CC BY
31
УДК 82.161.1
Е.В. Шишпаренок
Экзистенциальная модель восприятия А.П. Чеховым сибирско-сахалинского пространства как результат взаимодействия с сибирским мифом
В статье рассматривается понятие сибирского мифа как сочетание коллективного представления и художественного образа Сибири XIX в., наделенного философской семантикой. А.П. Чехов, с одной стороны, дешифрует основные стереотипы сибирско-сахалинского мифа, с другой, обогащает его новым знанием, выражающим уникальное авторское восприятие чужого пространства.
Ключевые слова: сибирский миф, художественный образ, А.П. Чехов.
E V Shishparyonok
Existential model of A.P. Chekhov's perception of Siberian-Sakhalin space as a result of interaction with the Siberian myth
This article deals with the concept of Siberian myth as a combination of collective representation and artistic image of Siberia in XIX century, endowed with the philosophical semantics. A.P. Chekhov, on the one hand, decrypts the main stereotypes of Siberian-Sakhalin myth, on the other hand, enriches it with new knowledge, expressing the author's unique perception of another's space. Key words: Siberian myth, literary image, A.P. Chekhov.
Говоря о сибирском мифе XIX в., мы имеем в виду такую форму или феномен сознания, благодаря которому постижение человеком мира осуществляется при помощи актуализации всей сферы архетипического, интуитивного и мистического знания. Миф не есть нечто устаревшее, ушедшее. Он постоянно возрождается в нашем мире, наполняется новым содержанием, видоизменяется, становится частью духовных поисков человека и принимает, в конце концов, статус некоей общезначимой парадигмы сознания, укорененной в области архетипа и символа. В мифе проявляется одна из функций сознания - постигать мир через синтез его противоположностей. Соответственно, сибирский миф (с его основными мифологемами «ада» и «рая»), в нашем представлении, не должен целиком сводиться к вымыслу, к неправдоподобному и внеличному. Он выступает как та смыслопорождающая конструкция, которая должна быть понята в контексте мифопоэтического целого. Сибирский миф -это совокупное представление о Сибири, которое включает в себя:
а) воспроизведение стереотипов массового национального сознания (которые опираются на архетипические мифологемы);
б) отражение в художественном творчестве русских писателей общечеловеческой универсальной сущности сибирской реальности (здесь образ Сибири приобретает философическую семантику и является уже не только образом действительного пространства, но и художественной, экзистенциально наполненной моделью мира).
Какая-то поверхностная часть содержания
мифа должна быть отброшена, дешифрована. Но какая-то - более глубинная - должна остаться в образе. Она принадлежит к сфере архетипиче-ского культурного знания и сближается с понятием символа, но в то же время превосходит его, указывает на выход образа за собственные пределы. Такой смысл мифа не может быть опровергнут путем анализа. Он рождается из совокупности текстов, в которых люди образованные, способные к рефлексии, передают субъективное, внутренне обоснованное восприятие того или иного явления.
В нашем случае - это художественные тексты о Сибири XIX в., каждый из которых является в какой-то степени попыткой автора понять, что такое Сибирь, в чем ее своеобразие, ее значение для России и каковы их отношения друг к другу. Эти смыслы переплавляются, образуя глубинный пласт содержания сибирского мифа. Так складывается сибирская тема в русской культуре, что Сибирь наделяется способностью притягивать к себе личностные смыслы, вовлекать в свой круг людей, вступивших в контакт с чужим пространством, и ставить их перед лицом основных вопросов: жизни и смерти, добра и зла, достоинства и бесчестия, героического поступка и душевного мелководья. Создается такая ситуация, когда человек должен решить для себя антиномию сибирской жизни. С одной стороны, он понимает, что так жить невозможно - в гнетущей атмосфере бездуховности и бесправия, где, кажется, нет надежды на торжество разума и закона. Здесь какая-то стихийная бессознательная сила заставляет автора отодвинуть объективность и нарочито сгущает все темное,
выражая протест против такой жизни. Так Сибирь кажется «адом». И в то же время человек понимает, что он получил здесь что-то неоценимо важное и нужное, которое нелегко, а может быть, и невозможно выразить словами, но которое непременно проявляется в процессе творчества, и - в результате - в художественном образе Сибири. Она заставляет человека быть честным самим с собой, ставит перед ним самые важные вопросы и дает тем самым возможность узнать самого себя.
А.П. Чехов вносит свой, особый вклад в содержание сибирского мифа. Взаимодействуя с ним, с одной стороны, в попытке развенчания, низведения его структурных компонентов - мифологем, он, с другой стороны, обогащает его новым знанием, выражающим уникальное авторское восприятие чужого пространства.
Когда читаешь «Остров Сахалин» или очерки «Из Сибири», воображение рисует образ автора как человека, преодолевающего себя, «ведущего с миром одинокий поединок» [5]. Такой образ созвучен экзистенциальной философии, определяющей способ бытия человеческой личности как постоянный поиск и осознание своей экзистенции. К. Ясперс пишет, что «человек есть путь; не только существование, установленное как пребывание, но и имеющаяся в нем возможность, даруемая свободой, исходя из которой человек еще в своем фактическом действовании решает, что он есть» [10, с. 378]. Свобода, выбор личности и ответственность - это основные ценности в мировоззрении Чехова, и чувство одиночества выступает средством осознания своего бытия в мире.
Возможность путешествия в Сибирь, сопряженная с опасностью, тяжелыми условиями, с восприятием другого образа жизни людей, есть возможность «подойти к границе, чтобы ощутить свою трансцендентность». «Ощутить суровость действительности - единственный путь, который ведет к себе» [10, с. 399, 401]. Для чего тридцатилетнему А.П. Чехову понадобилось такое серьезное испытание действительностью? Уже в 1893 г. он признается А.С. Суворину, что не выносит холода*. Чтобы «удовлетворить свою страсть к передвижениям», о которой Чехов говорил в письме к Я.А. Корнееву**, проще было съездить в Крым или выбрать любое другое место, дорога куда не потребовала бы такой физической жертвы. Наверное, для писателя было важно это путешествие именно как испыта-
* «Наступило время, самое тягостное для моего тела. Я не терплю холода». Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. - М.: Наука, 1978. - Письма. Т. 5. -С.251.
** Там же. С. 280.
ние, как поиск своего «самобытия», если понимать под этим, по К. Ясперсу, «жизнь, которая хочет стать целостной» [10, с. 403].
Близость творчества А.П. Чехова как целостного художественного явления к философии экзистенциализма, по словам Р.С. Спивак, проявляется в некоем общем настроении, ощущении жизни: «абсурдность мира, его непрозрачность для разума и безучастность к человеку, исключительная ценность человеческой индивидуальности, глубокое отчуждение личности от общества, любого «другого» и себя самой, повышенное внимание к проблеме свободы выбора в критической ситуации, трагически обостренное ощущение конечности и однократности каждого отдельного существования» [7, с. 193-194]. Весь сибирско-сахалинский период жизни Чехова кажется огромным нравственным и физическим преодолением или испытанием себя - и кропотливая предварительная работа, и сама дорога, и собирание материала на каторжном острове, и даже определенное ограничение себя как художника при написании книги. И в «Острове Сахалине», и в очерках проявляется одиночество и грусть, которая имеет обобщающую онтологическую природу. Еще в самом начале цикла «Из Сибири», после небольшого, довольно дружелюбного замечания о сибирской стороне (холодно - зато сколько дичи!), герою-повествователю «почему-то становится грустно» [8, с. 7]. Ощущается скрытая параллель между одиноким полетом пары журавлей и судьбой людей, уныло следующих за своими кибитками, - переселенцев. Чехов останавливается на человеке, «непохожем на других», и с какой-то безысходностью, как будто речитативом, перечисляет все повороты его незавидной судьбы, путь в Сибирь, где даже его скрипки «пойдут за двугривенный чужаку-писарю или ссыльному, ребята чужака оборвут струны, сломают кобылки, нальют в нутро воды» [8, с. 8]. И жизнь этого «непохожего» человека становится похожей на жизни многих, идущих вдоль длинной сибирской дороги. Эта грусть будет слышаться почти везде, где рассказывается о судьбе человека, оказавшегося в Сибири, но особенно ярко и открыто (что так неестественно для Чехова - гово-
***
рить прямо о своем чувстве) - в седьмом
*** Здесь вспоминается характеристика Чехова, данная А. Дерманом, как человека холодного, «беспорывного и созерцательного», «наделенного «молчанием сердца», слабостью чувства любви», первое впечатление которого о людях «почти всегда было отравлено какой-то брезгливостью, холодностью и неприязнью», и который своими сахалинскими впечатлениями «не был ни потрясен, ни подавлен (кроме отдельных моментов, например, зрелища порки, после которого он несколько ночей не спал). Напротив, он переживал какой-то подъем, настроение у него бы-
очерке: «Я не люблю, когда интеллигентный ссыльный стоит у окна и молча глядит на крышу соседнего дома <...>. Не люблю потому, что в это время мне бесконечно жаль его» [8, с. 24]. Эта авторская грусть идет рядом с глубоким чувством одиночества, которое герой-повествователь испытывает не в уединенности, а, наоборот, среди людей, которые говорят и ругаются, но не могут ни договориться, ни даже понять друг друга. «Ночью, перед рассветом, среди этой дикой ругающейся орды, в виду близких и далеких огней, пожирающих траву, но ни на каплю не согревающих холодного ночного воздуха, около этих беспокойных, норовистых лошадей, которые столпились в кучу и ржут, я чувствую такое одиночество, которое трудно описать» [8, с. 12]. Похоже, что это чувство одиночества становится пиком, максимальным скоплением всех тяжелых, негативных дорожных эмоций и физического напряжения, когда ощущается некая граница между миром и человеком, который «полностью отдается своей экзистенции», становится перед выбором пути. В таком случае одиночество, если следовать мысли К. Ясперса, как «самобытие, которое в своем негативном решении, в своем отказе от себя, не устремляется к бытию мира, изнуряет себя в возможности. Оно говорит лишь для того, чтобы ставить под вопрос. Его атмосфера - создание беспокойства» [10, с. 395, 400]. Одиночество Чехова помогает автору прочувствовать непохожесть сибирской жизни, где, как в тайге, обычная человеческая мерка не годится, где приключения «давно уже стали привычными». Сквозь это пограничное одиночество та, другая жизнь в родных краях, когда переносишься туда мыслями, кажется «вялой, серой, бесполезной». Не там уже, а именно здесь, в этой чужой и суровой действительности нужно услышать, определить свое отношение и восприятие такой -сибирской - жизни. Многое будет зависеть именно от того, как человек, рассказывающий, грубо говоря, России о Сибири, на протяжении своего пути осознает себя в таких условиях действительности. «То, что действительно происходит, - пишет К. Ясперс, - может быть изменено не улучшением объективного знания, но посредством бытия человека; истоком того, что он совершает, служит его внутреннее отношение, способ того, как он осознает себя в своем мире» [10, с. 387]. И постепенно авторское восприятие сибирской реальности - через чувство скуки при ожидании, тревоги - при переправе, через «проклятое впечатление» от Иртыша, через состра-
ло праздничное». Дерман А. Творческий портрет Чехова. -М.: Мир, 1929. - С. 170, 130,141,139.
дание к интеллигентному ссыльному, через ощущение ничтожности человеческого преступления перед бескрайностью тайги - приходит к позитивной цельности мироощущения. К концу очеркового цикла уже не упоминается ни холод, ни скука, ни чувство одиночества и раздражения от дороги - последние страницы наполнены ощущением силы и очарования тайги, ее величия, ее тайны. Трагический взгляд на судьбу человека, который попадает в Сибирь и растворяется в ее суровости (размышления о переселенце со скрипкой) сменяется мыслями о том, «какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега!» [8, с. 35]. Ночью, на сибирской дороге, автор чувствует «одиночество, которое трудно описать», а стоя на берегу реки - гармонию в сибирской природе и свою сопричастность ей. «Много у меня было разных мыслей, и все они путались и теснились, как вода в Енисее, и мне было хорошо» [8, с. 35]. И мы понимаем, что между этим одиночеством и «мне было хорошо» лежит глубокое авторское постижение и переживание этой незнакомой еще сибирской реальности. Здесь чувствуется духовное напряжение, которое помогает обрести независимость в стороне от мира, в отказе от него и в одиночестве, потому что, как пишет К. Ясперс, «только тот, кто есть он сам, и способен подтвердить это в одиночестве, - может истинно вступить в коммуникацию» [10, с. 501].
В очерках Чехова путь становится, говоря словами В. А. Подороги, «экзистенциальной единицей времени», которой измеряется сибирское пространство [4, с.272]. Словно выбирается другая система координат, которая дает возможность всю реальность привычного мира оценить заново. Эта дорога оставляет человека наедине с собой и с миром и в то же время требует от путешественника выносливости и борьбы. Физическое усилие сопровождается усилием нравственным и создается то напряжение, при котором только и возможно «самобытие». Такое состояние человека похоже на ситуацию одновременного дистанцирования от мира и погружения в мир, которую описывает К. Ясперс. «Дистанцирование от мира дает ему свободу, погружение в мир - его бытие. Дистанцирование не может быть совершено посредством интеллектуальной абстракции, но лишь в одновременном соприкосновении со всей действительностью; погружение - незримый акт, его не превозносят, но совершают в тихой безусловности. Дистанцирование от мира дает внутреннее благородство; погружение в мир пробуждает человечность и самобытие. Первое требует самодисциплины, второе есть любовь» [10, с. 404].
К. Ясперс считал важным определить, «как в
условиях века техники и переустройства всех общественных отношений сохранить такое достояние, как огромная ценность каждого человека, человеческое достоинство, свобода духа, метафизический опыт тысячелетий», и полагал, что «подлинная проблема будущего, которая служит основным условием всех этих моментов и включает их в себя, состоит в том, как и во что будет веровать человек». Немецкий философ называет верой то «объемлющее, что руководит нами даже тогда, когда рассудок, по всей видимости, опирается только на свои собственный законы», то, что «наполняет сокровенные глубины человека, что движет им, в чем человек выходит, возвышается над самим собой, соединяясь с истоками бытия» [10, с. 226-227].
В «Опавших листьях» В.В. Розанова есть рассуждение о том, что в современном максимально информативном и все более усложняющемся мире человеку трудно пробиться сквозь толщу этой информативности к подлинному чувству. «Чтобы пронизал душу Христос, ему надо преодолеть теперь не какой-то опыт «рыбаков» и впечатления моря с их ни «да», ни «нет» в отношении Христа, а надо пронзить всю толщу впечатлений «современного человека», весь этот и мусор, и добро, преодолеть гимназию, преодолеть университет, преодолеть казенную службу, ответственность перед начальством, кой-какие танцишки, кой-какой флиртиш-ко, знакомых, друзей, книги, Бюхнера, Лермонтова... - и вернуть к простоте рыбного промысла для снискания хлеба. Возможно ли это? Как «мусорного человека» превратить в «естественное явление»?» [6, с. 350].
Путешествие в Сибирь - будь то девятнадцатый или сегодняшний двадцать первый век - не есть ли попытка вернуться к этому «естественному», по В.В. Розанову, человеку. В Сибири жизнь и была, и есть более простая, менее комфортная, не столь накаленная пафосом прогрессивных технологий, в чем-то даже несколько отсталая, но дающая возможность более отчетливо увидеть те искажения человеческого духа и общества, которые являются продуктом информационного развития. Европейская Россия уже живет в четком ритме технического прогресса, где человеку открыта тысяча возможностей и нужно все успеть, а Сибирь - это еще неосвоенность и простор, это запас нетронутого пространства и тишины как возможности для вдохновения. Причем со временем эта грань стирается - сегодня путь из России в Сибирь - это несколько часов самолетом, которые ничего не говорят человеку, или три дня в теплом вагоне поезда, когда замечаешь только, глядя в окно, что расстояние между населенными пунктами
становится больше, а деревенские домики ближе к Иркутску - беднее. А в конце позапрошлого века дорога, даже добровольная, в Сибирь была во всех смыслах преодолением себя, испытанием себя в новых экстремальных условиях жизни. Такое испытание через чувство одиночества способно приблизить человека к пониманию своей экзистенции, своего самобытия, своей «веры», как определяет ее К. Ясперс. В Сибири, где не так слышен шум прогресса и цивилизации, где ощущается величие природы и в то же время сопричастность ей, этот путь, путь к себе, становится короче. «Простота, - как пишет о философии М. Хайдеггера В. Бибихин, - удел благородной нищеты «пастухов», которые «живут неприметно и вне бесплодной равнины опустошенной земли», вынося и храня истину бытия. Без нищей простоты у человека, каким бы хитроумным строителем он ни стал, нет родины и нет дома. Люди взвинчивают себя говорением. В век информации слышен уже почти только крик. Бытие никогда не говорит другим голосом, кроме голоса тишины» [2, с. 13-14].
Для Чехова предмет осмысления в очерках и «Острове Сахалине» - это в числе прочего свое личное восприятие сахалинской жизни, свои «впечатления», которые дает перепись. Они же являются отправной точкой построения художественного образа. Они осмысливаются, проду-мываются и выстраиваются в строгий ряд, иллюстрирующий фактический, обобщенный материал об острове. Перед писателем стоит задача не только осмыслить и понять себя как участника события, но и создать свой образ с учетом того, как он будет воспринят читателем в контексте бытовавшего и изученного уже писателем мифа о Сибири и Сахалине.
«Автор, - как пишет М.М. Бахтин, говоря об отношении автора к своему автобиографическому герою, - должен стать вне себя, пережить себя не в том плане, в каком мы действительно переживаем свою жизнь; только при этом условии он может восполнить себя до целого транс-гредиентными жизни из себя, завершающими ее ценностями; он должен стать другим по отношению к себе самому, взглянуть на себя глазами другого» [1, с. 16]. Этот принцип завершения образа автора - «взгляд на себя со стороны другого» - заметен в «Острове Сахалине».
Чехов вообще умел посмотреть на себя от-страненно: наблюдая, делая выводы, иронизируя, подшучивая над самим собой. Это чувствуется в письмах. Например, Чехов писал А.С. Суворину 4 января 1889 года о том, чем влечет к себе театр. «Главное, конечно, для меня деньги, но интересны и подробности. Мне, например, очень интересно при мысли, что Анна Ивановна
будет иронизировать мой успех или неуспех, мое неуменье кланяться, что во время первого представления у Щеглова и прочих моих приятелей будут таинственные физиономии, что все брюнеты, сидящие в ложах, будут казаться мне враждебно настроенными, а блондины холодными и невнимательными <...> а автор после второго акта будет уже чувствовать утомление в плечах, сухость в горле и желание уехать домой.» [8, с. 126]. В этих словах отчетливо выражено то, что в образе автора «Сахалина» дано косвенно, через подтекст, - речь идет о вертикальном времени самосознания личности, экзистенциальном пространстве, когда личность, как пишет К. Ясперс, «посредством неограниченной духовной дисциплины полностью отдается своей экзистенции» [10, с. 395].
Своеобразное «раздвоение» Чехова как писателя и как личности чувствуется и в самом сахалинском путешествии. В книге повествователь говорит: «широкое, сверкающее от солнца море глухо шумит внизу, далекий берег соблазнительно манит к себе, и становится грустно и тоскливо, как будто никогда уже не выберешься из этого Сахалина. Глядишь на тот берег, и кажется, что будь я каторжным, то бежал бы отсюда непременно, несмотря ни на что» [8, с.107-108]. Чехов на Сахалине тоже в плену. У себя самого. Чехов в одной своей ипостаси - задумал эту поездку, спланировал, подготовился к ней и убедил себя ее совершить. Другой Чехов - интеллигентный человек, с ослабленным уже здоровьем, который трудно переносит плохие дорожные условия, оказывается заброшенным на каторжный остров и остается там на три месяца упорной и тщательной работы. Затем свои впечатления писатель подвергает обработке. Он не позволяет себе непосредственно впустить в их текст, как делают обычно в жанре путевых записок. Впечатления входят в произведение, но строго опосредованные своеобразной доктриной объективности. И центральная идея этой доктрины - взаимодействие с сибирским мифом и не-создание своего мифа в повествовании. Отсюда, возможно, следует ограничение Чеховым себя как художника, отсюда смешанный жанровый характер произведения.
В чеховской модели освоения сибирского пространства важным становится следующее положение: чтобы преодолеть мифологизированное, стереотипное восприятие края, человеку приходится отвечать на внутренние, экзистенциальные вопросы, приходится осознавать чужое пространство через переживание своего личного предела - испытания, одиночества, страха, боли, тревоги и т.д. Иначе говоря, невозможно ответить на вопрос, что такое Сибирь, без попытки самопонимания. Такой глубоко осознанный (или, в терминах М.М. Бахтина, «ответственный») подход Чехова к сибирской теме дает ему возможность осознать чужое пространство во всей полноте, как явление бытия, не абсолютизируя его в очередной миф, но обогащая новым, экзистенциально обусловленным содержанием.
Литература
1. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. - М., 1979. - 424 с.
2. Бибихин В. Вместо предисловия // Хайдеггер М. Что такое метафизика? / пер. с нем. В.В. Бибихина. - М.: Академический проект, 2007.
3. Дерман А. Творческий портрет Чехова. - М.: Мир, 1929.
4. Подорога В.А. Выражение и смысл. Ландшафтные миры философии: Кьеркегор, Ницше, Хайдеггер и др. - М., 1995.
5. Разумова Н.Е. Творчество А.П. Чехова в аспекте пространства - Томск: Изд-во Томск гос. ун-та, 2001.
6. Розанов В.В. Уединенное. - М.: Изд-во полит. лит., 1990.
7. Спивак Р.С. Чехов и экзистенциализм // Философия А.П. Чехова: материалы междун. науч. конф. - Иркутск, 2008. - С. 193-194.
8. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. - М.: Наука, 1978. - Т. 14-15.
9. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: в 30 т. - М.: Наука, 1978. - Т. 3.
10. Ясперс К. Смысл и назначение истории / пер с нем., 2-е изд. - М.: Республика, 1994. - 527с.
Шишпаренок Елена Владимировна, аспирант кафедры русской и зарубежной литературы факультета филологии и журналистики Иркутского госуниверситета.
Shishparyonok Elena Vladimirovna, post-graduate of department of Russian and foreign literature of the faculty of philology and journalism of Irkutsk State University.
Тел. (3952) 36-77-70, e-mail [email protected]
УДК 82. 01/09 (470+571)
О. А. Айкашева
Жанр литературного портрета в критике В.Г. Короленко
Статья посвящена теоретическим и практическим аспектам понимания литературного портрета как жанра критики. На примере литературно-критических работ В.Г. Короленко «О Глебе Ивановиче Успенском», «Антон Павлович Чехов», «Всеволод Михайлович Гаршин» исследуется жанровое взаимодействие литературного портрета и мемуаров. Ключевые слова: литературный портрет, жанр, критика, мемуары, документальность, субъективность.
