CC BY
458
«ЭНЕРГИЯ МИФА»: ФИЛОСОФСКАЯ СКАЗКА Ф. ИСКАНДЕРА «КРОЛИКИ И УДАВЫ»
"THE ENERGY OF MYTH": PHILOSOPHICAL FAIRY TALE BY F. ISKANDER "RABBITS AND SNAKES"
Н. С. Выгон
В статье рассматриваются неомифологические основы повести Ф. Искандера «Кролики и удавы», раскрывающей сущность различных типов тоталитарного сознания. Анализируются первостепенно важные для интерпретации произведения жанр философской сказки, условно-фантастический хронотоп и юмористический модус комического.
Ключевые слова: Ф. Искандер, тоталитарное сознание, неомифологизм, философская сказка, модус комического.
Сказка Ф. Искандера «Кролики и удавы», опубликованная в 1987 г., но написанная на десятилетие раньше, вошла в идеологический кругозор 1990-х как вещь злободневно актуальная, что скорее повредило пониманию замысла автора, чем способствовало ему.
Предмет художественного исследования Искандера -этический и социальный статус человека в тоталитарной системе, - вызвал большой общественный интерес. Критики, в соответствии со своей нравственной и политической позицией, разделились на два лагеря. С. Чупринин рассматривал сказку Искандера в ряду целительных произведений, проникнутых сатирическим пафосом «национальной самокритики» [1], которые способны оздоровить общество. Критик «Нашего современника» А. Казинцев, напротив, увидел в произведении Искандера одноплановую басенную аллегорию, с ледяной насмешкой повествующую о «недавнем, памятном, кровоточащем» прошлом [2, с. 188]. Игнорирование жанровой природы произведения и модуса комического привело к явному искажению его идейного смысла. Критик «Нового журнала» (США) Ю. Тролль, находящаяся на противоположной идейно-политической позиции, книгой восхищалась [3, с. 301]. При этом и А. Казинцев, и Ю.Тролль воспринимали «Кроликов и удавов» как текст с резко выраженной обличительной направленностью и ясным социально-политическим адресом, то есть как политическую сатиру или памфлет.
Но проза Ф. Искандера воплощает иной тип художественного мышления: философско-юмористического [4]. Хотя в художественном мире Искандера нет явления, на которое бы не распространялся модус комического, тональность комизма четко определена. К творчеству писателя неприменимы термины «гротеск», «сарказм» и «сатира», хотя материал дает все возможности для бичующего смеха. Крайние отступления от воплощенных в «чегем-ской идиллии» норм народной нравственности не становятся объектом сатирического обличения, даже если это
N. S. Vygon
The article considers neomythological bases of the narrative by F. Iskander "Rabbits and Snakes" that discovers the essence of different types of totalitarian mind. It analyses the genre of philosophical fairy tale, fantastic chronotopos and humorous modus of the comic.
Keywords: F. Iskander, totalitarian mind, neomythol-ogy, philosophical fairy tale, comic modus.
«Вурдалак», «Большеусый» - кровавый тиран Сталин. У Искандера основой художественного мышления является принцип приятия бытия как единства и абсолютной целостности, где нет ничего, что возможно было бы насильственно исключить для гармонизации жизни.
Единственным легитимным средством преодолеть хаос неблагополучной жизни для Искандера является юмор - сочетающий в себе хвалу и хулу, гибель и возрождение, всегда усматривающий за комичным серьезное, трогательное и вечное. Философская сказка «Кролики и удавы» не является исключением в художественной системе прозы Искандера: юмор, как всегда, представляет собой попытку «гармонизации на уровне разума» [5, с. 33].
Именно высокая степень обобщения, свойственная жанру философской сказки, привела писателя к выбору художественной структуры, не связывающей авторскую мысль жизнеподобными образами. Кроме того, неомифологизм творческого сознания Искандера как продуктивный способ универсализации содержания прочно связан с абхазской мифологией. «Абхазская мифология посвящена окружающей природе в самом широком смысле слова (макрокосмос) и определению места человека в этой природе (микрокосмос). Вся она пронизана своеобразным философским осмыслением того, как человек появился в этот мир, что ему надо, для чего появился, к чему стремится, в чем заключается смысл его жизни, что его ожидает в будущем» [6, с. 27].
И советский критик А. Казинцев, и американские исследователи не увидели главного: это не столько о прошлом, сколько о настоящем, не только о нас, но и о них - и еще о многих. Как говорил главный персонаж сказки Задумавшийся, «я всю силу своего ума тратил на изучение удавов, но о том, что сами братья-кролики еще не подготовлены жить правдой, я не знал...» [7, с. 110].
Взаимоотношения власти и демоса, способы манипулирования общественным сознанием, основанные на не-
совершенстве самой человеческой природы, вечная трагическая судьба первого, сказавшего слово правды, судьба высоких идеалов в реальной политической борьбе -вот круг проблем, исследуемых Искандером.
В его сказке пространственно-предметная среда есть продолжение объема человеческой личности, только логика реального мира перевоплощается в логику мира фантастического. Хронотопический смысл охватывает все сущее, и именно потому печальным глазам Задумавшегося предстает картина всеобщего поедания. Но, в отличие от дидак-тико-аллегорической модели, здесь перед нами действительно мир, чувственно-конкретный, воссоздаваемый детально и подробно. Категория времени в «Кроликах и удавах» является одним из главных способов создания сказочной модели действительности и выражения авторской позиции. Первая фраза: «Это случилось в далекие-предалекие времена в одной южной-преюжной стране...» [7, с. 85] - традиционный сказочный зачин, определяющий сказочное время как заведомо условное прошлое. Так же условно в начале пространство сказки, описываемое как некий тропический лес. Однако замкнутое, выключенное из исторического счета сказочное время сразу же нарушается невозможным в традиционной сказке, но естественным для романа «возвращением» повествования: удав по прозвищу Косой рассказывает случившуюся лет пятьдесят назад кошмарную историю, когда у него в животе взбунтовался проглоченный кролик. А инициатором нарушения сказочного времени является именно повествователь. Наложение сказочного и авторского времени разрушает внеисторичность сказки. История королевства кроликов и удавов, вырываясь из условного времени сказки, прямо входит в наше; в финале повествователь замечает, что некоторые люди, услышав ее, «начинают горячиться и доказывать, что положение кроликов не так уж плохо, что у них есть немало интересных возможностей улучшить свою жизнь» [7, с. 190].
Художественное пространство «Кроликов и удавов» явно обладает чертами параболы, в которой обобщенный идейно-концептуальный план не подавляет предметного, но символически связан с ним. Яркая предметность, чувственная достоверность изображаемого - константа стиля Искандера. Например, описание знамени над королевским Дворцом занимает целую страницу. Рассказчик подробно сообщает, как и из чего было сделано знамя, демонстрируя искандеровское «физическое обилие, необычайную телесность» текста, которая «выламывалась из страниц, как перегруженная плодами ветка» [8, с. 55] - как у боготворимого им Л. Н. Толстого. А идеологический смысл знамени представлен коротко: «великая мечта о Цветной Капусте помогала Королю держать племя кроликов в достаточно гибкой покорности» [7, с. 99].
Описание жизни кроликов, удавов и туземцев представляет собой не сатирическую аллегорию, а юмористическую параболу, то есть имеет повествовательное значение, помимо всякой расшифровки, а не служит оболочкой смысла. Перед нами - реальная действительность, преображенная в сказочно-фантастический мир, чтобы помочь увидеть взглядом первооткрывателя не Сталина или Хрущева, не пе-
риод массовых репрессий или «цивилизованного» тоталитаризма, но самих себя - в прошлом, настоящем, будущем.
«Кролики и удавы» - книга о природе любой власти, основанной на лжи, насилии, и о нашей неподготовленности «жить правдой». Создавая свою универсальную модель тоталитарного государства, Искандер охватывает все важнейшие элементы социальной структуры: общественное производство, мораль и право, образование, науку и искусство. Обманчивость заявленной в названии антитезы кролики и удавы (жертвы и палачи) разоблачается постоянно. Если все поступки подданных Великого Питона мотивируются двумя элементарными чувствами - голодом и страхом, то кролики стоят на более высокой ступени морального самосознания: помимо страха перед удавами и желания вдоволь наесться хотя бы обычной капусты, кролики обладают агрессивной инертностью.
Мастерство Искандера в пародировании идеологических штампов может стать предметом исследования как лингвиста, так и социолога. «Дух мертвящей лжи <...> ощущается в повествовании почти физически. Мутные казенные обороты, <...> словно метастазы, прорастают сквозь живую, пластичную ткань прозы Искандера» [9, с. 202]. Собрания кроликов демонстрируют великолепные образцы «лозунгового мышления», когда умело подбрасываемые идеологемы подхватываются массой и преобразуются в демагогические формулы-призывы.
Из всех форм проявления тоталитаризма, направленных на безоговорочное подчинение масс, Искандера больше всего интересует духовная сфера. Кролики траво-ядны, «от природы теплокровны и чистоплотны» [7, с. 158], а потому именно их королевство представляет собою ту художественную модель, которая позволяет рассмотреть механизм действия идеологии in vitro.
Философская сказка Искандера закономерно вызвала у исследователей желание сопоставить ее с классическим образцом жанра - «Скотским хутором» Дж. Оруэлла. Ричард Л. Чэппл (США) назвал статью «Кролики и удавы» Фазиля Искандера советским вариантом романа Джорджа Оруэлла «Скотский хутор» и утверждал, что «Кролики и удавы» могли быть написаны Джорджем Оруэллом [10]. Но Оруэлл - писатель, воспринимающий мир прежде всего в системе политических координат: «каждая строчка моих серьезных работ с 1936 г. написана прямо или косвенно против тоталитаризма и в защиту демократического социализма, как я его понимал» [11, с. 5]. А по Искандеру, «настоящий писатель рисует человека на фоне вечности. Сила чувства вечности и есть поэтическая сила таланта» [12, с. 10]. Искандер принадлежит к той немногочисленной части писателей, которые «мыслят человечеством», а вечность является второй, вертикальной осью в его системе координат.
«Человек идеологизированный», отдающий идеологии «тайну своей жизни, свою истинную ценность, свою нравственную свободу, свою личность» [12, с. 11] - предмет изображения и одновременно адресат философской сказки Искандера. Перед нами художественная модель общественного сознания при тоталитарном режиме - разные его типы, единые по сути, поскольку основаны на страхе и
лжи, но отличающиеся степенью сложности механизма обмана и самообмана. «Удав - это ползающий желудок» [7, с. 138], самый элементарный и самый распространенный тип тоталитарного сознания, характеризуемый безмысленным подчинением господствующим идеологемам на уровне рефлексов (так, находящийся в бессознательном состоянии Косой поднимает голову при исполнении гимна удавов). Обитатели кроличьего королевства находятся в более сложных этических отношениях с действительностью: они определяются Сверхцелью, ожиданием грядущего рая - завершения опытов по выращиванию Цветной Капусты. Аллюзия с тем комплексом представлений, который был основой советского общественного сознания, очевидна. Но у Искандера другая цель. Обязательный атрибут тоталитарной системы - переход главной социально-политической теории из сферы научного познания в разряд безусловной, не подверженной критическому осмыслению веры. И в королевстве кроликов существуют, хотя и в деформированном идеологией виде, наука и искусство, но отсутствует религия - ее функции присваивает себе господствующее учение. Основываясь на этом, Искандер обнажает и ту важную сторону человеческой психологии, которую хорошо понимал «тот, кто устроил все это», но пока недооценивают и писатели, и политологи: «Человеку доставляет особую усладу мысль, что рядом с обычной, нормальной жизнью идет тайная жизнь, чертовщина. Человек не хочет смириться с мыслью, что мир сиротливо материален. Он как бы говорит судьбе: если уж ты меня лишила бога, то по крайней мере не лишай дьявола» [7, с. 270].
Искандер напряженно ищет те ростки зла, которые пробиваются в общественном сознании и по сей день. Мы видим в мотиве «гипноза» у Искандера - в традиционной для него «малой прозе», в публицистике и философской сказке - еще один аргумент в защиту жанрового определения «Кроликов и удавов» как универсальной философской модели, обращенной прежде всего к современному обществу. Сатира пропагандирует идеи добра, сказка Искандера - и по жанровым канонам, и потому, что автор ее в любом жанре неисправимо лиричен, - проповедует. Пропаганда обращается к массам, сказка Искандера, герой которой - масса, обращена к личности. Ради избавления от проказы идеологии «человека идеологизированного», одновременно жертвы и палача, кролика и удава, ради человеческой личности, единственной надежды и цели цивилизации, написана сказка, в которой герои - притчевые, лишенные психологической многомерности, - воплощают вечную борьбу добра и зла.
Юмористическое мышление, при котором мир, как писал Бахтин, всегда больше слова о нем, дает писателю не только этическую, но и эстетическую свободу. Поэтому он не боится переходов от анекдотического юмора к трагическим размышлениям о психологии предательства. «Осквернение святыни божьего дара - стыда» [13, с. 157] приводит к эпидемии предательств.
В художественном мире Искандера есть несколько образов, которые по своему нравственно-эстетическому значению могут быть уподоблены черепахам, державшим на себе мир древних. Главный из них - мифологема дома, кото-
рый человек творит по своему образу и подобию, как Бог -мир. «Дом - макет мироздания, национальный космос в уменьшении» [14, с. 182]; так же важны образы очага и стола, символизирующие дружеское единение, радость общения людей, наслаждающихся плодами своих трудов. Весьма спорно мнение критики, что в «Кроликах и удавах» образ Стола - привилегий, полученных за бесчестье, - вытесняет важные мифологемы очага и дома. Мифологемы художественного мира Искандера трансформируются в идеологизированном сознании. Именно превращение веселого народного застолья в Стол, символ неправедным путем получаемых благ, позволяет автору показать, какой ущерб несет человеческая нравственность. Такое же превращение претерпевает и мифологема дома. Она полностью утрачивает свой гуманистический смысл, распадаясь на норы - жилища подданных, и Дворцы правителей. Логическое завершение этой всеобщей девальвации нравственных ценностей -определение родины, которое дает изгнанный в пустыню Удав: «Из-за тебя я потерял родину, то есть место, где я имел прекрасную пищу» (курсив наш. - Н. В.) [7, с. 156].
Исследователи отмечали в «Кроликах и удавах» лишенный иллюзий сарказм антиутописта и называли сказку, «может быть, самой безнадежной вещью во всей, отнюдь не радужной, литературе последнего времени» [15, с. 47]. Но в сказке Искандера есть и надежда, и вера. Ответ на самые мучительные вопросы современной жизни (не рецепт, не инструкция!) сформулирован с той максимальной конкретностью, которая допустима в условиях концептуально-обобщенного художественного мышления философской сказки. Достаточно отвлечься от лежащих на поверхности политических аллюзий, чтобы история Задумавшегося кролика, который нес своему народу слово истины и спасения, не был понят им, осужден Королем, предан собратом, добровольно принял смерть ради своих заветов, предстала в истинном свете. События жизни Задумавшегося следуют евангельскому сюжету. Задумавшийся удаляется на Зеленый Холм, чтобы размышлять и беседовать со своим учеником Возжаждавшим, - как Христос на гору Елеонскую. Узнав о предательстве Короля и Находчивого, чьи роли подобны Ироду и Иуде, он жертвует жизнью, чтобы раскрыть глаза собратьям и разоблачить миф о «гипнозе» удавов («их гипноз - наш страх»). Как и Христос, он принимает страдания по вине толпы, восторженно приветствующей его вначале и отрекающейся от него, когда стало понятно, что в его словах содержится «какая-то соблазнительная, но чересчур тревожная истина» [7, с. 105]. Помимо сюжетных аналогий, в тексте есть много символических деталей, подтверждающих библейские истоки истории Задумавшегося (например, Голгофа Задумавшегося - «открытое пространство, на котором ни одного дерева, ни одного куста <...> Какая бесплодная местность <...> не дай бог здесь жить» [7, с. 136]. Возжаждавший называет своего собрата Задумавшегося Учителем, в полном соответствии с библейским Равви, и тот излагает свои воззрения в форме притчей и заповедей: «если мудрость бессильна творить добро, она делает единственное, что может, — она удлиняет путь зла» [7, с. 139]. Великолепная афористичность нравственных
максим Задумавшегося не удивит читателя, знакомого с прозой Искандера.
Существование кролика-философа, Учителя, уподобляемого Христу, свидетельствует: Искандер травестирует сакральные евангельские образы и сюжеты. Но средневековый жанр "Parodia sacra", по глубокому замечанию М. М. Бахтина, не отрицает и не обесценивает травестируемые священные смыслы, но «вносит постоянный корректив смеха и критики в одностороннюю серьезность высокого прямого слова, корректив реальности, которая всегда богаче, существеннее, а главное - противоречивее и разноречивее, чем это может вместить высокий и прямой жанр» [16, с. 421]. Именно к этой традиции, подвергающей проверке иронией фарисейскую канонизацию, столь удобную для «кроликов и удавов» всех времен и народов, восходит травестия Евангелия у Искандера. В свою очередь, свет вечных евангельских образов, запечатлевших самые высокие нравственные идеалы человечества, озаряет судьбу кроличьего философа и позволяет ясно представить авторскую позицию. Парабола, соединившая истории Спасителя и Задумавшегося, и есть выражение веры и надежды автора: «Для чего-то нужно, чтобы среди кроликов был такой кролик, который наставлял бы их на путь истины, даже если они и не собирались идти по этому пути» [7, с. 143]. Чегемский мудрец Фазиль Искандер утверждает: «Народ наш, крученный-перекрученный за годы унижения и лжи, хотя и исхитрился выжить, тяжело болен. Для выздоровления ему нужны правда, хлеб и надежда» (курсив наш. - Н. В.) [12, с. 11]. В «Кроликах и удавах» своему ученику, спрашивающему, где уверенность в том, что задача «расшатывать сознание кроликов» выполнима, Задумавшийся отвечает: «Есть нечто более высокое, чем уверенность, - надежда» [7, с. 133].
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ
1. Чупринин С. Похвала злословию // Лит. газета.
1987. 28 окт.
2. Казинцев А. Очищение или злословие? // Наш
современник. 1988. № 2. С. 188-203.
3. Тролль Ю. «Кролики и удавы» Фазиля Искандера // Новый журнал. Нью-Йорк, 1983. № 151 (июнь). С. 301-305.
4. Выгон Н. С. Юмористическое мироощущение в русской прозе: проблемы генезиса и поэтики: моногр. М.: Книга и бизнес, 2000. 368 с.
5. Искандер Ф. А. Потребность очищения // Лит. обозрение. 1987. № 8. С. 32-34.
6. Зухба С. Л. Модель мироздания в абхазской мифологии // Мир культуры адыгов (проблемы эволюции и целостности). Майкоп: Адыгея, 2002. 315 с.
7. Искандер Ф. А. Кролики и удавы: Проза последних лет. М.: Кн. палата, 1988. 288 с.
8. Искандер Ф. Идеи и приемы. Пластичность прозы: Встреча за «круглым столом» // Вопр. литературы. 1968. № 9. С. 51-58.
9. Васюченко И. Дом над пропастью // Октябрь. 1988. № 3. С.199-202.
10. Chapple R. L. F. Iskander's "The Rabbits and the Snakes": the soviet version of G. Orwell's "Animal Farm" // Germano-Slavica. A Canadian Journal of Germanic and Slavic Comparative Studies. 1987. Vol. 5, No. 1/2. P. 34-47.
11. Чаликова В. Встреча с Джорджем Оруэллом // Антиутопии ХХ века: Е. Замятин. О. Хаксли. Дж. Оруэлл. М.: Кн. палата, 1989. C. 329-330.
12. Искандер Ф. Человек идеологизированный // Огонек. 1990. № 11. С. 8-11.
13. Искандер Ф. А. Большой день большого дома. Сухуми: Алашара, 1986. 320 с.
14. Гачев Г. Д. Национальные образы мира. М.: Академия, 1998. 432 с.
15. Липовецкий М. Условия игры // Лит. обозрение. 1988. № 7. С. 46-49.
16. Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. М.: Художественная литература, 1975. 504 с.
ПОВЕСТЬ В. В. ГОЛЯВКИНА «МОЙ ДОБРЫЙ ПАПА» В ЖУРНАЛЬНОЙ КРИТИКЕ 60-х ГОДОВ ХХ ВЕКА
THE NOVEL OF V. V. GOLYAVKIN «MY GOOD FATHER» IN MAGAZINE CRITICISM OF THE 60s OF THE TWENTIETH CENTURY
Н. С. Панкрашкин
Предметом статьи является обсуждение в журнальной периодике 1960-х гг.повести В. Голявкина. Критики пытались определить своеобразие стиля писателя (построение фразы, смена тональности и т.п.).
Ключевые слова: повесть для детей, критика детской литературы, русская детская литература.
N. S. Pankrashkin
The subject of this article is the discussion of the V. Golyavkin's novel in the periodicals of the 60s of the twentieth century. The critics tried to determine the originality of the writer's style (phrase building, tonal changes, etc.).
Keywords: children's short stories, children's literature criticism, Russian children's literature.
