CC BY
151
ПРИМЕТЫ ВРЕМЕНИ
УДК 17: 316. 7 В. В. Кузнецов*
ДОСТОИНСТВО ЧЕЛОВЕКА СОВЕТСКОЙ ЭПОХИ
Статья посвящена исследованию этических оснований советской эпохи, проявившихся в образе советского человека. Достоинство человека советской эпохи является актуальной и болезненной темой для отечественного исторического сознания. Автор стремился показать антиномизм, присущий антропологическому типу советского человека. Отношение к человеческому типу советского общества сейчас во многом определяет пути нашего будущего развития.
Ключевые слова: достоинство, личность, советский человек, антиномия.
V. V. Kuznetzov Dignity of man of Soviet epoch
This article is devoted to research of ethic grounds of Soviet epoch. The grounds are represented in character of Soviet man. Dignity of man of Soviet epoch is an actual and sickly theme for home historical science. An author aimed to show antinomianism inherent to the anthropologic type of Soviet man. Attitude toward the human type of soviet society now in great deal determines the ways of our future development.
Keywords: dignity, personality, soviet man, antinomy.
Невозможно осмыслить советскую эпоху вне исследования этических оснований советского общества, проявившихся в образе советского человека. По масштабу великих достижений, по своему всемирно-историческому значению «советский человек, как социально-антропологический тип, вполне может быть сопоставим с человеком Эллады, человеком Рима, византийцем, человеком французского классицизма или современного Запада» [9, с. 6]. С нашей точки зрения, трудно говорить об особой советской цивилизации, так как отрезок времени, который был отпущен для существования советского уклада, оказался по историческим меркам слишком коротким. Правильнее было бы говорить о советской эпохе как особом этапе существования российской цивилизации. Возможно, тем, что советская эпоха, подобно тонущему кораблю, медленно уходит, обусловлен интерес к советскому человеку как культурно-антропологическому типу.
* Кузнецов Владимир Викторович — кандидат философских наук, доцент, ведущий научный сотрудник ИТМ Санкт-Петербургского государственного политехнического университета, volodiakuznetzov@yandex. ги
Данная тема не просто актуальна, она остается чрезвычайно болезненной, пока живет поколение, которое помнит советскую эпоху: становление советского уклада сопровождалось страшным и кровавым взрывом революционной стихии, обнажившим темную бездну человеческой души. Стихия языческого бунта была укрощена и обуздана планомерной жестокостью диктатуры победившей партии (А. С. Панарин), власть которой, в силу этого, не могла не быть тоталитарной. Нечеловеческий мир ГУЛАГа стал закономерным порождением этой власти и самой тоталитарной идеологии. ГУЛАГ явил стране и миру опыт абсолютного зла. Безмерные страдания испытали наиболее достойные люди, подобные Варламу Шаламову, донесшему до нас наиболее трагические страницы «сошествия в ад». До сих пор ведутся споры о числе жертв репрессивной машины. Слишком многие человеческие судьбы попали под неумолимый каток «Красного колеса».
С другой стороны, было бы неправомерно всю историю России XX века рассматривать как историю ГУЛАГа. Ещё живы представители великого поколения фронтовиков, связывающих самое святое, великую Победу, именно с советским укладом. Живо и поколение, по которому проехалось уже «Желтое колесо» (выражение того же А. И. Солженицына) становления «денежного тоталитаризма» (А. А. Зиновьев). Мы отдаём себе отчёт в том, что для объективной и беспристрастной оценки советского человека исследователя должно разделять с ним более длительное время: «большое видится на расстоянии» (С. Есенин). Этим, прежде всего, сильна бахтинская позиция «вненаходи-мости». Но есть преимущества и у нашего подхода, который можно было бы назвать позицией «внутринаходимости». Существует исходная христианская точка зрения на познание, согласно которой, истину нужно не просто знать, в ней надо быть. А наше поколение имеет неоценимый опыт жизни в условиях последнего периода существования советского жизнеустройства, и, наконец, на наших глазах произошло крушение советского уклада, которое обнажило его наиболее уязвимые точки, что помогает исследователю решить задачу реконструкции образа человека советского времени [3, с. 6].
Некоторые критики советского уклада, полагают, что советский человек — очень неопределенное понятие в нравственном смысле: слишком велика была его зависимость от власти, начальства, коллектива, генеральной линии, поэтому обычный советский человек часто выступал как конформист, не имеющий собственных твердых моральных принципов: говорил одно, думал другое, делал третье. Ситуацию точно характеризует старый советский анекдот: партийный работник, заполняя анкету, пишет, что «колебался вместе с генеральной линией партии». С точки зрения современного исследователя, «закрытое общество» формирует человека с качествами социальной немоты, иждивенчества, индивидуальной покорности [1, с. 4]. Личное достоинство и инициатива часто приносятся в жертву коллективному спокойствию.
Среди исследователей советского общества существует также мнение, что вообще проблематично говорить о достоинстве советского человека, так как советская система всячески уродовала и подавляла личность. Исключение из многомиллионной массы «совков», рабов по своей природе, составляют лишь
люди, не приемлющие советский уклад, ведущие с ним последовательную борьбу, то есть фигуры типа А. Д. Сахарова и А. И. Солженицына. Большинство же советского народа представляет якобы человек массы, толпы, даже стада, а эта масса в целом образует «агрессивно-послушное большинство» (Ю. Н. Афанасьев). Данный подход представляется нам несправедливым и односторонним. Проблема на деле глубже и серьезнее. С нашей точки зрения, советский уклад по сути антиномичен по отношению к личности. С одной стороны, с первых лет советской власти действительно существовала тенденция тоталитарного подавления личности, всеобщей унификации. Определенный период само понятие «личность» старались не употреблять. В сознании большевиков оно ассоциировалось с частным, враждебным общему делу, индивидуалистическим, со всем тем, что в начальный период советского уклада обозначалось словом «буржуй». «Буржуй» — главный враг нового уклада и советского человека. Он паразит, хищник, эксплуататор, по крайней мере, эгоист и индивидуалист. С людьми подобного типа и, особенно, с подобными чертами в каждом советском человеке велась непримиримая борьба. Постепенно создавались дисциплинарные пространства культуры — советские коллективы, в которых буржуазная ментальность являлась знаком отверженности, если человека не удавалось перевоспитать. Было время, когда боролись не только с эгоистическим началом в человеке, но и с частным началом вообще. Оно было под подозрением, ибо уводило советского человека от великого общего дела.
Но, с другой стороны, советский уклад нуждался именно в личностях: власти был необходим человеческий тип, способный к жертвенному служению, которое приобрело в советскую эпоху поистине сверхчеловеческий характер. От советского человека часто требовалось выполнение невозможного. Героев всегда немного, но «если страна прикажет, у нас героем становится любой». В предельных ситуациях существования советского строя положение спасал не «новый человек», а скорее традиционный служилый человек «московского типа» (Г. П. Федотов), способный к безграничному терпению и жертвенности. На подобном человеческом типе держалась Россия в самые трагические периоды своего существования.
Советский человек — это российский человек XX века, существующий в условиях смерти христианского Бога и рождения нового абсолюта, становления красного варианта русской идеи, причем окончание советской эпохи совпадает со смертью уже этого нового абсолюта. Но что означает «смерть Бога» в нравственном смысле? Бог есть абсолютное основание всех нравственных ценностей. Если это основание убрать, то и все остальные нравственные ценности теряют свой безусловный характер, ставятся под вопрос. Убивать и красть нельзя в первую очередь потому, что на это существует безусловный запрет Бога. Это «нехорошо» именно в смысле наличия божественных запретов. Если «Бога нет», то рушатся нравственность, социальный порядок и всякая иерархия. Именно об этом говорит один из героев Достоевского: «Если Бога нет, то какой я после этого капитан?» Поэтому нам необходимо учитывать отмеченную А. С. Панариным диалектику внутренней и внешней власти: чем меньше мы способны самостоятельно обуздывать свои стихии
изнутри, тем ближе для нас перспектива внешнего обуздания и подавления [6, с. 24].
В условиях смерти Бога должно произойти становление сверхчеловека. Жертвенность и воля к власти стали основными чертами сверхчеловека советской эпохи. У власти же существует важнейший глубинный подтекст. В своем экзистенциальном проявлении власть есть иррациональное начало, это одна из самых сильных страстей, присущих человеку. Именно в этом смысле власть является самоценной для сильных людей. Власть, по определению X. Ортеги-и-Гассета, есть прежде всего проявление духовной силы. Слабый же человек обычно избегает власти: она представляет слишком тяжкое бремя, требующее постоянного напряжения от ее носителя. У М. Ю. Лермонтова есть поразительное определение чувства власти в самоисповедании Печорина: «...возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха — не есть ли первый признак и величайшее торжество власти»? [5, с. 540]. Не случайно проницательный исследователь увидел здесь не только исповедь русского «лишнего человека», как полагала традиционная критика. Лермонтов здесь предвосхитил иное начало в культуре — начало ницшеанского «сверхчеловека». Именно таким сверхчеловеком должен был стать человек советской эпохи в соответствии с метафизической логикой красного проекта.
С одной стороны, русский коммунизм есть превращенная форма православной идеологии. Но, с другой стороны, необходимо отметить, что тоталитаризм есть начало, альтернативное идее мировых религий. Последние знаменовали собой великий переход от человека, ориентированного извне, то есть со стороны власти и ее контроля над человеком, к человеку, ориентированному изнутри, со стороны собственной совести, определенных убеждений и нравственных ценностей. По замечанию А. Н. Уайтхеда, «божественный элемент в мире должен быть понят как убеждающая, а не принуждающая деятельность» [10, с. 568]. С нашей точки зрения, этот великий переход начал совершаться в отмеченное К. Ясперсом «осевое время».
Точкой отсчета для нас является проблема становления советского человека. Содержание самой жесткой и радикальной вариации марксизма необыкновенным образом совпало с наиболее заветными чаяниями обездоленной части русского народа, такими, как стремление к справедливости и жажда жить по правде (А. Г. Дугин). Из подобного синтеза и вырос советский уклад. Марксистская эсхатология соединилась с русской традицией фундаментального статуса власти. По слову О. Э. Мандельштама,
...наше столетие начинается под знаком величественной нетерпимости, исключительности и сознательного непонимания других миров. В жилах нашего столетия течет тяжелая кровь чрезвычайно отдаленных монументальных культур, быть может, египетской и ассирийской [8, с. 101].
Это не дневниковая запись. Статья поэта опубликована в условиях диктатуры пролетариата. Очевидно, новой власти данные эпитеты были по
душе. А. Д. Синявский следующим образом комментирует сравнение послереволюционной России с древним Египтом и Ассирией:
Но речь идет как раз о Государственной Власти такого масштаба и такой деспотической силы, такой исключительной нетерпимости ко всякому инакомыслию, каких европейская цивилизация еще не знала. В самом существовании этого колоссального организма, кажется, есть что-то иррациональное, чудовищное [8, с. 101].
Но именно в этом смысле Россия в целом, по точному суждению Ю. В. Мамлеева, постоянно находится «над бездной». По слову Достоевского, русский человек может достигнуть вершин святости, но может пасть до самых глубин ада. И от падения в бездну Россию в течение многих столетий удерживал обруч самодержавия, а в XX веке — тоталитаризма. Поэтому, если гражданское состояние народа превращается в хаос и в войну всех против всех, что и случилось в годы русской революции, возникает массовое ожидание «твердой руки» и «сильной власти». Поэтому А. С. Панарин справедливо отмечает, что исторический опыт свидетельствует: близкими во временной перспективе оказываются стихия языческого бунта и обруч диктатуры, ее сковывающей.
Как отмечает Н. Н. Козлова, «социальный дискурс о народе как бы бьется в оппозиции между презрением к «совку» и защитной маской или щитом: «Мы не «совок» — мы великий народ» [4, с. 5]. Суть же заключается в том, что именно в качестве «совков» мы были подлинно великим народом, а Россия достигла пика своего могущества и являлась сверхдержавой именно в советскую эпоху. Вместе с тем именно советская эпоха отмечена трагедией ГУЛАГа. Негативные же качества «совка» были неотъемлемым атрибутом нашего великого народа в целом.
Тоталитарная идеология действительно во многом исходит из презумпции «механического порядка», из картины мира, где «человек умер». Именно в этом смысле можно интерпретировать знаменитый афоризм «незаменимых людей нет». В самом деле, если каждый человек заменим, то исчезает трагедия, связанная с потерей личности. С другой стороны, в этом афоризме выразился максимализм тоталитарной диктатуры «надо», обращенной к каждому советскому человеку, от которого требуется предельное духовное усилие во имя великой цели. Это относится к героизму и к самопожертвованию: «если страна прикажет, у нас героем становится любой». В общественном сознании существовало убеждение, что каждый человек при необходимости может справиться с любой, даже самой трудной, отведенной для него целью. Поэтому лишь отчасти можно согласиться с суждением А. С. Панарина, что вожделенной целью тоталитарного мышления является автоматически действующий порядок, общество как «единая фабрика», которая действует с правильностью часового механизма. С нашей точки зрения, совершенно прав Джордж Оруэлл, характеризующий принципиальное отличие тоталитарного уклада от традиционного деспотизма: «Формулой прежнего деспотизма было "Ты не смеешь". Формула тоталитаризма "Ты обязан"!» [8, с. 95]. Это высшая ступень тоталитаризма: ты есть, следовательно, тебя нет. Ты есть
только в той степени, в какой ты подчиняешься обязательному кодексу поведения, при условии, что ты стал молекулой единого миллиардного тела.
В своем произведении «Собачье сердце» М. А. Булгаков представил едкую и злую сатиру на сложившийся в его представлении образ «нового человека» советской эпохи. Безусловной является жизненная правда этого художественного образа. Становление советского уклада было переходной эпохой, а любая переходная эпоха, и русская революция здесь не исключение, поднимает на поверхность социальной жизни разного рода маргиналов. Тот же Клим Чугун-кин принадлежал именно к низам общества, социальным аутсайдерам, а дух эпохи горячо сочувствовал вчерашним обездоленным. Но правда такова, что вчерашние униженные и обездоленные, выбиваясь в «люди» силой обстоятельств, а уж тем более получая власть, оказываются куда более страшными и жестокими притеснителями новых обездоленных. (В годы русской революции «лишенцами» стали многие вчерашние сильные мира сего.) Ведь справедлива пословица: самый жестокий офицер — это вчерашний фельдфебель. Вообще в условиях развития советского уклада миллионы людей, находившихся внизу в социальной иерархии, получили возможность социального восхождения. Немало среди них оказалось Шариковых и Швондеров. О таких людях говорит меткая русская поговорка: «из грязи — да в князи». Это именно человеческая грязь, вознесенная вверх «революционным ураганом».
Но с другой стороны, новая эпоха дала большой простор энергетике вчерашних обездоленных широких слоев российского общества. Для одаренных людей из народа появились реальные социальные лифты, возможности получить первоклассное образование и достойное человеческое развитие. Именно XX век отмечен феноменами великой советской русской науки, культуры и армии, становлением интеллигенции великих свершений.
Одним из её представителей стал герой революции, крупнейший полководец гражданской войны, который был волен своим приказом послать на смерть тысячи людей. При этом он оказался несвободным распоряжаться самим собой. Не в его власти отказаться от ненужной и опасной хирургической операции, на которой настаивает негорбящийся человек, вождь партии. Об этом «Повесть непогашенной луны» Бориса Пильняка. М. В. Фрунзе, прототип главного героя, командарма Гаврилова, не в силах нарушить самое святое — дисциплину и верность приказам партии, которая выше его личной воли и свободы. Командарм Гаврилов не хочет операции, боится ее, пишет предсмертную записку, но все же покорно ложится под нож, по сути, позволяет себя убить во имя, таким образом, понимаемого революционного долга и незыблемой партийной дисциплины.
Это был человек, имя которого сказывало о героике всей гражданской войны, о тысячах, десятках и сотнях тысяч людей, стоявших за его плечами,— о сотнях, десятках и сотнях тысяч смертей, страданий, калечеств, холода, голода, гололедиц и зноя походов, о громе пушек, свисте пуль и ночных ветров, — о кострах в ночи, о походах, о победах и бегствах, вновь о смерти. Это был человек, который командовал армиями, тысячами людей,— который командовал победами, смертью: порохом, дымом, ломаными костями, рваным мясом, теми победами, которые сотнями красных знамен и многотысячными толпами
шумели в тылах, радио о которых облетало весь мир,— теми победами, после которых — на российских песчаных полях,— рылись глубокие ямы для трупов, ямы, в которые сваливались кое-как тысячи человеческих тел. Это был человек, имя которого обросло легендами войны, полководческих доблестей, безмерной храбрости, отважности, стойкости. Это был человек, который имел право и волю посылать людей убивать себе подобных и умирать [7, с. 28-29].
Мы видим, что это могущественный человек, в действиях которого как бы воплощается сама воля истории, великая закономерность. Сам Пильняк выявил в своем творчестве идею, что коммунисты не сами по себе хороши, а лишь потому, что причастны к историческим судьбам России. В его романе «Голый год» впервые в советской литературе появляются большевики — «люди в кожаных куртках». Железная воля этих людей преобразовала Россию. И командарм Гаврилов был одним из самых могущественных среди них.
В этой повести показаны все величие и трагизм, создававшейся красной империи: она была сильна неумолимостью, несгибаемостью свих представителей, воплощавших волю истории. И каждый из них мог попасть под жернова этого страшного колеса с самых вершин власти. Но попав, он не роптал, до конца сохраняя верность своему делу. В партии и ее вождях воплотилась идея нового абсолюта. Достоинство советского человека заключается в предстоянии этому абсолюту. В советскую эпоху, в первую очередь в её сталинский период, социальный отбор выдвигал на первые роли людей, способных жертвовать как собой, так и другими.
На Западе в ходе 400-летней модернизации создавался новый тип человека, точного, дисциплинированного, самостоятельного и ответственного. Создавался данный тип в соответствующих дисциплинарных пространствах культуры, которыми были храм, рынок, но, что также нельзя забывать, и тюрьма, которой посвящена большая работа М. Фуко «Надзирать и наказывать».
Советский тоталитаризм создал тип нового человека, который характеризуется такими качествами, как точность, дисциплина и ответственность, в течение 10 лет. Индустриализация, коллективизация и создание новой армии были частями большой программы модернизации СССР. Главным в этой модернизации было
превращение человека с крестьянским типом мышления, восприятием времени, стилем труда и поведением — в человека, оперирующего точными отрезками пространства и времени, способного быть включенным в координированные, высокоорганизованные усилия огромных масс людей. То есть в человека, сходного по ряду признаков с человеком современного индустриального общества, способного быть оператором сложной производственной и военной техники [3, с. 258].
Большие задачи решались не только жестокостью и страхом. Важнейшим фактором модернизации СССР стал невиданный трудовой энтузиазм, в основе которого находилось, по сути, религиозное подвижничество. Секрет в том, что, с одной стороны, советский тоталитаризм требовал предельных усилий от человека и выжимал все его физические и духовные силы. С другой — советский человек сам проявлял добровольную готовность к подобной само-
отдаче. Были, разумеется, и дезертиры (это был все-таки фронт), но их было сравнительно немного, и они были презираемы общественным сознанием.
Советский уклад культивировал именно личность, способную к сверхчеловеческому служению, способную на предельное усилие во имя общего дела. Именно на такую личность опирался советский строй в самые критические годы своего существования: гражданская война, индустриализация и коллективизация, наконец, Великая Отечественная война и послевоенное восстановление в условиях начавшегося противоборства двух сверхдержав. Именно такие люди осуществили прорыв в космос. Но человек, способный к сверхчеловеческому служению, по определению есть человек незаурядный. Он никак не может быть бездумным исполнителем, послушным «винтиком» государственного механизма. Это человек свободный и самостоятельный, способный при любых обстоятельствах отстоять свое достоинство, даже если при этом необходимо пойти против общего мнения коллектива и даже власти.
Л. Я. Гозман и А. М. Эткинд сформулировали сущностные признаки советского человека, то, что мы утратили в процессе «перестройки» и «демократических реформ». Вот эти принципы:
1. Ощущение своей принадлежности к великому, сильному и доброму народу.
2. Ощущение своей включенности в движение по магистральному пути мировой цивилизации.
3. Ощущение своей подвластности могущественному, никогда не признающему своих ошибок государству.
4. Ощущение своей безопасности среди равных друг другу людей, живущих общей жизнью и всегда готовых прийти на помощь.
5. Ощущение своего превосходства над порочным и не признающим очевидных истин миром [2, с. 168].
Всё вышеперечисленное данные исследователи именуют советским синдромом или «наркотиком», лишение которого заставляет бывших советских людей страдать и метаться. Они совершенно правы, когда подчеркивают, что в советском синдроме соединились иудеохристианский мессианизм, русский абсолютизм («Москва— третий Рим, а четвертому не бывать»!), марксистский «оптимизм», сталинский централизм и изоляционизм. Можно отчасти согласиться и с тем, что повышение самоуважения советского человека достигалось за счет глубокого искажения мира. Но сравнение самой сущности советского человека со своеобразным наркотиком вызывает возражения. Нам представляется, что в этом сравнении Гозман и Эткинд следуют фрейдистской традиции. Ведь саму религию, то есть то, что Достоевский называл потребностью человека перед кем-то преклонить колени — фундаментальную человеческую потребность, основатель психоанализа считал иллюзией, хотя и полагал ее полезной. С нашей точки зрения, за болезнь, наркотик здесь выдается норма. Разве можно считать здоровым состоянием осознание своей принадлежности к «стране дураков», «нации рабов», государству перманентного террора? В такой ситуации не только невозможно здоровое национальное самосознание — народ, подобным образом оценивающий свою
историю, вообще нежизнеспособен. Чувство вины и ответственности за свою историю, разумеется, необходимы, и они присущи русскому самосознанию, традиционную основу которого составляет чувство виновности каждого перед каждым и перед всем миром. Составной частью этого самосознания является и убеждение, что если адские муки кого-то и минуют, то уж меня самого они настигнут.
Даже жесткие оппоненты коммунистической идеи признают сейчас, что поколения, жившие в советскую эпоху, воспитывались с ощущением главного в своей душе. Этим главным ощущением было чувство осмысленности собственной жизни, отдаваемой за то, чтобы «нашим детям жилось лучше нас», сознанием и чувством участия в грандиозном проекте, мобилизовавшем все общество. Современный же молодой человек живет в мире равнозначных и, следовательно, ничего не значащих ценностей.
Итак, воздействие советского уклада на личность человека советской эпохи было антиномичным. С одной стороны, тоталитарная система стремилась к подавлению личности, унификации и нивелированию. Именно незаурядный человек в сталинские годы подвергается наибольшей опасности. Парадокс существования советского человека заключался в следующем: чтобы стать личностью нового типа, нужно было отказаться от всего личного, то есть от личности (А. Д. Синявский).
С другой стороны, сживая со света личность, тоталитарная система на нее, в первую очередь, и опиралась в критические моменты своего существования. Всячески культивировался тип советского героя, на котором воспитывались поколения, выигравшие войну и создавшие мировую сверхдержаву. В религиозном смысле это был тип подвижника и страстотерпца (А. Л. Казин). Человеческий тип, создавший страну, бывшую мировым лидером XX века, пронесший в себе трагизм и величие своей эпохи, заслуживает безусловного внимания, интереса и уважения.
ЛИТЕРАТУРА
1. Белов В. А. В защиту индивидуальности. — М.: Магистр, 1997.
2. Гозман Л. Я., Эткинд А. М. Метафоры или реальность? Психологический анализ советской истории//Вопросы философии. — 1991. № 3. — С. 168-175.
4. Козлова Н. Н. Горизонты повседневности советской эпохи. Голоса из хо-
5. Лермонтов М. Ю. Герой нашего времени// Лермонтов М. Ю. Сочинения. — Т. 2. — М., 1990.
6. Панарин А. С. Философия политики: Учебное пособие для политологических факультетов и гуманитарных вузов. — М. : Новая Книга, 1996.
7. Пильняк Б. Повесть непогашенной луны. Сборник. — М.: Книжная палата, 1989.
8. Синявский А. Д. Основы советской цивилизации. — М.: Аграф, 2001.
9. Советский простой человек. Опыт социального портрета на рубеже 90-х. — М„ 1993.
10. Уайтхед А. Н. Избр. работы по философии. — М., 1990. 302 Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2014. Том 15. Выпуск 3
