CC BY
24
УДК 882+808.2
ДОМИНАНТА «ДЕТАЛЬ ОДЕЖДЫ» В СПЕЦИФИКЕ ТИПА И ЖАНРА РЕЧИ © Г.М. Крюкова1
Иркутский государственный технический университет, 664074, Россия, г. Иркутск, ул. Лермонтова, 83.
Анализируются семантико-стилистические особенности включения в дискурс понятия «рукав»/ «рукава». Называются произведения русскоязычной, китайской и японской литературы, а также фольклорные жанры, сопоставимые по социокультурным параметрам использования в них названного понятия. Уточняются варианты востребованности анализируемых дискурсов в разножанровых текстах прошлого и настоящего. Указывается на плодотворный характер традиционного внимания поэтов, писателей и художников давно ушедших эпох к образу «рукава/рукавов» как в китайской и японской лингвокультурах, так и в изобразительном искусстве Японии. Отмечается сопряжённость физического и психологического состояния персонажей с нравственно-эстетическим колоритом анализируемого дискурса в структуре рассказов В.Г. Распутина. Обосновывается актуальность использования «рукавных» дискурсов в студенческой аудитории. Библиогр. 16 назв.
Ключевые слова: «рукав»; дискурс; лингвокультура; фольклор; стиль; жанр.
"PIECE OF CLOTHING" DOMINANT IN SPECIFIC CHARACTER OF SPEECH TYPE AND GENRE G.M. Kryukova
Irkutsk State Technical University, 83 Lermontov St., Irkutsk, Russia, 664074.
The paper analyzes semantic and stylistic features of including the concepts of "sleeve"/ "sleeves" in discourse. It lists the works from Russian, Chinese and Japanese literature and folklore genres, where the use of the named concept can be compared by socio-cultural parameters. The alternative needs for the analyzed discourses in the past and present texts of different genres are specified. It is emphasized that the image of "sleeve / sleeves" was in the traditional focus of poets, writers and artists of the past in Chinese and Japanese linguocultures, as well as in Japanese fine arts. The contingency of physical and psychological condition of characters with the moral and aesthetic flavor of the analyzed discourse in V.G. Rasputin's story structures is indicated. The relevance of using "sleeve" discourses with the student aud i-ence is proved. 16 sources.
Key words: "sleeve"; discourse; linguoculture; folklore; style; genre.
Социокультурный колорит дискурса с лексической доминантой «рукав»/ «рукава» имеет свою специфику в фольклоре, художественных произведениях, публицистике, научной литературе, профессиональной коммуникации и аутентичных диалогах современников. Интерес человека к понятию «рукав» (далее - Р.) или «рукава» мотивирован как географическими широтами и тендерными амбициями, так и спецификой техногенной среды. Р., оставаясь в разных цивилизациях актуальной деталью одежды, обращает на себя внимание не только историков моды. Образ названной детали одежды традиционно оказывается в поле зрения поэтов, писателей, художников, дизайнеров, инженеров, конструкторов. В качестве детали современного оборудования он требует мастерства современных слесарей, сварщиков и специалистов в области нанотех-нологий. Новое историческое и политическое время, отражая технические возможности цивилизации, традиции этноса или народа, проявляет себя в форме, размере, цвете, материале, качестве и функциональных особенностях Р. не только как детали одежды и оборудования, но и как традиционного для культуры
образа.
Цель статьи - уточнить особенности традиционного использования понятия «Р.» в России и странах Восточной Азии. Предполагаем, что результаты знакомства со спецификой функционирования названного понятия позволят оптимизировать обучение как российских, так и иностранных студентов, заинтересованных в развитии межкультурного диалога.
Понятие «Р.» может быть связано с конкретным именем и с устойчивым образом представителя/представительницы определённого века, определённой страны и социальной среды. Так, знакомя с историей появления и совершенствования в ХХ в. маленького чёрного платья, исследователи моды не могут не упомянуть о форме и длине Р. как детали, не изменённой автором идеи и создателем одежды, реформатором европейской, а затем и мировой моды Коко Шанель. Упоминается об этой детали и теми лицами, которые пытаются изучать «феномен Коко» как национальное достояние Франции. В очерке о работе над вариантами скромного чёрного платья с 1928 по 1931 гг. француженки, стоящей у истоков современной
1 Крюкова Галина Михайловна, кандидат педагогических наук, доцент кафедры русского языка и общегуманитарных дисциплин, тел.: (3952) 421635.
Kryukova Galina, Candidate of Pedagogics, Associate Professor of the Department of Russian Language and General Humanities, tel: (3952) 421635.
моды, один из российских авторов отмечает: «Округлый вырез превратился в вырез лодочкой, потом каре. Появился вырез на спине. Но основные черты оставались неизменными - узкие рукава, отсутствие воротника и каких-либо нефункциональных украшений [7, с. 88]. Налицо опора на понятие «Р.» в дискурсе повествования, связанного с профессиональными интересами героини очерка, жанровая специфика которого имеет биографический характер.
В Японии узкий Р. с древних времён был приметой скромного человека. Однако в жаркое время такой фасон оказывался неудобной частью одежды. Это нашло отражение в японской пословице 'В подарок и косодэ летом хорошо'. Косодэ - носившееся в старину белое нижнее кимоно с узкими рукавами. Смысл приведённого устойчивого выражения созвучен русскому фразеологизму 'Дарёному коню в зубы не смотрят' [8, с. 106].
Пристрастие к слишком широким рукавам в давние времена осуждалось японскими блюстителями нравственности. Критические замечания по этому поводу находим в творчестве писателей разных эпох, в частности XVII в. Ихара Сайкаку (1642-1693 гг.) пишет о Р., прибегая к мнению своих персонажей о понятиях скромность и социальные амбиции молодёжи.
1.«В старину скромность считалась украшением каждой порядочной женщины, а теперь даже молодые невестки одеваются слишком смело, подражая гетерам и актёркам. Раструбы рукавов у них шире, чем у мужчин. Походка как у женщин весёлого поведения: идут не сгибаясь, подбрасывая ногами подол» [4, с.328].
2.«Этот парень был от природы честен, за модой не гнался - волос надо лбом не выбривал и рукава носил узкие, едва в четыре вершка шириной» [4, с. 350].
Внимание к Р. в традиционной одежде китайцев -халатах - нашло отражение в дискурсе, соответствующем такому типу речи, как описание. Оно интересно тем, что включает регламентации исторического характера.
«В конфуцианском каноне оговаривается форма халата (пао, си). Ширина талии халата должна быть в три раза больше, чем ширина обшлагов, а ширина халата внизу должна соответствовать ширине талии. Обычно халат имел широкие или даже расширяющиеся книзу рукава, которые были длиннее рук. Халаты знатных людей полностью закрывали ноги, а нижняя часть халата нередко волочилась по земле. Воины носили халаты, едва прикрывавшие колена. Эти различия в одежде знати и простолюдинов сохранялись вплоть доХХв.» [5, с. 531-532].
Неожиданно для наших современников Р., деталь традиционного современного европейского костюма, может вызвать к себе интерес не формой или цветом, а своей функцией тайного контейнера. Это обусловлено тем, что слушатели радио- и теленовостей нередко воспринимают все слова репортёров в прямом значении, если, к примеру, сообщается, как актуальные для развития очередного «громкого дела» доказательства возникают «из рукава». Авторы новостей
невольно возвращают слушателей в далёкие - сказочные - времена, когда Р. действительно служил контейнером. В наше время журналисту, работающему в прямом эфире, вероятно, кажется излишним уточнять, что доказательства, возникшие «из рукава», готовятся или создаются прогнозирующими и направляющими развитие событий заинтересованными лицами заранее. Так, образ Р. как деталь, актуальная для современной мужской одежды, невольно прирастает сказочными аллюзиями при восприятии слушателями репортажа корреспондента информационного радио «Вести РМ» из Англии (05.Х1/2011). Рассказывая о судебной тяжбе Б.А. Березовского против Р.А. Абрамовича, автор отмечает особую оснащённость доказательным материалом адвоката первого - старшего - олигарха. В комментарии репортёра возникает фигура речи, подчёркивающая «магические» способности защитника интересов старшего: адвокат готов, как в сказке, вынуть «из рукава» новые доказательства якобы виновности Абрамовича, в том числе газетную статью конца 90-х. Характер появления этой статьи призван усугубить психологическое воздействие на ответчика, который ежедневно в течение месяца по 6 часов допрашивался по иску на астрономическую сумму в долларовом измерении в пользу бывшего друга.
Фигура речи «доказательства из Р.» адекватно дешифруется людьми, воспитанными в одной с репортёром лингвокультуре, при условии введения в дискурс ключевого образа Р. из волшебной русской сказки «Царевна-лягушка» или упоминания Василисы Премудрой с её волшебными рукавами. Русским читателям с детства известно, что в ситуации соперничества младшей невестке царя достаточно было взмахнуть Р., чтобы поразить воображение зрителей своим искусством и оказаться победительницей в состязании жён царевичей.
«Как встали гости из-за стола, заиграла музыка, начались пляски. Пошла Василиса Премудрая плясать с Иваном-царевичем. Махнула левым рукавом -стало озеро, махнула правым - поплыли по озеру белые лебеди. Царь и все гости диву дались. А как перестала она плясать, всё исчезло: и озеро, и лебеди» [10, с.32].
Её умение управляться в пляске рукавами, заставляя зрителей увидеть то образ озера, а то и озеро с лебедями, сравнивается с тем негативным впечатлением, которое произвели на присутствующих жёны старших царевичей.
«Как махнули своими левыми рукавами - всех гостей забрызгали, как махнули правыми - костями-огрызками осыпали, самому царю чуть глаз не выбили», - эти строки, свидетельствующие о потугах подражательниц-завистниц, запоминаются разными поколениями российских школьников [10, с.32].
В комментарии к этим «рукавным» дискурсам фольклорной сказки уместно сказать, что в первом из них используется опора на воображение зрителей, возбуждённое зрелищем пляшущей Василисы Премудрой, а во втором - опора на возможное содержимое Р. как контейнеров, используемых с древних вре-
мён разными народами не в сказочных сюжетах, а в действительности.
Русский писатель И.А. Гончаров, совершив в XIX в. путешествие на фрегате «Паллада» в Японию, отмечает в качестве непривычных для него деталей поведения японцев их манипуляции с Р., в которых исчезали и откуда появлялись разные предметы, включая продукты питания и документы.
О внимании к форме и возможностям использования Р. свидетельствуют и дискурсы других русских писателей, в частности Л.Н. Толстого. В рассказе «Кавказский пленник» девочка из аула, Дина, «тоненькая, худенькая, лет тринадцати», ставшая спасительницей пленного русского солдата Жилина, впервые им увидена в непривычном для него наряде. Одета она была «в рубаху длинную, синюю, с широкими рукавами и без пояса. /.../На ногах штаны и башмачки /.../» (гл.2). В ответ на его куклу, которую он вылепил из глины и выставил на всеобщее обозрение, она начала тайком делать ответные подарки: то молоко вместо воды в кувшине, то сырные лепёшки, а однажды и «кусок баранины принесла в рукаве» (гл.3) [13].
Р. оставались подозрительной деталью одежды для врагов. Повествуя об истории жизни японского поэта-монаха Иккю, его ученик отмечает, что императрица ненавидела юную особу, будущую мать Иккю, приписывая ей преступные намерения. Императрица якобы говорила: «Эта особа имеет симпатии к Югу*. В её рукаве спрятан нож, поджидающий Его Величество» [16, с. 11]. (Примечание: Юг* и Север - название противоборствующих японских группировок как наследников по императорской линии, которые живут в разных частях страны - Г.К.)
Длинные рукава «миниатюрной старушки лет семидесяти пяти», хозяйки убежища для женщин, жертв домашнего насилия, - одна из характерных деталей образа, созданного известным современным японским писателем Харуки Мураками в романе «Ш84. Тысяча невестьсот восемьдесят четыре» [6, с. 133]. Старушка не затворница по своей натуре; но специфика жизни обусловила закрытый образ жизни в доме, который находится под защитой надёжного телохранителя, агрессивной собаки, высокого и надёжного забора с большим количеством камер видеонаблюдения. Образ жизни отразился и на обычном домашнем костюме хозяйки, просторном, но не привлекающем интереса чьих бы то ни было глаз.
Несмотря на душный день, светло-серую рубашку с длинными рукавами предпочёл для встречи в кофейне с молодыми людьми Эбисуно-сэнсэй, спаситель юной Фукаэри, который когда-то предоставил ей, дичащейся людей, не только кров. Он дал ей возможность сохранить память об опыте сектантского «воспитания», жертвой которого она оказалась и о котором она попыталась сказать, прибегая к письменной речи. Гармония светло-серой рубашки с темно-серыми брюками, идеально прямая осанка, первые негромкие слова признательности в адрес тридцатилетнего парня, который из рукописи плохо владеющей речью Фу-каэри сделал бестселлер, - всё это лишь подтвер-
ждает благородство намерений сэнсэя, который не привык «спускаться с гор» по пустякам [6, с. 371]. Всё в его облике и поведении говорит о гармонии стиля, силы духа и традиционного воспитания, которые не позволяют ему недооценивать этикет, чужие заслуги и пренебрегать возможностью оказать посильную помощь молодёжи, включая моральную поддержку.
В отличие от представителей старшего поколения современников, молодёжь предпочитает в жаркий день короткие рукава. Эта длина Р. белой блузки и короткая тёмно-синяя юбка Фукаэри, девочки с чёлкой, - детали обычной одежды юного существа, не носящего украшений и не претендующего ни на лавры писательницы, ни на внимание противоположного пола. Сидя в кафе рядышком с сэнсэем, она скромно пила своё какао, не привлекая чужих взглядов [6, с. 373].
Р. как актуальная в варианте социализации Фукаэри деталь одежды привлекает внимание писателя в другой ситуации. Сняв одолженную ей на ночь пижаму своего литературного помощника, высокого парня, Фукаэри оставила её в стиральной машинке. Не привыкшая к бытовой стороне жизни домохозяйки, она не развернула ни закатанные рукава, ни штанины мужской пижамы, которая была велика для неё [6, с.423].
Тема закатанных рукавов как маркеров борьбы с противником возникает в разговоре подруг, персонажей названного романа, в качестве намёка на возможность нарушений религиозной сектой правовых отношений с государством. В подобных случаях, как отмечает Аюми, девушка-полицейский, правоохранительным органам «пришлось бы закатать рукава» [6,с. 437].
Тема длинного Р. в романе связана с зимним временем года. Обеспечивая одеждой Аомаме, скрывающуюся от бывших телохранителей главы секты, которому она тайно от них помогла уйти из жизни, её помощник прислал ей с надёжными людьми пакет. В нём три свитера, две рубашки из тёплой фланели и четыре футболки с длинным Р. [6, с. 37].
Возможность возвращения современного писателя к образу Р.-контейнера Мураками X. доказывает в третьей книге названного романа. Повествуя о методах сыска, проводимого одиночкой, автор пишет о нём: «Никогда не раскрывать все козыри - одно из важных правил его работы. Мелкие можно и засветить, ничего страшного. Но крупные должны оставаться в рукаве до конца игры» [6,с.23].
Длинные рукава традиционной японской одежды оставили в японской культуре значительный след, оказавшись востребованными как в качестве надёжного места хранения цветов и писем, так и служа изголовьем в ситуации интимного свидания. Р. упоминаются в японской литературе и как знаки планируемого свидания влюблённых, и как символ прощального привета или переживания, и как специально декорируемая деталь одеяния, призванная отражать социальный статус и психологическое состояние индивида. Образ влажного Р. входит в структуру поэтической формулы, актуальной в обмене письмами, то есть в эпистолярной форме диалога женщины и мужчины.
Этот диалог традиционно носил анонимный характер, в котором ни кавалер, ни дама не имели права называть имя адресата или обозначать своё. Названные предостережения связаны с тем, что романтические отношения не всегда носили узаконенный характер.
Рукава, мокрые от слёз, Р. в росе - традиционный образ японской поэзии, наследующей нравственно-этикетные и эстетические приёмы изобразительности, которые были сформированы в древнекитайской поэзии. Они использовались в Японии в вариантах, которые приобрели иную социокультурную подоплёку. Последнее обусловлено созданием значительных по объёму японских прозаических произведений и бид-зинга (картин красавиц). Названный жанр искусства занял значительное место в ксилогравюре уки-ё (картины повседневной жизни). На них, в частности, представлены женские одеяния с вариантами драпирующихся рукавов. Беззаботные красавицы на уки-ё -часть городской культуры эпохи Эдо (1600-1868), когда жизнь так называемых «весёлых кварталов» связывалась среди мужчин со славой отдельных устроительниц «земного рая» в черте японского города. Традиции анонимного обмена письмами с трансляцией грусти и опорой на сложившуюся формулу, где образ Р. и росы был её атрибутом, сменились в поэтике «весёлых кварталов» на образ женщины-«росинки». Бунтарские мотивы беззаботных красавиц нашли, например, отражение в следующем поэтическом тексте: «Пусть в ином перерожденье/ Буду я иной,/ А сейчас любовь земная/ Властна надо мной./ Что мне проку от учений,/ Данных на века,/ Если жизнь моя - росинка/ в чашечке вьюнка» [15, с. 29].
Образы росы/слёз и женщины-«росинки», которые формировались в значительной степени под влиянием китайского стихотворного искусства и произведений китайских каллиграфов, свидетельствуют, как очевидно, не только о традициях китайско-японского межкультурного диалога, творимого каллиграфами-художниками и мастерами слова. Воспринятые японской культурой образы вводят читателя в диапазон отношений кавалера и дамы как представителей уже разных социальных слоёв населения. Кроме того, эти образы позволяют расширить рамки картин социальной жизни, которая представлена не только женской литературой, создаваемой в разные эпохи в Китае и Японии, но и творчеством японских ксилографов.
Иное отношение к образу росы/слёз в монгольском фольклоре. Монгольская пословица «из росы не сделаешь чая» - пример обобщения взглядов народа на неэффективные для выживания человека дары природы. Известное каждому жителю России распространённое выражение «Москва слезам не верит» -синонимичная по смыслу реплика межкультурного диалога на тему о прагматической основе жизни. Образ Р., как видим, в структуре названного фольклорного жанра эллиптирован. Но он вновь и вновь появляется в поэзии и в прозе соседних лингвокультур, сопутствуя понятиям «психологическое состояние персонажа», «интимный призыв дамы сердца», «эстетический вкус современника и современницы», «соци-
альный уровень хозяина костюма», «физические перегрузки».
Известные по китайским поэтическим традициям формулы эпистолярной любовной поэзии на протяжении веков продолжали включаться в структуру японского стихотворного жанра танка. Названный жанр, входя в крупные прозаические произведения, отражал сложные коллизии взаимоотношений кавалера и дамы. В любом случае нужно говорить о своеобразии диалога-энго, характерного для воспринимающей -японской - культуры и имеющего свободу ассоциативного варианта реплицирования в связи с традиционной темой. Уточним: во-первых, в структуре названного диалога уже не дамам высокого происхождения могут адресовать их кавалеры поэтические строки, опираясь на образы Р. и росы, а всем подругам, вдохновившим поэта-отшельника или поэта, не собирающегося претендовать на престижные должности и посвящать свою жизнь карьере чиновника. Во-вторых, как в «камбун» (японской литературе на китайском языке), так и в «вабун» (японской литературе на японском языке) образ Р. используется и в сочетании с темой слёз/ «росы», и в сочетании с образом цветка/цветов, но в Японии он иногда начинает доминировать не только в поэзии. В прозе с его помощью детализируются наряды персонажей, их вкус, социальный статус, их привычки. В поэзии он продолжает служить опорой для представления любовных переживаний героев.
Так, в «Исэ-моногатари» понятие «повествование», т.е. «моноготари», вынесено в название произведения, но «качественно преобладающим в этом произведении элементом» являются стихи [2, с. 173]. В этом, втором после «Такэтори-моногатари», прозаическом произведении самого начала Х в. (его создатель, предположительно, поэт Аривара Нарихира), 125 известных автору этой статьи отдельных маленьких отрывков. Они объединены общностью сюжета «взаимоотношения кавалера и дамы» и темы «любовь». Образ Р. встречается в них неоднократно, входя в стихотворные строки, передающие своеобразие свиданий и оттенки любовной тоски. В одном из стихотворений автор, сравнивая свой Р. с состоянием шалаша, называет эту деталь одежды приютом росы. В другом отрывке бывший муж, жена которого из-за страданий от его неверности уехала в провинцию с достойным человеком, обещавшим ей быть верным, нашёл беглянку. А найдя, тронул её сердце тем, что вспомнил интимный запах: «Слышу аромат/ Померанцевых цветов,/ Ждущих майских дней,/ Чудится; подруги то/ Прежней запах рукавов». В результате, превзошедшем, вероятно, все ожидания бывшего мужа, оказавшегося также и коварным мстителем, дама, «всё вспомнив, стала монахиней и удалилась в горы» [3, с.160]. В 24-ом отрывке лирическая героиня признаётся: «... Утром рано через кусты пробираюсь я./ Мокр рукав мой... Но влажней/ Он в ту ночь, что без тебя.». В 106-м отрывке читаем: «Я в тоске, и слёз река/ Всё полней, полней!/ Лишь рукав мой увлажнён... /А с тобой свиданья нет!». Описание состояния Р. сменяется явным упрёком в других строках: «Мой
рукав промок/ Весь насквозь, хоть выжимай../ Весь он мокр от слёз./ Это капли не твоей ль/ То жестокости следы?» [3, с. 182]. Читатель, пытаясь расположить дискурсы с доминантой Р. по принципу усиления безрадостного чувства, переживаемого влюблённым как автором стихотворных строк, сделает для себя небольшое открытие. Все произведения с названными дискурсами будут соответствовать увеличению степени влажности Р. Именно таким образом авторы интимной лирики традиционно драматизируют жанр тайного, интимного, письма. Эта драматизация невольно приводит к дальнейшей синтаксической раскрепощённости японского стихотворного стиха, который в ядерной - смысловой - части опирается на наследуемую поэтическую формулу «Р.+ роса».
Образ Р. используется и в цикле новелл «Ямато-моногатари» (середина X в.), который принадлежит неизвестному автору, но отражает характер литературных связей двух лингвокультур - китайской и японской. Н.И. Конрад высказал мнение о том, что заглавие «Японские рассказы»/ «Ямато-моногатари» -своеобразная оппозиция произведению «Кара-моногатари» («Китайские рассказы»). В японской прозе возникает драматизация, связанная с понятием «судьбоносное единоличное решение дамы», то есть решение, не оговорённое в диалоге с кавалером. Некто Хэйдзю, послав одной из юных дам, приехавших в коляске на торжище, письмо, получил от неё ответ в виде запроса: «В коляске нас много. Ваше посланье к кому?». Развитие диалога оказалось связанным именно с образом Р. «Разноцветных рукавов/Дам из «высоких палат»/ Вижу я много./Но милее мне всех один цвет:/ Алая краска любви!». Девушка, которая была в платье этого цвета, после настойчивых предложений молодого человека встретилась с ним. Однако в то утро, после их встречи, он не прислал ей письма из-за появления высокого ранга царедворца, а затем из-за поездки с императором. Девушка приняла постриг, а кавалеру осталось всю жизнь терзаться: эта монахиня не желала видеть его. Таким образом, Р., являясь традиционным образом японской лирики и свидетельствуя о взаимоотношениях дамы и кавалера, в данной новелле оказался встроенным лишь в начало романа девушки и юноши. Но роман быстро оборвался; причина - легкомыслие молодого человека, не нашедшего минуты, чтобы отправить письмо своей юной даме. То есть интимная связь не продолжилась из-за отсутствия очередного дискурса о состоянии Р. кавалера (из-за пренебрежения «дежурным» ответом, в котором должен быть использован оборот из формально-имажинистской парадигмы, сложившейся в лингвокультуре).
Интимность отношений мужчины и женщины с большим разнообразием представлена при опоре на образ Р. в других произведениях позднего времени, которые свидетельствуют и о характере интимного диалога. Одно из них - «Гэндзи-моногатари» («Повесть о Гэндзи»), крупнейшее произведение об эпохе Хэйан, созданное на японском языке придворной дамой Мурасаки-сикибу в 1001 г. Наше обращение к этому произведению обусловлено, прежде всего, тем,
что текст лишен привычных опор на материалы мифологического, сказочного, легендарного, вымышленного характера, не связанного с конкретной описываемой эпохой. Представленная автором информация интересна женским вниманием к деталям одежды, к жизни сердца, к языку сочинения, что подчёркивается избирательностью, свойственной тонким натурам.
Мурасаки-сикибу предпочитает язык, который в больших жанрах не использовался. В её повествовании доминирует стилистика домашнего, то есть родного японского языка (вабун). Выбранный ею тип речи служит женской трактовке темы жизни одного мужчины, то есть красивого и умного Гэндзи, побочного сына императора, который с 12-ти лет объявлен совершеннолетним, получил красавицу жену и уже с этого возраста оказался не очень постоянным в своих гендер-ных привязанностях. В этой трактовке темы мужчины важно то, что автор представляет женский вариант описания жизни хорошо известного ей взрослеющего мальчика, юноши, а затем обеспеченного мужчины. Ему с юного возраста составляют невольную гендер-ную оппозицию разные женщины, умеющие или не умеющие учтиво и эстетически свежо поддерживать с ним интимный диалог. Опора на образ свободного от обязанностей императорского дома юного Гэндзи позволяет автору рассмотреть и характер доверительных бесед мужчин-аристократов между собой, что немаловажно для вывода читателей о нравах эпохи и высшего сословия, не обременённого заботами бедняков.
В одном из эпизодов читатели знакомятся с историей беззащитной женщины, оставшейся с дочерью на руках в результате романа с женатым Тюдзё. Впоследствии эта особа исчезла из его жизни. Её отсутствие в жизни Тюдзё даёт ему возможность лишь цинично рассуждать: «Если она ещё живёт на белом свете, вероятно, находится в бедственном положении...» [2, с. 213]. Оставив эту женщину сразу после рождения их дочери на долгое время, однажды он получил от неё цветок гвоздики. Собеседник Тюдзё осведомился: «Что же было в письме при этом?». Заметим: в анализируемом нами эпизоде о письме речи не было. Собеседник спросил о письме только потому, что письмо и цветок были стилистическим единством, атрибутом интимного жанра в структуре письменной экспликации диалогических отношений мужчины и женщины. В послании дамы главным образом (доминантной темой) была её «гвоздичка»: дочка, внимания к которой она и просила. В своём ответном послании кавалер «утешил» даму, написав, что любит не столько девочку, сколько её, даму. В этом обмене письмами - уникальное для матери стихотворное сочинение, в котором японка вроде бы даже забывает о бедственном положении собственного ребёнка ради поддержания этикетного общения с отцом дочери. В результате Тюдзе получил от забытой им дамы полное драматизма переживаний, но изящное по форме стихотворение, в котором нюанс о «гвоздичке» дамой пересмотрен в пользу поэтической традиции жанра, то есть традиционного эпистолярного изящества: «Рукавом стряхнув/ С ложа пыль, - я жду./ Влажен весь рукав./ На гвоздике ведь роса./ Осень с бурей ведь
пришла» [Там же]. Человек, в данном случае дочь авторов эпистолярного общения, жанрово не востребована, оттого её мать прибегает к приёму аллюзии с опорой на образ цветка. Поскольку тема печального цветка традиционна для этого жанра, то дама не нарушает канонов наследуемой эстетики. Образ Р. остаётся в структуре формулы любви, востребованный в двух поэтических дискурсах: в одном упоминается о функции Р., в другом - о его физическом состоянии.
Образ Р. востребован и в поэзии XVII в., в эпоху Токугава (1688-1703). Басё, возвращая стихотворный жанр хокку в лоно высокой поэзии, пишет: «Весна./Ах, соловушко!/ И за ивой ты поёшь,/ И перед кустом./ Сливу уж сорвал./ Хочется камелию положить в рукав!» (перевод Г. Монзелер) [3, с. 462]. Поэтический дискурс возвращает нас к образу Р. как традиционного контейнера-хранителя запахов.
Указывая на наличие в традиционной японской поэзии образов-символов, наш соотечественник Е.Д. Савилов также отмечает, что тоска разлуки в поэтике символов ассоциируется с влажным от слёз Р., и приводит в пример стихи в жанре танка поэтов разных эпох: а) Аривара-но-Нарихира (825-880); б) Сайгё (1118-1190) [12, с. 47].
У Сайгё мы находим такие строки:
«Я знаю слишком хорошо себя:/ Тебя я не обижу и намёком,/ Но вот рукав мой, вымокший от слёз,/ Немым упрёком будет для тебя/».
Аривара-но-Нарихира, используя ту же формулу для выражения любовной тоски, создаёт более живописную картину свидания:
«Да, влажен шёлковый рукав, что на заре/ Бамбуковые заросли раздвинул/ В осеннем поле./ Но влажней вдвойне/ Рукав мой оттого, что я тебя не вижу».
У Е.Д. Савилова читатели найдут и мысль о том, что в японской поэзии образ Р. используется в качестве знака тайной любовной связи. Указание на Р. в структуре танка связано и с призывом к встрече (персонаж машет пустой частью длинного Р.), и с прощальным приветом при расставании. В танка Ки-но Томонори читаем:
«Когда, любуясь хризантемами,/ Жду встречи,/ Всё кажется,/ Что издали уж кто-то машет/ Мне белотканым рукавом» [12, с. 48].
Р. упоминается также в контексте тоски о любимой:
«Покрытый зимним инеем рукав/ Стелю я в изголовье, грусти полный,/ И в эту ночь, когда уснуть я не могу, / Ах, даже свет луны/ Мне кажется холодным.» [12, с. 49].
В этом же контексте используется традиционная стилистическая формула, в которой Р. упоминается как хранитель особого аромата:
«Как будто аромат душистой сливы/ Мне сохранили эти рукава,/ Лишь аромат./ Но не вернётся та,/ Кого люблю, о ком тоскую.» (Аривара Нарихи-ра. Пер. А. Глускиной) [12, с. 49].
Образ влюблённых, клянущихся в верности, создаётся Кийовара но Мотосуке с помощью уже не одного рукава, а рукавов:
«Давая клятву,/ Что волны не вернутся/ На Ма-цуяму,/ Мы рукава друг другу/ Дыханьем осушали» [1,с. 93]. Приведённый дискурс с упоминанием горы Мацуяму содержит другой намёк на известный стихотворный текст:
«Когда б в разлуке/ И сердцем изменился -/ Тогда бы, верно,/ Пошли обратно волны/ К вершине Мацу-ямы!» [1, с. 263]. Тема любви-страсти («. мы рукава друг другу/ дыханьем осушали») и клятвенных обещаний усиливается образом волн, самой природой призванных двигаться не назад, вверх, а вниз, вперёд. Таким образом, внутри жанра, разработка которого ведётся с опорой на привычный образ Р., возникает новый образ - волн у известной горы, что обусловлено межтекстовым диалогом с упоминанием определённого топонима. В данном случае возникающий ассоциативно-тематический диалог внутрижанрового характера требует от читателя и владения «рукавным» поэтическим дискурсом и японской географией.
Опираясь на анализируемый нами образ, госпожа Сагами признаётся в драматических переживаниях, связанных с чувством, которое осуждается обществом:
«Увы! Как часто /Я рукава поила/ Слезами горя!/ Всего грустней, что имя/ Мне эта страсть марает!» [1, с. 139].
Аллюзия как приём для оформления признания в верности и в свежести чувства мастерски употребляется поэтессой Таию. «Окраска» рыбацких Р., не смытая водой, не что иное, как намёк на немеркнущую память о свидании в определённом месте:
«Когда б ты видел!/ У рыбаков Оджимы/ Вода не смыла/ Их рукавов окраски,/ Она свежа и ныне!» [1, с. 189]. За понятием «свежесть окраски» рыбацких Р. скрывается образ незабываемого, непроходящего чувства любви.
Госпожа Сануки, опираясь на классический образ не просыхающих от любовной тоски Р., находит сравнение, чтобы указать не только на постоянство чувства, но и на тяжесть переживаемой разлуки:
«Подобно камням,/ Которые не видны/ И при отливе,/ И мне не удаётся/Дать рукавам просохнуть» [1,с. 193]. О характере чувства свидетельствует сравнение с таким материально представляемым читателями образом, как камни.
В сознании мужской половины населения понятие «мокрые Р.» с давних времён связано со «слабым полом», как следует из японской пословицы «Непро-сыхающий рукав - такова женщина» [8, с. 221].
Результаты знакомства с традиционным поэтическим жанром эпистолярного диалога, созданного в древней китайской и японской литературе с опорой на образ Р., свидетельствуют о плодотворности поэтической репродукции образа для текстово-стилистического развития многовековой литературы названных стран, а также для своеобразной ревизии канонов китайской поэзии японцами. Результаты диа-
лога-ревизии привели к развитию как японской прозы и поэзии, так и японского изобразительного искусства.
Р. как деталь одежды, актуальная в драматической ситуации, используется и китайским прозаиком-современником. Не имея «душевной потребности в страдании», герой его рассказа, молодой человек, не вспоминал о своём друге, который умер в пятнадцать лет. Но фотография умершего вызывает у парня, который переживает в своей жизни душевный кризис, неподдельное страдание: «Брат вдруг заплакал, он судорожно искал платок, но не нашёл и стал вытирать слёзы рукавом», - отмечает его сестра (рассказ Е Ми «Мучительное взросление») [14, с. 336].
Упоминание о Р. читатели находят и в драматическом эпизоде рассказа современного китайского писателя Таши Дава «Душа, привязанная на кожаном шнурке»: «Сначала я ничего не почувствовал, но потом руку стало саднить от боли, а по предплечью в рукав потекла обжигающая кровь» [14, с. 443].
Использование на протяжении тысячелетий образа Р. в художественных текстах должно было привести современных литераторов к утрате интереса к нему как перспективному средству для создания особых по социокультурному, эмоциогенному и нравственному колориту дискурсов. Однако знакомство только с двумя небольшими произведениями В.Г. Распутина заставляет современников по-новому оценить природу образов, созданных с опорой именно на названную деталь одежды. При этом читатели, отметив многоплановую связь Р. с психологическим и физическим состоянием персонажей, развитием сюжета, мыслями автора о природе человека, готовы мотивированно начать разговор как о традициях жизни, перспективах выживания человека в сибирской деревне, так и о надёжности взрослого человека и мужчины как земляка, попутчика и наставника.
В рассказе В.Г. Распутина «Век живи - век люби» персонаж, житель сибирской деревни Митяй, проснувшийся после утомительного душным летним днём перехода по тайге, «сел, встряхнулся, отёр рукавом пиджака пот и осмотрелся» [9,с.107]. Манипуляции с Р. пиджака, непозволительные по этикету в официальной ситуации, оказываются абсолютно необходимыми неприхотливому в жизни Митяю в его тяжёлом походе. К тем же манипуляциям прибегает и младший член успешной деревенской троицы ягодников юный Саня, с ведром голубики едва дотянувший по жаре до спуска к Байкалу. Там он «пластом, мало что и видя, и слыша вокруг себя», падает рядом со старшим по возрасту новым знакомым дядей Володей. Услышав распоряжение этого человека принести воды, «Саня спустился, заставил себя умыться, вытер лицо рукавом рубашки и замер, прислушался. Всё вокруг затаённо жило своей отдельной, не сходящейся в одно целое жизнью/.../» [Там же, с.123-124]. Дискурс актуален для нас, читателей, чтобы мы убедились: горожанин Саня не только трудолюбив, он послушен, неприхотлив и хорошо воспитан. Измотанный длительным переходом с ведром ягоды за спиной в рюкзаке, Саня, не переча незнакомцу - старшему, спускается к Байкалу за водой. Как человек, осознаю-
щий все свои действия и тонко воспринимающий мир, он не может не отметить многообразия и многомерности того, что мы связываем с понятием «природа». Даже в состоянии крайней усталости Саня готов вслушиваться в её неяркое многоголосие. Но счастью Сани, вместе с взрослыми мужчинами-таёжниками одолевшему путь до зарослей кустарника с ягодами и обратно, не суждено было продлиться до момента возвращения не только в город, где ему, состоявшемуся ягоднику, будет завидовать отец. Оно закончилось там, где компания уже ждала свой поезд. Новый Санин знакомый, дядя Володя, вдруг заметил, что ягоду из Саниного ведра надо выбросить. Этот дядя Володя, оказывается, не только знал, но и помнил, что голубика в ведре Сани заведомо непригодна для употребления: она в нём окисляется. Но он предпочёл молча наблюдать за усердием и мытарствами неопытного энтузиаста, то и дело досыпающего в это злополучное ведро собранную в голубеющем распадке ягоду и тянущего в рюкзаке на спине ведро через кручи и низины к железной дороге. Образ Р. в функции спасения от едкого пота, заливающего лицо юного ягодника, - этапная и актуальная для развития повествования деталь, которая указывает на трудность предпринятого похода. Эта деталь может игнорироваться только таким же равнодушным к чужим трудам и тяготам читателем, как дядя Володя.
Указание на Р. - актуальный авторский приём, позволяющий читателю отметить границы нравственного и безнравственного в жизни наших разновозрастных современников. Митяю жаль отправлять за водой неопытного в походах за ягодой юного Саню. Митяй отправляет своего ровесника, «дядю Володю», поскольку Митяй уже ходил, теперь очередь дяди Володи. А последний не только отправляет вместо себя за водой измотанного тяжким переходом юного ягодника, но и «добивает» его своим замечанием о непригодности его ягоды. Что с душой и воображением дяди Володи? Что за проблемы у него с людьми вообще? Пятнадцатилетний Саня получил урок незаслуженного жестокого к себе отношения. Чем оно отзовётся в его диалоге с миром? Фантасмагория реальной жизни оказывается сложнее для осмысления Сани-ягодника, чем ужасы придуманных Гоголем приключений хуторян, о которых в одиночестве читал вечерами юный сибиряк в деревенской избе.
Р. в качестве метафоры получает развитие в другом произведении этого же автора, когда актуально воспроизведение ситуации, в которой важен принцип действия Р. уже не в функции детали одежды, а в качестве механического приспособления для перемещения вещества в нужном направлении. В этом случае полезно отметить разнообразие терминосочета-ний, образованных с доминантой «Р.». Их наличие в современной профессиональной коммуникации - свидетельство идущей вперёд цивилизации. Многообразие материалов и веществ, связанных с производством и использованием механических приспособлений, которые имеют форму Р., отражают и разнопрофильные учебные пособия. На многопрофильность реестра технических Р. также обращается внимание
как уличной рекламой, так и объявлениями в масс-медиа, которые снабжены предметными указателями и прейскурантами. Примером «рукавных» публикаций служат в современных газетах традиционные объявления с выделенным жирным шрифтом словом-заголовком. «Рукава. Рукава различного назначения и диаметра, в т.ч. штукатурные d 25, 32. Тел.: 55...; www... servis... . Рукава ацетиленовые: бензиновые...; гофрированные...; для газовой сварки.; кислородные...; морозостойкие...; напорно-всасывающие...; напорные.; пневматические.; пожарные.; разные.»
Дискуссии в современных СМИ, связанные с профессиональной одеждой-формой специалистов, доказывают актуальность качества, прагмаэффективности и привлекательного визуального состояния как гидравлических и напорно-всасывающих Р., так и Р. мундира, честь которого надо не только беречь, но и, как свидетельствуют масс-медиа, нередко спасать. Указанные направления анализа дискурсов, связанных с понятием и образом Р., предполагают владение как профессиональной компетенцией инженера и/или модельера, так и филолога, различающего «возраста/традиционность и характер коннотаций фольклорного, литературного и аутентично-разговорного происхождения. Несмотря на распространённость названных дискурсов в повседневной коммуникации, образ Р., возникший в известном произведении современного автора, уводит читателей далеко от проблем профессионального диалога. С чем это связано?
Р. как метафора визуально воспринимаемой массы вещества, перемещаемой в одном направлении, возникает в рассказе мастера современной прозы, оживляя пейзаж зимней деревенской жизни. Автор живописует картину поиска в снегу деревенскими мужиками бутылки водки. Она вместо пустой - по ошибке
- была выброшена в поздний зимний вечер в огород соседа (рассказ «По-соседски»). На следующий день Р. снега, образуемый в результате интенсивной физической деятельности лиц, вручную - с помощью лопат
- перемещавших зимний покров сибирского огорода, свидетельствует об очевидной актуальности для мужиков этого вида занятия. В данном случае метафора, включаемая в рассказ как скрытое сравнение траектории перемещаемой вручную массы снега с траекторией, образуемой специальной машиной, призвана приковать внимание читателей к особого вида энтузиазму. Мужики, скоротавшие с горячительным напитком вечер, с утра способны на трудовой порыв, одержимые единой - ничтожной для непьющих - целью. Она печально известна всем горящим желанием взбодриться с помощью алкоголя. Нужна очередная бутылка. Понятие «рукав» становится саркастической оценкой самоотверженного труда физически здоровых мужчин. В структуре рассказа эта самоотверженность сопряжена с порождением несезонного понятия 'рыхлить'. Используя именно этот глагол, энтузиасты-огородники» представляют проходившей мимо старушке свою работу в зимнем огороде, заваленном снегом. Выражение «мужики рыхлят снег» своей абсурдностью созвучно бессмысленности, бесполезно-
сти и асоциальной направленности многих событий, связанных в деревне с понятием «Перестройка». Именно потому, вероятно, эта фраза сорвалась с языка одного из «огородников-рыхлителей», «приноровившихся» в эпоху Перестройки к моде на карикатури-зацию образа жизни человека, родившегося и выросшего в советское время.
В целом в произведении Р. как метафора интенсивности физической деятельности односельчан получает социально-психологическую читательскую оценку, мотивированную контекстом затянувшейся Перестройки. Она, разделив людей на две группы - а) вроде бы имеющих работу и бодрящихся, б) безработных и успевших утратить социокультурные ориентиры, - пока ещё не способна разрушить доверительные отношения деревенских мужиков друг к другу. Физически здоровые односельчане, вырастившие детей, остаются теми Васями и Петями, которых, вероятно, с детства сдружила первая учительница, обращавшаяся к ним не по фамилии, а по ласковому варианту имени. Читатель вправе предположить, что любая цель, привычно объединявшая и воодушевлявшая их с детства, со школьных времён, привлекательна им образом коллективной работы. Вместе, конечно, в детстве они играли в лапту, вместе копали колхозную картошку, вместе, повзрослев, возводили поленницы дров, а потом и собственные дома. Образ мощного Р. превращается в символ вдохновения привычных к команде и к коллективной работе физически здоровых мужчин, которые остаются инфантильно-беспомощными в том случае, когда дело касается стратегического изменения собственной жизни на родной земле.
«Васю за работой не видно было, мощным рукавом, как из-под комбайна, летел от него поднятый снег. Вот что значит мужское дело: ха-ха, ха-ха, а ведь захватило, заело - и про смех забыл. - Ты греби, мы пока отдохнём, - крикнул ему Сеня.
- Пошли отдыхать ко мне, - предложил догадливый Вася.
Бутылка ничуть не пострадала - что ей за ночь в снегу сделается!» [9, с.219].
Понятие «Р.» и образ «рыхлители снега» - маркеры социально-пограничного состояния государства. Для односельчан-«рыхлителей» Р. остаётся символом-эталоном совместного коллективного, но не востребованного обществом - бесполезного - труда. Ими восполняется та психологическая потребность работы и общения, которая исчезла из перечня забот государства о формировании закромов родины с использованием тех рукавов социального благополучия, из которых в одной ситуации сыплется зерно, в другой -мука.
Следует отметить, что в русской литературе понятие «Р.» как термин используется издавна: он связан с названием приспособления - определённого устройства, актуального для выполнения механической работы. Например, рассказывая о работе мельницы, поэт XIX в. И. Никитин пишет: «Шумит вода, рукав трясёт,/ на камни рожь дождём течёт, /Под жёрновом муку родит, /Идёт мука, в глаза пылит»
(«Гнездо ласточки», 1856) [11, с. 441]. Те же функции выполняет мельничный Р. на загадочной лесной мельнице в романе К.А. Толстого «Князь Серебряный».
Наше внимание к дискурсам, включающим понятие «рукав»/«рукава», свидетельствует:
а) о традиционном характере их включения в публицистические и профессиональные контексты русскоязычной коммуникации;
б) о многоаспектности их использования в произведениях художественной литературы России, Китая, Японии;
в) о национально-культурной специфике их функционирования в структуре классической литературы Японии;
г) о несомненной перспективности для определённого этапа развития японской литературы и изобразительного искусства творчества поэтов, прозаиков и художников, традиционно опирающихся на воспринятые в результате диалога-энго дискурсы с названной доминантой;
д) о непреходящей ценности для культуры народа и современной цивилизации образцов одежды и тендерного поведения персонажей как фольклорных жанров, так и произведений литературы;
е) о сохранении В.Г. Распутиным традиционного для русской литературы интереса к тем деталям одежды и поведения персонажа, которые в структуре
повествования превращаются в маркеры определённого социально-психологического смысла.
Обобщая результаты знакомства с дискурсами, доминантой которых является слово рукав, следует также указать и на перспективный характер работы в данном направлении в студенческой аудитории. Реализуя цели филологического анализа текста, преподаватель указывает на специфику понятия «творческая лаборатория автора»: у каждого создателя дискурса и текста как сложного синтаксического целого она своя, отражающая множество связей человека с традициями лингвокультуры и задачами цивилизации. Знакомясь с тем или иным произведением, читатель улавливает как своеобразие диалога автора с современниками и ушедшими из жизни мастерами, так и личностную оценку автора социально-значимых для определённого времени явлений и образов. Представленные в структуре одного учебного занятия «рукавные» дискурсы являются также материалом для определения студентами стилевой, жанровой, исторической, этно- и национально-культурной специфики фрагмента текста.
Приведённые в статье прозаические и поэтические дискурсы с доминантой «Р.» остаются тем актуальным риторическим наследием, которое обогащает языковую личность, указывая ей на уникальность речевого опыта подлинных мастеров слова.
Библиографический список
1. Классическая японская поэзия. Влюблённой хризантемы лепестки. Сто стихотворений ста поэтов / под ред. В.П. Бутромеева. М.: ОЛМА Медиа Групп, 2010. 304 с.
2. Конрад Н.И. Запад и Восток: статьи. М.: Главн. ред. вост. лит., 1972. 495 с.
3. Конрад Н.И. Японская литература в образцах и очерках / послесл. Б.Л. Рифтин. Л.: Изд. ин-та живых вост. язы-ков,1927. 552 с.
4. Луна в тумане. Японская классическая проза / пер. с яп. М.: Правда, 1988. 480 с.
5. Малявин В.В. Китайская цивилизация. М.: АСТ, 2001. С. 546.
6. Мураками Х. 1 Q84. Тысяча невестьсот восемьдесят четыре: роман: в 3 кн. / Пер. с яп. Д. Коваленина. М.: Эксмо; СПб.: Домино, 2011-2012.
7. Надеждин Н.Я. Коко Шанель. М.: Аванта+Астрель, 2011. С. 88.
8. Пословицы и поговорки Японии / сост. Ю.И. Киров. Б/ изд., 2007. С. 106.
9. Распутин В.Г. В ту же землю. Рассказы. М.: Голос, Письмена, 1997. 432 с.
10. Родная литература. Учеб.-хрестоматия для 4 кл. сред. шк. В 2 ч. Ч.1. /Сост. М.Д. Пушкарёва [и др.] 16-е изд., пере-раб. и доп. М.: Просвещение, 1988. 240 с.
11. Русская поэзия XIX века. Библиотека всемирной литературы. М.: Худ. литерат., 1974. Т.1. С. 441.
12. Савилов Е.Д. Классическая японская поэзия: взгляд ди-летанта.М.:Наталис, 2007. 320 с.
13. Толстой Л.Н. Собрание сочинений в 12 т. М.: Правда, 1987.Т.1.
14. Современная китайская проза. М.: АСТ; СПб.: Астрель, 2007. С. 211-289.
15. Шишкин Г. О женской красоте // Япония сегодня. 2001. №3. С. 29.
16. Штейнер Е.С. Иккю Содзюн. М.: Наука, 1987. 276 с.
УДК 72.03(92)
ИРКУТСКИЙ ИНЖЕНЕР-АРХИТЕКТОР К.В. МИТАЛЬ (1877-1938)
Л
© В.Г. Лисицин1
Иркутский государственный технический университет, 664074, Россия, г. Иркутск, ул. Лермонтова, 83.
Постройки в стиле конструктивизма и постконструктивизма г. Иркутска демонстрируют тот социокультурный и исторический генезис, который претерпел в российской провинции стиль конструктивизм - ведущий стиль архитектурного авангарда первой трети XX века. Часть подобных построек принадлежит авторству практически неиз-
1Лисицин Василий Геннадьевич, соискатель, магистр архитектуры, член Союза дизайнеров России, тел.: 89025661079, e-mail: vasl@mail.ru
Lisitsyn Vasily, Competitor for a Scientific Degree, Master of Architecture, Member of Designers' Union of Russia, tel.: 8902 5661079, е-mail: vasl@mail.ru
