CC BY
147
15. Жирмунский В.В. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977. С. 335. О поэме А. Ахматовой «Девятьсот тридцатый год», где Блоку отведено первое место.
16. Мать Мария. Воспоминания, статьи, очерки: в 2 т. Париж, 1992. С. 38,44.
17. Цит. по: Сперанский М.Н. Из старинно-новгородской литературы XIV века. Л., 1934. С. 130.
18. Есаулов И.А. Проблема визуальной доминанты русской словесности // Евангельский текст в русской литературе ХУШ—ХХ веков /сб. н. трудов. Вып.2. Петрозаводск, 1998. С. 53.
STYLE TENDENCIES IN RUSSIAN CHRISTMAS POETRY AT THE TURN OF 20th c.
A.V. Podgorskaya
The article is devoted to revealing the specificity of christmas narration in Russian poetry at the turn of 20th c. Materials for research are works by A. Blok, M. Tsvetaeva,
O. Mandelshtam, V. Khodasevich, V. Majakovsky, A. Belyi, V. Solovjev, G. Ivanov, Z. Gippius, S. Yesenin. The article traces tendencies of change in the semantic content and artistic decisions of a christmas plot in Russian poetry.
© 2008 г.
Т.Б. Зайцева
ЭКЗИСТЕНЦИАЛИСТСКАЯ ТОЧКА ЗРЕНИЯ А.П.ЧЕХОВА НА ФЕНОМЕН СМЕРТИ
Изучение художественного и эпистолярного мира Чехова в танатологическом аспекте не теряет своей актуальности, поскольку «в восприятии смерти выявляются тайны человеческой личности»1, аЧехов по-прежнему остается самым, может быть, «неуловимым» писателем XIX века. «Отношением к смерти — объективно самому важному, как всеобщему, непреложному и неизбежному в жизни,
— определяется у каждого отношение к жизни. У художника, следовательно, им определяется все его творчество»2, — утверждал, может быть, слишком категорично П.М.Бицилли. Однако к этому мнению следует присмотреться.
Эпистолярные высказывания Чехова, воспоминания о нем современников, творчество писателя обнаруживают его экзистенциалистскую точку зрения на феномен смерти. Используя термин «экзистенциалистская точка зрения», я опираюсь на положение, высказанное в работе П. Тиллиха «Мужество быть»: «...если мы обратимся к экзистенциализму — но не к экзистенциальной позиции, а к содержанию экзистенциализма, — то сможем обнаружить три свойст-
венных ему функции: представлять точку зрения, выражать протест и служить средством выражения. Экзистенциалистская точка зрения представлена прежде всего в теологии, а также в философии, искусстве и литературе. При этом она остается просто точкой зрения, порой — неосознанной»3. П.Тиллих выделяет также понятие «экзистенциальной позиции», которую впервые провозгласил датский философ Серен Кьеркегор, когда порвал с гегелевской системой сущностей. «Экзистенциальная позиция, в отличие от просто теоретической или беспристрастной, — это позиция вовлеченности. В этом смысле «экзистенциальную» позицию можно определить как позицию соучастия индивида — всем его существованием — в ситуации, особенно в когнитивной ситуации. А ситуация подразумевает временные, пространственные, исторические, психологические, социальные, биологические условия»4.
Вопрос о смерти рано встает перед Чеховым-человеком, врачом и писателем. Страшно потрясла его смерть от чахотки брата Николая в 1889 г.: «Бедняга художник умер. /.../ для меня не было ни одной минуты, когда бы я мог отделаться от сознания близости катастрофы...»; «Наша семья еще не знала смерти, и гроб пришлось видеть у себя впервые»5 (П., 3, 227). Под «отвратительным впечатлением» от смерти художника, по словам самого писателя (П., 3, 244), была создана повесть «Скучная история (Из записок старого человека)» — одно из самых беспощадных по глубине проникновения в человеческое существование литературное произведение.
По наблюдениям английского литературоведа Д. Рейфилда6, в основе мироощущения Чехова были стоицизм и постоянное «чувство смерти». Это противоречие, «пограничная ситуация», действительно определяет философско-эстетическую концепцию многих произведений писателя.
Экзистенциалистская точка зрения на феномен смерти наиболее заметно выражается, на мой взгляд, в таких прозаических произведениях разных периодов творчества Чехова, как «Скука жизни», «Огни», «Палата №6», «Рассказ неизвестного человека», «Гусев», «Дуэль», «Скрипка Ротшильда», «Учитель словесности», «Ионыч» и других, но, возможно, насыщеннее всего в повести «Скучная история».
Несмотря на разноголосицу в решении важнейших философских вопросов, наиболее общее экзистенциалистское отношение к смерти предполагает выявление плодотворности сознания смерти для достижения подлинной экзистенции. Лишь угроза смерти оказывается в состоянии привести человеческую жизнь к исключительной остроте ее переживания. «Мышление к смерти уплотняет, концентрирует жизнь», писал в своих дневниках Кьеркегор', признанный предтечей экзистенциализма.
Обращённость к смерти, переживание смерти как «пограничной ситуации» заставили старого профессора Николая Степановича, главного героя «Скучной истории», по-настоящему сосредоточиться на самом себе и взглянуть по-новому на привычные повседневные вещи и общепринятые истины, на самого себя, устремиться к поискам подлинного индивидуального бытия.
«Воробьиной ночью» герой переживает не просто страх смерти, но «безотчетный ужас», экзистенциальный страх, обнаруживающий необъяснимость, безнадежность, страдание человеческого бытия: «Я просыпаюсь после полуно-
чи и вдруг вскакиваю с постели. Мне почему-то кажется, что я сейчас внезапно умру. Почему кажется? В теле нет ни одного такого ощущения, которое указывало бы на скорый конец, но душу мою гнетет такой ужас, как будто я вдруг увидел громадное зловещее зарево. /.../ я никак не могу понять, отчего мне страшно: оттого ли, что хочется жить, или оттого, что меня ждет новая, еще неизведанная боль?» (С., 7, 300, 301). Непонятную тревогу, одиночество и чувство «заброшенности» в мире переживают в эту ночь и другие: дочь Николая Степановича, Лиза «сидит на постели /.../и стонет. — Ах, боже мой... ах, боже мой! — бормочет она, жмурясь от нашей свечи. — Не могу, не могу... /.../ — Папа мой добрый... — рыдает она, — папа мой хороший... /.../ Я не знаю, что со мною... Тяжело!» (С., 7, 302). Внезапно приезжает к профессору Катя: «Мне вдруг почему-то стало невыносимо тяжело... Я не выдержала и поехала сюда... /.../ Ах, если б вы знали, как мне было тяжело!» (С., 7, 303). Юность бросается к старости в надежде услышать мудрый совет, получить ответы на вопросы. Но Николай Степанович не в силах что-либо прояснить, потому что жить и умереть за другого нельзя. Чеховский герой откровенно признается в собственном бессилии: «Что же я могу сделать? Ничего не могу. /.../ я ничего не понимаю, не знаю» (С., 7, 302). Не только чувства других людей, но и собственные ощущения и новые, пугающие мысли становятся для него загадкой.
««Познай самого себя» — прекрасный и полезный совет, жаль только, что древние не догадались указать способ, как пользоваться этим советом» (С., 7, 306), — размышляет Николай Степанович. Чеховский профессор перед угрозой смерти задумался о внутреннем Я, о своем Я как таковом. Ироническое замечание героя предполагает другую постановку древнего вопроса: а что это значит
— познать самого себя? Кьеркегор настаивал, что каждый человек не просто должен задать себе вопрос о смысле своего существования, но собственная жизнь каждого человека и должна являться ответом на этот вопрос. Настоящее знание Николая Степановича началось со страдания — смертельной болезни. Будучи вытолкнутым из привычного нормального русла жизни, он оказался в трагической ситуации существования, описанной датским мыслителем в книге «Повторение»: «Я дошел до крайних пределов. Существование опротивело мне, оно безвкусно, лишено соли и смысла. Где я? Что такое мир? /.../ Кто я? /.../ Откуда взялась во мне заинтересованность в этом крупном предприятии, именуемом действительностью? Каков мой интерес?»8 Сравним со «Скучной историей»: «Сижу я неподвижно, ни о чем не думая и не чувствуя никаких желаний; если передо мной лежит книга, то машинально я придвигаю ее к себе и читаю без всякого интереса» (С., 7, 254). «... 62 года, которые уже прожиты, следует считать пропащими. Я ловлю себя на этих мыслях и стараюсь убедить себя, что они случайны, временны и сидят во мне не глубоко» (С., 7, 291). «Допустим, что я знаменит тысячу раз, что я герой, которым гордится моя родина; во всех газетах пишут бюллетени о моей болезни, по почте идут уже ко мне сочувственные адреса от товарищей, учеников и публики, но всё это не помешает мне умереть на чужой кровати, в тоске, в совершенном одиночестве.» (С., 7, 305-306).
В некотором смысле старого профессора можно считать своеобразным персонажем-маской самого Чехова (неслучайно повесть написана не просто от первого лица, но в форме исповеди), хотя отождествлять его с автором, разуме-
ется, некорректно, о чем предупреждал и сам Чехов в письме А.С.Суворину 17 октября 1889 г.: «Если я преподношу Вам профессорские мысли, то верьте мне и не ищите в них чеховских мыслей. /.../ Неужели Вы так цените вообще какие бы то ни было мнения, что только в них видите центр тяжести, а не в манере высказывания их, не в их происхождении и проч.? /.../ Дело не в сущности их; она переменчива и не нова. Вся суть в природе этих мнений, в их зависимости от внешних влияний и проч. Их нужно рассматривать как вещи, как симптомы, совершенно объективно, не стараясь ни соглашаться с ними, ни оспаривать их». (П., 3, 266).
Чехова интересует не сущность мнений, а сущность ситуации, не абстрактное размышление о чем-то, а конкретное переживание чего-то. Текст «Скучной истории» и комментарий-отношение к ней самого автора ясно свидетельствуют не только о выраженной здесь экзистенциалистской точке зрения (которая, как уже было сказано, может быть неосознанной), но и об утверждении авторской экзистенциальной позиции. Одной из причин, обусловивших особенности чеховского мировоззрения, был принцип следования медицинскому кредо «индивидуализировать каждый отдельный случай» (С., 7, 298), определивший также и своеобразие художественной манеры Чехова. Замечу, кстати, что на этих словах настаивает и чеховский герой Николай Степанович в отношении не только медицины, но и «нравственных недугов» (выступая таким образом своеобразным
героем-резонером). В.Б.Катаев справедливо заметил, что «чеховская индиви-
- 9
дуализация тесно связана с гносеологическим аспектом его произведений» . И все же Чехов на первый план в «Скучной истории» выводит не столько способ мышления, сколько способ пребывания в истине или вне истины.
Вслед за Кьеркегором Чехов мог бы настаивать на том, что «истина — это не то, что ты знаешь, а то, что ты есть; истину нельзя знать, в истине можно быть или не быть»10. С точки зрения Кьеркегора, противника гегелевской системы, основанной на принципе «генерализации» (чуждом и Чехову), истина «не есть нечто отвлеченное от личности, пребывающее только в сфере ее знания и не затрагивающее ее бытия, не есть нечто одинаковое для всех, общезначимое, не зависящее от человека, — напротив, истина может быть только личной или, как говорит Кьеркегор, экзистенциальной, то есть внутренне неразрывной с существованием человека, неотделимой от его личности»11.
«Я вовсе не имел претензии ошеломить Вас своими удивительными взглядами на театр, литературу в проч.», — писал Чехов о «Скучной истории» А.С. Суворину, — «мне только хотелось воспользоваться своими знаниями и изобразить тот заколдованный круг, попав в который, добрый и умный человек, при всем своем желании принимать от бога жизнь такою, какая она есть, и мыслить о всех по-христиански, волей-неволей ропщет, брюзжит, как раб, и бранит людей даже в те минуты, когда принуждает себя отзываться о них хорошо» (П., 3, 266). Действительно, «временные, пространственные, исторические, психологические, социальные, биологические условия» изображенной ситуации разработаны Чеховым, как всегда, тщательно.
В свое время игра псевдонимами и их смена помогали Кьеркегору перейти с одного уровня экзистенциального бытия на другой. «Этот прыжок из одной сферы в другую и есть смерть, помечаемая псевдонимом, но смерть частичная
или идеальная, т.е. такое событие смерти, которое позволяет одним мгновени-
12
ем перейти в иное измерение бытия»12.
«Скучная история», несомненно, стала для Чехова важным этапом биографии и творчества. Образ умирающего старого профессора Николая Степановича (в качестве персонажа-маски), по-видимому, явился для его автора началом преодоления самого себя и перехода и на другой экзистенциальный уровень, и
к другому способу художественного «представления жизни» (выражение
13
М. Горького13). Сошлюсь на мнение Я.С. Билинкиса, который, сравнивая великого кинорежиссера и великого писателя, утверждал: в определенный момент С. Эйзенштейна «испугала открывавшаяся возможность вызвать (или поднять) искусством в человеке такие пласты нашей внутренней жизни, с которыми мы вряд ли сумели бы сейчас справиться. Чехов, можно полагать, уловил к исходу 1880-х гг. и в собственном душевном состоянии, и в перспективе своих творческих свершений подобные же опасности. И перед их лицом предпочел, видимо, прервать свое движение в определяющуюся сторону. Так Сахалин стал неизбежен»14.
Несколько иное отношение человека к смерти показано Чеховым в рассказе «Гусев», первом постсахалинском рассказе, общий тон которого намеренно отличается почти эпическим спокойствием.
Гусева, главного героя рассказа, названного одним из персонажей «бессмысленным человеком», по кьеркегоровской иерархии, можно отнести к «непосредственному человеку», который лишен всякой рефлексии и с точки зрения духовного является «всего лишь составной частью остального материального мира /.../, и такой человек содержит в себе лишь ложное подобие вечности. Таким образом, его Я /.../ может ожидать, желать, наслаждаться,.. но оно всегда остается пассивным»15.
Отсутствие смысла в человеческом существовании и во всем, что его окружает — один из главных мотивов рассказа. «У моря нет ни смысла, ни жалости. /.../ У парохода тоже бессмысленное и жестокое выражение. /.../ если бы у океана были свои люди, то оно, чудовище, давило бы их, не разбирая тоже святых и грешных» (С., 7, 337). Зачем жил и умер рядовой Гусев? «Вырвать человека из родного гнезда, тащить пятнадцать тысяч верст, потом вогнать в чахотку и... и для чего всё это, спрашивается? Для того чтоб сделать из него денщика для какого-нибудь капитана Копейкина или мичмана Дырки», — возмущается Павел Иванович, неутомимый борец за справедливость, чья «сознательная» деятельность, впрочем, никому не принесла пользы и, в конечном итоге, тоже не имела смысла: «Все знакомые говорят мне: «Невыносимейший вы человек, Павел Иваныч!» Горжусь такой репутацией. Прослужил на Дальнем Востоке три года, а оставил после себя память на сто лет: со всеми разругался. Приятели пишут из России: «Не приезжай». А я вот возьму, да на зло и приеду... Да... Вот это жизнь, я понимаю. Это можно назвать жизнью» (С., 7, 333).
Нелепость, бессмыслица жизни обессмысливает и смерть, которая становится банальнейшим фактом. Неслучайно в рассказе размывается граница перехода между жизнью и смертью. Незаметно умирает Павел Иванович, оставляя окружающих равнодушными к его исчезновению. Гусев просто «спит . два дня, а на третий в полдень приходят сверху два матроса и выносят его из лазаре-
та» (С., 7, 338). Человек, будучи ничем при жизни, естественно превращается в ничто после смерти, попадая из небытия в небытие. Оказывается, что отсутствие в человеке индивидуальности, стремления к внутреннему Я, устраняет страх смерти. Однако если нет личностного осознания смысла смерти для жизни, — нет подлинного существования. Таким образом, круг замыкается: бессмыслица смерти обессмысливает и саму человеческую жизнь.
Чехова интересуют не столько страшные социальные условия, ни во что не ставящие человека, сколько сам человек, превращающий себя в ничто, о себе не задумывающийся. Жизнь для лучших чеховских героев — это постоянное усилие выбора, в том числе и выбора себя. Нет выбора — нет ни личности, ни жизни, ни смерти. Однако возможен и ложный выбор, загоняющий человека в рамки несвободы. Так, Павел Иванович демонстрирует торжество социальной оболочки. Даже перед смертью его беспокоит не собственное Я, а внешняя сторона жизни, и его последние слова, которые слышит Гусев: «твой командир крал?» (С., 7, 335). Внешняя жизнь не может определять истинное Я, и человек, стремящийся к истине, оказывается вне истины. Правда, у Павла Ивановича все же есть чувство отчаяния, хотя нет сомнения личности и нет понимания отчаяния своего существования. А такие, как Гусев, безликая «до призрачно-сти»16 масса, не только не осознают, но даже не чувствуют своего ничтожества. Почти с удовольствием вспоминает герой, как ни за что (так, «во двор зашли», да и «скучно стало») избил «четырех манз», и как потом его за это побили самого, и, как выясняется, тоже напрасно, потому что через некоторое время от бессмыслицы и скуки, глядя на толстого китайца и зевая, герой думает: «Вот этого жирного по шее бы смазать...» (С., 7, 334). Лишь изредка Гусева посещают жуткие ощущения в преддверии смерти и томят неопределенные желания, которых он сам никогда не смог бы объяснить и осмыслить.
Говоря о «непосредственном человеке», Кьеркегор замечал: «Тут нет иной
диалектики, кроме диалектики приятного и неприятного, нет и иных представ-
17
лений, помимо представлений о счастье, несчастье, судьбе»17.
Тема рока, судьбы, ничтожества человека перед природой проявляется в чеховском рассказе через символическую деталь: в бреду Гусеву неоднократно видится в черном дыму большая бычья голова без глаз. Изображение бычьей головы, согласно многим дохристианским мифологиям, имело несколько символических значений. Чаще всего бык олицетворял образ бога земли и
плодородия, нередко был связан с преисподней, отождествляясь с покровите-18
лем мертвых18, а также ассоциировался с водой (для греческой мифологии, например, было характерно представление о Посейдоне как о быке)19. У некоторых народов было распространено культовое почитание быка как священного
20
жертвенного животного20. Все эти мифологические значения связаны с проблематикой рассказа. Духовно мертвый Гусев, с одной стороны, находится во власти бессознательных могущественных природных сил и сам является их ничтожной частью, а после смерти просто исчезает в морских глубинах. С другой стороны, герой становится жертвой бесчеловечных общественных устоев. Может быть, самое страшное в этом болезненном сне Гусева то, что бычья голова лишена глаз. Чеховский «непосредственный человек» показан как слепая жертва, даже не видящая, не ведающая, не осознающая того, что с ней происходит.
Изображение смерти в рассказе «Гусев» связано и с так называемым органическим видением смерти, с мифическим временем. Смерть как конкретное, биологическое или индивидуальное событие здесь нейтрализуется. «В органической метафизике смерти как таковой (во всяком случае той смерти, которую мы знаем) не существует, ибо в этой метафизике мы не найдем ссылок на субъективность, которая осознает угрозу со стороны смерти и знает свою собственную смерть и смерть других. Смерть остается сновидением по поводу смерти,
т.е. символом события, не имеющего никакого отношения к «вот тут» и «вот
21
здесь» свершающейся смерти» .
Смерть чеховского «непосредственного человека», как бессознательной части материального мира, вливаясь в вечный цикл природы, по меркам жизни космоса остается совершенно незамеченной и никак не отражается на глобальной жизни природных стихий. Такое восприятие смерти было, несомненно, чуждо самому Чехову: «Если после смерти уничтожается индивидуальность, то
жизни нет. Я не могу утешаться тем, что сольюсь с козявками и мухами в миро-
22
вой жизни, которая имеет цель. Я даже цели этой не знаю»22, — говорил писатель. После «Гусева» в его произведениях нередко изображаются герои, чье существование стремится влиться в поток всеобщей жизни и трагически теряется в нем. Можно вспомнить рассказ «В родном углу»: «Этот простор, это красивое спокойствие степи говорили ей, что счастье близко /./ И в то же время нескончаемая равнина, однообразная, без одной живой души, пугала ее, и минутами было ясно, что это спокойное зеленое чудовище поглотит ее жизнь, обратит в ничто» (С., 9, 316).
И все же бессмертная мировая жизнь, жизнь вечной, по сравнению с человеком, природы неизменно привлекала к себе Чехова своей нечеловеческой красотой, совершенством и гармонией, для человека недоступными и желанными. Рассказ «Гусев» заканчивается словами повествователя: «Небо становится нежно-сиреневым. Глядя на это великолепное, очаровательное небо, океан сначала хмурится, но скоро сам приобретает цвета ласковые, радостные, страстные, какие на человеческом языке и назвать трудно» (С., 7, 339). Герои рассказа «Дама с собачкой» прислушиваются к жизни моря: «Листва не шевелилась на деревьях, кричали цикады, и однообразный, глухой шум моря, доносившийся снизу, говорил о покое, о вечном сне, какой ожидает нас. Так шумело внизу, когда еще тут не было ни Ялты, ни Ореанды, теперь шумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо, когда нас не будет. И в этом постоянстве, в полном равнодушии к жизни и смерти каждого из нас кроется, быть может, залог нашего вечного спасения, непрерывного движения жизни на земле, непрерывного совершенства» (С., 10, 133).
Экзистенциалистская точка зрения Чехова на феномен смерти нашла отражение и в его эпистолярном наследии, личных высказываниях (по воспоминаниям современников). По разным причинам (биографическим и психофизиологическим) Чехов гораздо острее, чем многие окружающие его люди, чувствовал неизбежность смерти, своей и других. С одной стороны, существенное влияние оказывали напряженный ритм жизни, профессиональный писательский труд, широкая благотворительность, каждодневное планомерное делание
23
добра (исполнение рассудочного долга, как считал А.Дерман ), потеря близ-
ких. С другой стороны, воздействовали такие факторы, как выматывающие болезни и выраженный психастенический темперамент Чехова24. Все это порой приводило писателя к глубокой усталости от жизни, ощущению душевной старости и предчувствию небытия, что заметно проявилось в конце восьмидесятых и начале девяностых годов (после смерти брата Николая), о чем свидетельствуют письма этого периода. «Увы, я уже старый молодой человек, любовь моя не солнце и не делает весны ни для меня, ни для той птицы, которую я люблю» (из письма к Л.С. Мизиновой 27 марта 1892 г.) (П., 5, 36). «Как это ни странно, мне уже давно перевалило за 30, и я уже чувствую близость 40. Постарел я не только телесно, но и душевно. /.../ Я встаю с постели и ложусь с таким чувством, как будто у меня иссяк интерес к жизни» (из письма к А.С. Суворину 8 апреля 1892 г.) (П., 5, 49).
В дневнике А.С. Суворина за 1897 г. находим «несколько мыслей Чехова» (высказывания, которые стилистически и содержательно «выбиваются» из записей Суворина, и, скорее всего, принадлежат именно Чехову)25: «Смерть возбуждает нечто большее, чем ужас. Но когда живешь, об ней мало думаешь. Я, по крайней мере. А когда буду умирать, увижу, что это такое. Страшно стать ни-чем»26. Из этих слов как будто можно сделать вывод о том, что писатель «мало думал» о смерти. Однако о чеховской позиции никогда нельзя судить по единичному высказыванию. Еще в октябре 1888 г. Чехов так характеризовал в письме А.С. Суворину персонажа задуманной сообща пьесы: «о смерти не умеет думать» (П., 3, с. 33), что косвенно свидетельствует об отношении писателя к смерти, о которой надо «уметь думать». Многие его письма также подтверждают, что на протяжении всей жизни Чехов не переставал думать о смерти: о ее значении, экзистенциальном потенциале, о парадоксах ее социального и интимного восприятия. Например, в письме к А. С. Суворину от 30 мая 1888 г. узнаем об одном эпизоде из жизни Чехова: «... старшая дочь, женщина-врач — гордость всей семьи и, как величают ее мужики, святая — изображает из себя воистину что-то необыкновенное. У нее опухоль в мозгу; от этого она совершенно слепа, страдает эпилепсией и постоянной головной болью. Она знает, что ожидает ее, и стоически, с поразительным хладнокровием говорит о смерти, которая близка. Врачуя публику, я привык видеть людей, которые скоро умрут, и я всегда чувствовал себя как-то странно, когда при мне говорили, улыбались или плакали люди, смерть которых была близка, но здесь, когда я вижу на террасе слепую, которая смеется, шутит или слушает, как ей читают мои «Сумерки», мне уж начинает казаться странным не то, что докторша умрет, а то, что мы не чувствуем своей собственной смерти и пишем «Сумерки», точно никогда не умрем» (П., 2, 278). Смерть возбуждает у писателя нечто большее, чем ужас, то, что не является просто страхом смерти, но становится экзистенциальным страхом, сомнением в подлинности своего бытия. Чувство и осознание неизбежной собственной смерти приводит к переосмыслению итогов жизни (с этой точки зрения даже «Сумерки» могут показаться нелепыми). Так писатель в своих размышлениях явно приближается к осознанной экзистенциалистской точке зрения. Постижение смерти как границы жизни необходимо пробуждает в человеке чувство ответственности за собственную жизнь, за полноту и подлинность своего существования. Неизвестность часа смерти приводит к необ-
ходимости организовать жизнь так, чтобы «исполнение смысла достигалось
всецело уже в настоящий момент», чтобы «со всей энергией жить в настоя-
27
щем» .
Жизнь самого Чехова была наполнена такими смыслоисполняющими мгновениями. Если бы даже он не был гениальным писателем, осталась бы память о его многочисленных добрых делах во имя людей: несколько построенных на личные деньги школ, библиотеки, помощь голодающим и больным во время холеры, честная книга о царской каторге, о Сахалине. Но самое главное: Чехов никогда не забывал о том, что основная задача человека, требующая напряженных усилий, состоит в воспитании и совершенствовании своей личности, своего Я.
Есть одно воспоминание о Чехове, которое, на первый взгляд, противоречит вышеизложенному утверждению о том, что смерть для Чехова представлялась «жизнеуплотняющим» фактором. П. Сергеенко рассказывал:
«— Бедный Левитан! Даром пропал человек.
Левитан перед этим умер. Чехова связывали с Левитаном и художественное сродство, и долгие годы дружбы.
Я, чтоб сказать что-нибудь, спросил:
— Почему же «пропал»?
— Он мог бы еще долго жить.
Тут я, написавший перед этим «Сократа», схватился за удобный случай, чтоб поцитировать свое произведение, и сказал:
— А вот Сократ говорит, что следует заботиться не о том, чтоб жить во что бы то ни стало, а только о том, чтоб жить хорошо. Левитан жил не плохо и сделал, что мог, оставив после себя вечную память.
Тут мне захотелось сказать под флагом Левитана что-нибудь успокоительное Чехову относительно его болезни, и я добавил:
— И кто знает? Сколько именно кому надо жить, чтоб получше использовать свою жизнь? Быть может, болезнь Левитана, т.е. мысль о приближении конца, и способствовала накоплению в нем той духовной квинтэссенции, которую он внес в свои произведения и сделал их бессмертными. И сознание это, быть может, примиряло Левитана с переходом в другую жизнь.
— Левитан боялся смерти и не хотел умирать,— проговорил Чехов с оттенком суровости в голосе.
Боялся, быть может, пока перед ним не сползла завеса...
Чехов сделал нетерпеливое движение и прервал меня:
— Он ни во что это не верил, — в тамошнее. Да и что там? Ничего там нет, — сказал Чехов с поразившей меня горячностью.
Но сейчас же спохватился и затормозил себя и, перенеся взгляд в сторону,
28
вяло заговорил о чем-то незначительном» .
И снова важно обратить внимание не на содержание слов, а на условия, при которых эти слова были произнесены, их контекст. Современники отзывались о Сергеенко как о человеке поверхностном и нудном. Для него разговор о смерти явился только удобным поводом «поцитировать свое произведение», блеснуть собой. Легкомысленный, почти фамильярный («под флагом Левитана») тон говорит о том, что перед нами пустая болтовня («чтоб сказать что-нибудь»),
но не истинное переживание. Чехов сдержан и немногословен с навязчивым Сергеенко, потому что в таких важных вопросах не всегда мог довериться даже самому близкому другу, каким был, например, для него долгое время А.С.Суворин.
Кьеркегор — как человек, писатель и религиозный мыслитель — противопоставлял «болезни к смерти», отчаянию, только иррациональный прорыв к Богу. Чехов — как человек и медик — страху смерти противополагал не веру («Да и что там?»), а обостренное чувство долга (во всей многозначности этого слова): «.. человек не может быть всю жизнь здоров и весел, его всегда ожидают потери, он не может уберечься от смерти, хотя бы был Александром Македонским, — и надо быть ко всему готовым и ко всему относиться как к неизбежно необходимому, как это ни грустно. Надо только, по мере сил, исполнять свой долг — и больше ничего» (из письма к М. П. Чеховой 13 ноября 1898 г.) (П., 7, 327). С этой точки зрения Чехова можно назвать истинным этиком в кьеркего-ровском смысле: «Истинное этическое воззрение на жизнь требует от человека исполнения не внешнего, а внутреннего долга, долга к самому себе, к своей душе, которую он должен не погубить, но обрести. Чем глубже между тем этическая основа жизни человека, тем меньше у него потребности ежеминутно говорить о долге вообще или советоваться с другими относительно «своего» долга, в частности, и тем меньше сомнений относительно способов выполнения
29
этого долга.» .
Однако Чехов-художник явно выходил за рамки заявленного им этического императива («Надо только, по мере сил, исполнять свой долг — и больше ничего»), и мысль о смерти как «посещении Бога» (выражение из рассказа «Скука жизни») была вовсе не чужда ему. И неслучайно, наверное, знаменитый диалог с Буниным завершается чеховским утверждением: «Ни в коем случае не можем мы исчезнуть без следа. Обязательно будем жить после смерти. Бессмертие —
30
факт. Вот погодите, я докажу вам это...»30.
Описание кончины Чехова ярко свидетельствует о его мужестве перед лицом смерти и победе над страхом смерти. Он умирал в полном сознании. «Когда теперь вспоминают о некоторых его выражениях, кратких и как будто брошенных случайно /.../, возникает предположение, что мысль о близости смерти у него явилась раньше, чем у окружающих: за несколько дней пред кончиной /.../ А. П. распорядился, чтобы деньги были адресованы на имя его супруги, и когда Ольга Леонардовна спросила его, почему это, он ответил: «Да знаешь, на всякий случай»...
Последние его слова были: «Умираю», и затем еще тише, по-немецки, к доктору: «1сИ schterbe». Пульс становился все тише... Умирающий сидел в постели, согнувшись и подпертый подушками, потом вдруг склонился на бок, — и без
31
вздоха, без видимого внешнего знака, жизнь остановилась»31. Перед лицом смерти Чехов заботился, в первую очередь, о других людях. Предсмертные слова, произнесенные по-немецки, не таят в себе большой загадки: они были обращены к доктору-немцу, умирающий дал понять, что ясно осознает свое состояние.
Экзистенциалистская точка зрения Чехова на феномен смерти проявляется
32
в сознании смерти как «конститутивной части самой текущей жизни» или
жизнетворящего фактора, в представлении смерти как «пограничной ситуации», способной потрясти жизнь до самых основ, открыть сомнительность любого знания о бытии и обратить человека к собственному Я, к поискам подлинного существования. В отличие от экзистенциально-философского отношения к смерти как к окончательному критерию существования и окончательному решающему вопросу, точка зрения Чехова покоится не только на собственном восприятии этого феномена (экзистенциальном переживании), но прежде всего на переживании художественном Т.е. художественном изображении жизни, причем как внутреннего мира отдельной личности (чье индивидуальное существование всегда трагично), так и (это не менее важно для Чехова) текущей всеобщей природной жизни, в вечном потоке которой смерть единичного существа воспринимается как обыденное, почти незаметное, ничем не примечательное событие.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Гуревич А.Я. // Арьес Ф. Человек перед лицом смерти. М., 1992. С.6.
2. Бицилли П.М. Трагедия русской культуры: Исследования, статьи, рецензии. М., 2000. С.180.
3. Тиллих П. Избранное. М., 1995. С. 7-131// http://psylib.org.ua/books/tillp01/ txt05.htm.
4. Там же.
5. Все цитаты из Чехова приводятся по Полному собранию сочинений и писем А.П.Чехова (В 30 т. М.: Наука, 1974-1983. Соч.: В 18 т.; Письма: В 12 т.) Ссылки даются в тексте с указанием серии (С. или П.), номера тома и страницы, выделенной курсивом.
6. Пучкова Г.А. Дональд Рейфилд — английский исследователь и биограф А.П. Чехова (К истории англоязычной Чеховианы XX века) // http:// www.auditorium.ru/ aud/conf/conf39/forum/gb.php?step=view.
7. Цит. по: Подорога В.А. Выражение и смысл. Ландшафтные миры философии: Сёрен Кьеркегор, Фридрих Ницше, Мартин Хайдеггер, Марсель Пруст, Франц Кафка. М., 1995. С. 94.
8. Кьеркегор C. Повторение. М., 1997. С. 89.
9. Катаев В.Б. Проза Чехова: проблемы интерпретации. М., 1979. С. 102.
10. Гайденко П.П. Прорыв к трансцендентному: Новая онтология XX века. М., 1997. С. 15.
11. Там же.
12. Подорога В.А. Выражение и смысл. С. 96.
13. М.Горький и А.Чехов. Переписка, статьи, высказывания. М., 1951. С. 124.
14. Билинкис Я.С. До и после Сахалина // Сибирь и Сахалин в биографии и творчестве А.П.Чехова. Южно-Сахалинск, 1993. С. 128.
15. Кьеркегор С. Страх и трепет. М., 1993. С. 285.
16. Бицилли. Ук. соч. С.314.
17. Кьеркегор С. Страх и трепет. С. 285.
18. Голан А. Миф и символ. М., 1993. С. 52-62.
19. Мифы народов мира. Энциклопедия: в 2-хт. М., 1997. Т.1. С. 203.
20. Там же.
21. Подорога. Ук. соч. С. 104.
22. Дневник Алексея Сергеевича Суворина. London-М., 2000. С. 303.
23. ДерманА. Творческий портрет Чехова. М., 1929. С. 163.
24. Бурно М.Е. О психастеническом мироощущении А.П.Чехова // Целебное творчество А.П.Чехова: (Размышляют медики и филологи). М., 1996. С. 16.
25. Дневник Алексея Сергеевича Суворина. С. 579.
26. Там же. С. 303.
27. Больнов О.Ф. Философия экзистенциализма. СПб., 1999. С. 132.
28. Сергеенко П. О Чехове // О Чехове. М., 1910. С. 217.
29. Кьеркегор С. Наслаждение и долг. Ростов-на-Дону, 1998. С. 301.
30. Бунин И.А. Чехов // А.П.Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986. С. 497.
31. Кончина и похороны А.П.Чехова // О Чехове. С. 312.
32. Больнов. Ук. соч. С. 111.
A. CHEKHOV'S EXISTENTIAL POINT OF VIEW ON PHENOMENON OF DEATH
T.B. Zajtseva
The analysis of Chekhov’s «The Boring Story» and «Gusev» brings to light the writer's existential point of view on a phenomenon of death and finds out a set of interchanges between Chekhov’s position and philosophical reflections of Danish thinker Kirkegor. Chekhov considers death as a «boundary situation», capable to open doubtfulness of any knowledge on reality and turn a person into searches of original existence. Apart from the existential-philosophical attitude to death, Chekhov’s point of view is based not only upon his personal perception of this phenomenon (existential experience), but, first of all, on art experience. Chekhov is interested in both private world of a single person (whose individual existence is always tragic) and general natural life, its stream makes no difference about death of any individual human being, it is perceived as a common, non remarkable event.
© 2008 г.
В.С. Севастьянова
НЕБЫТИЕ И РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА НАЧАЛА XX ВЕКА (А. БЕЛЫЙ, М. ГОРЬКИЙ, В. НАБОКОВ)
Глубокое и всестороннее осмысление сдвигов в российском художественном сознании первой трети XX в. невозможно без учета изменений, произошедших во взглядах на онтологические контуры мира. Направленность этих перемен весьма точно передал М. Хайдеггер, призвавший в 1927 г. к «возобновлению вопроса о бытии» и созданию новой онтологии. В России пересмотр «самого темного» из фундаментальных вопросов начался еще до призывов немецкого мыслителя и повлек за собой появление как философских, так и оригинальных художественных онтологических концепций. Специфика последних заключалась в том, что их средоточием оказалось не само бытие, а его противоположность.
