Древнегреческие надгробные речи частным лицам и риторический канон Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

ДРЕВНЕГРЕЧЕСКИЕ НАДГРОБНЫЕ РЕЧИ ЧАСТНЫМ ЛИЦАМ И РИТОРИЧЕСКИЙ КАНОН

Резюме. В работе реконструируется древнегреческий риторический канон фактически утраченного жанра индивидуальной надгробной речи. Анализируются logoi epitaphioi разного времени в сопоставлении с данными риторической теории. Автор отмечает индивидуализацию образа адресата речи и усиление патетического элемента, а также существование риторического канона, который в ряде случаев нарушался на практике, поскольку в надгробных речах частным лицам существенно возросла степень авторского самовыражения.

Ключевые слова: древнегреческая литература, надгробные речи, logoi epitaphioi, Менандр, “Перь émôeiKTiKÛv”, Гиперид.

Древнегреческие надгробные речи, посвященные частным лицам, несмотря на многовековую традицию существования жанра надгробных речей (logoi epitaphioi), известны нам, главным образом, по немногочисленным произведениям позднеримской эпохи. Если оставить в стороне надгробные речи христианских авторов, которые требуют отдельного изучения, от всего периода древнегреческой литературы с IV в. до н. э. по IV в. н. э. сохранилось только три памятника этого жанра (Boulanger 1923: 317): речь “МеХаукоцо? A” («Меланком I») Диона Хризостома, возможно, написанная по заказу будущего императора Тита для произнесения на похоронах знаменитого кулачного бойца Меланкома, и две речи Элия Аристида - “’Ep'l ’AleXanSpw еттафю"” (“Надгробная речь Александру») и “EL" ’Етеыпеа épLKT|SeLO"” («Надгробная речь Этеонею»). Первая написана на смерть учителя Аристида - Александра, выдающегося ритора эпохи Антонинов, воспитателя Марка Аврелия и Луция Вера; вторая посвящена талантливому ученику самого Аристида -юноше по имени Этеоней. К этим трем надгробным речам в собственном смысле примыкает еще одна короткая речь Аристида, написанная в жанре монодии - особом риторическом

жанре1, сходном по своему содержанию и характеру с logoi epitaphioi, - это “MonwSia epi Smupvh” («Монодия Смирне»), составленная Аристидом в качестве отклика на трагедию, постигшую город в результате землетрясения в 142 г.

Что касается остальных древнегреческих надгробных речей, дошедших до наших дней от указанного приода, то все они относятся к классической эпохе и являются коллективными похвалами воинам, погибшим на войне в защиту родины. Прежде всего, это “ ’ EpiTafiO" то!" KopinOiwn ЗолОо!"” («Надгробное слово в честь афинян, павших при защите Коринфа») Лисия, датируемое ок. 391 г. до н. э.2, “ ’ EpiTafiO"” («Надгробная речь») Демосфена, посвященная воинам, погибшим в Хероней-ском сражении (338-337 гг. до н. э.)3, и, наконец, большой отрывок из надгробной речи Гиперида в честь афинян, павших в Ламийской войне 323-322 гг. до н. э. При этом только в отношении последней можно с уверенностью сказать, что она действительно была произнесена самим оратором в 322 году4. Наряду с этими тремя надгробными речами афинских ораторов

1 Менандр Лаодикейский посвящает монодии отдельную главу в своем риторическом трактате, см.: Menander. Peri epideik. 3, 434-437 Sp. В частности, он говорит о том, что первый образец монодии дал Гомер, вложив монодические речи (logoi moyWÔLKoi) в уста Андромахи, Приама и Гекубы (p. 434). Характеризуя этот жанр как разновидность надгробной речи, Менандр пишет: «Итак, чего хочет монодия? Оплакивать и выражать сетования (Oprnein Kai KaToiKTÎCe<jOai), и даже если умерший не является близким родственником, нужно не только его оплакивать, но и перемежить плач с похвалой (papamignunTa та éyKwmia to!" Ophnoi"), при этом все время не прекращать плач, чтобы это был не просто энкомий и чтобы энкомий служил основанием для плача (ppofasi" toU Ophnou r to egKwimion)» (P. 434). - Перевод автора статьи.

2 Сомнения в принадлежности этой речи Лисию неоднократно высказывались различными учеными: Blass 1868, 1: 436 ff.; Burgess 1902: 149; Pohlenz 1948: 46-74. Противоположной точки зрения придерживаются, в частности: Walz 1936: 1-55; Dover 1968.

3 Принадлежность этой речи Демосфену оспаривалась еще в древности, в частности, Дионисием Галикарнасским и Либанием. Мысль о том, что подлинная речь Демосфена, произнесенная им в 338 г. до н. э., не сохранилась, высказывалась многими учеными (Blass 1868, Abth.1: 436; Abth. 3. Abschn. 1. S. 404 ff.; Burgess 1902: 148 etc.). Об аргументах в пользу ее подлинности см.: Sykutris 1928: 242-252; M. Pohlenz 1948.

4 Подробное исследование этой речи см.: Colin 1938: 209-266; 305-394.

весьма ценным ранним образцом этого жанра является знаменитая надгробная речь Перикла в честь воинов, погибших в первый год Полопоннесской войны (431 г. до н. э.), которая дошла до нас в пересказе Фукидида (II, 35-46)5. Наконец, необходимо также упомянуть надгробную речь Сократа в диалоге Платона «Менексен», посвященную, как и речь Лисия, погибшим в сражении афинянам (236ё-249с)6. От надгробной речи Горгия, написанной между 426 и 420 г. до н. э., сохранился лишь незначительный фрагмент7. Отдельные пассажи из «Панегирика» Исократа (74-81) и речи Ликурга «Против Леократа» (46-51) также напоминают по своему характеру надгробные речи. Этим перечнем фактически исчерпываются известные нам надгробные речи классической эпохи.

Если мы обратимся от конкретных памятников это жанра к древнегреческой риторической литературе, то и здесь нас ждет некоторое разочарование. Как правило, в основе сохранившихся до наших дней трактатов и руководств, в которых упоминаются logoi epitaphioi, лежит классическое учение Аристотеля о трех родах красноречия и, в частности, об этической и стилистической основах похвалы и хулы (Aristot. Rhet. I 9, 1366 a - 1368 a) Таким образом, в позднеантичной теории ораторского искусства жанр надгробной речи относился к эпидейктическому роду красноречия (см.: Pernot 1993) и рассматривался как частный случай более общего учения о принципах составления энкомия, то есть на logoi epitaphioi по сути распространялись все те же формальные предписания, которые касались и традиционной похвалы. Это, как правило, избавляло авторов от необходимости специально касаться вопросов теории надгробной речи. В частности, у Теона в самом начале его трактата читаем: «Энкомий - это речь, демонстрирующая величие доблестных

5 О ней подробно см: Oppenheimer 1933; Kakridis 1961: 1-119; Flashar 1969; Faber 2009: 117-132.

6 Хотя эта речь - скорее пародия на современное Платону софистическое красноречие, тем не менее, она дает представление о риторическом каноне надгробных речей, произносившихся в честь павших на войне. См., в частности: Oppenheimer 1933; Loewenclau 1961: 1-159; Carter 1991: 209-232; Faber 2009.

7 Об этой речи Горгия см.: Blass 1868, Abth. 1: 59 ff.; Vollgraff 1952; Prinz 1997: 207.

8 См.: Theon. Progymnasmata 2, 109 ff. Sp.; Menander. Peri epideiktikon 3,

418 ff. Sp.; Pseudo-Dionysius Ars rhetorica 6, 1.

деяний и прочих достоинств какого-либо уполномоченного лица, та же речь применительно к частным лицам тоже называется энкомием. По отношению к мертвым она зовется надгробной, по отношению к богам - гимном. Восхваляет ли кто живых или мертвых, героев или богов - способ [произнесения] речей один и тот же» (Teon. Progymn. 2, 109 Sp.)9. Пожалуй, единственным, весьма ценным для нас исключением в этом отношении является сочинение ритора Менандра Лаодикейско-го (конец II - начало III вв. н. э.), в котором надгробным речам посвящена отдельная глава и даются подробные рекомендации по их составлению (Menander. Peri epideik. 3, 418 ff. Sp.).

Объяснение этой, на первый взгляд, парадоксальной ситуации может быть найдено, как ни странно, в самом осознании той важной роли, которую играли надгробные речи в повседневной общественной жизни древних греков. Как известно, с начала эллинистической эпохи утратив свое влияние на ход политической истории, греческое красноречие нашло прибежище в стенах многочисленных риторических школ, создав тем самым исключительные условия для дальнейшего развития и процве-

10 /"'I *-•

тания теории ораторского искусства . С другой стороны, вне риторических школ продолжало существовать прагматическое красноречие, которое, отражая интересы и вкусы широких слоев общества и отвечая его разнообразным потребностям, способствовало появлению огромного количества риторической продукции. Главным образом, это так называемые «речи по случаю» (надгробные, свадебные, поздравительные, приветственные и т. д.), которые обычно либо произносились самими ораторами по поводу различных событий, либо составлялись ими по заказу частных лиц. В дальнейшем спрос на речи такого рода только возрастал, достигнув, наконец, апогея в эпоху Второй софистики11. Разумеется, сугубо утилитарный и прикладной характер этой заказной литературы существенным образом сказывался на

9 Греческий текст Теона дан в переводе автора статьи.

10 О роли риторики в системе античного образования см.: Volkmann 1957; Marrou 1956; Kennedy 1994; Morgan 1998; Education in Greek and Roman Antiquity 2001.

11 Интерес к феномену Второй софистики среди исследователей существенно возрос во 2-ой половине XX века, что привело к появлению большого количества работ общего и частного характера. См., в частности: Bowersock 1969; Bowie 1970: 3-41; Russel 1983; Anderson 1993; Glaeson 1995; Paideia 2004; The second sophistic 2005.

ее качестве, что не могло не вызывать сомнений в ее принадлежность к высокому ораторскому искусству. Этим, по всей видимости, и может объясняться тот факт, почему «речам по случаю» в риторических трактатах уделяется так мало внимания. Более того, нетрудно предположить, что и сами ораторы, и их публика часто воспринимали такие речи как своего рода «окололитературную продукцию», не заслуживающую специальной публикации (Korenjak 2000: 23).

При попытке описать риторический канон фактически утраченного для нас жанра индивидуальной надгробной речи, что и является главной целью данной статьи, следует опираться как на единичные образцы logoi epitaphioi, сохранившиеся от различных периодов античной эпохи, так и на те немногочисленные свидетельства об их составлении и практике произнесения, которые оставила нам древнегреческая риторическая литература. Однако при этом необходимо помнить, что любой оратор, следуя тому или иному риторическому канону, обладал известной свободой в выборе и компоновке материала. И чем выше был профессиональный статус оратора, чем большим талантом он обладал, тем большей индивидуальности стиля и тем большего отклонения от общепринятого канона мы в праве от него ожидать12. Кроме того, не следует упускать из виду и тот факт, что нередко трактаты и руководства по риторике, особенно относящиеся к более позднему времени (а таковые в основном и имеются в нашем распоряжении), составлялись их авторами с опорой на творчество того или иного крупного оратора, чьи сочинения воспринимались как бесспорный образец для подражания. Таким образом, реконструируя риторический канон индивидуальной надгробной речи на основании дошедших до нас памятников древнегреческой литературы, при установлении иерархии источников необходимо отдавать себе отчет в существовании такой опасности, как circulus vitiosus. Чтобы ее избежать, следует в равной степени опираться как на произведения самих ораторов, так на существующую риторическую литературу.

Как уже говорилось выше, определенное представление о риторическом каноне надгробных речей, посвященным частным

12 В частности, это убедительно показал Дж. Оливер на примере двух эпидейктических речей Элия Аристида: Oliver 1953; 1968.

лицам, дают несколько сохранившихся до нашего времени риторических трактатов. Главным из них является трактат ритора Менандра под названием “Пер! етбеьктькып” («Об эпидейкти-ческом красноречии»). Для нас это не только важнейший источник по теории античной надгробной речи, но и единственный сохранившийся памятник древнегреческой риторической традиции, в котором этому жанру посвящена отдельная глава. Но прежде чем к нему обратиться, укажем на одну интересную деталь, весьма существенную для нашего анализа, а именно, что трактат Менандра скорее всего был составлен под влиянием творчества знаменитого оратора того времени и личного кумира Менандра - Элия Аристида (см: Boulanger 1923: 322-323). В интересующей нас главе Менандр прямо ссылается на три уже упоминавшиеся выше речи этого автора (Menander. Peri epideik.

3, 418, 5 Sp.). Это обстоятельство, конечно, дает некоторое основание подозревать Менандра в возможной субъективности и односторонности подхода при изложении теории надгробной речи. Однако этот недостаток может показаться не таким уж значительным, если принять во внимание, что надгробные речи даже такого прославленного оратора, как Элий Аристид (творческая оригинальность которого, впрочем, иногда ставилась под сомнение - Baumgart 1874: 39; Van Groningen 1965: 41-56), должны были писаться в более или менее строгом соответствии с общепринятым риторическим каноном.

Итак, в главе, посвященной надгробным речам - “Пер! ёттаф'юи” - Менандр прежде всего дает определение данного жанра: «У афинян “надгробной” (еттафю") называется речь, произносившаяся ежегодно в честь павших в войнах, название же свое она получила ни от чего иного, как от обычая произносить ее над самим телом [покойного]... Произносил ее обычно военачальник, когда афиняне оказывали ему такую честь... » (Menander. Peri epideik. 3, 418 Sp.)13. В дальнейшем название “logo" еттафю?” сохранялось уже за любой надгробной речью

- в том числе (а в позднейшую эпоху исключительно) посвященной частному лицу, а ее произнесение непосредственно над могилой покойного, как показывает пример Аристида, более не являлось обязательным условием функционирования жанра.

13

Здесь и далее греческий текст Менандра дается в переводе автора статьи.

Согласно Менандру, надгробные речи могли писаться и произноситься спустя значительное время после трагического собы-

гтч \ / ) / I

тия. Так, рассматривая лоуо" еттафю" как сложный жанр, представляющий собой сочетание трех основных составляющих: похвалы (еукы^оп), плача (Ор^по") и утешения (рара-циОьа), автор рекомендует варьировать эти элементы в зависимости от отношения времени произнесения речи ко времени смерти восхваляемого (один год - шесть-восемь месяцев - меньше полугода), наличия у него родственников, степени близости говорящего к умершему и т. д. Например, ни плач, ни утешение, по мнению автора, в надгробной речи не уместны, если с момента смерти прошло уже много времени, так как забвение избавляет от страданий. То же самое касается случая, если у умершего нет родителей или родственников, которые единственно способны испытывать в подобном случае сильную печаль14 - в противном случае возникает опасность ложного пафоса. Если даже таковые лица имеются, но надгробная речь произносится спустя некоторое время после смерти человека, также не рекомендуется включать в нее плач, поскольку естественно предположить, что печаль по этому поводу уже утихла. Если же после смерти прошло немного времени (по представлениям автора, это шесть или восемь месяцев), то можно включить в речь утешение, но только в тех случаях, когда ее произносит не близкий родственник покойного, - в противном случае надгробная речь и через год сохранит патетический характер. Таким образом, речь в память умершего, в которой отсутствует и плач, и утешение, Менандр характеризует уже не как Юуо" еттафю", а как «чистый энкомий», проводя аналогию с «Эва-гором» Исократа15. Итак, подчеркнем, что наличие одновременно всех трех элементов - похвалы, плача и утешения - является,

14 Традиционно индивидуальные надгробные речи произносились близкими родственниками или друзьями умерших, о чем, в частности, свидетельствует вступление к «Меланкому» Диона Хризостома (Melan.,1): «Лично мне кажется странным обычай, принятый в отношении умерших, что тех, кто испытывает наибольшее горе, считают подходящими для произнесения речей при их погребении. Ведь тот, кто скорбит сильнее всего, по этой самой причине не способен произносить речи». - Перевод автора статьи.

1 Менандр пишет: “ouKouv o meta xpovov poluv leyomevo" KaOapov eoriv ¿yKwmiov, W" ’IaoKpaTou" o ’Euayopa" (Menandr. Peri epideik. 3,

419 Sp.).

согласно Менандру, важнейшим жанрообразующим признаком надгробной речи.

Определив природу той разновидности надгробной речи, которую он называет «патетической» (о раО^тько"), то есть исполненной пафоса, или страдания (тОо") (это речь, произносимая в адрес недавно умершего), Менандр переходит к рассмотрению ее структуры. Тезис Менандра о том, что logo" еттафю? отличается от энкомия, главным образом, присутствием в ней таких патетических элементов, как плач и утешение, означает, что в ее основе лежит та же похвала, что и в основе жанра энкомия. Отсюда следует дальнейшее заключение о том, что в надгробной речи необходимо следовать основным общим местам энкомия (то!" еукы^аатько!" квфаХаьо"), добавляя к ним плач (та кефаХаьа mh каОарвивш тыу 0рт|пыу).

Начинать надгробную речь Менандр советует, как и энко-мий, с топоса похвалы славному происхождению покойного. Итак, прежде всего нужно сказать, что он происходил из всеми уважаемой семьи, высоко почитался согражданами и был украшением своего рода. Однако, говоря о его происхождении, вместо обычных loci communes энкомия (восхваление предков и родителей, перечисление их достоинств и т. д.), автор предлагает оплакивать несчастную мать и ее напрасные родовые муки. За топосом похвалы происхождению покойного, как и в энко-мии, следует топос похвалы его прекрасному воспитанию и образованию. При этом произносящий речь должен не только хвалить неординарные способности ее адресата и говорить о тех больших надеждах, которые на него возлагали его воспитатели, но и сетовать на то, что злое божество безжалостно надсмеялось над всеми, неожиданно похитив несчастного из мира живых.

Далее, следуя по порядку остальным топосам энкомия, Менандр рекомендует постепенно усиливать плач (то!" loipo!"

’ W \ / I л / * ■) ~ V )р о' ' '

epeçeleuah кефалаю1" toi" eg^m^^i^i", аи^ыу Se ка1 тоу Ophnon). Таким образом, оплакивать нужно все то, что обычно восхваляется в энкомии (ulh soi gineaOw та eg^m^ тыу Ophnwn), - предков, рождение, природный склад, воспитание, образование, род занятий. Что касается природных качеств умершего, то здесь, как и в энкомии, автор рекомендует сначала восхвалять красоту его тела, а затем - благородство души. Говоря о красоте умершего, следует возобновлять плач (ер1атрефе Se тоу aкpoaтhу аи01" epl тоу Ophnon). Упомянутые же качества характера покойного необходимо, как это принято в энкомии,

подтверждать примерами из сферы его воспитания, образования и рода занятий. По поводу воспитания, например, следует сказать о благородстве его души, по поводу образования - что он опережал в познаниях своих сверстников, по поводу его деятельности - что он был справедливым, человеколюбивым, обходительным, кротким. Если в энкомии главным объектом внимания является перечисление благих дел, которые характеризуют род занятий данного лица, то в надгробной речи автор советует каждое из описываемых деяний сопровождать плачем (еу екастт^ рраХеь Ор^поп £Р£т(ЗаХбТу). После этого нужно сказать об удаче, которая при жизни во всем сопутствовала умершему - прежде всего в том, что касается его благосостояния, потомства, друзей, взаимоотношений с властями и т. д. Далее Менандр рекомендует возобновлять плач, изрекая жалобы и всяческими способами вызывая слезы у слушателей.

Если традиционным завершением энкомия является молитва к богам о том, чтобы они и впредь являли свою благосклонность и покровительство всем окружающим, то в надгробной речи между последним аспектом похвалы и финальной молитвой возникает совершенно особый топос, характерный только для этого жанра. Это уже упоминавшееся выше обращение оратора ко всем присутствующим с заключительными словами утешения (то раратиО^тькоу кефаХаюп), знаменующее прекращение плача (ои 8е! Ор^пеХп). Топос утешения традиционно представлял собой философское рассуждение о смысле жизни - например, о том, что человек смертен, что все происходит по воле богов, что покойный пребывает ныне на Островах блаженных и т. д. Утешение Менандр рекомендует обращать отдельно к жене, отдельно - к детям. Если дети слишком малы, то вместо утешения лучше обратиться к ним с увещевательной речью, так как по юности лет они еще не способны испытывать настоящее страдание. Лучше же всего, считает Менандр, обращаться и к жене, и детям одновременно - и с утешением, и с советом. Если они при этом слишком юны, то жену следует призывать к подражанию древним и лучшим из женщин и мифологическим героиням, а детей - доблестям отца. После слов утешения необходимо обратиться к согражданам с призывом заботиться о семье покойного и чтить его память. Завершается Юуо" ерьтафьо", как и энкомий, традиционной молитвой к богам.

Приводимые Менандром правила составления индивидуальной надгробной речи по большей части использовались еще

с классических времен применительно к коллективным надгробным речам. Они касаются как общей структуры речи, так и составляющих ее отдельных топосов - благородного происхождения, достойного воспитания, выдающихся качеств личности, совершенных деяний (в данном случае - военные подвиги и добровольная смерть во имя родины), утешения родственников и призыва сограждан к подражанию. Вместе с тем, имеются и существенные отличия. Например, в дошедших до нас коллективных надгробных речах за топосом похвалы происхождению погибших воинов обычно следует обширная часть речи, посвященная славному историческому прошлому их родного города -победам в многочисленных войнах, социально-экономическим и культурным достижениям, заслугам перед Грецией и человечеством и т. д. В индивидуальных же речах эта часть полностью отсутствует, зато большое внимание уделяется таким темам, как воспитание и образование умершего, раннее проявление и исключительность его способностей, замечательная внешность, высокие моральные качества и т. д. Для того, чтобы установить причину этих и других значительных расхождений в структуре индивидуальных надгробных речей более позднего времени и коллективных надгробных речей классической эпохи, необходимо, насколько это возможно в условиях крайней ограниченности имеющихся в нашем распоряжении сведений, проследить историю развития данного жанра.

Появление коллективных надгробных речей связано с существовавшим в Афинах 1У-У вв. до н. э. обычаем хоронить всех погибших за год войны граждан в общей могиле16. Эта

16 В древности установление этого обычая приписывалось Солону (Thuc. II 35), однако это мнение было оспорено Гоммом (Gomme 1956: 103). В настоящее время не вызывает сомнение факт возникновения жанра надгробной речи в результате трансформации фрэна как поэтического жанра (примеры его см.: Il. XXlV, 725 ff; Pindar pp. 409 f. Christ; Eurip. Suppl. 780, 857, 960 ff.) приблизительно в конце VI в. до н. э. (Burgess 1902: 146 ff.). Причина этого видится в глубоких социально-политических и культурных изменениях, произошедших в греческом обществе вскоре после победы над Персией (Snell 1887: 9). Поводом для введения афинянами ежегодного ритуала произнесения надгробной речи явилось, по мнению Оветта (Hauvette 1898: 139 ff.), состоявшееся в Элевсине перезахоронение костей Тезея под руководством Кимона, который и выступил в качестве учредителя соответствующего закона.

торжественная церемония погребения, традиционно сопровождавшаяся произнесением похвальной речи в честь павших воинов, описана Фукидидом применительно к окончанию первого года Пелопонесской войны (Thuc. II 34). Произнесение такой речи обычно поручалось выборному лицу, занимавшему в городе высокое социально-административное положение и пользовавшемуся большим авторитетом у своих сограждан. Задачей оратора являлось восхваление доблести и мужества погибших и репрезентация последних как героических защитников отечества, что составляло специфическое ядро речи (см.: Brock 1998: 227), вокруг которого располагались все остальные топосы и

17

темы, позволявшие лучше раскрыть центральный тезис . Обычно надгробная речь начиналась с короткого вступления, в котором оратор обосновывал возложенную на него обязанность публичного выступления ссылкой на существующую традицию и заявлял предстоящую тему. Этому неизбежно сопутствовал топос, заключавшийся в словах о необходимости достойно почтить павших и в то же время - о трудновыполнимости данной задачи и выражавший сомнение оратора в собственных силах (Thuc II, 35; Lys. 1-2; Demosth. 1-3; Hyper. 1-3). Далее следовала основная часть речи, которая состояла из очередности нескольких топосов. Поскольку для полисного менталитета классической эпохи было характерно восприятие любого гражданина с точки зрения его принадлежности к родовой общине, то и героизм погибших воинов мыслился не как следствие их личной инициативы и собственная заслуга, а как проявление коллективной морали, носителями которой они являются и которая есть не что иное, как верность заветам предков. Тем самым главный акцент похвалы переносился с образа погибших на их отцов, дедов и прадедов, а также на легендарных первооснователей и законодателей города (Burgess 1902: 150 ff.). В дошедших до нас надгробных речах этот топос реализуется в пространном изложении социально-политической, военной или культурной истории государства (Faber 2009). Так, в речи Перикла затрагивается тема государственного устройства, проистекающих из него нравственных приоритетов и ценностей афинян, культурных достижений и просветительской деятельности

17 О топосах и общих местах в речах этого жанра см.: Ziolkowski 1981; Loraux 1986: 65-77, 88-91, 136-137, 277; Burgess 1902: 146-157; Walters 1980: 1-27.

Афин на благо всей Греции (Thuc. 36-42,1). Лисий, напротив, уделяет много внимания как легендарному, так и историческому военному прошлому Афин начиная с мифологического сражения с амазонками и заканчивая греко-персидскими и Пелопонесской войнами (Lys. 3-66). Этой теме посвящена практически вся оставшаяся часть «Надгробного слова», таким образом, к своему главному предмету - подвигу погребаемых в настоящий момент афинян - Лисий возвращается вновь лишь в последних главах речи. Демосфен и Гиперид также обращаются к теме славной военной истории Афин (Demosth. 4-11; Hyper. 4-5), однако этот топос является у них, скорее, данью традиции и подготовительным этапом к следующей части речи - собственно похвале недавно погибшим воинам. Завершалась надгробная речь традиционно словами утешения к присутствующим и призывом чтить память погибших и подражать их примеру18.

Не случайно теме блестящего прошлого афинского государства в рассматриваемых надгробных речах уделяется столь большое внимание. Это связано с тем, что традиция произнесения надгробных речей над телами павших воинов была вызвана не только очевидной необходимостью оказать погребаемым должный почет, но и имела более глубокое обоснование, коренящееся в особой психологии древнегреческого общества классического периода. Выше уже говорилось о специфическом коллективистическом мировоззрении древних греков, выражавшемся в приоритете общественного начала над личностным. Помимо коллективного характера похвалы погибшим, отголоски этого можно усмотреть также в афинском обычае хоронить погибших в общей могиле и на средства государства (Thuc.

II 34, 1-5). Публичный характер похорон и сами произносящиеся надгробные речи в свою очередь призваны были служить общей сплачивающей всех граждан идее - необходимости строго блюсти свой гражданский долг и готовности по первому зову пролить свою кровь за отечество. Таким образом, коллективная похвала павшим воинам служила выражением идеологии патриотизма, коллективизма и гражданской общности всех жителей Афин (см.: Hesk 2009: 157). Это подтверждают слова Перикла о том, что «любой из граждан и иностранцев имеет право при-

18 Детальное исследование структуры надгробных речей классической эпохи представлено в работах: Prinz 1997; Frangeskou 1999: 315-336; Faber 2009: 122 ff.

соединиться к похоронной процессии» (Thuc. II 34, 4)19 и что в погребении участвовали также и женщины. А Гиперид, говоря о погибших в Ламийской войне, подчеркивает, что считает бессмысленным занятием произносить похвалу каждому роду в отдельности, а посвятит свою речь афинянам, которые, будучи гражданами одного города, принадлежат к одному общему роду20. В свете вышесказанного становится понятным, почему в надгробных речах классической эпохи храбрость и мужество погребаемых не только восхвалялись, но и сознательно вписывались ораторами в более широкий социально-исторический контекст посредством сравнения их деяний с деяниями предшествующих поколений афинских воинов, также сражавшихся и погибавших за отечество. Создавая длинную галерею героических образов с помощью топоса похвалы историческому прошлому Афин и устанавливая тем самым преемственность поколений, коллективные похвалы павшим воинам должны были воспитывать в афинских гражданах чувство патриотизма, внушать им мысль о желанной смерти в бою, вызывать зависть к славе погибших и стремление подражать их подвигам. Яркими примерами этого могут служить надгробные речи Перикла и особенно Лисия, который посвящает данной теме большую часть своей речи, говоря о том, что «о них (т. е. войнах предков -С. М.) должны помнить все, - прославлять их в песнях, говорить

о них в похвальных речах, оказывать им почет во времена, подобные теперешним, учить живых примерами деяний усопших» (Lys. Epit. 3)21. В речи платоновского Сократа также подробнейшим образом излагается военно-политическая история Афин, причем перечисление всех войн, которые вели афиняне, -

19 Здесь и далее цитируется по изданию: Фукидид. История. Пер. и примеч. Г. А. Стратановского. М., 1993.

2 Так, у Гиперида читаем: “nU]n de póOen apXwma[i Xegwn], h Tino" ppwTon mnrsOw; pÓTepa pepi tóU genou" auTwn ешатои dieXeXOw; aXX’ eurOe" elnai UpóXamPánw: TÓ<n> men <gap> allou" Tina" anOpwpou" eywmiáCovTai, Ói poXXaxOOen ei" mían póXin suneXrXuOÓTe" óíkóUsi

/ v o t' f ^ \ o ^ 9 v o

geno" idion ekasTó" suneisenegKameno", TóUTon men dei KaT’ andpa geneaXogeln ekasTon: pepi de ’AOrnaiwn andpwn tóU<"> Xógou<"> poioUmenon, Ói" h Kóinh genesi" a[UTÓx]Oóain ousin ousin anupéppXrT[on] Thn eUgeneian exei, pepiepgon hgoUmai elnai idia [Ta] genr egKwmiaZein” (Hyper. Epit., 6-7).

1 Здесь и далее цитируется по изданию: Лисий. Речи. Пер. и коммент. С. И. Соболевского. М., 1994.

от греко-персидских до Пелопонесской, - как и у Лисия, занимает практически две трети речи (237 b - 246 a). Кроме военной темы, в надгробных речах, как уже говорилось выше, широко представлена тема культурной гегемонии Афин, являющихся, по словам Перикла, «школой всей Эллады» (Thuc. II, 41). Особенно показателен в этом отношении знаменитый пассаж из надгробной речи Гиперида, где он сравнивает благодеяния, оказываемые Афинами Греции, с благами, которыми обязана Солнцу вся земля (Hyper. 4-5). Разумеется, картина славного прошлого и блистательного настоящего Афин, воссозданная в надгробных речах классической эпохи, является в определенном смысле риторической гиперболой. В частности, в упомянутом пассаже из речи Перикла о величии Афин, изображаются не столько исторические Афины этого времени, сколько некое «идеальное государство», что помимо всего прочего должно было служить целям определенной идеологической пропаганды (см.: Anderson 1991). Нечто подобное мы встречаем и у Платона, когда Сократ, вопреки естественной хронологии событий выступая свидетелем позднейшего упадка Афин, тем не менее, не только продолжает находить все новые и новые доказательства величия афинян в самых неблагоприятных для них обстоятельствах, но даже их явные просчеты и неудачи трактует как успехи.

Говоря о структуре коллективной надгробной речи, необходимо рассмотреть и остальные топосы, которые наряду с топо-сом похвалы происхождению павших воинов от достойных предков и топосом похвалы величию их общей родины составляли ее большую часть. Возвращаясь к главной теме изложения

- образу погибших героев, оратор переходил к следующему топосу - похвале их воспитанию и образованию. Например, необходимо было показать, что они с самого начала отличались прилежанием в учебе, способностями к наукам, положительными качествами характера (Demosth. 16). Также оратор мог, минуя этот топос, перейти непосредственно к топосу похвалы храбрости и мужеству погребаемых и совершенных ими подвигов, как мы это видим в речах Перикла, Сократа, Лисия и Гиперида. Последний прямо заявляет, что не будет упоминать о детстве погибших героев, как это обыкновенно делают другие ораторы, поскольку все присутствующие при погребении хорошо знают, как афиняне воспитывают своих детей: то, что, оказавшись на войне, эти мужи явили свою доблесть, по мнению

Гиперида, ясно свидетельствует об их достойном воспитании (Hyper. 8).

Топос похвалы военной доблести павших воинов образует второе поле эмоционального напряжения в надгробной речи, уравновешивая предшествующий топос похвалы их предкам и родине. Тема мужества и самопожертвования погибших афинян раскрывается, как правило, все на том же мифологическо-историческом фоне, который является как бы продолжением темы славного исторического прошлого города. Таким образом, изложение материала в надгробной речи движется как бы по спирали - делая очередной виток, оно возвращается к прежнему тезису, но уже на новом уровне. Так, едва закончив свой экскурс в военно-политическую историю Афин, Лисий, переходя к похвале доблести погребаемых, не забывает вставить, что «в новой борьбе (т. е. в войне афинян и фиванцев в поддержку коринфян - С. М) они подражали древней доблести предков» (Lys. Epit. 61). Демосфен, говоря о причинах, побудивших сражавшихся при Херонее с честью принять смерть, наряду с их происхождением, воспитанием, склонностью к достойному образу жизни и принципами всего общественного строя Афин называет преданность погибших «обычаям своих фил». В подтверждение этого он вводит в свою речь довольно значительный по объему пассаж, в котором приводит многочисленные примеры самопожертвования и несгибаемой воли отдельных мифологических героев, предпочетших славную смерть жизни в позоре (Demosth. 27-31). Этот же прием сравнения восхваляемых с величайшими личностями прошлого мы найдем и в позднейших надгробных речах частным лицам. Другой излюбленный у ораторов риторический прием, используемый при похвале погребаемым, - это гипербола, которая, в индивидуальных надгробных речах римской эпохи переросла в устойчивый риторический штамп22. Приведем в качестве примера отрывок из над-

22

Этот штамп - ни что иное, как доведенный до логического предела и взятый за аксиому принцип аристотелевской «Риторики» (I 9, 1368a): «Преувеличение по справедливости употребляется при похвалах, потому что похвала имеет дело с понятием превосходства, а превосходство принадлежит к числу вещей прекрасных, поэтому, если нельзя сравнивать человека с знаменитыми людьми, следует сопоставлять его вообще с другими людьми, потому что превосходство служит признаком добродетели. Вообще из приемов, одинаково принадлежащих всем [трем] родам речей, преувеличение всего более подходит к речам эпи-

гробной речи Демосфена: «...Мне кажется, не погрешил бы против истины тот, кто сказал бы, что доблесть этих мужей была душою Эллады; ибо как только их дыхание рассталось с телом, было уничтожено и достоинство Эллады. <...> Подобно тому, как если бы кто лишил света Вселенную, то вся остальная жизнь оказалась бы безрадостной и мучительной, так вся прежняя гордость эллинов с гибелью этих мужей погрузилась во мрак и полное бесславие» (Demosth. Epit. 23-34)23.

Особого внимания в отношении топоса похвалы погибшим афинянам заслуживает надгробная речь Гиперида. В отличие от всех остальных надгробных речей, представляющих собой коллективную похвалу афинян «в массе», а отдельных военачальников прошлого упоминающих очень кратко, Гиперид посвящает значительную часть своей речи военным и политическим достижениям Леосфена - предводителя греческого войска в Ламийской войне (Hyper. 9-15). Так, сразу после краткой (в отличие от других надгробных речей) похвалы Афинам, включающей в себя упомянутое выше сравнение Афин с солнцем, Гиперид, минуя традиционный топос похвалы воспитанию и образованию павших воинов, сразу переходит к похвале Лео-сфену: «Итак, я полагаю, что самым простым было бы рассказать об [их] доблести и о том, что они явились причиной многих благ для своей родины и всех эллинов. Я же начну прежде всего с военачальника, ибо это будет справедливо. Так как Леосфен видел, что вся Эллада пала духом и... пребывает в страхе, будучи разорена прихвостнями Филиппа и Александра, действующими во вред своим родным городам, и что наш город нуждается в человеке, а вся Эллада - в городе, который бы смог взять на себя руководство, он предоставил себя самого в распоряжение родине, а [свой] город - эллинам для [их] осво-

24

бождения» (Hyper. Epit. 10) . Далее, говоря о блестящих военных операциях Леосфена в Беотии и Фермопилах, Гиперид под-

дейктическим, потому что здесь оратор имеет дело с деяниями, признанными за неоспоримый факт; ему остается только облечь их величием и красотой». Здесь и далее цитируется по изданию: Аристотель. Риторика. Пер. Н. Платоновой / Античные риторики. М., 1978.

23 Здесь и далее цитируется по изданию: Демосфен. Речи. В 3-х т. Под ред. Е. С. Голубцовой, Л. П. Маринович, Э. Д. Фролова. Т. 2. М., 1994.

4 Здесь и далее греческий текст Гиперида дается в переводе автора статьи.

черкивает, что «справедливо в первую очередь благодарить Леосфена - не только за то, что он сделал, но и за позднейшее сражение, произошедшее уже после его смерти, и за остальные успехи, которые сопутствовали эллинам в этой военной капании. Ибо на фундаменте, заложенном Леосфеном, зиждутся дальнейшие деяния его последователей» (Hyper. Epit. 14). Таким образом, в речи Гиперида - возможно, впервые за всю историю существования жанра коллективной похвалы погибшим воинам

- заслуга спасения отечества приписываются одному конкретному человеку. Во всяком случае, Гиперид находит возможным вывести фигуру полководца на первый план, тем самым затронув нехарактерную для этого жанра тему роли личности в истории. Однако при всем этом оратору мастерски удается соблюсти в своей речи хрупкий баланс между традиционной пропагандой идеологии коллективизма и явным желанием увековечить память отдельной личности (см.: Hesk 2009: 158). Как бы в оправдание своего повышенного внимания к личности Леосфена Гиперид предваряет дальнейшую коллективную похвалу погибшим героям следующими словами: «И пусть никто не заподозрит меня в том, что я нечего не говорю о других гражданах, а восхваляю одного Леосфена. Ибо подобает, чтобы похвала Леосфену за эти сражения была похвалой и остальным гражданам. Ведь успешная стратегия зависит от военачальника, а победа в сражении - от тех, кто решился подвергнуть опасности свою жизнь. Поэтому, когда я восхваляю одержанную победу, я в одно и то же время воздаю хвалу и предводителю Леосфену, и доблести остальных» (Hyper. Epit. 15).

Существенным для нас новаторством Гиперида является и то, что вместо широко распространенного топоса сравнения восхваляемых с героями прошлого (Aristor. Rhet. I 9, 1368 a) с целью подчеркнуть, что первые, следуя во всем примеру предков, не посрамили их память и отстояли честь родины, оратор обращается к приему гиперболы, вследствие чего погибшие признаются самыми стойкими и отважными воинами за всю историю человечества. Своими подвигами и доблестью они превосходят героев предшествующих войн: «Ни одна война не явила доблесть сражавшихся больше, чем эта, во время которой им целые дни напролет приходилось строиться в боевом порядке, участвовать одному войску в большем числе сражений, чем те, в которых довелось участвовать всем вместе взятым воинам прошлого, да еще при крайне суровых условиях зимы и

столь многих ежедневных лишениях, что это трудно описать» (Hyper. Epit. 23). Более того, сравнивая Леосфена с героями

ГТЧ V> V> 1-'

Троянской воины, 1иперид говорит, что эти «так называемые полубоги» с помощью всей Греции захватили один город, в то время как Леосфен с помощью одного только города (т. е. Афин) ниспроверг власть Македонии, подчинившей себе всю Европу и Азию (Hyper. 35). И если те вступились за поруганную честь одной-единственной женщины, то Леосфен вместе со своими солдатами - за честь всех женщин Греции (Hyper. 36). Вспоминая героев греко-персидских войн, Гиперид утверждает, что Леосфен превзошел мужеством и разумом даже Мильтиада и Фемистокла, так как последние лишь остановили нашествие варваров, а Леосфен предотвратил его (Hyper. 38). Этот ряд сравнений в пользу Леосфена завершается сопоставлением его

V> 1—' V> /-*' V> 1—'

заслуг перед всей Грецией с заслугами тираноубийц 1армодия и Аристогетона перед афинским народом. В позднейших надгробных речах частным лицам использование подобной гиперболы стала обязательным топосом, лежащим в основе похвалы.

Итак, сделанные наблюдения позволяют нам усмотреть в примененном Гиперидом приеме индивидуализации похвалы в адрес отдельной личности важнейшую инновацию, произошедшую в традиции коллективных надгробных речей этого периода. Речь Гиперида является для нас ценным свидетельством того, что уже с конца классической эпохи в этом жанре начинают появляться определенные тенденции, которые со временем должны были привести к появлению надгробных речей, посвященных частным лицам. Разумеется, этому процессу немало способствовали и те новые культурно-исторические условия, в которых, как уже говорилось, оказалось греческое красноречие в эллинистическую эпоху. И хотя от этого периода до нас не дошло ни одного соответствующего памятника, мы имеем полное основание предполагать, что жанр индивидуальной надгробной речи должен был сформироваться именно в этот период.

Завершая анализ структуры коллективных надгробных речей, обратимся к двум последним топосам, которые следуют за похвалой павшим воинам. Это традиционные слова утешения, обращенные к родственникам и согражданам погибших, и призыв всех присутствующих при их погребении стремиться прожить свою жизнь так же, как они. Призыв к подражанию усопшим - locus communis во всех дошедших до нас надгробных

речах (Thuc. II, 43; Plat. Menex. 246 d - 247 сб 248 е; Lys. 69-70, 76, 81; Demosth. 26; Hyper. 40). В коллективных же похвалах погибшим воинам - это еще и способ идеологической пропаганды, который, наряду с топосом похвалы предкам и славному прошлому города, выполняет важнейшую дидактическую функцию. Центральным для этого топоса является тезис о том, что смерть на войне - завидный удел для каждого гражданина, так как, отдавая свою жизнь за отечество, он обретает, как говорит Перикл, «непреходящую славу и самую почетную гробницу не только здесь, ... где они погребены, но и повсюду, где есть повод вечно прославлять их хвалебным словом или славными подвигами. Ведь гробница доблестных - вся земля...» (Thuc. II 43, 2-3). Другой не менее значимый тезис, к которому часто прибегают ораторы в таких случаях, - хорошо выражен в словах Демосфена о том, что лучше предпочесть «прекрасную смерть позорной жизни» (Demosth. Epit. 26).

С топосом призыва к подражанию тесно связан топос утешения, который либо предшествует ему, либо непосредственного из него вытекает (Thuc. II, 44-45; Plat. Menex. 247 с - 248 d; Hyper. 41-43). Слова утешения обычно обращены к близким родственникам погибших, которые призываются к тому, чтобы мужественно переносить это несчастье и быть достойными славы своих погибших сыновей, отцов или братьев. Основу этого топоса обычно составляет философское рассуждение о краткосрочности жизни и о том, что истинными благами для людей являются доблесть и слава среди потомков. Погибших следует считать счастливыми людьми, так как они «закончили свою жизнь в борьбе за величайшие и лучшие блага, ...не ожидая естественной смерти, но выбрав себе самую лучшую» (Lys. Epit. 79). В связи с этим мужчинам, как правило, дается совет во всем равняться на погибших, а женщинам - не забывать о своей женской природе, то есть о священной роли материнства и его пользе для общества. Счастливыми погребаемых следует считать еще и потому, что им больше неведомы физические страдания и душевная боль, оставшаяся на долю живущих. Более того, «они сидят рядом с подземными богами и на островах блаженных пользуются почетом, одинаковым с доблестными мужами предшествующих времен» (Demosth. Epit. 34). Еще одним существенным элементом топоса утешения является тезис о том, что чрезмерная скорбь и страдания родственников не доставили бы радости умершим, а наоборот, были бы им

крайне неприятны, так как поставили бы под сомнение ценность и оправданность принесенной ими жертвы. В этом отношении показательна утешительная речь платоновского Сократа, построенная на философском принципе «ничего сверх меры»: не следует ничему чрезмерно радоваться и ни о чем слишком печалиться, ибо в этом залог мудрой и разумной жизни (Plat. Menex. 248 а). Призыв к ритуальному оплакиванию покойников, являвшемуся заключительной частью официальной церемонии погребения, обычно содержится в одной короткой фразе в конце речи и выдержан в умеренном тоне, что указывает на этот топос как на общепринятое завершение надгробной речи (Demosth. Epit. 37; Thuc. 46 (2); Plat. Menex. 249 c). Исключением служит только надгробная речь Лисия, финальной части которой свойственен пафос, отдаленно напоминающий топос плача из менан-дрова канона. Так, Лисий говорит: «Они окончили жизнь, как подобает окончить ее хорошим людям, - отечеству воздав за свое воспитание, а воспитателям оставив печаль. Поэтому живые должны томиться тоской по ним, оплакивать себя и сожалеть об участи их родных в течение остальной их жизни. В самом деле, какая радость им остается, когда они хоронят таких мужей, которые, ставя все ниже добродетели, жен сделали вдовами, детей своих оставили сиротами, братьев, отцов, матерей покинули одинокими? <...> Да, какое горе может быть сильнее, чем похоронить детей, которых ты родил и воспитал, и на старости лет остаться немощным, лишившись всяких надежд, без друзей, без средств, возбуждать жалость в тех, которые прежде считали тебя счастливым, желать смерти больше, чем жизни? Чем лучше они были, тем больше печаль у оставшихся» (Lys. 71-73). В качестве одной из возможных интерпретаций подобного нехарактерного для коллективной надгробной речи пафоса видится нам связанное с давней полемикой вокруг аутентичности речи предположение о возможном влиянии на Лисия личности заказчика и других неизвестных нам обстоятельств, что в конечном итоге могло привести к некоторым отклонениям в традиционном стиле оратора. В заключение нашего обзора структурных особенностей коллективной надгробной речи упомянем еще один немаловажный элемент, обычно входящий в топос утешения, а именно - призыв к постоянной заботе, всеобщем внимании и глубоком почтении, которые должны проявляться всеми гражданами города по отношению к родителям или соответственно детям погибших.

Итак, проведенный сравнительный анализ дошедших до нас коллективных надгробных речей в честь павших воинов свидетельствует о существовании в классическую эпоху вполне сложившегося риторического канона, которому с большей или меньшей точностью следовали все ораторы, писавшие в этом жанре. Что же касается его соответствия описанному выше риторическому «канону Менандра», то при общем сходстве структуры коллективных и индивидуальных надгробных речей в них имеются и существенные различия, по всей видимости, обусловленные развитием жанра в последующие эпохи. Так, в индивидуальных надгробных речах подверглись значительной переработке топосы похвалы рождению, воспитанию и образованию усопшего. Если в коллективных надгробных речах в соответствии с их общей дидактической направленностью похвала предкам и воспитанию погибших воинов служит в определенном смысле лишь поводом к более расширенной похвале родному городу - его блестящему прошлому и не менее славному настоящему, то в надгробных речах частным лицам похвала касается, прежде всего, личных заслуг покойного. Как уже говорилось выше, это топосы похвалы благородному происхождению погребаемого, его исключительной одаренности, раннему проявлению всевозможных талантов и способностей, прилежанию в учебе и т. д.

Что касается похвалы самим покойным, то в коллективных надгробных речах оратора обычно мало интересуют какие-либо другие черты характера восхваляемых, кроме важнейших и общепринятых гражданских добродетелей, таких, например, как храбрость, преданность заветам предков, способность к самопожертвованию. Автор индивидуальной надгробной речи, напротив, стремится охватить самые разные стороны натуры усопшего. Стандартный набор традиционно восхваляемых моральных качеств, как правило, следующий: это благоразумие, скромность, справедливость, доброта, человеколюбие, бескорыстие и т. п. (см. приведенный выше разбор трактата Менандра). Разумеется, излюбленным риторическим приемом ораторов является в данном случае гипербола. Помимо рассматриваемых в обоих типах надгробных речей внутренних качеств, обязательным топосом похвалы в индивидуальной надгробной речи является также внешняя красота усопшего. Таким образом последовательно проводится важнейший эстетический принцип - калока-гатии восхваляемого. Наконец, топос похвалы деяниям, имею-

щий отношение в коллективных надгробных речах к военным подвигам погибших героев, в речах частным лицам затрагивает разнообразную общественную деятельность усопшего на благо города (или даже всех эллинов), которая, согласно Менандру, призвана проиллюстрировать предшествующий топос о высочайшем уровне его воспитания и образования. Нетрудно заметить, что эта часть индивидуальной надгробной речи почти полностью построена по принципу «чистого энкомия».

Итак, совершенно очевидно, что значительное расширение в частных надгробных речах по сравнению с речами коллективными топоса похвалы воспитанию, образованию, природным качествам и деятельности усопшего связано с иными целями и задачами, стоящими перед авторами этих речей. Прежде всего, в таких случаях оратор стремится создать образ уникальной личности умершего, которой настолько же во всех отношениях превосходит остальных своих сограждан, а нередко даже поколения прежде живших людей (опять-таки гипербола), насколько восхваляемые в коллективных речах погибшие воины, напротив, целиком и полностью вписываются в традиционное, хотя и несколько идеализированное, сообщество афинских граждан. И если они нередко называются авторами надгробных речей лучшими из граждан, то рассматриваются при этом только как primi inter parres, которые не уронили честь и славу предков, а явились достойными продолжателями их дела.

Общий для обоих типов речей топос утешения, представ-

V> /"* V> /"* V> /"* v>

ляющий собой завершающую часть любой надгробной речи, в индивидуальных речах менее всего подвергся изменению. Это хорошо видно по рекомендациям, которые дает на этот счет Менандр (см выше.). Зато практически полностью исчез топос призыва к подражанию умершим (во всяком случае Менандр ничего о нем не говорит), в то время в коллективных похвалах погибшим воинам он имел огромное значение. Напомним, что коллективные надгробные речи классической эпохи помимо своей прямой функции воздавать почести покойным во время официальной церемонии их погребения преследовали еще одну в известной степени завуалированную, но, тем не менее, весьма важную цель - поднять боевой дух граждан, в большинстве случаев все еще продолжающих участвовать в военных действиях. Для достижения этой цели в речи используются все мыслимые средства - создание идеализированного образа государства, восхваление мужества и храбрости павших воинов,

утешение родственников и близких, обещающее погибшим вечную славу у потомков и счастливое обретение покоя в царстве мертвых и т. д. Заключительным аккордом в чреде этих ключевых моментов является топос призыва к подражанию погибшим, адресованный ко всем присутствующим. Отсутствие последнего в риторическом каноне Менандра наряду с высказанным Теоном замечанием о природе энкомия (см. выше) ясно свидетельствует о том, что ораторы более позднего времени рассматривали надгробную речь как определенную вариацию широко распространенного жанра энкомия. Единственным элементом, сохранившимся в индивидуальных надгробных речах от классического топоса призыва к подражанию,- это упоминаемый Менандром и традиционный для коллективных речей топос призыва сограждан заботиться и всячески поддерживать семью усопшего. В классическую эпоху эту обязанность, как и расходы по погребению павших солдат, несло государство. Что же касается грекоговорящих областей Римской империи, то подобной практики, по крайней мере, в отношении частных лиц, по всей видимости, уже не существовало, и введение в речь данного топоса носило исключительно символический характер. Напоминая согражданам о необходимости заботиться о семье покойного, оратор прежде всего стремился к тому, чтобы обеспечить ему посмертную славу и вечную память среди живущих. Кроме того, важнейшим элементом этого топоса, согласно Менандру, являлся традиционный со времен коллективных надгробных речей совет жене и детям умершего: первой - брать пример с лучших женщин и мифологических героинь Греции, а последним - во всем подражать своему отцу.

Наиболее заметное расхождение между риторическим каноном коллективных надгробных речей и каноном Менандра касается такого важнейшего элемента в структуре речей частным лицам, как плач. Как уже говорилось выше, плач в них тесно переплетается с похвалой и завершается традиционным утешением живых. В индивидуальных надгробных речах, не преследующих никаких особенных дидактических целей, топос плача выполняет свою прямую и очень важную функцию -достойно оплакать покойного и оказать ему последние почести. Если учесть заказной характер таких речей, становится понятным вполне естественное желание родственников как можно более полно выразить всю глубину постигшего их несчастья. Это достигается неукоснительным соблюдением двух важней-

ших правил, которым Менандр рекомендует следовать при составлении logo" вттафю": во-первых, поочередно оплакивать все то, что обычно восхваляется в энкомии, и, во-вторых, постепенно усиливать плач (см. выше). Отсутствие этого топоса в чистом виде в коллективных надгробных речах совершенно закономерно, поскольку излишнее выражение печали и скорби в таких случаях должно было вызывать у сограждан жалость и сочувствие к умершим. А это, в свою очередь, поставило бы под сомнение всякую целесообразность последующего топоса утешения, в основе которого лежит тезис о том, что жизнь погибших на войне, говоря словами платоновского Сократа, «получила прекраснейшее ... завершение» и что «следует ее прослав-

25

лять, а не оплакивать» (Plat. Menex. 248 с) .

Наконец, насколько мы можем судить по риторическим трактатам Теона и Менандра, близостью индивидуальной надгробной речи к энкомию по своей структуре объясняется и обязательное присутствие в обоих финальной молитвы к богам, которой мы не встречаем в дошедших до нас коллективных надгробных речах.

Трансформация риторического канона надгробных речей в процессе развития этого жанра в сторону его дальнейшей индивидуализации - то есть от речей, носящих коллективный характер, к речам, посвященным частным лицам, - как об этом уже говорилось, связана в первую очередь с изменившимися социально-политическими и культурно-историческими условиями жизни античного общества в эллинистический период. Однако поскольку от всего этого огромного отрезка времени не сохранилось ни одной такой речи, мы можем лишь догадываться о тех общих тенденциях, которые привели в итоге к формированию нового типа речей этого жанра - индивидуальной надгробной речи. Риторический канон Менандра дает более или менее точное представление о специфических особенностях таких речей и требованиях, предъявлявшихся к их составлению. Это становится еще более очевидным, если вспомнить, что образцами для Менандра в соответствии с риторическими вкусами и модой того времени служили, в частности, речи Элия Аристида. Благодаря счастливой случайности они наряду с

25

Цитируется по изданию: Платон. Собр. соч. в 4-х т. Под ред. А. Ф. Лосева, В. Ф. Асмуса, А. А. Тахо-Годи. Т. 1. М., 1990.

единственной надгробной речью Диона Хризостома сохранились до наших дней. Таким образом, мы имеем редкую возможность наблюдать теорию и практику жанра индивидуальных надгробных речей в их непосредственном взаимодействии. Кроме того, анализ структуры этих речей позволит нам составить некоторое представление и о том, в каких случаях и в какой мере оратор мог отклоняться от общепринятого канона.

Прежде всего нужно отметить, что структура речей Аристида и Диона в целом соответствует канону Менандра, однако как у того, так и у другого автора наблюдается ряд особенностей в построении речи и трактовке материала. Рассмотрим подробнее, как тот или иной топос риторического канона реализуется в речах обоих ораторов. Каждая из трех анализируемых речей начинается с традиционного топоса трудности возложенной на оратора задачи - почтить в своей речи память умершего. Автор поясняет причину, по которой он был принужден взять на себя такую обязанность. Обе речи Аристида не являются заказными, то есть они написаны по его собственному желанию и велению долга, так как они касаются близких ему людей - в одном случае учителя, в другом - ученика. С речью Диона вопрос обстоит сложнее. Некоторые исследователи, в частности, фон Арним (Arnim 1898), автор обширного труда, посвященного биографии и творчеству Диона Хризостома, считает, что надгробная речь «Меланком» посвящена вполне конкретному историческому лицу - кулачному бойцу по имени Меланком, однако при этом полагает, что сам Дион ее не произносил. Основываясь на целом ряде фактов, фон Арним выдвигает предположение о том, что эта речь была написана Дионом вскоре после Неапольских игр в честь Августа (Ludi Augustales) в 74 г. н. э. по заказу будущего императора Тита, который являлся главным распорядителем на этих играх, а затем был избран для произнесения речи на похоронах Меланкома. Другие исследователи, например, Ламаршан (Lеmarchand 1926: 30 ff), приводят доводы в пользу того, что данная речь носит чисто литературный характер и написана с программной целью противопоставить исконно греческий и вполне гуманный вид спорта -атлетику - жестоким гладиаторским играм римлян. Если фон Арним прав, то следует принять во внимание заказной характер надгробной речи Диона. Так или иначе, лицо, произносящее эту речь, как и Аристид, ссылается на близкое знакомство с умершим, что служило достаточным основанием (и до определенной

степени оправданием) для ее написания (произнесения). Впрочем, данный факт не отменял и известного нам с древности обычая произнесения надгробных речей официальным лицом, занимающим государственные должности, как это видно из проэмия в речи Диона.

За проэмием во всех трех речах следует топос похвалы происхождению умершего, однако, если в «Меланкоме» и аристи-довой «Надгробной речи Этеонею» они выдержаны во вполне традиционных тонах, то в «Надгробной речи Александру» Аристид проявляет некоторое новаторство. Вместо того чтобы объяснять благородное происхождение Александра его принадлежностью славному фригийскому роду, Аристид, говорит о том, что, напротив, это Александр «прославил свой город и весь народ» (Aristid. XXXII 5)26, так что теперь все гордятся единым с ним гражданством и происхождением. Та же гипербола лежит в основе следующего топоса этой речи - темы воспитания и образования усопшего, где Аристид сообщает, что хотя у Александра «были лучшие учителя..., он превзошел их всех, словно детей» (Aristid. XXXII 6).

Центральная часть всех трех надгробных речей представляет собой похвалу воспитанию, образованию, природным качествам и деятельности усопшего. Как показывает сравнительный анализ, развитие этих тем в каждой из указанных речей не является полностью идентичным и зависит, прежде всего, от личности самого восхваляемого. Так, если восхваляется молодой атлет, то основной акцент делается на внешних проявлениях его натуры -красоте лица и тела, физической силе, выносливости, и т. д. Совершенно очевидно, что в таком случае нет необходимости подробно говорить о его учителях и воспитателях, способностях к учебе и прочих интеллектуальных качествах. Всего этого мы не находим в «Меланкоме». На первое место здесь выдвигается «всеми признанная красота» Меланкома, которая «из всех человеческих благ является ... самым заметным, доставляет величайшее удовольствие как богам, так и людям» (Dio Chrys.

27

XIX, 7) . Далее восхваляется мужество, выносливость, самообладание и непобедимость атлета. Все эти качества, как и

26 Здесь и далее греческий текст Элия Аристида дается в переводе автора статьи.

27

Здесь и далее греческий текст Диона Хризостома дается в переводе автора статьи.

предписывается каноном, иллюстрируются многочисленными примерами из его профессиональной деятельности. Наряду с другими приемами, Дион использует уже упоминавшийся выше прием сравнения покойного с героями древности, никому из которых Меланком «не уступал в доблести - ни тем, кто сражался под Троей, ни тем, кто позже противостоял варварам» (Dio Chrys. XIX, 14). В том случае, если похвала адресована человеку, проявившему свои таланты в сфере учебы, науки или творчества, объектом похвалы являются его внутренние качества. Об Этеонее Аристид говорит, что ему были свойственны благовоспитанность, щедрость, рассудительность, сдержанность, человеколюбие. В подтверждение этого он ссылается на доверительные отношения, связывавшие Этеонея с матерью, любовь к брату, прилежание в учебе, которое проявлялось в регулярном посещении юношей лекций самого Аристида, в поведении во время сеансов показательных декламаций, в постоянном чтении книг и упражнении в ораторском искусстве (Aristid. XXXI, 4-10). Лишь мимоходом Аристид упоминает о внешней красоте Этеонея. В «Надгробной речи Александру» похвала строится на основе целого ряда взаимосвязанных топо-сов (Aristis. XXXII, 6-29). Сначала Аристид упоминает о периоде ученичества своего учителя. Сравнивая Александра с другими, он подчеркивает его удивительную восприимчивость и открытость к любым знаниям, глубочайшее постижение им всяческих наук, первенство в ораторском искусстве и риторике. Затем он переходит к преподавательским и педагогическим заслугам Александра, приводя примеры его щедрого и бескорыстного отношения к своим ученикам, помощи и поддержки, которую он многим из них оказывал, почтения к нему со стороны коллег. После этого рассматривается разносторонняя общественная и государственная деятельность Александра, в частности, его служба в императорском дворце в качестве воспитателей будущих императоров Марка Аврелия и Луция Вера. При этом подчеркивается неизменная скромность, доброта и человеколюбие Александра, говорится о множестве благодеяний, которые он оказал бессчетному количеству людей, перечисляются его заслуги перед родным городом Котиэем. Наконец, Аристид обращается к наиболее значимой и важной теме похвалы - теме научных достижений Александра как исследователя, комментатора и издателя текстов древнейших и классических греческих авторов. Слава, которую принес

Александр своей родине, сравнивается Аристидом со славой, которую принесли в древности Гомер - Смирне, Архилох -паросцам, Гесиод - беотийцам, Симонид - кеосцам, Пиндар -фиванцам, Сапфо и Алкей - мителенцам и т. д. «Это великая честь и для города, и для народа, - заключает Аристид, - иметь в числе своих граждан такого уникального мужа, первого во всем» (Aristid. XXXII, 20). Благодаря научной и просветительской деятельности Александра его город стал, по словам Аристида, «метрополией Древней Эллады» (ibid., 21), в то время как сам он был для эллинов как бы «основателем колонии» (ibid., 10) - столько своих последователей он один воспитал и дал миру. Что же касается топоса похвалы внешности, то, поскольку речь идет о пожилом человеке, Аристид находит возможным упомянуть только о том, что «еще ни у кого в пору глубокой старости не было такого цветущего и прекрасного вида» (ibid., 28). Сравнивая своего учителя с двумя другими величайшими личностями в истории Греции - с Платоном и Аристотелем, Аристид представляет его в более выгодном свете, потому что дружба Александра с сильными мира сего, то есть с римскими императорами, принесла ему всеобщее уважение и почет, в то время как дружба Платона с Дионисием, а Аристотеля - с Филиппом и Александром Македонскими нельзя назвать ни безупречной с моральной точки зрения, ни счастливой для каждого из философов.

Итак, рассмотренные выше принципы построения похвалы в надгробных речах частным лицам свидетельствуют об индивидуальном и вполне творческом подходе авторов к своей задаче. Наряду с похвалой, как уже говорилось выше, важнейшим элементом структуры данного типа надгробных речей является плач. Отсутствие этого топоса в «Меланкоме» Диона свидетельствует о том, что вопрос выбора и компоновки материала в надгробной речи, как, впрочем, и в речах других жанров, оставался

28

на усмотрение автора . Исходя из этого можно предположить,

28 Напротив, плач являлся неотъемлемой частью монодии. Характеристика этого жанра у Менандра сводится к следующему: во-первых, монодия обычно произносится в адрес молодых, а не старых, ибо бессмысленно и тщетно оплакивать в речи старых, как молодых. Во-вторых, монодия особенно подходит для тех случаев, когда речь произносит близкий родственник умершего, например, муж - в адрес жены. В-третьих, наиболее подходящим объемом для монодии

что в том случае, когда надгробная речь составлялась в расчете на ее произнесение официальным лицом, она носила более строгий, сдержанный характер. Напротив, обе надгробные речи Аристида, написанные им от собственного имени и несущие на себе яркий отпечаток личности автора (Аристид много говорит в них о себе самом), отличаются повышенной эмоциональностью и пафосом. Так, в «Надгробной речи Александру» Аристид прямо говорит о том, что он обращается к согражданам умершего как лицо неофициальное (АлБЙё. XXXII, 40). Сразу после топоса похвалы в ней следует пассаж, который состоит из ряда коротких риторических вопросов и восклицаний, основанных на гиперболе:

«Кого из людей не достигла молва о нем теперь или прежде? Разве есть кто-нибудь, кто населяет такие окраины земли? Кто настолько равнодушен к прекрасному? Кто не рыдает над пришедшим известием? Ведь если даже его смерть наступила в свой черед, потеря этого мужа не была своевременной для эллинов. Ныне вся поэзия лишилась своего цвета, вся проза утратила свой размах, ибо они потеряли своего наставника и покровителя. Риторика же овдовела, ибо, редко встречаясь среди людей, она стала еще большей редкостью. То, что Аристофан говорит об Эсхиле -будто, когда тот умер, все погрузилось во мрак, - подобает теперь сказать и об этом муже и его образовании. О ты, почтеннейший из эллинов, наивысшее воплощение красоты, восхищавший всей свою жизнью! О ты, желанный для тех, кто тебя окружал, а у остальных вызывавший желание приблизиться к тебе!» (Ап8йё. XXXII, 31-33).

Другой пример плача находим в «Надгробной речи Этеонею»:

«О тебе печалятся хоры твоих сверстников, печалятся старшие товарищи, печалится город, который возлагал на тебя величайшие надежды и который ты еще так недавно радовал - в первый и последний раз. Что за ночи и дни оставлены твоей матери, которая

признается не более 150 слов, так как она не должна принуждать оплакивающих сдерживаться в течение большого времени (Р. 436-437 Бр.). Перечисленные Менандром признаки монодии помогают лучше понять, в чем заключалось принципиальное отличие этого жанра от жанра обычной надгробной речи.

прежде слыла «прекраснодетной», а теперь познала всю тщетность тяжких родов. О, эти глаза, закрывшиеся навеки! Голова, прежде прекраснейшая, а теперь лежащая в пыли! Руки, незримые более! Ноги, ныне недвижимые, какого господина вы носили! Ты вызываешь больше сочувствия, чем новобрачный, только что охваченный погребальным огнем, ибо ты достоин праздничных венков, а не траурного плача. Какая безвременная кончина постигла тебя в пору твоего расцвета, если она заставила нас оплакивать тебя раньше, чем настала пора спеть тебе свадебный гимн! О, этот прекрасный облик! Этот голос, вызывавший восторг у всех эллинов! Едва вступив в жизнь, ты уходишь от нас, доставив не меньше печали, чем радости. Говоря словами Пиндара: «И звезды, и реки, и морские волны» возвещают твою безвременную кончину!» (Ап8Йё. XXXI, 11-12).

Топос утешения во всех трех речах представлен традиционными мотивами. Это напоминание о скоротечности жизни и о том, что смерть является общим уделом всех людей; рассуждение о благе своевременной смерти, так как по-настоящему счастливым может считаться только тот, кто «провел отмеренный ему жизненный срок в славных деяниях и, как поэт, завершил драму, когда все еще хотят слышать и видеть ее продолжение» (АлБЙё. XXXI, 17); обещание вечной и блаженной жизни в царстве мертвых в окружении героических личностей и лучших представителей человеческого рода; сравнение с мифологическими героями - детьми и любимцами богов, из которых никто не прожил долгой жизни.

Топос призыва к подражанию, как и плач, судя по обеим речам Аристида, являлся необязательным элементом в структуре надгробных речей частным лицам. Отсутствие этого топоса в «Надгробной речи Этеонею», скорее всего, связано со слишком юным возрастом погребаемого, которому вследствие этого не удалось полностью реализовать свои таланты и до конца раскрыть личностный потенциал. Однако мы не находим его и в «Надгробной речи Александру», хотя масштаб личности Александра и его высокие заслуги перед обществом не вызывают сомнений. По всей видимости, это объясняется тем, что, как саму Аристиду, так и его читателям стремление подражать такому человеку, как Александр, который является воплощением всевозможных человеческих добродетелей, кажется настолько очевидным, что оратор не видит необходимости в вербализации этого топоса. Кроме того, в речи сохраняется один из его

главных мотивов, а именно - призыв сограждан, с одной стороны, почитать умершего, а с другой - заботиться о его семье. У Аристида он отчасти трансформирован в похвалу - на этот раз в адрес самих жителей города - за то, что они «и Александру всяческими способами оказывают заслуженные почести, и его близких не забывают, поступая... в высшей степени разумно и справедливо» (АпБЙё. XXXII, 17). В «Меланкоме» Диона - в соответствии с ее официальным характером - топос призыва к подражанию умершему представлен в полном объеме. Юношей оратор призывает усердно тренироваться, чтобы со временем занять место Меланкома, стариков - стремится к такой же славе и почету, какими пользовался Меланком, - насколько, разумеется, это допустимо в их положении, а всех вместе граждан -к труду и добродетели. Следует заметить, что общий сдержанный тон этой надгробной речи, о чем говорилось выше, проявляется еще и в том, что в завершение всего сказанного Дион в духе ораторов классической эпохи призывает граждан достойным образом, то есть проявляя самообладание и не давая волю слезам, почтить память Меланкома.

Что касается заключения, то ни в одной из рассматриваемых нами речей мы не находим финальной молитвы к богам, рекомендуемой Менандром для этого жанра. Совершенно нетрадиционно заканчивается «Надгробная речь Александру». Помимо того, что вся эта речь составлена в необычной для данного жанра форме письма к городскому Совету Котиэя (а это свидетельствует о том, что Аристид не присутствовал на похоронах лично), ее концовка представляет собой некоторое отступление от главной темы речи, то есть похвалы усопшему, и возврат к начальному топосу - теме своих близких отношений с Александром. Здесь автор еще раз упоминает о том, что Александр на протяжении всей своей жизни заботился о нем, во всем оказывал ему поддержку и всеми способами стремился продвинуть карьеру своего знаменитого ученика. В заключение Аристид говорит: «Все это побуждает меня вспомнить о нем и воспринять случившееся как великое несчастье, тем более что я обращаюсь к вам в качестве лица неофициального. Я бы желал иметь более крепкое здоровье, чтобы, помимо всего прочего, также быть вам в чем-то полезным. Ибо все его (т. е. Александра - С. М.) прежние обязанности, я думаю, равным образом подобает нести и мне» (АпБЙё. XXXII, 40). Таким образом, в

центре внимания слушателей в конце речи неожиданно оказывается образ самого Аристида и его дружба с Александром.

Обращает на себя внимание и длинный начальный пассаж речи, в котором автор также много говорит о себе - о том, какую роль Александр сыграл в его жизни, что он был ему одновременно и наставником, и учителем, и отцом, и товарищем, о том, что их связывала гордость друг за друга - «я почитал его как своего учителя, он же считал мой успех частью собственной славы» (АпБЙё. XXXII, 2), - наконец, о своем общении с Александром через письма. Постоянное и иногда даже несколько навязчивое присутствие образа автора в надгробной речи - в противоположность тому, что мы наблюдаем в коллективных надгробных речах классической эпохи, где оратор упоминал о себе лишь мимоходом (см.: ИеБк 2009: 158), -наряду с другими изменениями, произошедшими в структуре этого жанра, свидетельствует о менее формализованном характере подобных речей и о значительной индивидуализации образа как восхваляемого, так и восхваляющего.

Итак, сопоставление канона Менандра с тремя дошедшими до нас индивидуальными надгробными речами, с одной стороны, и с классическим риторическим каноном, известным нам по нескольким сохранившимся от этой эпохи коллективным надгробным речам, с другой стороны, позволяет сделать следующие выводы:

1. Развитие жанра надгробной речи, первоначально представлявшей собой сочетание похвалы умершему и последующего утешения его родственников, вследствие очевидных причин социально-исторического характера шло по пути как индивидуализации похвалы, так и усиления патетического элемента речи, трансформировавшегося в итоге в отдельный топос - плач, который наряду с топосами похвалы и утешения характеризует структуру индивидуальной надгробной речи.

2. Наличие определенного риторического канона в отношении индивидуальной надгробной речи, о котором мы можем составить представление по трактату ритора III в. н. э. Менандра, не означало для оратора необходимости строго и неуклонно следовать ему во всем. Как показывают надгробные речи частным лицам, принадлежащие авторству двух знаменитых ораторов римской эпохи - Диону Хризостому и Элию Аристиду, оратор, будучи ограничен более или менее жесткими рамками

предъявляемых к этому жанру требований, пользовался достаточно большой свободой при выборе и компоновке материала.

3. Набор топосов при традиционной в целом структуре таких речей мог варьироваться в зависимости от конкретных обстоятельств - личности умершего, времени и места написания речи, общественного статуса оратора, степени его близости к погре-

29

баемому и его семье и т. д . При этом автор по своему усмотрению имел полное право исключать из речи одни топосы, расширять другие, сокращать третьи. Если надгробная речь посвящалась официальному лицу или человеку, чей социальный статус был весьма высок, оратор мог, например, в подражание древним сохранять спокойный и сдержанный тон, отдавать приоритет в своей похвале его моральным качествам и заслугам перед отдельным городом или всем государством, усиливать акцент на топосе подражания умершему. Если речь касалась безвременно умершего юноши, она, как правило, отличалась повышенной эмоциональностью и пафосом, обязательным присутствием топосов плача и утешения. Профессиональная деятельность умершего, его склонности и интересы накладывали отпечаток и на характер похвалы в речи. Так, объектом похвалы, адресованной атлету, должна была являться, прежде всего, внешняя красота его тела и качества характера, связанные с его профессией. Начинающий молодой оратор, напротив, восхвалялся за его особые способности к наукам, прилежание в учебе, трудолюбие. Совершенно очевидно, что в зависимости от того, восхвалял ли оратор старика или юношу, он должен был ставить во главу угла те природные качества, которые в наибольшей степени свойственны тому или иному возрасту.

4. Наконец, в надгробных речах частным лицам существенно возрастает роль авторского «я». Образ оратора, произносящего или пишущего речь, сильнее выражен и постоянно присутствует в речи - в отличие от коллективных надгробных речей классической эпохи. Это усиление индивидуального начала про-

29 Такой поход оратора к материалу полностью соответствовал хорошо известному тезису Аристотеля о том, что, составляя похвалу, «нужно обращать внимание и на то, среди кого произносится похвала, потому что, по выражению Сократа, нетрудно восхвалять афинян среди афинян же. Следует усвоить [восхваляемому лицу] то свойство, которое ценится у данного класса людей, например у скифов, или у лаконцев, или у философов» (Ап81;о1. ЯИе1. I 9, 1367 Ь).

является как в отношении выбора и компоновки материала, так

и с точки зрения степени авторского присутствия в тексте.

Литература

Голубцова, Маринович, Фролов 1994 - Демосфен. Речи. В 3-х т. Под ред. Е. С. Голубцовой, Л. П. Маринович, Э. Д. Фролова. Т. 2. М., 1994.

Лосев, Асмус, Тахо-Годи 1990 - Платон. Собр. соч. в 4-х т. Под ред.

А.Ф. Лосева, В.Ф. Асмуса, А.А. Тахо-Годи. Т. 1. М., 1990.

Платонова 1978 - Аристотель. Риторика. Пер. Н. Платоновой / Античные риторики. М., 1978.

Соболевский 1994 - Лисий. Речи. Пер. и коммент. С.И. Соболевского. М., 1994.

Стратановский 1993 - Фукидид. История. Пер. и примеч. Г. А. Страта-новского. М., 1993.

Anderson 1993 - Anderson G. The Second Sophistic. A Cultural Phenomenon in the Roman Empire. London, 1993.

Anderson, 1991 - Anderson B. Imagined communities: Reflections on the origin and spread of the nationalism. London, 1991.

Arnim 1898 - Arnim H. von Leben und Werke des Dio von Prusa. Berlin, 1898.

Baumgart 1874 - Baumgart H. Aelius Aristides als Repräsentant der sophistischen Rhetorik des zweiten Jahrhunderts der Kaiserzeit. Leipzig, 1874.

Behr 1976 -P. Aelii Aristidis Opera quae extant omnia. Vol. 1. Ed. A. Behr. Leiden, 1976.

Bekker 1831-1870 - Aristotelis opera. Ed. I. Bekker. Berlin, 1931-1870.

Blass 1868-1880 - Blass F. Die attische Beredsamkeit. Abth. 1-3. Leipzig, 1868-1880.

Boulanger 1923 - Boulanger A. Aelius Aristides et la sophistique dans la province d’Asie au Ile siècle de notre ère. Paris, 1923.

Bowersock 1969 - Bowersock G. W. Greek sophists in the Roman Empire. Oxford, 1969.

Bowie 1970 - Bowie E. L. Greeks and Their Past in the Second Sophistic // Past and Present, 1970. № 46. P. 3-41.

Brock 1998 - Brock R. Mythical polypragmosyne in Atheniam Drama and Rhetoric // Bulletin of the Institute of Classical Studies, 1998. Vol. 42. P. 227-238.

Burgess 1902 - Burgess T. C. Epideictic literature. Chicago, 1902.

Carter 1991 - Carter M. F. The ritual functions of epideictic rhetoric: The case of Socrates’ funeral oraition // Rhetorica, 1991. № 9. P. 209-232.

Clark 1957 - Clark D. L. Rhetoric in Greco-roman Education. New York, 1957.

Cohoon 1950 - Dio Chrysostom. Vol. 2. London-Cambridge, 1950.

Colin 1938 - Colin G. L’oraison funèbre d’Hypéride. Ses rapports avec les autres oraisons funèbres athéniennes // Revue des Études Grecques, 1938. № 51. P. 209-266; 305-394.

Dindorf 1870 - Demosthenis orationes. Ed. W. Dindorf. Leipzig, 1870.

Dover 1968 - Dover K. J. Lysias and the Corpus Lysiacum. Berkeley, 1968.

Education in Greek and Roman Antiquity. Ed. Y.L. Too. Leiden, 2001.

Faber 2009 - Faber E. Macht der Rhetoric - Rhetoric der Macht. Zum Attischen Epitaphios // Potestas. Revista del grupo Europeo de investigasión Histórica, 2009. № 2. P. 117-132.

Flashar 1969 - Flashar H. Der Epitaphios des Perikles. Seine Funktion im Geschichtswerk des Thukydides // Sitzungsberichte der Heidelberger Akademie der Wissenschaften. Philosophischhistorische Klasse, 1969. № 1

Frangeskou 1999 - Frangeskou V. Tradition and originality in some Attic funeral orations // The Classical World, 1999. Vol. 92, № 4. P. 315336.

Glaeson 1995 - Glaeson M. W. Making Men: Sophists and Selfpresentation in Ancient Rome. Princeton, 1995.

Gomme 1956 - Gomme A. W. A historical commentary on Thucydides. Vol. II. Toronto, 1956.

Hauvette 1898 - Hauvette А. Les Eleusiniens d’Eschyle et l’institution du discours funèbre à Athène / Mélanges Henri Weil. Ed. A. Fontemoing. Paris, 1898.

Hesk 2009 - Hesk J. Types of oratory / The Cambridge companion to Ancient rhetoric. Ed. by E. Goold 1929 - Plato: Timaeus, Critias, Cleitophon, Menexenus, Epistles. Loeb Classical Library. Vol. 9. Ed. G. P. Goold. London-Cambridge-Massachusetts, 1929.Gunderson. Cambridge, 2009. P. 145-161.

Kakridis 1961 - Kakridis J. Th. Der thukydideische Epitaphios. Ein stilistischer Kommentar // Zetemata, 1961. Heft 26. S. 1-119.

Kennedy 1994 - Kennedy G. A. A new history of classical rhetoric. Princeton, 1994.

Kenyon - Hyperidis orationes et fragmenta. Ed. F. G. Kenyon. Oxford, 1906.

Korenjak 2000 - Korenjak M. Publikum und Redner: ihre Interaktion in der sophistischen Rhetorik der Keiserzeit. München, 2000.

Loewenclau 1961 - Loewenclau I. von. Der platonische Menexenos // Tübinger Beiträge, 1961. Heft. 41. S. 1-159.

Loraux 1986 - Loraux N. The invention of Athens. Histoire de l’oraison funèbre dans la “sité classic”. Harvard, 1986.

Lеmarchand 1926 - Lеmarchand L. Dio de Prusa. Les Oeuvres d’avant l’Exile. Paris, 1926.

Marrou 1956 - Marrou H.-I. Histoire de l’éducation dans l’antiquité. London, 1956.

Morgan 1998 - Morgan T. Literate Education in the Hellenistic and Roman Worlds. Cambridge, 1998.

Oliver 1953 - Oliver J. H. The ruling power. A study of the Roman Empire in the second century after Christ through the Roman Oration of Aelius Aristides. Philadelphia, 1953.

Oliver 1968 - Oliver J. H. The civilizing power. A study of the Panathenaic discours of Aelius Aristides against the background of literature and cultural conflict. Philadelphia, 1968.

Oppenheimer 1933 - Oppenheimer K. Zwei attische Epitaphien. Berlin, 1933.

Paideia 2004 - Paideia: The world of the Second Sophistic. Ed. by

B. E. Borg. Berlin, 2004.

Pernot 1993 - Pernot L. La rhétorique de l’èloge dans le mond Gréco-Romain. T. 1. Paris, 1993.

Pohlenz 1948 - Pohlenz M. Zu attischen Reden auf Gefallenen // Symbolae Osloenses 26, 1948. S. 46-74.

Prinz 1997 - Prinz K.: Epitaphios Logos. Struktur, Funktion und Bedeutung der Bestattungsrede im Athen des 5. und 4. Jahrhunderts. Frankfurt, 1997.

Russel 1983 - Russel D. A. Greek Declamation. Cambridge, 1983.

Smith 1956 - Thucydides. History on the Peloponnesian War. Loeb Classical Library. Vol. 1-4. Ed. by C.F. Smith. London-CambridgeMassachusetts, 1956.

Snell 1887 - Lysias’ Epitaphios. Ed. by F. J. Snell. Oxford, 1887.

Spengel 1853 - Rhetores Graeci. Bd. 1-3. Ed. L. Spengel. Leipzig, 1853. Sykutris 1928 - Sykutris J. Der demosthenische Epitaphios // Hermes, 1928. Bd. LXIII. S. 242-252.

Thalheim 1910 - Lysiae orationes. Ed. Th. Thalheim. Leipzig, 1910.

Usener 1904 - Pseudo-Dionysius of Halicarnassus. “Ars Rhetorica”. Dionysii Halicarnei opuscula. Ed. H. Usener and L. Radermacher. Vol.

2. Leipzig, 1904.

Van Groningen 1965 - Van Groningen B. A. General literary tendencies in the second century A. D. // Mnemosyne, 1965. Vol. 18. P. 41-56. Volkmann 1885 - Volkmann R. Die Rhetorik der Griechen und Römer. Leipzig, 1885.

Vollgraff 1952 - Vollgraff C. W. L’oraison funèbre de Gorgias. Leiden, 1952.

Walters 1980 - Walters K. R. Rhetoric as ritual: The semiotics of the Athenian funeral oration // Florilegium, 1980. № 2. P. 1-27.

Walz 1936 - Walz J. Der lysianische Epitaphios // Philologus, 1936. Bd. 29,

4. S. 1-55.

Whitmarsh 2005 - The second sophistic. Ed. by T. Whitmarsh. Oxford, 2005.

Ziolkowski 1981 - Ziolkowski J. Thucydides and the tradition of funeral speeches at Athens. New York, 1981.

S. I. Mezheritstkaya. Ancient Greek individual eulogies and the oratorical canon

The paper proposes a reconstruction of the oratorical canon of the actually lost genre of individual eulogies. Logoi epitaphioi’s of different periods are analyzed and compared with the rhetorics theory data. The paper highlights such features as individualization of the image of the addressee and enhancement of the dramatic component, as well as the existence of an oratorical canon. The latter was often disobeyed in practice, because individual eulogies began to show a significant trend towards the speakers’ self-expression.