CC BY
93
Филология
Вестник Нижегородско го университета им. Н.И. Лобачевского, 2012, № 4 (1), с. 385-392
УДК 82
ДВА КЛЮЧЕВЫХ РОМАНА 50-х гг. ХХ в.
(«Русский лес» Л. Леонова и «Доктор Живаго» Б. Пастернака)
© 2012 г. С.И. Сухих
Нижегородский госуниверситет им. Н.И. Лобачевского
suhih_sios@mail.ru
Поступила в редакцию 20.04.2011
Устанавливается сходство в решении ряда важных социально-исторических и философских проблем, хотя концепции личности и предлагаемый художниками нравственно эстетический идеал принципиально различны в сравниваемых романах.
Ключевые слова: Леонов, Пастернак, концепция личности, нравственно-эстетический идеал, конфликт.
Сравнение двух столь различных по своему мировосприятию художников может показаться странным и натянутым. Достаточно вспомнить их умонастроения военных лет, когда зарождались замыслы, вынашивались концепции и создавались первые главы романов «Русский лес» [1] и «Доктор Живаго» [2]. Леонов жил войною и писал о войне: народную драму «Нашествие», повесть «Взятие Великошумска», страстную публицистику «Письма американскому другу». Пастернак занимался переводами, был упоён творческим подъёмом, а о своём самочувствии писал сестре Ольге Фрейденберг: «...за последние пять лет я так привык к здоровью и удачам, что стал считать счастье обязательной и постоянной принадлежностью существования» [3, с. 128.]. А «в пятилетие счастья умещается вся Великая Отечественная война, а заодно и голод засушливого 1946-го», - комментирует Т. Глуш-кова, называя «чрезмерной» обособленность автора от «мирочувствования, психологического состояния миллионов его сограждан» [4, с. 403]. Природу столь разного мирочувствова-ния лучше всего раскрывает художественная философия двух писавшихся одновременно романов, что мы и попытаемся показать с помощью их сравнительного анализа. Но начнем мы не с отталкиваний, а со сближений, казалось бы неожиданных.
В войну Леонов и Пастернак были в эвакуации рядом - в г. Чистополе. Общение художников философского склада ума, озабоченных «вечными» вопросами: о жизни и смерти,
смысле существования, законах истории и мироздания, природе личности, важнейших нравственно-эстетических ценностях - не прошло даром. Пастернак писал тогда сестре: «Несказанно облегчает наше существование та реаль-
ность, которую мы тут впятером друг для друга составляем: я, Федин, Асеев, Тренев и Леонов. На наших литературных собраниях с бесподобным блеском выступает Л. Леонов» [5, с. 413]. Ещё в одном письме Пастернак говорил о «безмерности дарования» Л. Леонова [5, с. 419]. В этой атмосфере рождались романы Леонова и Пастернака.
Роман Пастернака первоначально имел название «Мальчики и девочки». Образы «мальчиков и девочек»: Поли Вихровой и её молодых друзей - занимают исключительно важное место и в «Русском лесе». Романы охватывают одно и то же историческое время - 45-летие от начала века до окончания Великой Отечественной войны. Хотя юность пастернаковских героев относится к предреволюционному периоду, I мировой войне и времени революции, а леоновских - к предвоенным годам и периоду Великой Отечественной войны - и, «казалось, никогда такой длинный перегон не разделял в России двух смежных поколений» [1, с. 16], между ними много общего. Главное в их сознании - ненависть к дореволюционному прошлому и фанатическая, максималистская вера в светлое послереволюционное будущее. Юра Живаго, и Миша Гордон, и Ника Дудоров, и Паша Антипов, и леоновские молодые люди подходят к жизни с умозрительными шаблонами. «Они пересаливают, у них ум заходит за разум» [2, с. 45], - говорит о героях Пастернака
Н.Н. Веденяпин, и даже Лара, олицетворение любви и добра, оправдывает революционный террор: «Они хорошие, чистые мальчики, оттого и стреляют» [2, с. 55]. И позже, в вихре военных и революционных событий, они остаются «фанатиками идеи», мечтают о «переделке жизни» в соответствии с прекрасной идеей и
встречают Октябрь с восторгом. Вспомним оценку революции Юрием Живаго: «Какая великолепная хирургия! Это чудо истории, это откровение.» [2, с. 227]. Леоновским, как и пастернаковским, мальчикам и девочкам прошлое рисуется «чем-то вроде гигантского могильника, полного тлеющих костей и накопленных сокровищ» [1, с. 405], все они, максималисты и ригористы, безгранично верят в «переделку жизни», в «сияющее» будущее, обладая в то же время наивной верой в справедливость, хотя их сознание изрядно засорено догмами и пропагандой, которую Леонов с ненавистью называл «пропагадиной».
Когда становится ясно, что «великолепная хирургия» из однократного акта насилия превращается в насилие бесконечное и неостановимое, Юрий Живаго (а вместе с ним и автор романа) приходит к выводу, что последствиями доктринерства и попытки воплотить умозрительную идею в жизнь становятся «воцарившийся», «владычествующий» в обществе «дух трескучей фразы», «в систему возведённое криводушие» [2, с. 333, 471], а также не имеющее конца и края насилие мысли, доктрины над жизнью. В результате «переделки жизни» «растёт подозрительность, доносительство, интриги, ненавистничество», «из тисков свергнутой государственности» люди попадают «под ещё более тяжкий пресс нового революционного сверхгосударства, бесчеловечное владычество выдумки» [2, с. 475, 261, 590]. А идеи доктрин, по Пастернаку, «живут в первоначальной чистоте только в головах создателей и то только в первый день провозглашения. Иезуитство политики на другой же день выворачивает их наизнанку» [2, с. 283] «Переделка жизни! - размышляет Юрий Живаго. - Так могут рассуждать люди <...> не узнавшие жизни, не почувствовавшие души её. Для них существование -это комок грубого материала, нуждающегося в их обработке. А материалом жизнь никогда не бывает. Она сама - непрерывно себя обновляющее начало. Насильственностью ничего не возьмешь. Жизнь куда выше наших с вами тупоумных теорий» [2, с. 395].
«В систему возведенное криводушие» (по Пастернаку) [2, с. 333] у Леонова предстало как агрессивный «миметизм» появившейся после Октября «послереволюционной поросли мещанства» [6, с. 311]. Доктринёрство, максимализм и фанатизм молодежи, безгранично верящей в коммунистическую идею, у Леонова сопровождаются крайне негативно окрашенными эпитетами. «Сияющие вершины» коммунизма автор романа «Русский лес» упорно определяет довольно странными, весьма «неуютными»
эпитетами: они у него «ледяные», «ледниковые», «снеговые», «стерильно чистые» в своих недостижимых «огневетровысях». Казалось бы, маленький семантический сдвиг: раз «вер-
шины», да ещё «сияющие», значит, они холодные, ледяные, снеговые. Это ещё не зиновьев-ский издевательский оксюморон «Зияющие высоты», но сияние коммунистических вершин для Леонова, совершенно очевидно, лишено живой, человеческой теплоты. Здесь есть, несомненно, негативный оценочный момент.
Что касается «в систему возведенного криводушия», как его называл Пастернак, то в романе Леонова этот сформированный послереволюционным временем феномен порождает острейший конфликт героев и отливается в монументальный образ Грацианского, использующего в своих карьерных целях объективные обстоятельства строящегося социализма, требующего для «великих строек» лесного сырья как можно больше и не считаясь с нуждами будущих поколений, за которые борется Вихров. Эта обстановка даёт Грацианскому возможность проявить свои субъективные качества: и зависть бездарности к таланту, и уязвлённое самолюбие неудачника, и - не в последнюю очередь - «на-дежонку заработать лишний полтинник, недополученный от советской власти» [1, с. 236]. История взошедшей над русским лесом странной «двойной звезды» - звезды Вихрова, с её «слепящим жаром», и звезды Грацианского, с её «холодным омертвляющим свечением», - глубоко раскрыла этот феномен, имевший место почти во всех отраслях науки, особенно в 3040-е гг. «Дело генетиков» было далеко не первым и не последним погромом в науке. Еще в 1933-1934 гг. было «Дело славистов», по которому 70 ученых-филологов арестовали и 28 из них расстреляли [7, с. 3-264; 9, с. 123], была кампания против «физического идеализма», удар по авторам «теории резонанса» в химии, разгром кибернетики и т. п. [8, с. 116-139]. И везде механизм идеологического погрома выстраивался по одной и той же схеме: 1) доказывалось, что критикуемые ученые - идеалисты или агностики; 2) в их трудах выискивалось противоречие с законами диалектики и 3) предъявлялось обвинение в «торможении советской науки», «соцстроительства», в способствовании «проискам империалистов». Но ведь это и есть то, что Леонов в «Русском лесе» назвал «миметизм». В провокационных целях тонкий инструмент диалектики примитивизируется и превращается в грубую зубодробительную дубину. И именно такова методология критики Грацианским «идеа-листических научных вывертов» профессора лесоведения Вихрова. Александр Яковлевич называл это «наколоть щепы из Ивана» [1, с. 49].
И суть «метода», и питательную почву «гра-цианщины» Леонов показал в романе блестяще. А мысль о том, что «грацианщина» - продукт социализма, с горечью и иронией сформулирована даже прямыми словами: «Значит, в таких и нуждалась эпоха...» [1, с. 11].
Таким образом, в обоих романах выражено весьма негативное отношение не только к марксистской идее переделки жизни (причём вполне открыто: «Я не знаю течения, более обособившегося в себе и далекого от фактов, чем марксизм» [2, с. 303]), но и к любой другой доктрине. Поэтому данный аспект проблематики романов Леонова и Пастернака предпочитает не замечать современная критика (как не видела его критика 50-х гг.). Потому что «чикагские мальчики» гайдары и чубайсы - это те же стрельниковы, только с другой доктриной. А между тем идея переделки мира была краеугольным камнем и теории соцреализма (вспомним хотя бы знаменитый монолог Нила в горьковских «Мещанах»).
В «Докторе Живаго» даны два варианта судьбы бывших фанатиков идеи. Вот один из максималистов, о которых говорят, что «революция пожирает собственных детей», - Паша Антипов. Он превращается в Стрельникова, со страстью фанатика пытается «переделать жизнь» любой ценой - и переживает новую метаморфозу, становясь Расстрельниковым, как его называют. А затем, сломав свою жизнь, разрушив семью, погубив многих близких и далёких людей, убивает себя - вот чем кончилось его стремление переделать жизнь в соответствии с надуманной схемой. А ведь всё произошло из самых благородных и гуманных побуждений. «Это высокий, светлый характер» [2, с. 462], - отзывалась о нем Лара уже в пору, когда его звали Расстрельниковым. Вспомним исповедь Стрельникова перед смертью, его рассуждения о том, что невозможно пребывать в раю, отказываясь от переделки жизни, когда бедные люди вокруг живут в муках: «Была грязь, теснота, нищета, поругание человека в труженике, поругание женщины.. А мы жизнь приняли, как военный поход, мы камни ворочали ради тех, кого любили. И хотя мы не принесли им ничего, кроме горя, мы волоском их не обидели, потому что оказались еще большими мучениками, чем они» [2, с. 536]. Он погиб, не примирившись с жизнью и не отказавшись от идеи. Пастернак видит его как трагическую фигуру и жертву идеи. Он понимает, а не осуждает, не «разоблачает» его.
А вот другой «мальчик-максималист» -Юрий Живаго, первоначально весьма восторженно встретивший революцию. Но, видя её
плоды, он меняет свою позицию, примерно как Поля Вихрова в «Русском лесе» Леонова: предпочитает обычную живую жизнь, погружаясь в заботу о семье, о дровах, о пище, о здоровье ребёнка. Для него это и есть настоящая жизнь. И он отказывается от участия в истории, возвращает, подобно Ивану Карамазову, «билетик» в будущее гипотетическое царство гармонии, создаёт свой маленький мирок, где живёт среди истинных ценностей: любви, природы, свободы духа, культуры.
В «Русском лесе» первоначально сознание молодого поколения зашорено пропагандой, поэтому молодёжь отнюдь не на стороне Вихрова. Но уже в начале 2-й главы звучат отрезвляющие слова автора: «Любая зрелость начинается с разоблачения сказки.» [1, с. 59]. И все последующее содержание романа - о том, как взрослеют «мальчики и девочки» и как в их сознании живая жизнь и её ценности вытесняют холодные утопии и занимают место прежних умозрительных «сияющих вершин» и «огневет-ровысей»
Отметим параллелизм двух сцен: в квартире Вихрова и в квартире Грацианского.
Когда Поля впервые пришла к Вихрову, то на мучивший ее вопрос - за что же в печати ругают ее отца - она получила ответ от сестры Вихрова Таиски: «За то, что лес бережет». Поля, сознание которой сформировано пропагандой, убийственно парирует: «От кого же он его бережет. от народа?.. Ведь народ хозяин лесу-то. И потом: известно ли Ивану Матвеичу, какая стройка идет в стране. и зачем его рубят, этот самый лес?» [1, с. 41]. У Вихрова руки опускаются, когда он узнает от Таиски об этом разговоре. «Потухший, с изменившимся лицом», смотрит он в темноту ночи, сраженный таким ударом.
Изменение позиции Поли и других молодых людей происходит постепенно и тяжело, и такая эволюция (от взглядов Грацианского к позиции Вихрова) стала возможной благодаря новому мироощущению, сформированному войной, когда все они стали ощущать себя неотъемлемой частью народа, нации и родной природы, в том числе русского леса. А лес, по Леонову, «входит в понятие отечества» [1, с. 325]. И в годы войны лес стал своеобразным союзником всех, кто отстаивал свою страну. Именно тогда Поля почувствовала себя «хвоинкой» русского леса, «человеческого леса».
В ходе этих испытаний молодые герои романа ощутили всю значимость простых и ясных отношений между людьми, норм морали, освящённых историей. И тогда абстрактный и холодный, «ледовитый», как его назвал Леонов,
коммунистический идеал в сознании молодых людей был заметно потеснен общечеловеческими ценностями, для которых Поля нашла совсем другие, чем для коммунизма, простые и ясные слова: «Что такое чистота на земле? Это чтобы не было войны и чтоб жить без взаимной обиды, чтоб маленьких не убивали, чтоб на ослабевшего не наступил никто. И чтоб дверей не запирать, и чтоб друг всегда за спиной стоял, а не враг.» [1, с. 481]. Здесь взгляды Поли на жизнь в какой-то степени (хотя и не во всем) сближаются с взглядами повзрослевшего Юрия Живаго.
Итак, к концу леоновского романа грацианские уже не властны над умами молодежи, и наступает расплата для этих доктринёров и демагогов. Поля приходит к Грацианскому мстить за отца. Клеветнические статьи Грацианского, наполненные политическими обвинениями, были всегда написаны из чернильницы, наполненной «тусклой жидкостью такого непомерного сгущения, что капли ее хватило очернить любое на земле» [1, с. 734]. «Чернильницу нашарила рука, и прежде чем тот успел закрыться наглухо, Поля в упор выплеснула ее Александру Яковлевичу в лицо» [1, с. 736]. Это расплата с Грацианским за подлость; это нравственный итог эволюции взглядов молодёжи за время войны.
«Холодные» эпитеты к «вершинам коммунизма», а также упорное стремление Вихрова защитить русский лес от хищнических методов хозяйствования в годы первых пятилеток прямо-таки провоцируют критиков увидеть в Леонове антисоветчика. Правда, с другой стороны, исследователи, негативно настроенные по отношению к Леонову, стремятся во что бы то ни стало, противореча даже собственным объективным наблюдениям над текстом, подогнать роман под соцреалистический канон [10, с. 3451], упирая на то, что Вихрова не посадили и даже не пришлось ему снова идти в простые лесники, к чему он стал уже готовиться. На самом же деле у Вихрова два главных врага: разрушительное лесопользование, осуществляемое Советской властью для скорейшей индустриализации, и капиталистическое хищническое разбазаривание природных ресурсов. Вспомним сцену кнышевской порубки «красы Облога» [1, с. 96] и прямые суждения в лекции Вихрова о том, что «капитализм повсюду совершал свой первый прыжок за счёт леса и что разум капиталиста в его зубах и когтях» [1, с. 315]. Леонов видит враждебность и капитализма, и социализма русскому лесу. Совершенно прав Захар Прилепин, автор книги о Леонове в серии ЖЗЛ, когда утверждает, что тот был человеком, по
своей сути чуждым как советскому, так и любому другому строю [11]. Писатель и его герой противостоят губительной силе всей той «технической цивилизации», разновидностями которой являются обе названные формации и которая развивается по крайней мере со времён Просвещения. Цивилизация эта близка к своему закату, ибо идёт к глобальному экологическому кризису, грозящему гибелью всей планете.
В романе Пастернака «возвращение билетика», неприятие всеобщего криводушия, порождённого Советской властью, как и решительная критика идеи «переделки жизни», были политически гораздо более острыми идеями, чем изображение трагедии интеллигенции, в чём критика 50-х гг. увидела антисоветскость романа. Если бы глубинная суть его заключалась лишь в этом, он был бы лишь «повторением пройденного» литературой ещё в 20-30-е гг.
Чтобы провести свои произведения через цензуру, оба автора прибегают к маскировочным приёмам, призванным завуалировать глубинную суть конфликтов и идей. У Леонова это давнишний «роман» Грацианского с царской охранкой - ложный ход в объяснении грациан-щины, необходимый, хотя и подрывающий художественную целостность романа, раздваивающий мотивировку характера Грацианского. Впрочем, Леонов сам дал ключ «думающему читателю», написав, что « в. романах ещё попадаются загадочные фигуры с потайными фонарями, хранящие в зубной пломбе похищенную схему городской канализации, без чего в наше время трудно провернуть громоздкий дидактический сюжет» [1, с. 116]. Леонов был крайне недоволен публикацией статьи М. Щеглова, который верно указал на истинный генезис грацианщины, прекрасно раскрытый в романе, и на излишество «поверхностной» детективной интриги, к которой «непонятно почему» [6, с. 312] прибегает Леонов. Леонов был возмущен статьей Щеглова, которая могла сыграть провокационную роль. В беседе с А. Овчаренко Леонов сказал о М. Щеглове: «Он написал обо мне развязную, демагогическую статью, обличая за то, что я связал Грацианского с охранкой. Обличая, хорошо знал, что, не сделай я этого, мне не удалось бы сказать о наличии страшных людей. Знал, а упрекал» [12, с. 176-177].
У Пастернака роль «охранной грамоты» должен был сыграть образ Евграфа Живаго -чекиста, выступающего ангелом-хранителем Юрия Живаго в решающие и опасные моменты его жизни. Фигура Евграфа вызвала недоумение у В. Шаламова, Д. Урнова, С. и В. Пискуновых [3, с. 159, 243, 258], Б. и В. Ливановых. Как пишет В. Ливанов, именно чекист Евграф Живаго
должен был стать и ангелом-хранителем автора
- Пастернака: «Пастернак решил застраховаться, защититься замаскированно и льстиво» [13, с. 131]. «Охранная грамота» Леонова сработала: роман был напечатан в год смерти Сталина, когда власти было не до тонкостей сюжета. У Пастернака она не сработала: в хрущевскую пору бериевский генерал Живаго, благополучно прошедший все чистки в органах ЧК-НКВД, был «не ко двору»: тогда от них освобождались, старались забыть и даже расстреливали, как расстреляли и Берию, и министра МГБ Абакумова, и следователя Я. Шварцмана, который в своё время вёл дело Мандельштама, и др. Недаром главный Евграф хрущевской эпохи - председатель КГБ Семичастный - был одним из самых яростных хулителей Пастернака.
Объединяет романы Леонова и Пастернака также концепция исторического процесса. В романе Леонова представление о законах мироздания и историческом процессе не только пронизывает всю систему образов, но напрямую выражено в лекции профессора Вихрова и концентрируется в образе леса. Лес у Леонова -это, в сущности, символ жизни, реальное воплощение сил её вечного обновлении и самовоспроизведения, через него утверждается идея неистребимости и вечности жизни, эволюцион-ности исторического процесса. Отношение к лесу становится критерием оценки человека, через него раскрываются духовные качества людей, в нём находит выражение философская позиция автора и героев.
У Пастернака самая суть взглядов на исторический процесс выражена в следующих размышлениях Юрия Живаго: «Ход истории ему рисуется наподобие жизни растительного царства... Лес не передвигается. Мы всегда застаем его в неподвижности. И в такой же неподвижности застигаем мы вечно меняющуюся, не-уследимую в своих превращениях жизнь общества. Истории никто не делает, ее не видно, как не видно, как трава растет» [2, с. 529]. Аналогичные уподобления истории природным процессам мы встречаем также у Л. Толстого и М. Шолохова: «Жизнь - река», у А. Солжени-цина : «Жизнь - река» или «дерево живое».
В историософии Леонова и Пастернака есть ещё одна важная общая черта: в обоих романах мы ясно видим отражение идей «Философии общего дела» Н. Фёдорова.
Предназначение человека, по Вихрову (и Леонову), - «не быть бессовестным эксплуататором природы и не бессильной былинкой в ее потоке, а великой направляющей силой мироздания», его задача - «облегчить и ускорить работу природы в её стремлении к совершенству, которого она расточительно, мириадами опытов
добивается вслепую» [1, с. 327]. Здесь явно просвечивает фёдоровская идея «превращения слепой, смертоносной силы природы при помощи созидательной силы человеческого разума в силу живоносную» [14, с. 205].
В романе Пастернака фёдоровские идеи всё время проводит авторский «рупор», «герой-резонёр» Веденяпин: «Что такое история? Это установление вековых работ по последовательной разгадке смерти и её будущему преодолению» [2, с. 11]. Эта фёдоровская идея ещё с дореволюционных времён стала одной из самых близких и дорогих для Пастернака идей. Ещё в докладе «Символизм и бессмертие» (1913 г) он говорил: «От каждой умирающей личности остается доля неумирающей субъективности, которою он участвовал в истории. Хотя художник, конечно, смертен, как все, счастье существования, которое он испытал, бессмертно, может быть испытано другими спустя века после него по его произведениям» [5, с. 320]. Фёдоров отводил художникам в «Общем деле» такую же и ещё большую роль в «восстановлении ушедших в гроба».
Как видим, эти два романа 50-х гг. во многих отношениях близки друг другу, и на поверхности, и в глубинах содержания. Но есть самый глубинный слой, в котором романы Леонова и Пастернака принципиально расходятся, и это в конечном счёте определяет принципиальную противоположность их художественно-философских концепций.
В главе 12-й 4-й части есть разговор Юрия Живаго с Гордоном, в котором Пастернак выражает своё понимание сущности христианства, которое, с его точки зрения, вообще снимает проблему народного и национального, поскольку христианство есть «мистерия личности». Живаго говорит, что все слова о народах -это «театральщина», что со времён Цезаря понятие народа - это только «выдумка». Гордон соглашается: «Что такое народ? - спрашиваешь ты. Вспомним Евангелие. Что оно говорило на эту тему?.. Когда оно говорило, в царстве Бо-жием нет эллина и иудея, только ли оно хотело сказать, что перед Богом все равны? Нет, это знали до него философы Греции, римские моралисты, пророки Ветхого завета. Но оно говорило: в царстве Божием НЕТ НАРОДОВ, ЕСТЬ ЛИЧНОСТИ» [2, с. 142 ].
Главный герой романа, Юрий Живаго, и должен был воплотить в себе пастернаковский идеал личности, подобной Христу, «личности, нисколечко не звучавшей гордо» [2, с. 49], и суть его пути, его мессианского предназначения рисовалась Пастернаку так:
Жизнь ведь тоже только миг,
Только растворенье
Нас самих во всех других
Как бы им в даренье [2, с. 615].
Но это одна сторона духовного содержания образа пастернаковского героя. Ведь, с другой стороны, «житейская» биография Юрия Живаго, его реальные поступки, мотивированные его заботой только о себе и своих родных, те же его мысли о самых близких друзьях, что «вся их цена - только в том, что они жили в одно время с ним и его знали» [2, с. 560] (и это «растворение в других», «даренье» им себя?), позволяют толковать этот образ как воплощение крайнего индивидуализма и эгоизма, в чём соответственно упрекали и автора романа. И это делали не только члены редколлегии «Нового мира» или официозные критики Пастернака, но и такие люди, как Василий Гроссман, в то самое время, когда был закончен роман Пастернака и когда сам Г россман писал свою «Жизнь и судьбу». В письме С. Липкину Гроссман отмечал: «Как далека от христианства эта пастернаков-ская проповедь. Христианство лишь средство утверждения его особенной, талантливой, жива-говской личности. Какая нищета таланта, равнодушного ко всему на свете, кроме самого себя, который не горюет о людях, не восхищается ими, не жалеет их, не любит их, а любит лишь себя, восхищен «самосозерцанием духа своего». Худо нашей литературе!» [15, с. 271]. И это ведь не выступление на собрании, а частное письмо близкому другу.
Так или иначе, во всех смыслах: и в «мессианском», и в историческом, и в творческом, и в житейском - для Пастернака «самоценная личность» есть выражение высшего нравственного и эстетического идеала. Но убедительно воплотить эту идею в чётко очерченном и пластичном образе Пастернак не смог. Образ Юрия Живаго, его «мерцающая», почти бесплотная личность «раздваивается». И для одних читателей он оборачивается своей мессианской стороной, высокой духовностью и магическим даром слова, способного запечатлеть мгновение жизни и увековечить его. А для других - приземлённо-стью его житейских занятий, сосредоточенностью на себе, индивидуализмом и эгоизмом. Да, по-видимому, не всё задуманное у Пастернака получилось, потому и бросил он своему герою «спасательный круг» - свои собственные замечательные стихи, которые были напечатаны еще в 1954 г.
Но все равно и при этой двойственности роман «Доктор Живаго» был выражением художественно-философской концепции личности и эстетического идеала, отличающихся необычайной смелостью и остротой по тем временам, когда этот роман создавался и был предложен
автором для публикации в «Новый мир». А в совокупности с его социально-исторической проблематикой, концепцией истории, противопоставлением «живой жизни» и ломающих её умозрительных доктрин - всё это создавало тогда идейный комплекс (не понятый критикой в 50-е гг.) такой остроты, что обвинения в изображении трагедии интеллигенции во время революции (а именно в этом упрекала Пастернака редакция «Нового мира», когда отказывала в публикации) выглядят неуместными и мелкими, тем более что такая тема была бы не более чем «повторением пройденного», как уже говорилось выше.
Для Леонова и его героев счастье, т.е. идеал
- в слиянии с природой, народом, нацией, страной. Только обретя единство со всем этим, человек по-настоящему становится личностью и обретает возможность самореализации. Его герои проходят трудный путь к этому через соблазны умозрительных схем и кровавые испытания Великой Отечественной войны. Отсюда образы-символы, в которых отливается этот идеал, - образы «родничка», «кровинки», «былинки», «хвоинки». Если человек близок к природному «роднику», ощущает себя «кровинкой» народа, «хвоинкой» русского леса, «человеческого леса», то он не растворяется в них, не теряет себя, а обретает себя как личность в единстве с миром природы и людей.
Итак, вот цепочка неразрывно связанных для Леонова фундаментальных ценностей: природа - народ - нация - личность - Родина. Для Пастернака природа и единство человека с природой - это тоже немалая, но не самая главная ценность. Главная ценность для него другая и единственная - личность сама по себе, и для её самоосуществления такие ценности, как народ и нация, неважны, несущественны. Из леоновской цепочки Пастернак «изымает» три звена. Для него народ и нация - понятия пустые - вспомните, как трактуют Евангелие Живаго и Гордон: «В Царстве Божием нет народов, есть личности». Человечество состоит из личностей, а в идеале - из христоподобных личностей - таковой, по замыслу автора, должен был предстать перед читателем Юрий Живаго. Однако читателю непросто ответить на вопрос: кто же он, главный герой, - настоящий христианин, с его любовью к ближним, или самовлюблённый эгоист? Во всяком случае, образ главного героя неоднозначен. Он то носитель высокой духовности, то приземлённый обыватель, то провидец и гениальный поэт, то эгоцентрик. Образ не просто «мерцает» - он «раздваивается». Ибо если человек даже в обыденной жизни ни во что не ставит других людей, а
себя считает равным Вселенной - это не христианство, а обычная идеология либерализма, причём в её крайнем выражении.
Таким образом, литература в 50-е годы выдвинула два типа идеала и две концепции личности, резко отличающиеся от идеала соцреализма, с его «гордым человеком», с его идеей «переделки жизни» и «сияющими вершинами коммунизма».
Оба типа нравственно-эстетического идеала: и леоновско-шолоховский (он воплотился и в тогда же созданной «Судьбе человека») - традиционалистский, «соборный», и «идеальнохристианский», к которому стремился Пастернак, задумывая и создавая роман, - оба существенно отличаются от идеала и канона «соцреа-листического». Для Леонова от него веет космическим холодом «огневетровыси», Пастернак видит в нём царство «трескучей фразы». Шолохов в «Судьбе человека» вообще ни разу не упомянул ни коммунизм, ни социализм, утверждая в качестве самой прочной опоры «общечеловеческие», простые нравственные ценности и тепло души, согревающее солдата и мальчика, оставшихся сиротами после самых страшных потерь и испытаний.
Все три типа идеала, развивавшиеся литературой в ХХ в. (и коммунистический, и «леонов-ский», и «пастернаковский»), с точки зрения реалий сегодняшнего мира, в принципе оказались утопическими.
Коллективистский идеал коммунистов оказался под мощным ударом идей либерализма, который торжествует, по Ф. Фукуяме: «конец истории» - окончательная победа либерализма. Но либерализм как система ценностей имеет мало общего с ценностями христианскими, которые хотел утвердить Пастернак. Он не знает понятия греха, для него свобода человека ограничена только законом и свободой другого. Если один индивидуум сильнее другого, то он переступит и через него, и через закон. Раз нет греха, то «все позволено». Кроме юридических, никаких других норм, в том числе моральных, не существует. Вот почему либерализм сеет в мире столько антиморального с христианской точки зрения. Достаточно включить телевизор, чтобы в этом убедиться. И в результате общество «самоценных» личностей составляют личности не христоподобные, а звероподобные.
Однако выдвинутые литературой 50-х гг. новые идеалы по сравнению с отвергнутым
соцреалистическим типом идеала стали ориентирами по крайней мере для развития литературы следующих нескольких десятилетий, вплоть до начала 90-х годов.
Идеал «самоценной личности» стала развивать литература либерально-демократической оппозиции (прежде всего «новомировское направление»), впрочем, резко сводя его с духовных высот пастернаковского «христоподоб-ного» героя до категорий либеральных «свобод» и требований «прав человека» (прежде всего свободы эмиграции).
Идеал традиционалистский (коллективистский и родовой, соборный) поддержала и художественно очень сильно выразила литература «почвеннического» направления, прежде всего «деревенская проза» 60-80-х гг., а также большая часть поэтов и писателей-фронтовиков.
Список литературы
1. Леонов Л. Русский лес. М.: Известия, 1966. 784 с.
2. Пастернак Б. Доктор Живаго. М.: Сов. Россия, 1989. 640 с.
3. С разных точек зрения. «Доктор Живаго» Б. Пастернака. М.: Сов. писатель, 1990. 287 с.
4. Позиция. Литературная полемика. М.: Сов. Россия. 508 с.
5. Пастернак Б. Переписка // Пастернак Б. Полн. собр. соч.: в 5 тт. Т 5. Письма / Сост. и коммент. Е.В. Пастернак, К.М. Поливанова. М.: Худож. лит., 1992. 703 с.
6. Щеглов М. Любите людей. Статьи. Дневники. Письма. М.: Сов писатель, 1987. 512 с.
7. Ашнин В., Алпатов В. Дело славистов. М.: Эксмо, 1994. 264 с.
8. Лисичкин В., Шелепин Л. Третья мировая (информационно-психологическая) война. М.: Алгоритм, 2003. 418 с.
9. Ларцев В. Поливанов Е.Д.. М.: Сов. Россия, 1998. 168 с.
10. Эйдельман Н., Липовецкий М. Современная русская литература: в 3 т. Т.1. М.: Academia, 2003. 414 с.
11. Прилепин З. Леонид Леонов: «Игра его была огромна». М.: Мол. гвардия, 2010. 566 с.
12. Овчаренко А.И. В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988 гг. М.: Моск. интеллектуальноделовой клуб, 2002. 320 с.
13. Ливанов В. Помни о белой вороне. М.: Эксмо. Алгоритм, 2004. 318 с.
14. Федоров Н.Ф. Философия общего дела: в 2 т. Т. 1. Верный. 1906. 680 с.
15. Гроссман В. Письмо С. Липкину от 28.03.1958. // Вопросы литературы. 1997. № 1-2. С. 271-272.
TWO ESSENTIAL NOVELS OF 1950s («Russian Forest» by L. Leonov and «Doctor Zhivago» by B. Pasternak)
S.I. Sukhikh
Although the concepts of personality and the moral and esthetic ideals suggested by the authors in the compared novels are fundamentally different, some similarities are established in solving important social, historical and philosophical problems.
Keywords: Leonov, Pasternak, concept of personality, moral and esthetical ideal, conflict.
