CC BY
4Н.В. Морженкова
Элементы разговорного дискурса в трилогии Г. Стайн «Три жизни»
Статья посвящена анализу функций элементов разговорного дискурса в трилогии Г. Стайн «Три жизни». Разговорная речь и просторечие рассматриваются в качестве основного источника экспериментального художественного языка. Автор исследует, как, включаясь в иную коммуникативную систему, элементы разговорной речи приобретают необычную функциональную направленность, превращаясь в ключевые структурные компоненты модернистского текста.
The article examines G. Stein’s colloquialism in her experimental trilogy «Three Lives». Focusing on such features of Stein’s style as the limitations of vocabulary, the repetition, the colloquial diction, the author explores the transformations of the colloquial units in the literary avant-garde text. The article prompts reflections on the nature of modernist literary experiment with extraliterary genres typical of everyday life communication.
Ключевые слова: экспериментальное письмо; экспрессивная тавтология;
первичные внелитературные жанры; просторечие; разговорность.
Key words: experimental writing; expressive tautology; primary extraliterary genres; colloquialism.
Трилогия Г. Стайн «Три жизни» (“Three Lives”, 1905) включает центральную повесть «Меланкта» (“Melanctha”) и две обрамляющие её повести «Добрая Анна» (“The Good Anna”) и «Тихая Лена» (“The Gentle Lena”) [2]. Каждая повесть в рамках трилогии содержит определённый романный потенциал. Сама сюжетная схема повестей — от молодости героинь (или даже детства в случае с Меланктой) к влюблённости (или несчастливому браку в случае с Леной), через которую проявляется внутреннее ядро личности, к смерти в финале — намекает на возможность потенциального становления, взросления. Этого, тем не менее, не происходит. Образы героинь подчёркнуто готовые и неизменные. Возникает ощущение своеобразного минус-приёма. Внутри повестей намечен своеобразный сюжетный контур романа становления, но на уровне стиля весь этот скрытый потенциал как бы нарочито «тормозится», а линейность биографического времени разрушается.
Немногочисленные события, которые происходят с героинями, выстраиваются не во взаимосвязанную цепочку неповторимых событий жизненного пути, а в качестве вариативных проявлений некоего неизменного архетипа судьбы, словно по кругу располагающихся на плоскости бытия.
В силу фактически полного отсутствия временных указателей, при помощи которых можно было бы линейно выстроить событийный ряд, событие изображается как постоянно повторяющееся. Это придаёт художественному времени очевидную цикличность. Текст повести развёртывается как напряженное взаимодействие, в рамках которого сюжет и экспериментальный стиль противостоят друг другу, в результате чего происходит определённая дереализация героев.
Стайновское экспериментальное письмо в «Трёх жизнях» в значительной мере конструируется вокруг устного просторечного дискурса, с характерной для него экспрессивной избыточностью тавтологического характера [1: с. 187]. Повествование трилогии с утомительной скрупулёзностью возвращается к уже сказанному. Кружатся и кружатся одни и те же фразы. Фактически мы здесь наблюдаем нарочитую «бесперспективность» самого процесса рассказывания. Фразы словно не могут «отцепиться» от однажды сказанного о герое. Авторское слово как бы не имеет необходимой дистанции, перспективы для объективного (с точки зрения реалистической эстетики) изображения героя. Но при всех чертах просторечия авторского дискурса мы не можем не ощущать, что это лишь экспериментальная «игра» с первичными внелитературными жанрами.
Следует иметь в виду, что в XX веке разговорная речь — один из основных источников обновления художественного языка. Элементы разговорной речи могут включаться в художественный текст как в готовом виде, так и лишь в качестве структурных принципов. Но, включаясь в иную коммуникативную систему, элементы разговорной речи приобретают иную функциональную направленность [8: с. 21]. Как отмечает В. Руднев, модернистской поэтикой активно осваивается именно «лексическая периферия», и в том числе просторечие, столь отличное от языковой усреднённости и стилистической нейтральности [11: с. 197]. Так, например, в «сказочках» Ф. Сологуба и «случаях» Д. Хармса просторечная лексика и синтаксические конструкции, типичные для разговорной речи, порождают эффект абсурдного мира.
Для трилогии Стайн характерно активное использование местоимений и слов-заместителей (do, thing), значение которых не конкретизируется из контекста, что придаёт всему повествованию определённую сухость, абстрактность. Индивидуальность персонажа, сюжета, слова максимально редуцированы. Здесь нет единичных конкретных ситуаций. Любая ситуация описывается как устойчивый инвариант в контексте архетипа судьбы. Обращает на себя внимание тождественность речевых и поведенческих реакций героинь на ситуации. Нарочито подчёркнута стереотипность и монотонность как авторского языка, так и речи персонажей. Очевидно, что писательница экспериментирует именно с традиционалистским дискурсом просторечия, с характерным для него консерватизмом и стереотипностью речевого поведения, строя свой текст по его законам.
В качестве особенности мышления носителей просторечной культуры Т.М. Николаева выделяет «тенденцию к мультипликации», проявляющуюся в установке на репрезентацию единичного события как совокупности повто-
ряющихся событий [9: с. 124]. Эта тенденция к обобщению сказывается и в особом морализаторстве, назидательности и стремлении поучать, которые весьма типичны для просторечия, являющегося, по определению Е.А. Земской, «не только специфической языковой формацией, но особым языковым, ментально-психологическим и социальным миром, имеющим своеобразный кодекс речевого поведения» [7: с. 243]. Кстати, ситуация поучения, с характерными для этого речевого жанра стереотипными фразами, является ключевой в рамках стайновской трилогии. Так, для Анны назидательность оказывается единственной формой общения с окружающим миром. Анна поучает всех: от собак до своих хозяек, которых она тщательно подбирает исходя именно из склонности их характера становиться объектом её поучений. Даже традиционный брак в трилогии — вариант подобной прагматической ситуации. Героиня повести «Тихая Лена», выйдя замуж, становится объектом постоянных поучений и агрессивных назиданий со стороны матери мужа.
На эффект дереализации в «Трёх жизнях» работают такие особенности стайновского стиля, как пристрастие писательницы к служебным словам и словам-заместителям, обладающим «грамматикализованным» лексическим значением (one, do, thing, that). Причём контекстуальное предметное содержание слов-заместителей в прозе Стайн не устанавливается из контекста. Часто нет никакой возможности соотнести их с каким-либо замещаемым словом. Имитируемые элементы устной речи, формально входя в авторский идиостиль в качестве его ключевых структурных единиц, функционируют совсем иначе, чем в рамках обычного общения. Разговорная устная речь — это речь ситуативная [10: с. 187]. Но обращает на себя внимание именно элиминация ситуативности в стайновском повествовании. Отсутствие конкретных деталей и постоянный возврат текста к уже сказанному не позволяют воспринимать ситуации как жизнеподобные обстоятельства. При наличии формальных маркеров разговорной устной речи отсутствует её суть, то есть конкретная ситуативность. Таким образом, перед нами, конечно же, художественно обработанное, «препарированное» устное слово, характерное для определённых первичных жанров.
Тавтологичная структура стайновского текста вскрывает саму структуру «наивного» сознания героинь, структуру их мышления, канву их бытия. В тексте возникают сложные отношения между авторским дискурсом и ге-ройным словом. С одной стороны, в силу наличия одинаковых формальных элементов, на первый взгляд они демонстрируют определённую схожесть. С другой — отсутствие в стайновском тексте конкретности, ситуативности маркирует явную неслиянность авторского взгляда и слова с конкретночувственным, «наивным» мировосприятием героинь. Жизнь простых героев дана не просто с объективной дистанции реалистического видения, а из какой-то другой системы измерения. Сами просторечные реплики в этом обезличенном пространстве, словно объекты на выставке, выступают как изолированные из контекста, из жизни и перенесённые в сферу художественного эксперимента.
Стайновская повесть строится именно за счёт активного перенесения элементов профанного мира в экспериментальный текст, элементов первичных бытовых жанров в нарочито «сделанный» литературный текст. В повести «Три жизни» обнаруживается два несовпадающих аксиологических фокуса. Если первый из них связан с геройным планом (т.е. с теми, о ком рассказывается), то второй — с самим моментом экспериментального текстопорожде-ния. Возникает эффект некой «разъятой» реальности, которая «поверяется» экспериментом.
Отправной точкой для создания писательницей своей трилогии стал перевод «Простой души» Г. Флобера, за который Г. Стайн принялась в качестве упражнения по французскому языку. Литературным прототипом «простых» стайновских героинь послужила флоберовская служанка Обэнов — Фелиситэ. Обратившись к теме «наивного» сознания, Стайн работает в совсем ином ключе. Ощущение некоего несоответствия между сюжетом и стилем трилогии возникает в значительной мере в результате сформированного читательского ожидания. Сам тип героя неизбежно отсылает к определённому типу художественного сознания, в рамках которого он актуализируется. Начало «Доброй Анны» во многом настраивает читателя на то, что сейчас перед ним развернётся реалистическое повествование о жизни «простой» женщины (служанки, бедной родственницы, гувернантки и т.д). На формирование определённого жанрового ожидания работает и обманчивая «простота» стиля первого абзаца с его очевидной установкой на просторечие.
Вступая в «диалог» с художественным видением Флобера, Г. Стайн на материале, столь подходящим для реалистической эстетики (тип героини, сюжетная схема, активное обращение к первичным бытовым жанрам), создаёт принципиально иную поэтику. В этом контексте интересно обратиться к наблюдениям П. Валери относительно реалистического видения мира и героя. В статье «Искушение святого Флобера» Валери пишет, что реалисты «вкладывали в изображение самых обычных, подчас даже ничтожных, предметов изощренность, истовость, труд и бесстрашие, достойные восхищения, не замечая, однако, что нарушают свой принцип и что творят какую-то новую «правду» — подлинность собственной, вполне фантастической выделки» [5: с. 96]. Стайновская трилогия в значительной мере является попыткой обнажить иллюзорность этой реалистической подлинности. Используя саму структуру просторечного высказывания как основу экспериментального авторского дискурса, писательница совсем по-иному работает с «простым» словом внелите-ратурных бытовых жанров, чем это делали реалисты.
Писательница не говорит ничего о том, как мыслят её героини. Она даёт художественный образ структуры их сознания, для которого характерна слитность с миром. Подобная невыделенность из мира — основная черта «наивного» архаичного сознания. Стайн обнажает иллюзию традиционной объективности. На уровне слова это выражается через разрушение эффекта реалистического видения, предполагающего «точку зрения на мир, как дан-
ный человеку объективно» и исходящего из «установки, в рамках которой «реальность» предстает как «абсолютизированная», т.е. та же самая и такая же самая для всякого познающего субъекта и автономно для себя существующая» [6: с. 201]. Для «наивного» сознания не существует объективного, вне его положенного мира. Героини «Трёх жизней» не «мыслят», а проживают жизнь. И вот этот процесс проживания, длящееся бытие и даёт автор.
Говоря о специфике реалистического письма с его установкой на воспроизведение «конкретных деталей», Р. Барт определяет её «референциальную иллюзию». Суть ее заключается в том, что «реальность», будучи изгнана из реалистического высказывания как денотативное означаемое, входит в него уже как означаемое коннотативное. Стоит только признать, что известного рода детали непосредственно отсылают к реальности, как они тут же начинают неявным образом означать ее. В качестве примера Барт приводит описание гостиной Обэ-нов из «Простой души» Флобера. Конкретные детали в повествовательной ткани Флобера, по мысли исследователя, «говорят в конечном счете только одно: мы — реальность; они означают «реальность» как общую категорию, а не особенности ее проявления. Иными словами, само отсутствие означаемого, поглощенного референтом, становится означающим понятия «реализм»; возникает эффект реальности, основа того скрытого правдоподобия, которое и формирует эстетику всех общераспространенных произведений новой литературы» [4: с. 398].
В случае с трилогией «Три жизни» вместо «референциальной иллюзии» наблюдается обратный процесс, который можно обозначить как подавление референциальности. Во многом эффект достигается именно благодаря отсутствию в стайновской прозе подобных «конкретных деталей». В тексте Стайн нет эффекта присутствия объективной действительности. Героини словно висят в каком-то безликом, никак не обозначенном пространстве, которое можно определить как своеобразное минус-пространство.
Подобное видение даёт, кстати, жанр портрета. Неслучайно именно после создания «Трёх жизней» Стайн активно обращается к жанру портрета, который даёт изолированное видение, столь необходимое писательнице. Портретируемый предстаёт отвлечённым от всего мира лицом. Его «изъятость» из мира соотносится с изначальной функцией архаического портрета, который был портретом погребальным. Если даже портретируемая фигура помещена в определённую среду, то и интерьер, и пейзаж на портрете превращаются скорее в двухмерный фон. В том случае, если человек изображается в трёхмерном пространстве пейзажа или интерьера, портрет начинает выходить за границы своей «чистой» жанровой специфики, становясь портретом-картиной или жанровой сценой, несмотря на то, что лица могут даваться портретно. Установка на портретирование в слове во многом определит специфику следующего произведения писательницы — масштабного романа «Становление американцев». Очевидно, что определенные черты портретного видения намечаются уже в трилогии «Три жизни».
Библиографический список
Источники
1. Флобер Г. Госпожа Бовари. Саламбо. Простая душа / Г. Флобер. - М.: Дрофа, 2008. - 768 с.
2. Stein G. Three Lives / G. Stein. - Boston: Bedford, 2000. - 387 p.
Литература
3. Арнольд И. В. Современная стилистика английского языка: учеб. для вузов / И.В. Арнольд. - М.: Просвещение, 1990. - 303 с.
4. Барт Р. Эффект реальности / Р. Барт // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика / Р. Барт. - М.: Прогресс-универс, 1994. - С. 392-400.
5. Валери П. Об искусстве / П. Валери. - М.: Искусство, 1976. - 512 с.
6. Венедиктова Т. Д. Секрет серединного мира. Культурная функция реализма XIX века: учеб. пособие / Л.Г. Андреев, Г.К. Косиков, Т.Д. Венедиктова и др. / Под ред. Л.Г. Андреева // Зарубежная литература второго тысячелетия. 1000-2000. -М.: Высшая школа, 2001. - С. 186-221.
7. Земская Е. А. Язык как деятельность: Морфема. Слово. Речь / Е.Я. Земская. -М.: Языки славянской культуры, 2004. - 668 с.
8. Ковтунова И. И. Некоторые направления эволюции поэтического языка в XX веке: коллектив. монография / И.И. Ковтунова // Григорьев В., Ковтунова И.И., Ревзина О. Очерки истории языка русской поэзии XX века. Поэтический язык и идиостиль. - М.: Наука, 1990. - С. 7-27.
9. Николаева Т. М. Речевые, коммуникативные и ментальные стереотипы: социолингвистическая дистрибуция / Т.М. Николаева // Язык как средство трансляции культуры. - М.: Наука, 2000. - С. 112-131.
10. Рубинштейн С. Л. Основы общей психологии / С.Л. Рубинштейн. - СПб.: Питер, 2000. - 720 с.
11. Руднев В.П. Прочь от реальности: Исследования по философии текста / В.П. Руднев. - М.: Аграф, 2000. - 429 с.
References
Istochniki
1. Flober G. Gospozha Bovari. Salambo. Prostaya dusha / G. Flober. - M.: Drofa, 2008. - 768 s.
2. Stein G. Three Lives / G. Stein. - Boston: Bedford, 2000. - 387 p.
Literatura
3. Arnol’d I. V. Sovremennaya stilistika angliiskogo yazy’ka: ucheb. dlya vuzov /
I.V. Arnol’d. - M.: Prosveshhenie, 1990. - 303 s.
4. BartR. E’ffekt real’nosti / R. Bart // Bart R. Izbranny’e raboty’: Semiotika. Poe’tika / R. Bart. - M.: Progress-univers, 1994. - S. 392-400.
5. Valeri P. Ob iskusstve / P. Valeri. - M.: Iskusstvo, 1976. - 512 s.
6. Venediktova T. D. Sekret seredinnogo mira. Kul’turnaya funkciya realizma XIX veka: ucheb. posobie / L.G. Andreev, G.K. Kosikov, T.D. Venediktova i dr. /
Pod red. L.G. Andreeva // Zarubezhnaya literatura vtorogo ty’syacheletiya. 1000-2000. -M.: Vysshaya shkola, 2001. - S. 186-221.
7. Zemskaya E. A. Yazy’k kak deyatel’nost’: Morfema. Slovo. Rech’ / E.Ya. Zemskaya. - M.: Yazy’ki slavyanskoi kul’tury’, 2004. - 668 s.
8. Kovtunova I. I. Nekotory’e napravleniya e’volyucii poe’ticheskogo yazy’ka v XX veke: kollektiv. monografiya / I.I. Kovtunova // Grigor’ev V., Kovtunova I.I., Revzina O. Ocherki istorii yazy’ka russkoi poe’zii XX veka. Poeticheskii yazy’k i idiostil’. -M.: Nauka, 1990. - S. 7-27.
9. Nikolaeva T. M. Rechevy’e, kommunikativny’e i mental’ny’e stereotipy’: sociolingvisticheskaya distribuciya / T.M. Nikolaeva // Yazy’k kak sredstvo translyacii kul’tury’. - M.: Nauka, 2000. - S. 112-131.
10. Rubinshtein S. L. Osnovy’ obshhei psixologii / S.L. Rubinshtein. - SPb.: Piter, 2000. - 720 s.
11. Rudnev V. P. Proch’ ot real’nosti: Issledovaniya po filosofii teksta / V.P. Rudnev. -M: Agraf, 2000. - 429 s.
