература 2 Подъячев С.П. // РГАЛИ, ф. 374, оп. 1, ед.хр. 13. -XX века. Советская литература. - М., 1976. - С. 24. С. 142.
отзывались о прозе Касаткина литераторы А. Неверов, М. Карпов, П. Орешин,
также писавшие о русском крестьянстве. П. Орешин, в частности, назвал рассказы Касаткина «эпическими поэмами, сотканными из одного цельного материала, из одного совершенно обособленного мира»1.
Формированию «лирической струи» в рассказах Касаткина способствует особая повествовательная форма - сказовая. Уже в ранних рассказах («Петрунькина жизнь», «Так было», «Молитва», «Осенняя хмурь», «Из жизни странника», «Кузькина мать», «Веселый батя» и других) Касаткин активно использовались сказ и сказовые формы. В них встречается не только собственно сказ («Веселый батя», «Из жизни странника»), но и неканонические его формы - прежде всего «усеченный сказ» : несобственно-авторское
повествование, в котором «чужое слово» оторвано от ситуации речи, персонаж, точка зрения которого организует повествование, не является рассказчиком, но рассказ соотнесен с персонажем - передает его чувства, переживания и языковые особенности.
В полной мере эта форма проявилась в рассказе «Смертельная» (1914). Заметим, что автор использует здесь смешанную, гибридную сказовую форму, при которой несобственно-авторская речь переплетается с несобственно-прямой и прямой речью персонажа. Это позволяет передать авторскую точку зрения на происходящее, а также способствует углублению
психологизма - писатель воспроизводит тончайшие нюансы ощущений героя рассказа, умирающего солдата: «Очнулся, скрипя зубами. Огнем палит в груди, звериными хватками грызет и рвет в боку, в позаплечье. Во рту горький ком, не протолкнешь. И странно, к чему под рукой ружье? Мерзей лягухи к телу липнет набухшая кровью рубаха. Одну бы каплю
1 Орешин, П. О книге И. Касаткина «Лесная быль» / П. Орешин // Красная новь.- 1927. - № 4. С. 226.
2 Термин Н.А. Кожевниковой. См.: Кожевникова, Н.А. Типы повествования в русской литературе Х1Х-ХХ века / Н.А. Кожевникова. - М., 1994. -
336 с.
воды!<.. ,>Полилась, обжигая все нутро, тоска смертельная, комом горчайшим в горле встала.»3.
«.И странно, к чему под рукой ружье?..» - риторический вопрос, возникший в гаснущем сознании смертельно раненного, является
семантической доминантой рассказа, объединившей голоса автора и героя. Произведение построено на контрасте: жизнь - смерть. С жизнью ассоциируется деревенское прошлое солдата - оно мозаично, фрагментами возникает в потоке воспаленного сознания: конек родной избы, ворчащий дед на печи, сынишка Федька, жена Анисья «с одаряющими серыми глазами», дорожка во ржи, корова Милка. Поддерживает раненого присущее крестьянину чувство земли - защитницы, опоры, которое не успела вытравить война: он «скорчился, замер, лицом и губами чуя прохладную благодать земли. Ему теперь не страшно. Кажется, вот в этом стволе темного граба, уцепившего землю корнями, в этой траве примятой - самое теперь главное, нужное, то, от чего оторваться страшно»[303]. Но и земля «убита» военными действиями, она уже не союзница человека: «взрытая осколками»,
царапающая, забивающая рот - солдат «боролся с землей» [306]. Если в начале рассказа земля - «благодать», то в завершении умирающий «увидел
страдающую землю - дымной и черной, каким-то пепелищем в рыже-багровом зареве» [307]. Контраст подчеркивает драматический разлад бытия, противоречие между замыслом о высоком предназначением человека и агрессивной практикой человека, искажающей Божий замысел. Проливая кровь, выбирая путь греха, человек вносит разлад в окружающий мир , обрекая себя на смерть. Знаками близкой и неизбежной смерти стали для солдата «трескотня стрельбы», генерал на пегом коне, «бег рыжих сапог», взводный «с перекошенным от крика ртом», бесконечный «визг пуль», мертвая сталь
3 Касаткин, И.М. Перед рассветом.: избранные рассказы / И.М. Касаткин: вступ. ст. и прим. Н.И. Страхова. - М., 1977. - С. 304. - Далее страницы указываются по этому изданию в тексте в скобках.
ружья [304-306]. Примечательно, что Касаткин не называет героя собственным именем, для автора он «солдат» - один из многих, чьи жизни унесла война.
К проблеме разрушительного воздействия человека в мирное время на землю, живую природу Касаткин обратился в рассказе «Лоси» (1910). Это рассказ-описание: ночной зимний лес, лоси в лесу, подготовка мужиков к охоте, трагический для животных финал охоты. Одновременно и рассказ-размышление автора о взаимоотношениях человека и природы, о беззащитности природного мира перед агрессией людей. Своеобразна
повествовательная форма в тексте -однонаправленное двухголосие: сказовая форма, в которой повествователь присутствует, но образ его расплывчат, неперсонифицирован, приближен к автору -это главки 1, 3, 4, 6, в остальных (всего их шесть) используется остраненное повествование, в котором события показаны через ощущения главных персонажей -лосей. Для животных природный мир -родной дом, гармоничный, спокойный, величественный: «Невыразимо тих лес в этот час наступающей ночи. Луна и глушь.. .Оседает иней. Ни шороха, ни звука. В лунном свете лес бел, прозрачен, весь он затейливо сплелся ветвями - белыми кораллами. Тут и там встали серебристые арки вершинами пригнувшихся к земле берез. Тишина. Ни звука, ни движения <...>» [148].
Человек вмешивается в жизнь природы, нарушая ее естественное существование, и это воспринимается лосями как враждебное проявление людей: «С осени лоси избродили огромные пространства. Были у Ветлуги, переметывались к истокам Керженца, появлялись на Пыщуге и Ухтыше - и везде этот неугомонный человек и стук его топора!» [148]. Показывая два мира, природы и людей, Касаткин вновь использует прием контраста - звукового и зрительного, цветового. Доминантой пейзажных зарисовок стали повторяющиеся слова «тишина», «тихо». Отсутствие звуков, покой зимнего леса подчеркнуты автором неоднократно: «мороз притаился»; «ни
шороха, ни звука»; «невыразимо тих лес»; «дремная глухомань»; «ничто не шелохнется»; «тонко звенящая тишина»; «зимний сон»; «лоси мирно лежат»; «ночь охраняет покой лосиный»; «бело, ровно и тихо.». Картина дополнена цветовой гаммой: «звездная синь»; «лес бел, <...> ветви - белые кораллы»; «серебристые арки берез»; «лунная синева»; «синие искорки»; «голубоватый лунный свет»; «алмазные искры»; «белый пух снега» [148-152]. Краски в пейзажных зарисовках подчеркнуто естественны: небо - синее, зимний лес - снежный, белый. Сочетание белого и синего цветов указывает на чистоту, гармонию, нетронутость природного мира.
Интересна, по мере развития событий, эволюция лейтмотивного образа рассказа -луны как части природного целого: в начале рассказа луна нейтральна: «одинокая
печальная», «луна плывет», «голубоватый лунный свет» [148-149]. Заметим: эпитет «печальная» не случаен - это предвосхищение надвигающейся трагедии, свидетелем которой будет луна. Затем, после нарушения «звенящей тишины» охотниками, «луна пошла книзу», диск ее уже не так ярок, он утрачивает природную естественность: «чуть зарумянился золотым налетом.» [150]. И, наконец, луна как предвестница грубого вмешательства людей в жизнь природы - убийства лося: «Меднобагряная луна скатилась уже до верхушек леса, и самые высокие ели рисовали на ней четкие крестики» [152]; «.красная, расплывчатая в усилившейся мгле инея луна катилась уже за лесом.» [153].
Повествователь изображает быт людей посредством звукописи: «жалобно
поскрипывали на утреннем ветру сломанные, расхлебяченные ворота»; «петух домовито пропел»; охотник «засипел из-под платка»; «спросонья и глухо начинают гуторить голоса»; «заныл ребенок»; «густые и тягучие вздохи, зевки, азартный чес»; «торопливо, ядрено и твердо проскрипели шаги»; «рыкнула смерзлая дверь»; «голоса людские расползлись по двору»; «мужицкий голос твердо сказал.» [151]. Как видим, покою и безмолвию природы противопоставлена человеческая
жизнь, полная резких, «некомфортных» для восприятия звуков, контрастных гармонии природного мира, в тишине которого притаилось предчувствие - «грозное, роковое» [153]. Характерно, что в описании жизни людей на лесном кордоне редки краски - автор избегает ярких определений, экспрессивных эпитетов, эти пейзажные зарисовки насыщены бытовыми
предметами, подчеркнуто агрессивными, направленными против природного согласия: «Лунным же лучом выхвачен из сумрака край грубого стола и желтая спинка стула. На освещенном краю стола поблескивает плечиком бутылка, бело разбросаны окурки папирос, торчит ножик, воткнутый в хлеб. Какие-то ремни валяются, патронташ.» [151].
Завершает рассказ цветовой образ -свидетельство свершившейся трагедии: вновь возникает в описании красный цвет, и повествователь уточняет: это «яркие
красные капли» крови, капающие на снег из раны застрелянного лося. Сам момент расправы над животным не показан, о трагической развязке событий
свидетельствует деталь. Важно отметить, что Касаткин мастерски использовал на протяжении всего творчества
художественную деталь как средство психологического анализа.
В рассказах Касаткина 1920-х годов встречается все разнообразие сказовых повествовательных форм, проявившихся в его дореволюционной прозе. Наиболее часто - однонаправленная речь, в которой на близость к сказу указывает инверсионный порядок слов в предложении, препозиция сказуемого. Нередко инверсия сочетается с другими средствами, создающими сказовые формы - лексическими, интонационными, синтаксическими.
В рассказе «Летучий Осип» (1921) синтез этих средств позволил писателю передать живые, эмоционально-оценочные интонации героя-рассказчика: «Ай, да
уральцы! То есть, видим, душой-то к нам льнут, а не к врагу. Советский народ!» [319]. В произведении отсутствует местоимение «я», оно заменено на форму множественного числа «мы» - автор использует коллективную субъектную
форму: «Вечером м ы разместили в вокзале раненых, и, утомленные боем, расположились на лугу в ожидании каши» [315]. Так начинается рассказ, и уже первая его фраза определяет позицию рассказчика
- он вместе со всеми - участник событий и выразитель общего мнения. Далее это единение подчеркивается на протяжении всего повествования: «Н а м, одичалым в походах и боях, это был как есть праздник. М ы козырем расхаживали вдоль селения» [319]; и в конце рассказа: «Тут-то м ы его -даже сказать чудно - боялись. Кроткий совсем человек, а неладно глядеть. Ведь какая тяжесть-то свисла над этой головушкой, ежели понять хорошенько» [323] (везде разрядка наша - Л.С.)
Под «мы» рассказчик подразумевает коллектив, социальную общность - отряд партизан, в недавнем деревенских мужиков
- на это указывают речь персонажей, детали их внешности. Понятие «мы» включает автора - он и рассказчик пребывают в одном социальном контексте, они выразители интересов множества, но при этом позиции рассказчика и автора не всегда совпадают, хотя речь рассказчика не подвергается явно выраженной авторской переоценке. В «Летучем Осипе», впервые в творчестве Касаткина, проявилась особая форма психологического анализа, названная Л.Ф. Киселевой «хоровой» - «подключение к мыслям и чувствам героя мыслей и чувств других героев, автора, народного коллективного опыта вообще» . Это персонализированный полилог толпы -партизан, в котором участвуют и «новички» в отряде, и «из старых»: «безусый малый», «уралец Бабушкин», «молоденький Васяга», «курносый детина пулеметчик» [316-318]. Автор переносит внимание читателя с обобщенного образа «массы» на индивидуальные лица «хора», на их реплики - это, несомненно, придает повествованию напряжение, динамику, способствует выявлению оценок и
Киселева, Л.Ф. Об особенностях
психологического анализа в романе М. Шолохова «Тихий Дон» / Л.Ф. Киселева // Известия АН СССР. Серия «Литература и язык». - Т. 24. - Вып. 2. -М., 1965. -С.123.
характеристик.
Таким образом, сказ в «Летучем Осипе» является выражением позиции «множества», причем это
однонаправленный сказ, выражающий точку зрения автора и персонажей (один из них - рассказчик), близких не только социально, но и психологически. Заметим, что две из пяти главок рассказа представляют собой не собственно сказ, а сказовое повествование - несобственноавторское, в котором рассказчик передает слово автору: это вторая главка,
являющаяся диалогом двух персонажей с краткими включениями голоса автора, и четвертая - разговор Осипа с раненым земляком Соколовым о гибели жены и сына. Здесь при объективном выражении плана персонажа (отсутствуют местоимение «мы» и его формы) дистанция между автором и героем незначительна, что подчеркивается сохранением словоупотребления
изображаемой народной среды - с диалектизмами, просторечием,
синтаксическими фигурами (инверсией, прежде всего): «Знать, уснул и Бабушкин. Васяга лег навытяжку, руки закинул под голову и глядит на высоко поднявшийся серпок луны. В лесу все еще ухала выпь. Над лугом жалобно пели комары, гудели жуки майские» [318]; «Задохнулся Соколов, отдыхивается. В груди клекочет, кипит. Осип склонился над ним, круто сбычил голову, дрожит мелкой дрожью, колючей дрожью дрожит, в пол кулаками опираясь» [321]. Важно отметить, что эти главки проявили некоторое расхождение точек зрения рассказчика и автора: если для рассказчика Осип прежде всего бесстрашный боец отряда, то автор видит в персонаже глубоко страдающего человека, а потом уже борца с классовыми врагами. Касаткин подчеркивает: бесчеловечные
обстоятельства (гражданская война) убивают душу, изменяют, деформируют сознание крестьянина - вчерашний носитель идеи добра, смирения становится жестоким убийцей, охваченным страстью отмщения.
Эта идея получила развитие в рассказе «Вражья сила» (1922). Главный герой, старый «лесовик-охотник», не может убить животное из жалости: «Случилось ему раз
устрелить в горах козу. Подходит к ней, а она как забякает человечьим голосом, по-ребячьи, да как глянет в упор на Никиту жалостными глазами.С тех пор шабаш бить коз! Так и прозвали его Козья Милость» [324]. В годы гражданской войны старик добровольно вступил в партизанский отряд, был готов убивать колчаковцев -«вражью силу»: «Нет злее зверя супротив барина да купца» [324].
Советские критики видели в подобном изменении сознания крестьянина положительное начало - пробуждение деревни, утрату «мужичьей»
патриархальности, проявление в характере русского человека несогласия с социальной несправедливостью. Сам же автор, приветствуя активность ранее угнетенных людей, не приемлет насилие как средство достижения любых, даже самых гуманных целей. Тем более что «вражья сила» - это такие же «намаявшиеся» люди, собранные белыми в Сибири «по мобилизации, дери ее черт!»[328], которые «загодя промеж себя решили: перевалим горы и обернемся
супротив их вот!» [328].
Оптимизм, решительность,
открытость, добродушие, чувство юмора сибиряков противопоставлено в тексте настороженности, воинственности старика Никиты, в сознании которого нравственные категории искажены, вытеснены понятиями военного времени. Автор симпатизирует красноармейцам, которых, завершая рассказ, вновь - уже с иронией - называет «вражьей силой»: «Рявкнуло дружное
«ура», и вражья сила множеством рук подхватила Козью Милость на воздух -только лапти кверху взыграли» [329]. Иронический эффект возникает из-за несовпадения точек зрения рассказчика и автора, по-разному трактующих понятия «враги», «вражья сила».
Повествовательная форма «Вражьей силы» - смешанная, вобравшая элементы сказа, несобственно-авторское слово, а также прямую речь персонажей - в рассказе ярко представлено, полифоническое начало, реплики партизан и солдат-сибиряков передают гамму чувств персонажей, оценки происходящего.
Важным приемом психологизма в
тексте явились пейзажные зарисовки, в которых писатель использует принцип контрастности: «Отгрохотали в горах
буйные речушки и вошли в берега, в топи и хляби, заточились под корневища хвойных великанов. Вот и весна-краса!» [324]. Динамичный, экспрессивный
ранневесенний пейзаж в начале рассказа подчеркивает решительность настроя крестьян, для которых весна явилась сигналом к началу партизанского похода против белогвардейцев: «Одно слово: враг за вешнее бездорожье дюже подготовился и гонит сюда полчища» [324]. Лес, приречная долина стала для партизан местом дозора -они «вражью силу высматривали». Вместе с тем рассказчик неоднократно обращается к деталям весеннего пейзажа,
противопоставляя «сияние солнышка» -«сверкнувшим штыкам» [327], подчеркивая противоестественность «звякания ружей» -живым звукам пробуждающейся природы: «Известно, весна, в лесу - благодать. По вечерам вдоль речки соловьи так и ахают. Синий туман в далях обволакивает лес будто дымом. В полдники да на припеке -смолиной не продохнешь. Зелень, травы на глазах так и прут из земли на полянах.. .Ну, пропади, голова!» [325].
Пейзаж составляет психологический, эмоциональный фон повествования, через него, опосредованно, дается косвенная характеристика рассказчика, не
утратившего в жестокое время желания наслаждаться красотой природного мира. В произведении проявилась еще одна
особенность сказа Касаткина 20-х годов -нарочитое подчеркивание автором комизма речи персонажей, основанного на языковой игре. Это снимает надуманную напряженность, неоправданную остроту событий.
Таким образом, форма сказа в прозе Касаткина 1920-х годов получила развитие
- утрачивается связь с конкретным
поименованным рассказчиком, но при этом акцентируется его социальная
принадлежность. Это не гарантирует
слияния рассказчика с автором - нередко их позиции не совпадают, наблюдается психологическая неоднозначность
повествования. Сказ как повествовательное единство распадается на сказоподобные формы, чаще других встречается несобственно-авторское повествование («усеченный сказ»), обогащенное
разнообразными средствами психологизма: внутренний монолог,
взаимохарактеристики, пейзажные
зарисовки, детали портрета, мимика, позы, жесты. Кроме того, анализ рассказов Касаткина 1910 - 1920-х годов выявил
наметившуюся стилевую динамику - от сказа и сказовых форм к объективному авторскому повествованию.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ список
1. Занковская, Л. В. Крестьянские рассказы Ивана Касаткина I Л.В. Занковская II Русская литература ХХ века. Советская литература. - М., 1976.
2. Касаткин, И.М. Перед рассветом.: избранные рассказы I И.М. Касаткин: вступ. ст. и прим. Н.И. Страхова. - М., 1977.
3. Кожевникова, Н.А. Типы повествования в русской литературе XIX-XX века I Н.А. Кожевникова. - М., 1994.
4. Киселева, Л.Ф. Об особенностях психологического анализа в романе М. Шолохова «Тихий Дон» I Л.Ф. Киселева II Известия АН СССР. Серия «Литература и язык». - Т. 24. - Вып. 2. - М., 1965.
5. Орешин, П. О книге И. Касаткина «Лесная быль» / П. Орешин II Красная новь.-1927. - № 4.
6. Подъячев С.П. II РГАЛИ, ф. 374, оп. 1, ед.хр. 13.
