CC BY
40
Вестник Московского университета. Сер. 22. Теория перевода. 2010. № 2
Изюм-Эрик Салиховна Рахманкулова,
доктор филологических наук, профессор кафедры языкознания Московского педагогического университета, переводчик разведотдела на передовой
и за линией фронта
ДОРОГА НА ФРОНТ
Женщина на войне, переводчица, разведчица. Статья раскрывает нелегкий путь выпускницы Военного института иностранных языков по дорогам Великой Отечественной войны и работу преподавателем немецкого языка в послевоенный период в различных вузах, а также научную деятельность в области теории и практики перевода.
Ключевые слова: дорога на фронт, противник, курсы военных переводчиков, разведчик, разведотдел, военнопленный, допрос военнопленного, лагерь военнопленных, победа, преподавание, доктор филологических наук, теория перевода.
Izjum-Erik S. Rachmankulova,
Dr.Sc. (Philology), Professor at Moscow State Pedagogical University (Chair of Linguistic Studies), Moscow, Russia; Reconnaissance Department Interpreter at the Front Line and the Home Front.
The Way to the Front Line
A woman at war: an interpreter and an intelligence agent. This article reveals a hard and long way of an alumna of the Military Institute of Foreign Languages during the Great Patriotic War and her work as a professor of German at various higher schools after the War as well as her scientific work in the field of translation theory and practice.
Key words: way to the front line, enemy, military interpretation courses, intelligence agent, reconnaissance department, captive, interrogation of captives, POW camp, victory, education, Doctor of Philology, theory of translation.
Для меня Великая Отечественная война началась на два часа позже. Ученицей восьмого класса, я была председателем ученического комитета нашей школы. Поэтому по долгу службы мне необходимо было присутствовать на выпускном вечере. Проходил он без излишней парадности и помпезности: возможности у родителей были тогда скромные. Выпускники не носили никаких красивых платьев и красивых костюмов. Сначала состоялась торжественная часть, вручение аттестатов, а потом мы до утра катались по Волге на лодках. Нам так понравилась эта ночная, традиционная для нашей школы прогулка по реке, что мы вернулись с опозданием и узнали о войне на два часа позже. Уже Молотов выступил, а мы только причалили к шумящей пристани. Мы даже как-то поёживались в предчувствии беды, думали, что, может быть, кто-то утонул. И вдруг услышали на берегу крики: «Война! Война!»
Узнав о начале войны, все наши мальчики из двух классов — всего 33 выпускника — отправились в военкомат. Девочки взяли их адреса и побежали брать документы для мальчиков, которые тут же ушли на передовую. Из этих 33 ребят-одноклассников с войны вернулся только Юра Лапшин, все остальные погибли — кто в снегах под Москвой, кто в Смоленске, кто на переправе через Днепр под Киевом.
У нас, молодых, было тогда такое чувство, что мы идём освобождать не только свою страну, но и Германию, Европу и весь мир. Недаром даже достаточно прагматичный Гавриил Харитонович Попов уже во время перестройки сказал, что основной вклад в победу внесли не Сталин и высокие военные чины, а мальчишки-идеалисты! Мне тоже приходилось встречаться с такими вот мальчишками, которые отдавали свои жизни за дело Победы. Мне тогда казалось, что эти мальчишки и мы, ещё девчонки, готовы были идти босиком по раскалённым углям прямо до Берлина, обжигая и сжигая ноги. А всё оттого, что мы ещё были не тронуты прозой жизни. Вот это, наверное, и есть идеализм — свято верить в справедливость выполняемой миссии и ничего не жалеть для дела, которому ты служишь.
На 50-летний юбилей Победы в 1995 г. я выступала по радио, после этого выступления я получила множество писем, в которых слушатели спрашивали меня: «Правда ли, что русские воевали с полной отдачей до последней секунды?». Я отвечала: «Что же здесь особенного? Мы считали, что самое главное — это победа. Пусть я погибну в последние секунды войны, но это приблизит нас всех к победе!» Именно поэтому я называю наше поколение великим.
Когда началась война, мы, школьники, сразу пошли учиться на разные курсы, чтобы потом поскорее попасть на фронт. С июня по август 1941 г. я училась на вечерних курсах сандружинниц без отрыва от учёбы в школе. Несмотря на то что экзамены я сдала хорошо, меня на фронт не взяли. Причиной этому послужила моя сильная близорукость — минус семь, а на фронт брали только со зрением до минус шести. Но я не стала отчаиваться и пошла на курсы связисток. Однако и там, даже после успешного окончания, моя близорукость опять-таки послужила препятствием для отправления на фронт.
Я, было, смирилась со своей судьбой, но тут вдруг в феврале 1942 г мне попалась на глаза газета «Правда» со статьёй Лидова о казни Зои Космодемьянской. Я была так поражена этим, что решила во что бы то ни стало пойти на фронт! Ведь это произошло недалеко от Москвы — города, который я запомнила сияющим и счастливым, а комсомолка Зоя Космодемьянская была чуть постарше меня. Раз даже семиклассники пошли делать снаряды на авиазавод
под Куйбышевом, где находились главные авиазаводы, то и я пойду сражаться за общее дело победы. На фронт — так на фронт!
И вот к нам в школу приехали два преподавателя из Военного института иностранных языков, чтобы провести отбор учащихся в этот институт. Я прошла по знаниям, а на мою близорукость никто не обратил внимания. Чтобы попасть в институт военных переводчиков, нужно было учиться полгода (с июня по ноябрь 1942 г.) в спецклассах, где мы интенсивно изучали немецкий язык, — параллельно с учёбой в школе.
Я хорошо помню, какой путь нам пришлось проделать, чтобы попасть в Ставрополь-на-Волге. Мы шли 102 км по Волге из Куйбышева: сначала на лыжах, а когда внезапно началась пурга, нам пришлось идти пешком. Очень тяжело было останавливаться на ночлег: люди не открывали нам двери — боялись немецких диверсантов. А те, кто когда-то был обижен Советской властью, тоже не хотели пускать на порог будущих солдат. Но мы дошли до места назначения и уже 2 декабря 1942 г. приняли военную присягу.
Так я начала учиться в институте военных переводчиков, хотя я и не хотела связывать свою профессиональную жизнь с иностранным языком, — ведь я со второго класса мечтала стать великим математиком. Но я утешала себя мыслью о том, что после войны обязательно пойду изучать свою любимую математику. Правда, учиться и в Военном институте по полной программе мне не пришлось: фронту срочно требовались военные переводчики. Поэтому я только три месяца проучилась на основном факультете западных языков, а потом ещё шесть месяцев — на краткосрочных курсах для отправки на фронт.
На курсах военных переводчиков мы интенсивно изучали немецкий язык, тексты практической направленности, военную терминологию и наизусть учили немецкие военные уставы. В институте проводились ещё и краткосрочные курсы, основной целью которых было освоение таких военных предметов, как топография и тактика. Помимо изучения военных предметов я получила и аттестат с отличием, потому что у меня за все годы обучения в школе не было ни одной «четвёрки».
Чуть позже в знак поощрения меня, военного переводчика второго разряда, перевели в группу ближней разведки, где приходилось работать со всевозможными трофейными документами, в чём мне очень помогали математическое мышление и логика. Например, я помню случай, как мы однажды взяли в плен одного пехотинца довольно высокого роста. Во время допроса это показалось мне подозрительным, потому что в пехоту немцы брали солдат поменьше ростом. А на снимке, который я нашла в его документах,
он стоит в форме танкиста эсэсовской дивизии с молниями и надписью «Адольф Гитлер». «Значит, он не пехотинец?» — подумала я. И действительно, маскарад этот оказался неслучайным: готовилось повторное наступление на Киев, поэтому немцы и переодевали танкистов в пехотную форму. Я, переводчица, поняла, что это делается неспроста, и доложила командованию, — это тоже стало моим посильным вкладом в общую победу.
Фронтовая переводчица и разведчица
В мои обязанности на фронте входило не только составление карт расположения немецких частей и картотек военнопленных, но и обработка письменных трофейных документов и выполнение функций оперативного дежурного. На дежурстве мне нужно было отвечать за работу и отдых офицеров: кто где отдыхает, кто куда направлен, как с кем связаться. Кроме того, я отвечала за информацию, которую получала из полков и передавала в дивизию. Сначала товарищи посмеивались надо мной и говорили, что моя «миссия» смехотворна. А ведь часто бывало так, что я практически не спала и каждый час передавала секретную информацию. А ещё говорят, что переводчики на фронте ничего не делали...
На фронт, в штаб 271-й Горловской стрелковой дивизии, я прибыла в день своего рождения, 14 сентября 1943 г. Когда начальник штаба открыл моё свидетельство о рождении, то он очень удивился: ровно в восемнадцать лет служба начинается! Тогда уже была одержана победа под Сталинградом, и на фронте царила совсем другая атмосфера, чем в 41-м. Мы уже не только свято верили в победу, но и не сомневались в ней. Хотя до конца войны было ещё далеко...
В нашей группе ближней разведки в Карпатах было семь переводчиков: шесть юношей и я. Я ходила в разведку раз-два в месяц, а иногда чаще, ребята верили в мою счастливую звезду — когда было очень опасно, они всегда просили меня пойти с ними, потому что считали, что я приношу удачу. Видно, недаром меня называли Зинкой-разведчицей...
Ходить в разведку было опасно, ведь нам приходилось переходить линию фронта. Опасность состояла в том, что немцы беспорядочно освещали местность ракетами и нас могли легко заметить. Поэтому для перехода линии фронта мы часто бежали с наступающими войсками передовой линии. Шла штыковая атака, а мы бежали по кромке леса: я с пистолетом на боку, у ребят — по автомату, и «ныряли» в лес. В лесу мы налаживали быт, разжигали небольшой костёр, правда, только днём, и готовили еду. Такие группы
разведчиков были только в лесистых и горных местностях (в Карпатах, в Альпах, на Балканах). Нашим основным заданием было наблюдение за противником. Мы подключались к его радиопроводам и вели прослушивание. Полученную информацию мы тут же передавали в основной центр главной группы ближней разведки.
Обычно мы ходили в разведку по трое на расстояние от десяти до пятнадцати километров, иногда до двадцати. Согласно приказу нас посылали в разведку на семь дней, причем ещё четыре дня нам отводилось на уточнение и перепроверку данных. Всего это занимало одиннадцать дней. Однажды пришёл приказ: «За два дня подать данные разведки на передовую». Я сказала ребятам, которые решались со мной идти: «Вы должны быть готовы пережить пятнадцать минут смертельного страха».
А на нашем участке каждый сантиметр «серпантина» в Карпатах обстреливался. Как правило, под обстрел попадала каждая четвёртая машина. Моя интуиция мне подсказывала, что в нас не попадёт. За эти пятнадцать минут мы выигрывали те четыре дня, которые использовались для проверки сведений разведки. Иначе бы нам пришлось идти по горам несколько дней в обход, и драгоценное время было бы упущено.
Недаром маршал Гречко на праздновании Дня победы, кстати, 29 июня, а не 9 мая, в Поддубицах под Прагой сказал про меня:
— Здесь присутствует самый молодой офицер и наш самый лучший разведчик! Она стоит целой дивизии мирного времени, двенадцати тысяч штыков!
На войне случалось всякое. Я вспоминаю случай, как спасла себя и ещё двух человек. Мы выбирались из окружения, а выбраться из него можно было только через оставленное советскими войсками минное поле. Это было крайне рискованно, ведь немцы до конца войны минировали поля в шахматном порядке, а наши — как придётся. Тут я вспомнила, что один из наших, Ваня Черемных, — бывший сапёр. Тогда я ему сказала:
— Ваня, давай ты будешь перебирать землю руками, а мы будем идти за тобой след в след.
И он стал разбирать каждую мину руками, а мы шли за ним следом, ступня в ступню, восемь часов. Вышли с поля уже на рассвете, а потом три дня шли пешком до своего подразделения. А когда вышли к своим, нам сказали, что нас уже не надеялись увидеть живыми. И только моя лучшая подруга Надя кричала и плакала:
— Я одна верила, что ты вернёшься! Ты должна была вернуться!
Однажды я спасла ей жизнь, а потом она, в свою очередь, спасла
меня.
Наде я обязана тем, что мне не ампутировали руки и ноги. Однажды при отступлении Надя была ранена и не могла идти. Нам
необходимо было быстро найти укрытие, я подхватила её и потащила в сарай у дороги, где мы спрятались в сено и стали ждать ночи. Вдруг в сарай вошли немцы. Сдаваться мы не хотели, и в случае нашего обнаружения моей задачей было сначала застрелить Надю, а затем успеть застрелить себя. Я молча приставила пистолет Вальтера (я была в звании офицера, поэтому у меня был пистолет) к её виску, и она кивнула в знак согласия. Десять минут показались нам целой вечностью, но немцы взяли сено и уехали. Потом я дотащила её на себе к нашим, после чего она, конечно, стала моей лучшей подругой.
А потом я, переплывая зимой реку, отморозила себе руки и ноги. В медсанбате за мной ухаживала Надя. Две недели у меня не спадала температура. Помню, как Надя кормила меня с ложечки супом, ухаживала, бинтовала... Так мы дружили с ней до девятого мая, до Дня Победы, пока снайпер не застрелил её в Поддубицах. Нелепая смерть, но, видно, у каждого своя судьба... Надя была похоронена в Чехословакии, под русской берёзкой. Я приезжала туда два раза, но, к сожалению, не могла найти её могилу, так как могилы были перенесены на общее кладбище.
Всех спасти было невозможно... Так, я до сих пор виню себя в гибели одного парня. Когда мне на фронте предложили вернуться в институт, я отказалась. И меня перевели в группу ближней разведки, чему я была очень рада. Выскочив из кабинета начальника разведки армии, счастливая, я случайно встретила его и рассказала, что еду не в тыл — учиться, а в группу ближней разведки. Он тоже стал туда проситься. Однако на первом же задании он погиб. Я-то уже приспособленная была: умела скатываться «столбиком» с откоса, прыгать со второго этажа, не ломая ног, и ползать по-пластунски, — у меня была очень хорошая общая военная подготовка. Нас, будущих переводчиков, гоняли в Ставрополе-на-Волге и по этой части... А он, видимо, был совсем неопытным и ничего этого не умел.
Необходимо было приспосабливаться и уметь в условиях войны как-то жить и выживать.
Помню случай, как я вела допрос при страшном обстреле, и приехал проверяющий из штаба армии, тоже татарин, как и я. Под обстрелом я пригнулась, а он и говорит:
— Вы вот татарка, а такая трусливая, пригибаетесь.
А я говорю:
— Ну, а зачем я буду голову-то подставлять?
Я нагнулась, и все осколки пролетели мимо, а он погиб при следующем же обстреле.
Думаю, что и моя интуиция нередко помогала мне угадывать, куда упадёт бомба или снаряд. Помню случай в Карпатах: сидим
мы в одном заброшенном доме, мёрзнем, греем друг друга, обледеневшие, одежда, как кольчуга, как щиты на морозе. Три часа ночи. Вдруг я говорю ни с того ни с сего:
— Всё, ребята, уходим отсюда!
Хоть ребята и не хотели никуда идти, мне удалось убедить их в необходимости немедленно уйти из этого дома. На обратном пути мы проезжали мимо и увидели, что от дома остались одни щепки и огромный котлован. 250-миллиметровый снаряд попал в подвал. Всех бы нас убило...
Или, например, помню случай, когда у меня были растёрты ноги, и я шла, отставая от пехоты. Тогда меня всегда подвозила какая-нибудь машина. В те моменты, когда подвозила, например, какая-нибудь четвёртая машина, а не одна из первых, я ругалась в душе: «Боже мой, какие же нахалы, видят, что девушка еле-еле идёт, и никто не подвезёт...» Потом выяснялось, что одна из этих машин попала на мосту на мину дистанционного управления и взлетела в воздух, да и другим досталось, а вот нашей машине удалось проскочить. Получалось, что всё это делалось только к лучшему. Наверное, мне было суждено выжить и дожить до восьмидесяти лет...
Помню, как я первый раз присутствовала на допросе, где при мне начальник, бывший в мирное время боксёром, ударив пленного, выбил ему челюсть. Тогда я возмутилась и сказала ему:
— Вы знаете, при мне вы больше никогда не будете бить пленных. Я буду так допрашивать, что всё будет ясно и без рукоприкладства.
Когда я сама впервые проводила допрос, пленный попался маленький, тщедушный, плакал, размазывал слёзы и сопли, говорил, что он всего лишь подносит дрова на кухне... А я его спрашиваю:
— А почему вы в маскхалате?
А он в ответ:
— Я сжёг свою форму. Меня разведчики пожалели и дали маскхалат.
— Так, — говорю. — Давайте ваш Soldbuch, т.е. солдатскую книжку
— Я сдал её старшине.
— Ах, старшине!
А ведь эта книжка сдаётся старшему только в случае ухода в разведку! Я назвала военнопленному немцу параграф, раздел, страницу соответствующего немецкого положения, чем привела его в полное изумление. Он прямо так и сел, ведь такой точности и таких познаний от нас он явно не ожидал. Так этот пленный сразу и «раскололся», выдав очень много полезных сведений. А вывести его на чистую воду мне помогли знания немецкого устава пехоты, который мы изучали на курсах в Ставрополе-на-Волге.
После того как я успешно провела несколько допросов, мне все стали доверять, что помогло со временем утвердиться на фронте. Я ведь тогда совсем девчонка была и слышала, как у меня за спиной говорили:
— Что? Теперь и тринадцатилетних стали посылать? Уже прямо из детского сада посылают на фронт?!
Я всё время работала, а улучив свободную минутку, читала груды трофейных писем. Причём читала, несмотря на свое слабое зрение, пользуясь любыми источниками освещения: будь то зажигалки, спички или карбидные лампы. Наработанные знания (например, вышеупомянутые знания немецкого устава пехоты) помогали мне ориентироваться в разных ситуациях, поэтому я не жалела времени на подобный труд. На допросах я была хорошо подготовлена к каждому конкретному случаю по карте, захваченным документам и письмам. Я устраивала очные ставки, могла на основании изученных фотографий или проверенных дат из писем и документов что-то подтвердить или опровергнуть во время допроса. Мне даже удавалось понимать немецкие диалекты — я и сама этому удивлялась. Так что, несмотря на мой юный возраст, начальство вскоре стало меня ценить и учитывать полученные мной данные.
Обходиться без допросов на войне не получалось, ведь нам была необходима разная информация: где стоят какие части, когда они прибыли, не ожидается ли передислокация, кто командир, какое оружие имеется в наличии, кто поддерживает танки, артиллерию, какой боевой путь прошла дивизия. Подобные данные были нам необходимы для того, чтобы оценить боевой потенциал вражеской дивизии, — ведь если дивизия участвовала в крупных сражениях, то может готовиться серьёзное наступление
На допросах немцы вели себя по-разному, но все вытягивались, стояли по стойке «смирно» и... почёсывались: насекомые одолевали их. Несмотря на обстоятельства военного времени, я всё же старалась не забывать и о простой человечности. Как-то раз, уже в апреле сорок пятого, мы допрашивали одного пленного — пятнадцатилетнего мальчика. Во время допроса к нему повернулся полковник и что-то сказал по-немецки, а он, плюнув ему в лицо, ответил:
— Я не скажу ни слова русской свинье!
Полковник схватился за пистолет и готов был его расстрелять на месте. Я бросилась между ними:
— Он же ребёнок! Посмотрите его документы! Ему ведь всего пятнадцать лет. Стреляйте сначала в меня, а потом в него!
Полковник сначала опешил, а потом махнул на меня рукой:
— Ты сама ещё ребёнок!
Так пленный остался жив.
А я оформила его документы, и он попал в лагерь военнопленных.
Можно ещё добавить, что мои внешние данные также пригодились на допросах. Я ведь тогда действительно была очень хорошенькой: густые чёрные волосы, румяное личико с большими зелёными глазами. Поэтому пленные немцы в моём присутствии не то что бы таяли, но становились мягче. Быть может, глядя на меня, они вспоминали о своих сёстрах, матерях, невестах, дочках... А это в какой-то степени помогало при допросах... В особенности это срабатывало, если я допрашивала одна. Я даже заметила, что как только начальник нашего отдела уходил с допроса, пленные начинали говорить. Да к тому же при мне пленных не били, так что немцам было даже выгодно, что на фронте оказывались девчонки вроде меня, потому что мы как-то сглаживали суровую военную обстановку.
Хотя, конечно, помню и такие случаи, когда мужчины, у которых уже были ППЖ — «походно-полевые жёны», как на фронте называли любовниц или гражданских жён, — предлагали мне сожительство, причём иногда очень настойчиво и агрессивно... Поэтому я разделяю мнение о том, что иногда приятная внешность мешает в работе, особенно на войне. Несмотря на то, что в группе ближней разведки я не имела никаких неприятностей в отношениях с мужчинами, но из-за моей молодости и строптивости мне попадало за отпор всяким ухажёрам на фронте. Незадачливые кавалеры, чтобы отомстить мне за неуступчивость и несговорчивость, нередко отправляли меня на самую передовую или в группу ближней разведки.
Но давайте вернёмся к допросам. Помню, как-то мне пришлось допрашивать немецкого капитана в его капитулировавшем штабе, в подвале, куда мы с группой разведчиков проползли через страшный заградительный огонь немцев. Он оказался редким ценителем немецкой поэзии. И после того как я процитировала ему несколько стихотворений Гёте и Гейне, капитан настолько проникся ко мне доверием, что даже выдал секретные военные сведения и указал на карте, где находятся аэродромы, артиллерийские позиции и склады. На основании его показаний, которые я передала командованию, наша авиация произвела налёты, а затем наши войска пошли в наступление и отодвинули противника на десять километров. За это меня впоследствии наградили орденом Красной Звезды.
К слову сказать, за боевые заслуги и за то, что я добровольно, преодолевая страх и оторопь, ходила на задания, я была также награждена орденом Победы и орденом Отечественной войны II степени.
Нам сбрасывали с самолётов немецкие листовки, причём я считаю, что некоторые из них были просто мерзкие. Например, они всё время подчёркивали, как мы бедно живём, как трудно нам
приходится в жизни. Под конец войны к нам стали поступать и угрожающие листовки, где говорилось о том, что Гитлер распорядился создать особое оружие, атомную бомбу, и мы все погибнем. Эта информация была действительно учтена, и нам всем были выданы противогазы. Были и такие листовки, в которых фашистская пропаганда стремилась обличить и разоблачить расслоение нашего общества. Якобы мы — бедные, у нас ничего нет, мы несчастны, а наши партийные начальники прекрасно живут и разъезжают по курортам, имеют роскошные квартиры, в то время как мы ютимся в тесных коммуналках. Бывали, правда, и такие курьёзные случаи, что нам доставались немецкие пироги или немецкий шоколад: этот груз, предназначавшийся для немцев, бывал из-за просчёта их лётчиков сброшен на территорию, занятую советскими войсками.
Но и у нас, в свою очередь, был специальный офицер «по разложению» войск противника. Он часто говорил мне:
— У тебя лучше произношение, и ты лучше знаешь язык — вот и съезди на задание вместо меня!
И я, конечно, ездила на специальной машине, оснащённой мощным громкоговорителем. По заданию начальника я должна была всю ночь вести пропаганду в опасной близости от немецких окопов, чтобы немцы сдавались.
В последний раз мы поехали на такое задание под Новый год, но попали под артобстрел, динамик пришёл в негодность, машину разбомбило и ранило нашего шофёра. Я его перевязала (знания никогда не бывают лишними, мне всегда помогало то, что я закончила курсы сандружинниц). Шофёра ранило в бедро, он не мог идти, и мне пришлось тащить его на себе, а он был высокий и очень тяжёлый, килограммов, наверное, девяносто. Я дотащила его до деревни, в которой наши как раз справляли Новый год. Мне сначала хотелось оставить шофёра, подняться и попросить о помощи но я подумала, что ёлки очень похожи друг на друга, и мне не удастся потом его найти. Когда я его дотащила до своих, начальник сказал, что это был мой последний выезд на расположение войск противника, так как все слышали этот страшный обстрел и думали, что мы погибли. Раненого забрали в медсанбат. Позже он писал мне безграмотные письма, а мой «синдром отличницы» не позволял мне на них отвечать.
В своих обращениях к противнику я говорила о том, что немцы ведут несправедливую войну, рассказывала о нашей уверенности в том, что не все они разделяют взгляды гитлеровского командования и национал-социалистической партии. Я говорила, что мы наступаем, нам удалось одержать победу под Сталинградом и на Курской дуге. Я убеждала немцев в том, что им пора подумать о себе и своих близких, что мы гарантируем им жизнь и хорошие условия
в наших лагерях военнопленных. У нас были образцы таких текстов, так называемые «шаблонки», которые нам «спускали сверху». Хотя, конечно, мы и сами кое-что добавляли: например, про сильный мороз, к которому они не привыкли.
Когда наши войска вошли в Германию, в Берлине, например, не было никакого сопротивления со стороны мирного населения, и все участвовали в разборе берлинских развалин с истинно немецкой чёткостью. На появление новой власти немцы реагировали покорно. Запомнился мне один сапёр, который подошёл ко мне и сказал: «Вы мне так понравились! Я хочу пригласить вас к себе в гости. Только вы не смущайтесь, у меня странная квартира». Я пошла к нему в гости, хотя знала, что война ещё не закончилась, и кругом были «вервольфы», но мне не известно ни одного случая, чтобы кто-то погиб от их руки, — наверное, и они подчинились новой власти. И что же я увидела, придя к нему? Десятиэтажный дом с одной стенкой, двух стенок в квартире не хватало! Он меня хорошо принимал, и, как видите, ничего со мной не случилось, живая осталась.
Работа в лагере военнопленных
По окончании войны особая комиссия постановила, что я, как и другие переводчики, не подлежу демобилизации. Меня назначили переводчицей в штабе командования батальоном военнопленных. Это было в сентябре 1945-го. Я их водила на завтрак, обед и ужин, организовывала их досуг и общение с родными. Нередко поступали жалобы на то, что при заполнении документов некоторые сотрудники не могут отличить фамилию Р/аттетзокп (буквально «сын священника») от фамилии Гактетзокп (буквально «сын шофёра»). В немецком языке ведь есть аффрикат pf, которого нет в русском. Поэтому, во избежание проблем, которые могли бы возникнуть из-за неправильного понимания немецких слов, я тщательно проверяла документы.
Кроме того, в качестве переводчицы я ездила на приём к врачу с отдельными военнопленными. В мои обязанности также входило вести учёт и следить за работой военнопленных. Особо прилежных мы даже поощряли: делали им какие-то поблажки, могли увеличить паёк или позволяли лишний раз отправить сообщение домой. Военнопленные относились ко мне скептически, называли меня "МИШтые^", т.е. «бой-баба». Их просто немножко коробило, оттого что ими командовала, отдавала приказы «кругом!» и «шагом марш!» хрупкая девчонка. Война с немцами не дала мне возможности изучать математику, поэтому я не испытывала тёплых чувств по отношению к немцам, которых мне пришлось «опекать» после войны.
Несмотря на то что после окончания войны в 1945 г. наши оккупационные войска нуждались в переводчиках, я была уверена в том, что меня отпустят, потому что я не получила высшего образования по профилю иностранных языков. На момент окончания войны мне было 19 лет. Я написала рапорт об увольнении и пошла в Главное управление кадров пехоты сухопутных войск Советской армии, на что полковник Романов мне ответил: «Согласно 427-му приказу вы не подлежите увольнению, поэтому вы должны либо учиться в военном институте, либо ехать в зону оккупации». Так я попала в Киев, где в сентябре 1945 г. начала работать в лагере военнопленных.
Военный институт
Но я очень хотела учиться и получить высшее образование, поэтому решила продолжить изучение иностранных языков, хотя охотнее я стала бы учительницей математики в средней школе, чем академиком в области языкознания. Однако об этом судьбоносном решении я сегодня нисколько не жалею. К тому же мои хорошие математические способности пригодились и в области лингвистики, помогая мне чётко выстраивать структуру диссертаций, не только своих, но и своих учеников, которых у меня потом было много.
Несмотря на то что занятия уже начались и я опоздала на вступительные экзамены, я приняла решение поступать в Военный институт. Но Биязи не хотел брать меня, он говорил, что мне «война мозги отбила». Слушать это было обидно, ведь я была лучшей ученицей в куйбышевской школе, знаменитой такими учениками, как дети Сталина, Ворошилова и Молотова.
Расстроенная, я пошла прощаться с Красной площадью. Иду в слезах и вдруг вижу нашего Мухина на костылях, заместителя начальника разведки моей любимой 271-й дивизии. Он меня видит, целует и спрашивает:
— Почему у тебя глаза красные? Что с тобой?
— Я пошла в свой родной институт, а мне Биязи заявил, что я буду учиться на двойки и не взял меня.
— Ты? Да ты же нас отучила бить пленных. Ты же так допрашивала, как следователь! Ты устраивала очные ставки, ты читала гору писем, всегда всё выкапывала, по фотокарточкам и по датам могла доказывать. Что ты? Я пойду и надаю ему своим костылём.
Он, конечно, пошёл к Биязи и рассказал ему о моём вкладе в победу. Биязи сказал на это:
— Если она напишет диктант, в которых наши офицеры делают по 50 ошибок, без единой ошибки, тогда я её приму.
7 ВМУ, теория перевода, № 2
97
А я говорю:
— Давайте ваш диктант!
Диктант длился полтора часа. Проверяющий не нашёл ни единой ошибки. От удивления он позвал ещё двоих проверяющих, которые и втроём ничего не нашли.
Так меня приняли в Военный институт. Тут же меня послали обмундировываться и выдали мне платье. Вдруг слышу, как какой-то мальчик говорит за моей спиной:
— Ой, какая красивая девчонка появилась!
А я от него отвернулась и не разговаривала. И до своей первой любви, которую я встретила после четвёртого курса, я не признавала никаких мальчиков и никаких ухаживаний. А они, бедняги, покупали билеты по триста рублей в Большой театр и приглашали меня, а я не шла.
Так начались мои студенческие годы. Основная масса студентов на курсах состояла из москвичей, которые, конечно, чувствовали себя хозяевами в институте. Я даже хорошо помню оттенок некоторой дедовщины...
Потом нас разделили по группам, и я попала в самую сильную группу к Куклиной, которая закончила Женевский университет и была очень требовательной и педантичной преподавательницей. Кроме того, у нас преподавала и звезда нашей германистики Ольга Ивановна Москальская, которая в дальнейшем стала доктором наук, профессором и академиком. К тому же потом Ольга Ивановна была вдохновителем и научным руководителем моей диссертации.
Во время учёбы в военном институте я жила у своего дяди, и во время сессий, когда мы сдавали сложные экзамены, мне приходилось читать под одеялом с фонариком или в огромном общем туалете с тусклой лампочкой. Но я до сих пор могу пересказать содержание всех прочитанных книг.
Несомненно, мои студенческие годы имеют некоторый оттенок грусти, печали, разбитых желаний, ведь мы с Надей дали друг другу слово после войны пойти вместе учиться в МГУ. Она хотела поступить на исторический факультет, её парень Петя — на сельскохозяйственный, а я — на математический. Мы мечтали все вместе учиться, а после окончания университета поехать в надино родное село недалеко от Ростова-на-Дону, где колхозники жили в достатке. Поэтому во время экзаменов у меня было тяжело на сердце оттого, что Нади и Пети больше нет. Я часто закрывалась в свободной аудитории и плакала. Судьба распорядилась иначе, и нам не пришлось вместе учиться.
Я написала немало учебников и научных статей, стала заслуженным деятелем науки и действительным членом Академии информатизации.
Я всегда любила свою работу и очень любила своих учеников — студентов, аспирантов, докторантов. Многие из них меня помнят и очень хорошо ко мне относятся, но некоторые, к сожалению, забывают. Но это тоже нормально, ведь таково закономерное течение жизни.
Я и сегодня не остаюсь без работы, и мой интерес к науке нисколько не угас, ведь жизнь продолжается...
Список литературы
Жданова Владислава. Нашим оружием было слово. Переводчики на войне. Peter Lang. Frankfurt am Main; Berlin, 2009.
