Достоевский и просвещение Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

Архив русской мысли

Д. И. Чижевский (1894-1977) доСтоевСкий и ПРОСВЕЩЕНИЕ1

Когда говорят о Достоевском и просвещении, разумеется, имеют в виду ту форму просвещения, которую оно приняло в России в шестидесятые годы XIX в., которую Достоевский знал и с которой боролся. Русское просвещение в то время носило название «нигилизма», и хотя оно было представлено родственными формами и в истории западноевропейской философской мысли, однако его русская разновидность явилась крайним его проявлением2 (что вообще характерно для истории русской мысли).

В истории западноевропейской мысли эта форма просвещения имела место и ранее. Здесь речь идет о критической работе рациональных сил человеческого духа над социальной и политической действительностью, а также о попытках самостоятельно ответить на вопросы об индивидуальной и общественной жизни человека. Самая значимая форма просвещения в Древней Греции известна нам под названием софистики3. Критическая деятельность рациональных духовных сил развилась в философское течение, которое, в первую очередь, пыталось разрушить традицию. Здесь оно развернулось в серьезное философское течение вплоть до своего рода моды, и скоро приобрело ряд известных представителей, в числе которых могут быть названы такие значительные

1 Доклад на симпозиуме, посвященном Достоевскому в St. Wolfgang, 24 августа 1974 г. [Перевод с немецкого языка М. Кармановой сделан по изданию: Dostoevskij und die Aufklarung

von Dmitrij Tschizevskij. Skripten des Slavischen Seminars der Universitat Tubingen. Nr. 5. Tubingen, 1975.

30 s. Пользуемся возможностью поблагодарить Ирину Валявко за предоставленный текст статьи. Публикация А. В. Тоичкиной, Р. Ю. Данилевского. В квадратных скобках даются примечания публикаторов, без скобок — Д. И. Чижевского.]

2 [Выделения жирным шрифтом принадлежат Д. И. Чижевскому.]

3 [Софисты — условное обозначение группы др.-греч. мыслителей сер. V-1-й пол. IV вв. до н. э. К старшим софистам (2-я пол. V в. до н. э.) причисляют Протагора, Горгия, Гиппия, Продика, Антифонта, Крития. К следующему поколению — младшим софистам — относят Липофрона, Алкидаманта, Трасимаха. Общей чертой учений софистов был релятивизм, нашедший классическое выражение в положении Протагора «человек — мера всех вещей».]

Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2011. Том 12. Выпуск 3

179

мыслители как Протагор4, Горгий5 и Продик6. Возможно, наиболее характерным представителем софистов оказался Антифонт7, ставший хорошо известным только в последние десятилетия благодаря новым открытиям. Даже если он не является наиболее значимым для истории философии представителем софистики, то, однако, обладает типичными чертами просветителя. К ним относится известная прямолинейность мысли, и, прежде всего, убеждение во всесилии критического мышления и надежности полученных с его помощью результатов. Наряду с ним из трудов Платона нам известны другие представители софистики (например Калликл8 и Трасимах), для которых характерны те же черты. Типичной для них всех является также известная опрометчивость, с которой они атакуют традиции и формулируют собственные взгляды, вступающие в противоречие с тогдашними воззрениями на индивидуальный и общественный уклад жизни (софисты отвергают их как предрассудки). Картина мира и жизни у софистов существенно упрощена, и кажется, что она подкреплена надежными рациональными доказательствами. То, что до этого, как считали, основывалось на природе человека и мира (рЬузеО, теперь оказывается произвольным установлением (ШезеО, которое выражает интересы определенной группы людей.

Для софистики была типичной твердая уверенность в себе, отличающая деятельность рассудка, и это служило стимулом к разработке логической формы определений и понятий в целом (Сократ9 и Платон), а также теории логических доказательств (Аристотель и стоики10).

Критический рационализм и позже время от времени вновь возникал в философской мысли, особенно в новое время в некоторых течениях Ренессанса и Просвещения XVIII в. Эти течения возникли в Англии в XVII в. в связи с исследованием разнообразия укладов жизни первобытных и культурных народов, и остро проявились во Франции, по причине того, что невыносимыми стали устаревшие социальные

4 [Протагор из Абдеры (ок. 490 г. — ок. 420 г. до н. э.), — др.-греч. философ, виднейший софист старшего поколения. Провозглашал относительность любого знания, любых ценностей, законов и обычаев.]

5 [Горгий из Леонтин в Сицилии (ок. 480 г. — ок. 380 г. до н. э.) — др.-греч. философ, один из старших софистов.]

6 [Продик Кеосский — софист, младший современник Протагора; придал софистическим положениям этически-религиозный оттенок; занимался проблемами языка и заложил основы синонимики, т. е. распознавания и различия родственных по смыслу слов.]

7 [Антифонт (V в. до н. э.) — др.-греч. философ-софист. Автор сочинений «Истина» и «Согласие». В курсе лекций «Антична философія» (Мюнхен, 1947) Чижевский пишет о нем: «он учит про абсолютное равенство людей, и даже равенство людей и животных: человеческое общество должно быть построено на природных основаниях, по которым все люди свободны и равны» (Д. Чи-жевський. Антична філософія. — Кіровоград, 1994. — С. 26; пер. с укр. яз. — ред.).]

8 [Калликл — один из «младших» софистов.]

9 [Для Сократа (ок. 470 г. — 399 г. до н. э.) был неприемлем гносеологический и этический релятивизм софистов, с которыми, судя по диалогам Платона, он неоднократно вступал в споры.]

10 [Стоицизм — учение одной из наиболее влиятельных философских школ античности, основанной около 300 г. до н. э. Зеноном из Китиона. История стоицизма традиционно делится на три периода: ранняя стоя (ІІІ—ІІ вв. до н. э. Зенон Китионский, Клеанф из Асса, Хрисипп Солский); средняя стоя (ІІ-І вв. до н. э. Боэт, Панэций, Посидоний); поздняя стоя (І-ІІ вв. н. э. Сенека, Эпиктет, Марк Аврелий). Учение стоиков делится на логику, физику и этику: структурная взаимосвязь трех частей служит доктринальным выражением всеобщей «логичности» бытия, или единства законов мирового разума — Логоса — в сферах познания, мироустроения и морального целеполагания.]

и политические отношения. Самыми значимыми представителями французского Просвещения являются Вольтер и энциклопедисты (в том числе Руссо), которые внесли большой вклад в перестройку мировоззрения и политической жизни в конце XVIII столетия11. Французское Просвещение XVIII в. стало снова актуальным в «предмартовский период», то есть в сороковые годы XIX в., и оно сыграло свою роль в революции 1848 г. Отчасти оно оказало влияние и на русских интеллектуалов в сороковые и пятидесятые годы и внесло определенный вклад в развитие «левых» радикальных течений в среде русской интеллигенции. Критические течения в России были дополнительно усилены в высшей степени консервативной политикой Николая I.

После смерти императора из-за неудач его правительства в Крымской войне, невыносимого для интеллигенции сохранения крепостного права и настоятельной необходимости дальнейших реформ возникла резкая критика внутренней политики России. Это заметно в воспоминаниях о периоде правления Николая I. Не только Александр Герцен осуждал это прошедшее, но и члены славянофильских и консервативных семей (таких, например, как Аксаковы). Константин Аксаков в своих воспоминаниях о времени, проведенном в Московском университете в сороковые годы, говорит о том, что многие из его единомышленников были охвачены критическими настроениями. Критические настроения усиливались благодаря некоторым западным влияниям: знакомству с так называемым утопическим социализмом, отголосками революции 1848 г., кризисом идеалистической философии и, одновременно, возникновением примитивного материализма.

Когда Достоевский в 1860 году вернулся из Сибири, он попал в атмосферу умственного брожения. Некоторое время он сохранял связи с оппозиционно настроенной молодежью (сюда относится и его дружба с А. Сусловой). С основанием журнала «Время» он возобновил отношения с близкими друзьями, которых знал до сибирской ссылки (в том числе из круга Петрашевского), и приобрел, в числе прочих, двух сотрудников-философов — Аполлона Григорьева, старого шеллингианца, который к этому времени несколько отошел от философских занятий, и более деятельного начитанного гегельянца Н. Страхова. Образовавшаяся группа «почвенников» отнюдь не была консервативной. Она стояла в стороне от других журналов широко распространенных радикальных и антифилософских групп, которые в шестидесятые годы существовали среди различных направлений «просвещенства» и часто называли себя

11 [Концентрированное выражение идеология Просвещения получила во Франции в период с 1715 по 1789 г., названный веком Просвещения. Принципиальная установка Просвещения — наделение разума высшим авторитетом и следующая из этого этическая ответственность самих просветителей. Философия французского Просвещения отличается своей радикальной социальной и антиклерикальной направленностью. Идеи эпохи были воплощены в художественных и публицистических произведениях известными писателями этого времени: Дидро, Вольтером, Руссо и др. Цвет фр. Просвещения объединило издание «Энциклопедии» (1751-1780), которую возглавили Дидро и Д’ Аламбер. «Энциклопедия» служила задачам пропаганды науки, воспитания граждан, воспевания созидательного труда, объединения авторов в «партию» просветителей, пропаганды «полезной» эстетики.

Вольтер (наст. имя Франсуа Мари Аруэ, 1694-1778) — французский философ, писатель, публицист, один из деятелей французского Просвещения XVIII ст.

Руссо Жан Жак (1712-1778) — крупнейший французский писатель и мыслитель эпохи Просвещения.]

нигилистами. Это слово Тургенев ввел в оборот в романе «Отцы и дети» или, как минимум, способствовал его распространению. Из журнала Достоевского мы узнаем, что слово это широко распространилось и без влияния Тургенева. Достоевский часто употребляет его в своих публицистических произведениях, например в журналах «Время» и «Эпоха», а позже, прежде всего, в черновиках своих художественных произведений. Для него понятие «нигилизм» является, фактически, обозначением русского просвещенства.

Сначала мы планируем рассмотреть русское просвещенство, «нигилизм», в его наиболее характерных чертах. Затем мы посмотрим, как Достоевский оценивал русское просвещенство, как он наблюдал и анализировал его эволюцию.

Русское просвещенство отличается от западных форм просвещения, прежде всего, отсутствием общих теоретических оснований. Английское, французское и немецкое просвещение строилось — может быть, не всегда с достаточной основательностью — на философских предпосылках предшествующих периодов, которые отчасти отвергались (как, например, теологические), отчасти, однако, развивались и разрабатывались (Френсис Бэкон, Декарт и Лейбниц12); русское просвещенство, напротив, не имело таких предпосылок, которые можно было бы отвергать или отчасти принимать. Его предпосылкой была лишь российская общественная и политическая действительность, страдавшая от примитивнейших недостатков и «болезней»: непросвещенного и неограниченного абсолютизма, существования рабства, которое даже после официальной «отмены» понятия «раб» внутренне не изменилось и мешало нормальному развитию общества, «черной несправедливости» в области права и отсутствия свободной общественной жизни в полицейском государстве, где власть верхов могла быть смягчена только небрежностью или мздоимством чиновников. И в области духовной культуры не было облегчения, напротив: власти старались как можно больше ограничить число студентов университетов, не допускать создания новых периодических изданий, запрещали литературные произведения не из-за их содержания, а только потому, что «не содержа ничего противозаконного, они могли дать повод для размышлений» (к сожалению, сущность языка заключается именно в том, что он может дать «повод для размышлений»!) или вступали в противоречия с «вечными русскими добродетелями» — повиновением и долготерпением (которое уже в XVI в. дипломат Федор Карпов определял как разрушительные для нормальной государственной жизни). Вышеупомянутые суждения о русской действительности дословно исходили из круга консервативных славянофилов. И не удивительно, что философы, представляющие молодое поколение, были заняты критическим осуждением этой действительности. Поиск позитивных идеалов приводил многих людей к славянофильству. Другие приходили к иным течениям — примыкали к отрицательному «просвещенству», которое принимало облик «нигилизма». Против этой разновидности просвещения в течение некоторого времени и должен был бороться Достоевский.

12 [Бэкон Ф. (1561-1626) — англ. философ, родоначальник англ. материализма и методологии опытной науки.

Декарт Р. (1596-1650) — французский философ, физик и математик, представитель классического рационализма.

Лейбниц Г. В. (1646-1716) — немецкий философ-идеалист, математик, физик и изобретатель, юрист, историк, языковед.]

Критическое осмысление эпохи, завершившейся со смертью императора, привело к возникновению новых настроений и идеалов. Нельзя забывать, что поколение нигилистов не обрело теоретических оснований для здравого анализа прошлого: преподавание философии в университетах было запрещено из-за ее (т. е. мысли) недоказанной пользы и возможного вреда. Оценка общественных отношений без каких-либо границ, установленных нормальной философской традицией, была отдана на полный произвол «освобожденной мысли». Положительные ответы молодых консерваторов (таких как Константин Аксаков) кажутся не более привлекательными, чем ответы предшествующей эпохи. И свободная мысль приобретает тенденцию преодолевать все возможные границы или, еще лучше, не замечать их и, более того, считать себя непогрешимой и развивающейся блестяще и последовательно.

Так возникла первая характерная черта нигилизма — вера в абсолютную ценность и правильность собственных выводов, а также отношение к тем, кто думает иначе, как к находящимся во власти заблуждений, которые традиционно обозначаются словом «предрассудки» (радикальное обозначение «иллюзий», когда они понимаются не только как логические ошибки, но и как злонамеренный обман). Интересно, что и у деятелей застоя, которых было предостаточно в официальной России, можно заметить подобный страх перед мыслью. Так, император Николай I в ответ на предложение ввести изучение геометрии в городских школах соблаговолил собственноручно написать: «Только без доказательств!»13 (как сообщает Виктор Ген14). Понятно: когда учатся доказывать, учатся и опровергать!

Из этого следуют и другие черты русского нигилизма. Прежде всего, это возникновение нового «суеверия», вырастающее, вероятно, на почве примитивного мировоззрения, которому твердо верят. Тенденция (свойственная любой форме просвещения) отвергать иерархию «быть» и «долженствовать» снова приводит просвещение, а значит и нигилизм, к тому, чтобы толковать все высшие степени бытия и ценности как простой продукт примитивных форм (часто возникающий путем «суммирования») и отрицать их самостоятельность и независимую ценность. Таким образом, этика представляется результатом примитивного эгоизма, а знание — суммой примитивных опытов чувственного познания (отсюда и восприятие примитивного материализма не только от исследователей и ученых, но и таких дилетантов, как Людвиг Бюхнер15). Также и искусство, по их мнению, не что иное, как простое чувственное наслаждение,

13 [Часть цитат Чижевский приводит в своих русскоязычных работах. См., напр.: Чижевский Д. И. Гегель в России. — СПб., 2007. — С. 293.]

14 [Виктор Ген /Victor Hehn/ (1813-1890) — служил в Санкт-Петербургской Публичной библиотеке. С 1850 до 1870 гг. собирал исторические материалы для подтверждения своей теории развития народов и государств на «природных началах» (Naturform), к которым он относил прежде всего национальное чувство, хотя и предполагал (следы просветительских идей), что со временем рамки национальностей будут сломаны. Ген всю жизнь писал «записки», составляя что-то вроде мемуаров, направленных в основном против России, русских властей и русских нравов, критикуя русскую культуру и проч. Наблюдения Гена не лишены интереса, но пронизаны неприязнью и предвзятостью. Записки Гена были опубликованы посмертно: Hehn V. De moribus Ruthenorum. Zur Charakteristik der russischen Volksseele. Tagebuchblatter aus den Jahren 1857/ Hrsg.von Theodor Schiemann. — Stuttgart, 1892. — 257 S. См. также биографию В. Гена: Schiemann Th. Viktor Hehn. Ein Lebensbild. Mit Portrat. — Stuttgart, 1894. —348 S.]

15 [Бюхнер Людвиг (1824-1899) — нем. философ и врач, естествоиспытатель. Представитель вульгарного материализма.]

религия — не что иное, как продукт простых эмоций, таких как страх, чувство зависимости, сознание собственной неполноценности и т. п.

Поэтому происходит сдвиг в системе ценностей. Результат этой примитивной русской идеи был поистине невероятным. Мнение, что у первобытных людей уже могут быть обнаружены все якобы высшие ступени развития в чистой, незамутненной форме16, встречается и у нигилистов, но иногда в извращенном виде: так, например, у Варфоломея Зайцева, который рассматривал рабство негров как справедливый итог их низшей культуры, поскольку каждый человек по природе своей является лишь животным (так считал еще Антифонт, который одинаково высоко ценил человека и петуха).

Является искусство только мнимой высшей ступенью чувственного наслаждения или только иной формой удовлетворения примитивных потребностей — в любом случае можно легко увидеть, что объекты элементарных потребностей, в сущности, должны оцениваться выше, чем объекты искусства: пара сапог (если уж оценивать) выше, чем произведения Шекспира, которые даже нужны не каждому, и настоящее яблоко выше, «лучше», чем нарисованное, потому что только реальное яблоко можно съесть, и это важно для каждого человека... В противовес иерархической картине мира все имеет лишь «один этаж», все, что считается более высоким, строится лишь из примитивных элементов. Отсюда вывод: «скалить зубы перед мраморною статуею — занятие очень глупое, бесплодное и неблагодарное»17, и тот, кто занимается созданием произведений искусства, является никем иным, как дармоедом и обманщиком. Деятельность музыканта, художника и актера это только «печальная привычка к тунеядству и к сивухе»18 (так у Писарева).

Не лучше это оборачивается и для науки: «абстрактная», то есть не общепонятная наука «бесчеловечна и опасна», и необходимо «удалить из науки все, что знают лишь немногие». Научная деятельность для людей — это только отклонение в развитии мозга. «Если здравомыслящие люди и обращают на философию свое внимание, это делается единственно только для того, чтобы или посмеяться над нею, или кольнуть людей за их упорную глупость и их удивительное легковерие»19. И конкретные результаты научной деятельности могут оказаться обманом ради определенных (темных) целей. Таким образом, нигилисты осуждали работы Пастера, который доказывал невозможность спонтанного возникновения жизни из мертвой материи, поскольку они якобы были в интересах церкви (Писарев).

Само слово должно служить только полезным целям. В соответствии с этой точкой зрения осуждается художественная литература. То, что разоблачается бессмысленность романтической поэзии, еще понятно. Писарев пытался «ниспровергнуть» Пушкина, Зайцев делал то же самое с Лермонтовым, чью строку «Зачем я не птица?»20 он паро-

16 Идеализация «диких» у Руссо, но также и у Вольтера — см. его роман «Простодушный», который представляет собой историю «идеального» ирокеза.

17 [Писарев Д. И. Полное собрание сочинений в двенадцати томах. — М., 2003. — Т. 6. — С. 258.]

18 [Писарев Д. И. Указ. соч. Т. 7. С. 183.]

19 [Чижевский Д. И. Гегель в России. С. 285. Источник цитаты в собрании сочинений Писарева не обнаружен.]

20 [Имеется в виду стихотворение М. Ю. Лермонтова «Желание» («Зачем я не птица, не ворон степной», 29 июля 1831; впервые опубликовано: «Отечественные записки». — 1859. — Т. 127. — № 11. — Отд. 1. — С. 259-260).]

дирует: «Ах! Зачем я не бревно?» Тютчева не замечают, его «читают только с трудом». Лев Толстой пишет либо «мелодраматическую дребедень» («Анна Каренина»), либо подражает «речистому, но недалекому унтер-офицеру, который рассказывает о своих военных похождениях в глухой деревне» (так в «Войне и мире»). Достоевский вплоть до своей смерти так и не дождался положительной критической оценки... И «сатирику» Салтыкову-Щедрину, который сам был идеологически близок нигилизму, в 1864 г. нигилисты посоветовали оставить художественную литературу (стихи презирались уже давно, Щедрин был автором прозы) и посвятить себя популяризации естественных наук.

В духовной области происходило то же самое — просвещение могло принести миру только смерть (как сказал Гегель). Так, французское Просвещение XVIII в. на все свои вопросы и проблемы находило ответ в революции. Люди, которые думают иначе, чем просветители, могут получить только этот единственный ответ: иные мнения — это предрассудки, и поэтому они только и заслуживают того, чтобы быть уничтоженными — то есть они заслуживают смерти! Русское просвещенство, нигилизм, требовало духовной, символической смерти: не думать, не творить. Некий анонимный нигилист писал: «В конце прошедшего (то есть XVIII. — Д. Ч.) и в начале нынешнего столетия было так сильно умственное движение, явилось столько новых идей и обновленных (!) теорий, что для практического применения, даже хоть наполовину, нужно, пожалуй, не один, а два века. <...> запас заготовленных идей велик, его хватит для популяризации на двести, триста, а может быть, и больше лет; <...> о чем же хлопоты, о каком новом еще говорят, когда из задуманного не сделано и десятой доли? Разрешать новые вопросы? Да какие?»21 Здесь мы слышим, как говорит оптимист, который не считает нужной никакую творческую философскую деятельность! Духовное движение должно прекратиться! Ответ на необходимость ставить и решать новые вопросы все тот же — нечего думать, т. е. провозглашается духовная смерть!

Критические наблюдения нигилистов как бы зиждутся на интересах народа, разумеется, «простого народа», то есть, в тогдашней России, крестьян. Этот высший, но никогда не высказываемый явно критерий, который иногда называли «пользой», делает все наблюдения «односторонними»; во всех политических и социальных вопросах за аргументацией всегда как бы скрыт интерес народа, причем этот интерес представлен так, как его видят образованные нигилисты, — как демократическое и социалистическое устройство общества.

Эта монистическая, «одноэтажная», всегда скрывающаяся на заднем плане мотивация особенно губительна, поскольку подавляет все другие мотивации и лишает самостоятельности другие интересы и возможные аргументы.

* * *

Итак, все другие «мнимые» ценности рассматриваются только как «иллюзии» или «предрассудки» и выводятся за пределы ценностных категорий — так происходит с искусством, религией, абсолютным («абстрактным») знанием.

21 [Источник цитаты не установлен. Чижевский использует ее (без ссылки) и в своей монографии «Гегель в России».: Чижевский Д. Гегель в России. С. 287.]

Опасность единообразного ценностного критерия состоит именно в том, что при этом все в мире сокращается до одного слоя «полезного», действительного, необходимого и ценного — а все остальное до однозначного предрассудка, мечтания. Мир просвещенцев можно упрекнуть в том, что именно он полон новыми и наихудшими «предрассудками» и иллюзиями. Мир, в котором великая поэзия (Шекспир) и произведения, идеи и открытия, созданные за всю историю культуры, оказываются лишь мечтательным прозябанием для «не совсем нормальных людей», является лишь «сумасшедшим домом», в котором сапоги стоят выше трона поэта. Мы не должны забывать, что и сегодня широкие круги находятся во власти людей, которые являются представителями этого просветительского мировоззрения, что они воспитываются в этом мировоззрении.

За «отрицание» высших ценностей и уровней бытия со временем приходится расплачиваться, поскольку высшие ценности с необходимостью всегда возвращаются и восстанавливаются в своих правах; а для просвещения это повод яростно оборонять свою точку зрения.

Достоевский боролся именно против этой формы просвещения, и его борьба заслуживает большего, чем ей уделялось, внимания. Он делал это в своих произведениях, некоторые замечания мы находим в черновиках к ним, многое прямо высказано в публицистических сочинениях, которые, к сожалению, до сих пор изданы только в некоторых малораспространенных изданиях, в виде «дополнительного тома»22. Многие содержатся в недавно вышедшем издании, в котором воспроизведены все сохранившиеся рукописи23. К счастью, были переизданы и сочинения ревностного соратника Достоевского по обоим журналам («Время» и «Эпоха») Н. Н. Страхова, и в их числе те, которые посвящены непосредственно русскому просвещению (в описанном выше смысле)24. К сожалению, оба журнала Достоевского не имели успеха, в то время как журналы просветителей широко распространялись25. Поэтому голос Достоевского был голосом вопиющего в пустыне. Сейчас мы прислушиваемся к не-му26. Разнообразный материал мы находим в бесчисленных работах, посвященных творчеству Достоевского. Достоевский высказывал свои взгляды в отношении нигилистов в различных полемических сочинениях. Его журналы объединяли писателей, не принадлежавших к числу просвещенцев; однако Достоевский и его ближайшие соратники не были и славянофилами. Их самоопределение «почвенники» должно было означать, что они видят в русской жизни определенные здоровые основания. Точку зрения нигилистов в этот период представлял влиятельный писатель М. Е. Салтыков-Щедрин (1826-1889). О главных основаниях русской жизни он был другого мнения;

22 [Д. И. Чижевский имеет в виду издание Л. Гроссмана: Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений, тт. I-XXIII. Изд. «Просвещение», СПб.-Пгр., 1911-1918. В XXIII томе этого издания («дополнительном») Гроссман опубликовал антипросвещенческие статьи Достоевского 60-х гг. Чижевский ссылается на это издание и в других своих работах.]

23 [Речь идет об издании: Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений: В 30 т. — Л., 1972-1990. К 1975 году уже вышли 11 томов этого издания.]

24 Страхов. Из истории литературного нигилизма. Переиздание, 1972.

25 Первый был по недоразумению запрещен цензурой, второй перестал выходить, так как не имел успеха у публики и имел мало подписчиков.

26 В 1931 г. я опубликовал доклад, который по большей части содержал выдержки из произведений Достоевского (Orient und Occident, Heft 7, 1931). Только в 1956 г. вышла книга С. Борщевского «Щедрин и Достоевский. История их идейной борьбы» (М., 1956), которая отчасти включает тот же материал, что и мой доклад, но, разумеется, высказывается против мнения Достоевского.

он пишет о своих взглядах, уже нашедших выражение в прессе: «Я обратился к семье, собственности, государственности, и увидел, что всего этого больше не существует (!), что основополагающие принципы, служившие подавлению свободы, уже не являются основополагающими для тех, кто бросает им вызов. Таким образом, существует явное противоречие между всевозможными “почвенниками”, которые были отчасти уничтожены или ограничены западным влиянием посредством петровских реформ»27.

Само собой разумеется, что Достоевский должен был вступить в дискуссию с этим противником. Особенно удобный случай представился Достоевскому в 1864 г., когда произошел конфликт между двумя журналами «нигилистов». Достоевский создал своего рода пародию на упреки, которые «Русское слово» (Писарев) высказало Щедрину. Достоевский, конечно, знал, кем был Щедрин и что он вовсе уже не был новичком в публицистике. Однако он считает выгодным для своей пародии, что «нигилисты» представили его в «Русском слове» как молодого человека. Он допускает, что полемисты обращаются к нему как к «молодому писателю»28 («молодое перо»).

Статья Достоевского (в его журнале «Эпоха», 1864, V) называется «Господин Щедрин, или раскол в нигилистах». Достоевский употребляет слово «раскол», которым обозначается русский церковный раскол (схизма), вероятно, чтобы подчеркнуть, что «нигилисты», имеющие политические воззрения определенного рода, образовывали своего рода «секту», члены которой должны были признавать известные догмы. Об этих догмах и идет речь.

Нам еще не до конца ясно, обладал ли Щедрин с самого начала своей работы в «Современнике» последовательным «просвещенческим» мировоззрением, или он только постепенно приходил к этому через блестящий юмористический стиль своих сатирических произведений. Его стиль отличался гротескными образами и фразеологией. Такие гротескные образы часто, но не всегда, служат средством сатиры. Последовательный просвещенец и оппонент Щедрина Д. И. Писарев (1840-1868) был на 14 лет младше Салтыкова-Щедрина. Писарев не знал пределов силы своей мысли и опубликовал в 1864 г. в «Русском слове» программную статью, содержащую немало мыслей о литературном творчестве Щедрина и определенные предпосылки для дальнейших суждений. Достоевский пародирует это в свой статье, которую он написал как отрывок из романа и как компендиум взглядов на литературу нигилистов типа Писарева. Писарев характеризует Щедрина как чисто юмористического писателя, который пишет только для увеселения читателя («надрывает животики почтеннейшей публике»29). Писарев приводит более или менее удачные примеры гротеска из образной системы и языка Щедрина. Писарев — не только противник безобидного гротеска, он противник беллетристики и особенно сочинения стихов: «я радуюсь этому увяданию нашей беллетристики и вижу в ней очень хорошие симптомы для будущей судьбы нашего умственного развития. Поэзия, в смысле стиходелания, стала клониться к упадку со времен Пушкина» — «теперь стиходеланье находится при последнем издыхании,

27 [Цитата дается в переводе с немецкого языка; источник не обнаружен.]

28 «Junger Schriftsteller» как перевел Александр Креслинг русское выражение «молодое перо» (буквально: «junge Feder»). [Речь идет об упомянутой публикации Д. И. Чижевского отрывков из полемической публицистики Ф. М. Достоевского на немецком языке в «Orient und Occident», 7, 1931. C. 1-10.]

29 [Писарев Д. И. Цветы невинного юмора // Писарев Д. И. ПСС: В 12 т. — М., 2002. — Т. 5. — С. 343.]

и, конечно, этому следует радоваться»30. Хорошо разработанные научные сочинения «гораздо лучше и полнее, чем рассказ, придуманный на эту тему»31. «Изучение химических сил и органической клеточки составляет <.> двигательную силу общественного прогресса»32. «Естествознание составляет в настоящее время самую животрепещущую потребность нашего общества»33. Поэтому Щедрин должен посвятить себя популяризации естественных наук. Естественные науки вообще занимают особое место в мировоззрении нигилистов (на что справедливо указал и Тургенев в романе «Отцы и дети», а также и авторы многих «антинигилистических романов»). Щедрин «пусть читает, размышляет, переводит, компилирует, и тогда он будет действительно полезным писателем»34. Писарев не думает о том, что представление научных проблем людьми, которые знают их только по чтению, едва ли безупречно, и не может по-настоящему взволновать и увлечь читателя.

Достоевский начинает свои возражения против литературной программы нигилистов (в данном случае на примере Писарева) в форме пародийного фрагмента романа: «Отрывок из романа Щедродарова». Щедродаров (то есть пародийный образ Щедрина) выступает в этой пародии как редактор журнала «Современник» и вынужден принимать условия, в которые его ставит один из членов редакции. Речь идет о диалоге между редактором и Щедриным-Щедродаровым, который начинается ех аЬгир1;о. Диалог оканчивается «бунтом» Щедродарова. После короткого введения (две страницы) идут еще 29 страниц отрывков (в издании издательства «Просвещение», 1917, с. 287-315); диалог прерывается (с. 308), поскольку Достоевский выражает сомнение в необходимости следующей главы.

Издатель этого произведения в издании «Просвещение», Л. Гроссман, характеризует эту пародию Достоевского как программу для его полемики в более поздних работах (например, в «Записках из подполья», «Бесах» и даже в «Великом инквизиторе»). Мы увидим, что не совсем верно утверждать, будто Достоевский в своих последующих сочинениях видит упадок нигилизма. Фрагмент романа был, возможно, несколько прямолинеен и примитивен, но больше никогда Достоевский не изображал нигилизм так последовательно и явно, как в речи редактора-нигилиста. Об этом позже. Сейчас мы переходим к изображению во «Фрагменте».

В форме «поучений», обращенных «молодому перу», высказываются определенные требования. В 1864 г. Достоевский воспринимал эти требования как программу русского просвещенства. «Пункт первый: Молодое перо! Знайте, что вы пришли сюда — издавать звуки. Город “Пупов”35 пора бросить. Все эти “трефандосы” — вздор. Вы, конечно, можете наполнять ими и теперь наш отдел беллетристики, но тем не менее вы должны стремиться к другому, высшему идеалу, а именно: популяризировать естественные науки, излагая их в виде повестей и рассказов. Это высшая цель для всякого художника и поэта. Но это со временем, а покамест только издавайте звуки. Заметьте,

30 [Там же. С. 352.]

31 [Там же. С. 353.]

32 [Там же. С. 356.]

33 [Там же. С. 358.]

34 [Там же. С. 358.]

35 “Пупов” — вместо “Глупова”, городка из произведений Щедрина, в образе которого Щедрин дает карикатуру России. Посредством упоминания “Пупова” в речи нигилиста Достоевский показывает, что сама радикальная политическая литературная карикатура нигилистов больше не интересует.

я не говорю вам: “лайте”, потому что это выражение нелитературное, а говорю: “издавайте звуки”. Надеюсь, вы понимаете, что оно значит?<...>» (20, 107)36.

Этот первый пункт имеет значение только как комическая сцена «переквалификации» известного человека, занимающего высокое положение в списке имен нигилистических журналистов. Юмористический оттенок имеют и дальнейшие «поучения»: «Пункт второй: Молодое перо! Отселе вы должны усвоить себе нашу тактику и следовать ей безусловно. Вы должны почитать, прикрывать и защищать всех тех, которые заявляют себя прогрессистами. Даже если б они того и не стоили, даже если б они были из второго класса гимназии, даже если б они на деле просто безобразничали; но если только они заявили уже себя перед публикой хотя бы только четырьмя прогрессивными строчками или два года сряду пробавлялись какими-нибудь двумя, хоть такими, например, стишонками <...> И если б даже они из меры вон забезобразни-чались или заврались — все равно вы должны, если уж нельзя их хвалить, то просто молчать о них и отнюдь не издавать за них звуков» (20, 108).

Теперь первым пунктом теоретических взглядов нигилистов оказываются антиэстетические основания их мировоззрения, которых требуют от «молодого пера». «Третий пункт. Молодое перо! Вам предстоит участвовать в отделе критики; итак внушите себе за правило, что яблоко натуральное лучше яблока нарисованного, тем более что яблоко натуральное можно съесть, а яблоко нарисованное нельзя съесть. Следственно, искусство — вздор, роскошь и может служить только для забавы детей. Эта громадная в простоте своей “новая идея” должна заменить вам отселе все курсы эстетики и сразу поставить вас на надлежащую точку при оценке всех, так называемых, “художественных произведений”. Поняли? — Но Щедродаров до того подобрел от радости, а с другой стороны, до того начал трусить, что не посмел ничего сказать против даже того: что, во 1-х, яблоко натуральное и яблоко нарисованное, два совершенно разнородные предмета, которые никоим образом нельзя сравнивать; а во 2-х, что, положим, яблоко натуральное едят, но яблоко нарисованное для того именно и нарисовано, чтоб на него смотреть, а не есть. Что нельзя же в самом деле всего съесть, что ни есть на свете, и нельзя же ограничить полезность предметов и произведений одною съедобностью. Но Щедродаров смолчал по причинам вышеизложенным». (20, 108-109 и далее). И затем следует конкретное суждение о «предрассудках» в оценке великих поэтов (под которыми понимаются деятели любого вида искусства): «Пункт четвертый: Молодое перо! Отселе вы должны себе взять за правило, что сапоги во всяком случае лучше Пушкина, потому что без Пушкина очень можно обойтись, а без сапогов никак нельзя обойтись, а следственно, Пушкин — роскошь и вздор. Поняли? — Но Щедродаров опять смолчал. Он не решился даже справиться, как смотреть на Пушкина, например, хоть тем, у которых уже есть сапоги? — Равномерно вздор и Гомер, и Александр Дюма, и все прочие, потому что у Гомера была бездна предрассудков, есть привидения, и он верит в чудеса и богов, а следственно, может заразить этими предрассудками юношество; так что просвещенный Курочкин, уничтожающий предрассудки, с несравненно и во всяком случае выше непросвещенного Гомера» (там же: 20, 109).

36 [Достоевский Ф. М. ПСС: В 30 т. — Л., 1972-1990. В скобках после цитаты из произведений Достоевского указывается том и страница по этому изданию.]

«Просвещенный Курочкин»37 это третьесортный версификатор шестидесятых годов, который печатался в газетах радикалов как юморист, иногда как искусный переводчик произведений Беранже. В дальнейшем Достоевский упоминает, что нигилисты печатали в своих журналах и новых русских авторов (например драматурга А. Н. Островского), чтобы добиться благосклонности подписчиков. Наряду с этим среди немногих старых поэтов случайно упоминаются и авторитеты «немецкого просвещенства», такие, как Людвиг Бюхнер, который в своем «Stoff und Kraft», объявляемом одним из главных философских (?) трудов просвещения, цитирует не только Шекспира38, но и Ангелуса Силезиуса. Так, говорится: «Островского можно печатать единственно потому, что он обличил московских купцов; другого же достоинства в нем нет ни малейшего; разве то, что он имя, а потому и можно еще напечатать «Минина»39, но единственно в подписные месяцы. — Вздор и роскошь даже сам Шекспир, потому что у этого даже ведьмы являются, а ведьмы — уже последняя степень ретроградства, и особенно вредны для русского юношества, которое и без Шекспира заражаются ведьмами еще от нянек. Но заметьте себе, молодое перо! О Шекспире можно и погодить, а следственно, и не издавать звуков, единственное потому что (и черт знает зачем!) вздумалось похвалить его Бюхнеру, в «Stoff und Kraft», а так как надобно стоять за всех прогрессистов, а тем паче за Бюхнера, то Шекспира можно и пощадить, конечно, до времени. — Но все это так ничтожно, — прибавил оратор, — что я не делаю об этом особого пункта, а причисляю прямо к четвертому, то есть к пункту о сапогах и о Пушкине» (20, 109).

«Пункт пятый. Молодое перо! Вам укажут пять “умных книжек”, которые вы непременно должны прочесть, чтоб нам уподобиться. Этак через полгода вы непременно должны будете сдать экзамен в прочитанном, в присутствии всех членов редакции и главнейших сотрудников» (20, 109).

Указание на «нужные книги», как и наставление, адресованное уже известному и уважаемому писателю, могут показаться злой шуткой Достоевского. Но это не так! Приблизительно в конце XIX века, по собственному признанию, некий студент — сторонник просвещенства — рекомендовал ученому, который был для него величиной в науке, профессором, чьи лекции он слушал и чьи взгляды ему не нравились, читать полупопулярные книги (в том числе Людвига Бюхнера), поскольку он считал, что ученые читают только «ложные книги». Некоторые наставительные произведения предлагались для целей «переобучения» не только радикальными просветителями, но и некоторыми либералами.

В качестве шестого пункта звучит пародийное изложение взглядов нигилистов на общество: «Пункт шестой. Молодое перо! Вам надо проникнуться капитальнейшею мыслию нашего направления, а именно: для счастия всего человечества, равно как и отдельно для каждого человека прежде всего и важнее всего должно быть — брюхо, иначе — живот. Что вы смеетесь, милостивый государь? — Щедродаров тотчас же завилял и объявил, что он вовсе не смеялся. — Я вспомнил-с только про “пуп земли”, в который так бессмысленно верит народ, зараженный пагубными предрассудками-с, —

37 [Поэт В. С. Курочкин (1831-1875) — редактор и издатель «Искры» (1859-1873).]

38 [Buchner Louis. Kraft und Stoff. — Frankfurt a. Main, 1856. — S. 9 (Бюхнер Л. «Сила и материя»). Один из эпиграфов Л. Бюхнер взял из «Гамлета» (см.: 20, 327).]

39 «Козьма Захарьич Минин-Сухорук», 1862, патриотическая пьеса Островского. Здесь, вероятно, названа как пример популярной пьесы.

пробормотал он в надежде рассмешить и таким образом переменить гнев на милость. Но опять не удалось.

— “Пуп земли”! Милостивый государь! — возвысил голос оратор, — и вы смеете ставить ваш бессмысленный “пуп земли” рядом с величайшей экономической идеей нашего времени, рядом с последним словом реальных и социальных наук? Знайте же, что брюхо — это все, а все прочее, почти без исключения, — роскошь и даже бесполезная роскошь! К чему политика, к чему национальности, к чему бессмысленные почвы, к чему искусства, к чему даже наука, — если не сыто брюхо? Набейте живот, и все остальное найдется само собою, а если и не найдется, так опять-таки все равно, потому что все остальное роскошь и бесполезность! Муравьи, ничтожные муравьи, соединясь для самосохранения, то есть для брюха, к стыду людей, умели изобрести муравейник, то есть самый высочайший идеал социального устройства» (20, 109-110).

Мы видим, что Достоевский здесь опровергает уже не только чисто материальные проблемы («живот»), но и коммунистические идеалы (объединенные в часто используемом им символе «муравейника»), и к ценностям, которые игнорируют нигилисты, причисляет «почву»! В дальнейшем он говорит об оценке значимых культурных ценностей как предрассудков, то есть об игнорировании высшей культурной сферы. Однако отвержение материальных интересов («живота») у Достоевского ни в коем случае не означает, что он, как мы знаем это из всего его творчества, игнорирует материальные нужды масс!

Поучение продолжается: «Напротив, — что сделали люди? Девять десятых людей на всем земном шаре постоянно ходят не сытые! Отчего это? Оттого, что люди глупы, не умеют разглядеть, в чем их настоящая выгода, бросаются за погремушками, за какими-то искусствами, за бесполезным, коснеют в предрассудках, живут сами по себе наобум, по своей воле, а не по умным книжкам и, таким образом, бедны, разъединены и не умеют ничего предпринять. Но достигните только того, чтоб все были сыты, то есть первого шага, и человечество схватит луну за рога, если уж так очень понадобится. Понимаете? — Щедродаров хотел было возразить, что, конечно, было бы очень полезно сначала обеспечить себе брюхо, а потом уж до всего дойти; но что с этакой идеей можно, пожалуй, тысячу лет простоять на одной точке желаний и гнева, не достигнув ни малейшего практического результата, а напротив, просмотрев жизнь и все перепортив. Хотел он тоже прибавить, что, может быть, это вовсе не так легко, как кажется, и, что, может быть, схватить луну за рога гораздо легче, чем предварительным и преднамеренным параличем всех остальных способностей человека достигнуть повсеместно сытого брюха; но Щедродаров был уже так утомлен и испуган <...>, что смиренно молчал, в надежде, что тот скоро кончит» (20, 110).

Поучение завершается указанием на бесполезность фактической публицистической деятельности. Намного проще и, следовательно, достаточно, направлять упреки против «враждебных» периодических изданий: «И потому, — продолжал оратор, — если на случай придется вам писать, например, политическую статью, положим хоть о славянском вопросе, то вы прямо напишете, без особых церемоний, что “День”40 порет вздор. Что стоны славян и желание их освободиться от австрийцев и турок — тоже вздор. Что такие желания — роскошь и даже непозволительная; что славянам совершенно должно быть все равно: сами ль они по себе аль под австрийцами и под турками,

40 Славянофильский журнал, издаваемый Иваном Аксаковым. Достоевский не разделял взглядов Аксакова.

потому именно, что прежде всего им надо думать о брюхе, а потом разве уже прогнать и турок; но не иначе как в виде роскоши. Понимаете?

Равномерно, если человек скажет вам: я хочу мыслить, я мучусь неразрешенными вековечными вопросами; я хочу любить, я тоскую по том, во что верить, я ищу нравственного идеала, я люблю искусство, или что-нибудь в этом роде, — отвечайте ему немедленно, решительно и смело, что все это вздор, метафизика, что все это роскошь, детские грезы, ненужности; что прежде всего надо — брюхо; и что, наконец, если уж очень у этого человека зачешется, то порекомендуйте ему взять ножницы и обстричь себе зачесавшееся место. Танцевать хочу — ноги стриги; рисовать хочу — руки стриги. Тоскую, мечтать хочу, — голову прочь. Брюхо, брюхо и одно брюхо, — вот, милостивый государь, великое убеждение! Понимаете ли, молодое перо? — Молодое перо хотело было заметить, что если обстричь все остальное, так ведь оставшееся одно брюхо будет, пожалуй, и мертвое. Но он этого не заметил, потому что не мог заметить, а не мог потому, что голова его вовсе не так была устроена, чтоб об этом думать. И потому он только хлопал глазами и ужасно скучал» (20, 110-111).

Полусерьезная пародия Достоевского включает еще один отрывок из романа «Щедродарова»: это «восстание» молодого поэта, который при этом признает, что он заимствует свои противоречащие нигилизму идеи из журнала Достоевского «Время».

«Наплевать мне на ваше брюхо, довольно наслушался! не верю я теперь вашему брюху! насытить брюхо ценою предварительного паралича всех членов и всех способностей организма — нелепость! А вы, напротив, в своем фанатизме к брюху дошли до того, что, в свою очередь, все члены и все способности организма, кроме брюха, — считаете нелепостью. Так поступили вы с искусством, с нравственным идеалом, с историческим ходом вещей, со всею жизнию. Где же практический смысл? Вы против жизни идете. Не мы должны предписывать законы жизни, а изучать жизнь и из самой жизни брать себе законы. Вы теоретики! — Да это же целиком из “Времени”! Он его наизусть выдолбил!» (20, 115-116).

Здесь Достоевский высказывает свой самый главный аргумент против нигилистов: нереалистический характер их мировоззрения. Нигилисты пренебрегают действительностью и «стоят на воздухе», в мире теней, снов. Этот упрек должен быть особенно болезненным для мнимых «реалистических» мыслителей: «Я не понимаю, как можно стоять на воздухе, не чувствуя под собой почвы. Англичанин, немец, француз, каждый особо тем и сильны, что стоят каждый на своей собственной почве и что прежде всего они англичане, французы и немцы, а не отвлеченные общечеловеки». Щедродаров продолжает: «Прежде чем что-нибудь сделать, нужно самим чем-нибудь сделаться, воплотиться, самим собой стать. Тогда только вы и можете сказать свое слово, представить свою собственную форму мировоззрения. А вы отвлеченные, вы тени, вы — ничего. Из ничего ничего и не будет. Вы чужие идеи. Вы — сон. Вы не на почве стоите, а на воздухе. Из-под вас просвечивает. <.> Это фраза! На этой фразе можно тысячу лет просидеть, а дела ровно никакого не будет.» (20, 116 и далее).

Достоевский едва ли имел другой такой удобный повод критически высказаться о нигилизме. В черновиках к своим художественным произведениям он при случае имел возможность изображать «дела» нигилистов, но Достоевский ни разу не утверждает, что «дело» Нечаева (которое лежит в основе сюжета «Бесов») логически следует из нигилистического мировоззрения. Как писатель и публицист Достоевский имел возможность еще раз указать на опасность этой тенденции, которая ведет к двойному

заблуждению. Во-первых, к отвержению «обширных», высказываемых не-нигилистами идей, которые должно принимать всерьез. Так, были игнорированы серьезные идеи философа Н. Страхова41, сотрудника журналов Достоевского. Сегодня забыли, что именно Страхов был тем, кто выступал против спиритизма, модного в шестидесятые и семидесятые годы. Подшучивали над натурфилософскими работами этого научно образованного биолога — название его сочинения «Жители планет» давало повод к шуткам! Другой стороной этого заблуждения было то, что сочинения авторов, которые были известны только как последователи «нигилистических» взглядов, вроде, например, юмориста второго ряда Николая Успенского42, оценивались высоко. Он получил материальную поддержку (от поэта и редактора Некрасова) для путешествия за границу, где изучал не столько западноевропейскую культуру, сколько западноевропейские увеселительные заведения, и, к примеру, Тургенев при встрече с ним был удивлен его бескультурьем (Некрасов, напротив, надеялся, что молодой человек сможет заменить писателей с такими не соответствующими духу времени взглядами, как Тургенев или Лев Толстой!).

В качестве примера переживания Достоевского из эпохи нигилизма нужно упомянуть заметку 1876 г., которая была опубликована в «Дневнике писателя». Он вспоминает событие 1863 г.: «Лет тринадцать тому назад <...> я надумал тогда одну критическую статью, и мне понадобился один роман Теккерея <...>. В библиотеке меня встретила одна барышня <...>. Я спросил роман; она выслушала меня с строгим видом. — Мы такого вздора не держим, — отрезала она мне с невыразимым презрением, которого, ей-богу, я не заслуживал. — Я, конечно, не удивился и понял в чем дело. <...> Идея попала на улицу и приняла самый уличный вид. Вот тогда-то страшно доставалось Пушкину и вознесены были “сапоги”. Однако я все-таки попытался поговорить:

— Неужели вы считаете и Теккерея вздором? — спросил я, принимая самый смиренный вид.

— К стыду вашему относится, что вы это спрашиваете. Нынче прежнее время прошло, нынче разумный спрос.

С тем я и ушел, оставив барышню чрезвычайно довольною прочитанным мне уроком. Но простота взгляда поразила меня ужасно, и именно тогда я задумался о простоте вообще и об нашей русской стремительности к обобщению, в частности. Эта удовлетворимость наша простейшим, малым и ничтожным, по меньшей мере поразительна. Мне скажут на это, что случай этот маленький и вздорный, что барышня была неразвитая дурочка и, главное, необразованная, что и вспоминать анекдота не стоило и что барышне, например, ничего не стоило представить себе, что вот до нее все и вся Россия были дураки, вот теперь вдруг явились все умники, и она в том числе. Я это все сам знаю, знаю тоже, что эта барышня наверно только это и умела сказать, то есть о “разумном спросе” и о Теккерее, да и то с чужого голоса, и по лицу

41 Н. Страхов (1828-1896) — русский философ, гегельянец, был близок к Достоевскому и позднее к Толстому. В обоих журналах Достоевского он делал сообщения о философии. О Страхове см., кроме работ по истории русской философии (прежде всего, В. Зеньковский), также главу из моей книги «Гегель в России» (в сборнике «Гегель у славян»), ЯекЬепЬе^ 1934 и Баг^аЛ 1961, с. 312-329), на русском языке «Гегель в России» (Париж, 1939) и переиздание (Упсала, 1961).

42 Николай Успенский (1837-1889) — не путать с Глебом Успенским! Глеб Успенский является крупным писателем натуральной школы. Николай Успенский оставил только незначительные юморески.

ее было видно, но все же анекдот этот остался у меня с тех пор в уме, как сравнение, как аполог, даже почти как эмблема. Вникните в теперешние суждения, вникните в теперешний “разумный спрос” и в теперешние приговоры, и не только об Теккерее, но и обо всем народе русском: какая иногда простота! Какая прямолинейность, какая скорая удовлетворимость мелким и ничтожным на слово, какая всеобщая стремительность поскорее успокоиться, произнести приговор, чтоб уж не заботиться больше, и — поверьте, это чрезвычайно еще долго у нас простоит. <...> Ибо что проще и что успокоительнее нуля?»43 (23,142-143).

К 1864 г. относятся наброски к юмористическому очерку Достоевского «Крокодил»; в том числе не вошедшие в окончательный текст намеки на определенные черты просвещенческого мировоззрения в речи чиновника, проглоченного крокодилом; он использует именно свою безопасность в брюхе крокодила для политической, и прежде всего социалистической, проповеди. Пустые общие фразы, которые он при этом произносит, по языку напоминают мировоззрение просветителей шестидесятых годов; он говорит, например, о счастливом будущем, когда наступят «новые экономические отношения», а этим понятием в «тайном языке» журналов шестидесятых годов обозначался социализм; или он отвергает «предрассудки» («если у гусей нет теток, стало быть, тетки — предрассудок» — 5, 327) и прославляет естественные науки44.

В «Бесах» (1871-1872) Достоевский имел еще одну возможность выступить против нигилизма; однако здесь он обратился к другой теме — политической и этической опасности тайной организации. Поводом к этому стал процесс против Нечаева, которого вряд ли можно рассматривать как типичного представителя левых политических радикалов. Несмотря на это, в романе есть намеки на идеологию нигилизма в политической системе Шигалева, который, однако, что явно подчеркивается в романе, не имеет ничего общего с тайной организацией Нечаева (в романе его символизирует Петр Верховенский). Суть этой системы имеет как минимум одну общую черту с «русским просвещенством»: общее уравнивание всего и всех.

Для Шигалева это, разумеется, так: «Все рабы и в рабстве равны» (II, глава 8). «Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. <...> Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. <...> их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается камнями <...> Не надо образования, довольно науки!»; «В мире одного только недостает: послушания» (10, 322-323). Ответ на эту теорию в романе дает отец Верховенского: (III, главы 1, 4). В данном случае он выражает мысли Достоевского: «Энтузиазм современной юности так же чист и светел, как и наших времен (старый Версилов принадлежит, как известно, к поколению сороковых годов. — Д. Ч.) Произошло лишь одно: перемещение целей, замещение одной красоты другою! Все недоумение лишь в том, что прекраснее: Шекспир или сапоги, Рафаэль или петролей? <...> а я объявляю, что Шекспир и Рафаэль — выше освобождения крестьян, выше народности, выше

43 Из статьи «Несколько заметок о простоте и упрощенности» («Дневник писателя», Октябрь 1876). Это место содержит для Достоевского позднее — без связи с нигилистами — важные выводы и формулировки: русская любовь к упрощениям, неосновательным обобщениям. Ср. с идеями русского гегельянца Н. Чичерина. (В моей книге «Яш818сЬе Ое181:е8де8сЫсЫ:е», 2 часть, 1974, с. 232, 236 и далее, и «Гегель в России», с. 311.)

44 Черновики к «Крокодилу» напечатаны в: Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. — Ленинград, 1973. — Т. 5. — С. 322. Про гусей и их теток — стр. 327.

социализма, выше юного поколения, выше химии, выше почти всего человечества, ибо они уже плод, настоящий плод всего человечества и, может быть, высший плод, какой только может быть! Форма красоты уже достигнутая, без достижения корой я, может, и жить-то не соглашусь. <...> Да знаете ли, знаете ли вы, что без англичанина еще можно прожить человечеству, без Германии можно, без русского человека слишком возможно, без науки можно, без хлеба можно, без одной только красоты невозможно, ибо совсем нечего будет делать на свете! Вся тайна тут, вся история тут!» (10, 373). Это противоречие между еще оставшимися просвещенцами и их отцами, людьми сороковых годов, приводит к противопоставлению отцов и детей. Сына Достоевский, однако, представляет как возможного предводителя изображенных здесь людей, и дает ему возможность возразить отцу, человеку сороковых годов. Примечательно, что ответ вкладывается в уста героя, который вовсе не представляет взгляды Достоевского.

Старый нигилизм, по мнению Достоевского, был уже мертв. Он часто упоминает об этом в своих заметках к «Подростку»; роман создается около 1874 г., заметки же не вошли в опубликованный текст45. Здесь он изображает «нигилистов», которые, по его мнению, уже больше не существовали (по крайней мере настоящие нигилисты), но которые — как люди сороковых годов — были отцами поколения «подростков». Они изображены в образе Версилова: Версилов говорит: «нигилисты — это в сущности были мы, вечные искатели высшей идеи» (с. 125; 16, 76). «Будущее общество, коммуна. страшные язвы. истребление искусств, библиотек, замученный ребенок. Споры, беззаконие. Смерть» (59; 16, 5), «кровь и пожары» (68; 16, 15). Нигилизм без идеологии, без социализма, без атеизма — это только псевдонигилизм («нигилятина»), с которым настоящий нигилист не может примириться, и из «беззубого» псеводнигилизма вырастает своего рода идеализм (128; 16, 79). В настоящем нигилизме, напротив, «отрицание религии возведено в религию» (129; 16, 80). Здесь Достоевский обращается к своим более ранним наблюдениям в статье «Два лагеря теоретиков» («Время», 1862, 2). Вспомним: «“Наш идеал, — говорит один лагерь теоретиков, — характеризуется общечеловеческими свойствами. Нам нужен человек, который был бы везде один и тот же — в Германии ли то, в Англии или во Франции, который воплощал бы в себе тот общий тип человека, какой выработался на Западе. Все, что приобретено им общечеловечного, смело давайте всякому другому народу, вносите общечеловечные элементы во всякую среду, какова бы она ни была. К чему тут толки о почве, с которой будто бы нужно справляться, при усвоении ей начал, выработанных другим народом?” Таким образом, из всего человечества, из всех народов теоретики хотят сделать нечто весьма безличное, которое во всех бы странах земного шара, при всех различных климатических и исторических условиях, оставалось бы одним и тем же. Задача тут, как видно, широкая, и цель высокая. Жаль только, что не в широте задачи и высоте цели тут дело. Нам бы сильно хотелось, если б кто-нибудь из этого рода теоретиков решил бы следующие вопросы: точно ли выиграет много человечество, когда каждый народ будет представлять из себя какой-то стертый грош <.> А если тот общечеловеческий идеал, который у них есть, выработан одним только Западом, то можно ли назвать его настолько совершенным, что решительно всякий другой народ должен отказаться от попыток принести что-нибудь от себя в дело выработки совершенного человеческого идеала и ограничиться только пассивным усвоением себе идеала по западным книжкам? <.> И думается, что если физически невозможно

45 См. «Литературное наследство». — М., 1965. — Т. 77.

заставить народ отрешиться от всего им нажитого и выработанного в пользу, положим, и общечеловеческого идеала, только добытого в других странах, то неизбежно надобно обращать внимание на народность, если мы хотим какого-нибудь развития народу. <...> Мы думаем, что всякому растению угрожает вырождение в стране, где недостает многих условий к его жизни. Даже казалось нам иногда, что это желание, нивелировать всякий народ по одному раз навсегда определенному идеалу, в основе слишком деспотично. Оно отказывает народам во всяком праве саморазвития, умственной автономии» (20, 6-7).

Так Достоевский высказывает еще одно мнение о важных ошибках нигилистов: они заменяют конкретные, близкие цели максималистскими и отдаленными, и этим препятствуют достижению конкретных результатов. Например: освобождение крестьян, которое, при всем несовершенстве, все же является прогрессом, заменяется социализмом как конкретной целью; вместо ограничения произвола властей — полностью свободная республика, вместо улучшения положения рабочих и уменьшения бедности — «новые экономические отношения», то есть социализация экономики, и тому подобное. Разумеется, Достоевский считает некоторые из этих «максималистских целей» не только слишком далеко идущими, но и даже ошибочными (например социализм и республика). В своих более поздних произведениях Достоевский больше не высказывается о нигилизме напрямую. Именно замечания в черновиках к «Подростку» дают понять, почему он этого не делает: в эти поздние годы речь идет уже не о настоящих нигилистах, но об их духовных «потомках», которым не хватает энтузиазма и важнейших отрицаний старых нигилистов (таких как воинствующий атеизм). Отсюда и теория Шигалева в «Бесах» (часть II, глава 7, II). Эта теория, конечно, не завершена до конца, и социалистические теории «Платона, Руссо, Фурье» не являются достаточными для человеческого общества. Взгляды Шигалева, однако, не излагаются им самим: их содержание, кажется, заключается в возвращении человечества к «первобытной невинности». «Очень логичные» взгляды на это состояние кажутся «весьма примечательными»: «Одна десятая доля (человечества) получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми» (10, 312), и на духовное уничтожение всех людей, которые превышают средний уровень. Только в кругу Петра Верховенского у Шигалева есть почва, чтобы излагать свою теорию. Дальнейшие следствия из «теории» Шигалева («шигалевщина» — иногда возникающее взаимное «самопожирание» рабов, в которое Шигалев хочет ввергнуть большую часть человечества — там же, гл. 8) в романе представляет Шатов. Сами власти открыто считают теорию Шигалева, которая кажется несвязанной с убийством Шатова, «неопасной»: после ареста участников революционной группы, «говорят даже, что и Шигалев будто бы непременно будет выпущен в самом скором времени, так как ни под одну категорию обвиняемых не подходит» (часть III, гл. 8; 10, 511).

Более серьезную полемику с нигилистами мы встречаем в последнем произведении Достоевского, в «Братьях Карамазовых». Разумеется, перед нами здесь предстают не сами нигилисты, а только их потомки, которые в конце семидесятых годов уже нашли свое место или заняли различные должности в сформировавшемся тогда обществе. Во время судебного процесса они неоднократно оказываются практически в центре внимания. Здесь, например, подрабатывающий журналистом «семинарист» Ракитин, «был из самых важных свидетелей и которым несомненно дорожил прокурор» (12 книга, гл. II; 15, 99). Или, например, защитник Дмитрия Фетюкович.

Фетюкович, конечно, искусно выставил Ракитина смешным, указав на написанную им (а его считают «современным» журналистом) брошюру о старце Зосиме (с посвящением епископу), которая была издана церковными властями, а затем на его знакомство с Грушенькой, от которой он даже получал деньги. Это компрометация, однако, не повредила Ракитину явным образом, поскольку прокурор с уважением упомянул его социологические сочинения перед процессом против Дмитрия Карамазова: они содержат «ценные психологические наблюдения» над обвиняемым (15, 129, 132). Фетюкович оставляет сочинения и свидетельства Ракитина в стороне (и лишь иронически упоминает о психологии). Но речь защитника Достоевский определяет как «прелюбодейство мысли» (см. название гл. 13 в 12 книге; 15, 167). При этом речь идет о критическом истолковании, которое вполне соответствует душевному облику нигилиста, и которое характеризует Фетюковича как потомка нигилистов без пафоса и с замаскированным атеизмом46. Фетюкович, как и Ракитин, является псевдонигилистом, как Достоевский уже охарактеризовал его ранее. Достоевский дает Фетюковичу обсудить основополагающее для процесса этическое понятие: а именно, понятие родителей. Это обсуждение происходит с использованием слов, которые, конечно, не заимствованы из нигилистической литературы, а взяты из скептических рассуждений Франца Моора из «Разбойников» Шиллера о любви к отцу. Возможно, эти рассуждения даже восходят к «Философскому словарю» Вольтера47. Фетюкович доказывает, что понятие «отец» является «относительным». Фетюкович отвергает «мистическое» значение слова — «которое я не понимаю умом, а могу принять лишь верой». — «О, конечно, есть и другое значение, другое толкование слова “отец”, требующее, чтоб отец мой, хотя бы и изверг, хотя бы и злодей своим детям, оставался бы все-таки моим отцом, потому только, что он родил меня. — Думаете ли вы, господа присяжные, что такие вопросы могут миновать детей наших <.>? — Ему по-казенному отвечают на эти вопросы: “Он родил тебя, и ты кровь его, а потому ты и должен любить его”. Юноша невольно задумывается: “Да разве он любил меня, когда рождал, спрашивает он, удивляясь все более и более, — разве для меня он родил меня: он не знал ни меня, ни даже пола моего в ту минуту, в минуту страсти, может быть разгоряченной вином <. > Зачем же я должен любить его, за то только, что он родил меня, а потом всю жизнь не любил меня?”» (15, 170-171).

Эти слова почти точно соответствуют рассуждениям шиллеровского «непочтительного Франца Моора».

Примечательно, что Фетюкович не хочет называть «матерями» детоубийц (там же, 15, 170).

Оба наследника старых нигилистов в той же степени потомки нигилистов, в какой сами нигилисты, дети Верховенского, потомки «человека сороковых годов». Так тема нигилизма соединяется с важнейшим комплексом проблем в творчестве Достоевского, комплексом, который можно рассматривать как вопрос о пути духовного развития России. В некоторых случаях Достоевский помещает (как минимум посредством намеков) начало этой генеалогии в эпоху Петра Первого.

46 Христос для него только «распятый человеколюбец» (15, 169), прокурор характеризует это изображение как «лжеподобие Христа» (15, 174). Фетюкович не может высказаться подобно истинному нигилисту с открыто атеистических позиций.

47 Смотри мою работу «Шиллер и “Браться Карамазовы”», в «Zeitschrift fur Slavische Philologie», VI, 1929, 1-2.

В «Братьях Карамазовых» Достоевский отмечает (к сожалению, мы не можем это дополнительно подтвердить), что русский нигилизм возбудил интерес даже в английском парламенте. Поскольку об этом говорила публика во время процесса над Дмитрием Карамазовым, этому указанию нельзя приписывать слишком большое значение. Во всяком случае, тема «нигилизма» в шестидесятые была для Достоевского актуальной мировоззренческой проблемой. Позднее, в конце шестидесятых годов, его больше уже не интересовали настоящие нигилисты с их социализмом и, более того, с их воинствующим атеизмом. Достоевский отмечает, как например и Лесков, признаки упадка этой русской разновидности «вечного поиска». Он замечает, что идеологическая традиция нигилизма еще жива, однако находится уже в разлагающейся форме. Трудно сказать, верил ли он — как многие его почитатели — в то, что русское просвещение позднее обретет новую жизнь в русском социализме. Писатель не высказался ясно на этот счет, и о том, что эта форма (живой русский социализм двадцатого века) может обрести новые силы и даже стать господствующим мировоззрением, у Достоевского нет четких утверждений. Однако в любом случае мы должны обратить внимание на наблюдения Достоевского над духовной жизнью России шестидесятых годов. Возможно ли применение результатов его исследования к более поздним временам, вплоть до сегодняшнего дня, должны решать сами почитатели Достоевского как мыслителя.