CC BY
217
И. Н. Сухих
«ДОКТОР ЖИВАГО»: ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЬМОЙ И ДРУГИЕ ГОДЫ
IGOR N. SUKHIKH
"DOCTOR ZHIVAGO": THE FIFTY-EIGHTH AND OTHER YEARS
Статья посвящена событиям, связанным с публикацией романа Б. Пастернака «Доктор Живаго», присуждению Нобелевской премии и реакции на это разнообразных персон и общественных институтов.
Ключевые слова: Борис Пастернак; «Доктор Живаго»; нобелевская премия; идеологическая кампания.
The article is devoted to the events connected with the publication of the novel "Doctor Zhivago" by Boris Pasternak, the Nobel Prize award, and the reaction to it of various persons and public institutions.
Keywords: Boris Pasternak; "Doctor Zhivago"; The Nobel Prize; ideological campaign.
Игорь Николаевич Сухих
Доктор филологических наук, профессор кафедры истории русской литературы Санкт-Петербургский государственный университет Университетская наб. 7/9, Санкт-Петербург, 199034, Россия ► [email protected]
Igor N. Sukhikh
Saint Petersburg State University
7/9 Universitetskaya nab., St. Petersburg, 199034, Russia
«И я вышел в жизнь, держа его в руках, и тогда моя жизнь кончилась, — прошептал мастер и поник головой...»
Михаил Булгаков нашел формулу эпохи. Муки слова в советские времена обычно были лишь началом. За ворованный воздух неразрешенных произведений действительно расплачивались дорого. Правда, в тридцать восьмом (Мандельштам), сорок шестом (Ахматова и Зощенко), шестьдесят шестом (Синявский и Даниэль), семьдесят четвертом (Солженицын) — по-разному, с поправкой на время и обстоятельства.
История работы над «Доктором Живаго» плавно переросла в роман одного романа. В нем обнаружился драматический сюжет, в который оказались втянуты разнообразные персонажи: сам поэт, его семья и его любимая, старые друзья-предатели и равнодушные наблюдатели, коварные и дружественные иностранцы, агенты спецслужб и подставные лица, бессердечные чиновники и писатели-функционеры, тайные завистники и поклонники — множество людей, начиная с деревенской почтальонши и заканчивая советским вождем Н. С. Хрущевым и членами Нобелевского комитета.
Эта история длилась больше двадцати лет. Ее кульминацией стала Нобелевская премия (1958), развязкой — смерть героя (1960), эпилогом — первая официальная публикация «Доктора Живаго» в СССР (1988).
А началось все в мае тысяча девятьсот пятьдесят шестого...
Итальянский радиокорреспондент, член компартии С. Д. Анджело получил от Пастернака во время визита в Переделкино — «для ознакомления» — рукопись недавно завершенного романа. Через несколько дней она оказалась в Берлине, куда специально приехал Джакомо Фельтринелли, тоже коммунист, богатый и амбициозный миланский издатель, кажется, лишь недавно впервые услышавший о Пастернаке от своих сотрудников.
Уже в июне автору романа был переправлен договор (переписка с заграницей тогда чаще всего велась не по почте, а с оказией — через дипломатические каналы, с помощью приезжавших в Москву иностранных студентов и туристов), вскоре подписанный и сопровожденный коротким, и как оказалось, пророческим письмом: «Тем больше моя радость, что роман появится у вас и его будут читать. Если его публикация, обещанная здесь несколькими журналами, задержится, и ваше издание ее опередит, ситуация станет для меня трагически сложной. Но это вас не касается» (30 июня 1956 г.).
В передаче рукописи «Доктора Живаго» за границу, причем коммунистическому издателю, не было ничего противозаконного. Работа над романом ни для кого не была тайной: автор устраивал многочисленные читки романа, давал рукопись всем желающим («Доктор Живаго» оказался одной из первых ласточек наступающей эпохи самиздата).
Но это был поступок свободного человека без футляра, презирающего опасения «как бы чего не вышло».
Роман был предложен для публикации «Новому миру», «Знамени», альманаху «Литературная Москва». Отказы последовали отовсюду.
Редакция «Нового мира» сочинила коллективное письмо (его главным автором был К. Симонов, другие члены редколлегии — Б. Агапов. Б. Лавренев, К. Федин, А. Кривицкий — лишь внесли незначительные поправки), которое понадобится через два года.
Э. Казакевич, либеральный редактор «Литературной Москвы» (в ней публиковались стихи М. Цветаевой, А. Ахматовой,
Н. Заболоцкого, Пастернак уже напечатал там «Заметки к переводам шекспировских траге-дий»«) и автор повести о Ленине «Синяя тетрадь», будто бы сказал: «Оказывается, судя по роману, Октябрьская революция — недоразумение и лучше было ее не делать» (Дневник К. И. Чуковского, 1 сент. 1956 г.).
Официальное мнение было сформулировано в том же духе, но намного более жестко. «Роман Б. Пастернака является злостной клеветой на нашу революцию и на всю нашу жизнь. Это не только порочное, но и антисоветское произведение, которое, безусловно, не может быть допущено к печати» — утверждалось в закрытой справке ЦК КПСС.
Разработка после этого пошла по двум направлениям. Власти пытались остановить уже объявленную Фельтринелли итальянскую публикацию и одновременно дать Пастернаку надежду на официальное советское издание.
В январе 1957 года договор на издание романа заключило Государственное издательство художественной литературы, началась редакторская работа, был готов к публикации и однотомник поэта.
«Возник такой план: чтобы прекратить все кривотолки (за границей и здесь) тиснуть роман в 3-х тысячах экземплярах, и сделать его таким образом недоступным для масс, заявив в то же время: у нас не делают Пастернаку препон», — записывает ходившие слухи Чуковский (1 сент. 1956 г.).
Пока роман путешествовал по редакциям и мучительно редактировался, вернуть итальянскую рукопись уговаривали издателя вождь итальянских коммунистов П. Тольятти и специально поехавший с делегаций в Италию поэт («Бьется в тесной печурке огонь...») и писательский функционер Алексей Сурков, поклонник Ахматовой (он будет писать предисловие к тому ее стихов), ненавистник Пастернака.
После первых обсуждений и обвинений, фальшивых писем и отправленных под давлением телеграмм о приостановке работы, которым издатель справедливо не поверил, стало ясно, что заграничное издание романа — единственный путь
книги к незнакомым читателям (люди ближнего круга продолжали знакомиться с рукописью).
«Роман никогда не появится у нас. Лишения и беды, которые, возможно, меня ожидают, если появятся заграничные издания и не будет аналогичного советского — это не наше дело, ни мое, ни ваше», — написал Пастернак издателю 20 июня 1957 года.
15 ноября 1957 года «Доктор Живаго» заговорил по-итальянски. Переводы следовали один за другим — более двадцати за два года. Лишь в августе 1958 года в Голландии вышло русское «пиратское» издание. Фельтринелли опубликовал свой вариант по неправленой автором рукописи в январе пятьдесят девятого. «Русское миланское издание романа кишит досадными ошибками. Это почти другой текст, чем мой», — отозвался раздосадованный Пастернак.
Но к этому времени вопрос об авторских вариантах казался академическим. Обстоятельства резко изменились, в ход пошли совсем другие, нелитературные, аргументы.
23 октября 1958 года было объявлено, что очередная Нобелевская премия по литературе присуждается Б. Л. Пастернаку «За значительный вклад как в современную лирику, так и в область великих традиций русских прозаиков».
Жест Нобелевского комитета, конечно, был политическим, скандал — грандиозным, но сама премия — ожидаемой и заслуженной.
В 1946-1950 гг. Пастернак ежегодно выдвигался на Нобелевскую премию. Еще два представления последовали в 1953 и 1957 гг. За это время премию получили Г. Гессе (1946), А. Жид (1947), Т. С. Элиотт (1948), У Фолкнер (1949), Б. Рассел (1950), П. Лагерквист (1951), Ф. Мориак (1952), У. Черчилль (1953), Э. Хемингуэй (1954), Х. К. Лакснесс (1955), Х. Р. Хименес (1956). Лауреат 1957 года А. Камю снова вспомнил о Пастернаке.
Теперь и автор «Доктора Живаго» оказался в этом достойном ряду — вторым после Бунина русским писателем, получившим нобелевскую награду.
Пастернак сразу послал телеграмму в Стокгольм: «Бесконечно благодарен, тронут, горд, удивлен, смущен».
В потоке первых поздравляющих — друзей, поклонников, иностранных корреспондентов — появился давний приятель, председатель Союза писателей, член редколлегии отвергнувшего роман «Нового мира», сосед по переделкинской даче, автор безразмерной, так и не законченной эпопеи о революции и войне, К. А. Федин со странным предложением-приказом: от премии надо добровольно отказаться.
Забывшегося автора надо было поставить на место и призвать к ответу. «...Многие писатели даже в частных разговорах осуждали Пастернака, как будто он нарушил какие-то правила цеховой морали или приличия. Мы, мол, все молчим и терпим, чем он лучше нас, что такое себе позволил» (М. Поливанов. «Тайная свобода»).
Пастернаку почти простили публикацию (что с него взять, небожитель, — говорил о нем Сталин), но не смогли простить всемирного признания и славы.
«У вас вся армия и флот, а нас четыре человека. Так чего же вы беспокоитесь?» — когда-то срезал оппонентов Виктор Шкловский в дискуссиях о формальном методе.
Пастернак был и вовсе один (немногочисленные друзья и сочувствующие мало, чем могли ему помочь). Против него — та же государственная машина с армией и флотом, отделом культуры ЦК, партийными постановлениями, многочисленными газетами и «коллегами» нобелевского лауреата, верными автоматчиками партии.
25 октября «Литературная газета» делает первый залп. Она печатает двухлетней давности письмо редколлегии «Нового мира», длинное, аргументированное и достаточно спокойное: «Об этом мы и считаем своим прямым долгом поговорить с Вами, как люди, с которыми Вы можете посчитаться и можете не посчитаться, но чье коллективное мнение Вы не имеете оснований считать предубежденным, и, значит, есть смысл, по крайней мере, выслушать его. Дух Вашего романа — дух неприятия социалистической революции... Есть в романе немало первоклассно написанных страниц... Есть в нем и много откровенно слабых страниц...»
С этим еще можно было спорить человеческим голосом — без армии, флота, истерики.
^^^ [взаимосвязь литературы и языка]
Но редакционный комментарий резко менял форму, превращая обсуждение — в судилище, разговор — в остервенелую травлю по образцу еще совсем недавних сталинских лет: «Убогое, злобное, наполненное ненавистью к социализму произведение...контрреволюционное, клеветническое произведение... враждебный политический акт, направленный против Советского государства... »
На следующий день центральная газета «Правда» печатает статью Д. Заславского «Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка».
27 октября, в понедельник, после долгого обсуждения единогласно принимается постановление президиума правления Союза писателей СССР, бюро оргкомитета Союза писателей РСФСР, президиума правления Московского отделения Союза писателей РСФСР (бедный русский язык — как он выдержал целых шесть родительных падежей подряд!) «О действиях члена Союза писателей СССР Б. Л. Пастернака, не совместимых со званием советского писателя».
С этого момента Пастернак перестал быть советским писателем, лишился официальной красной книжки-удостоверения, оставшись лишь членом Литфонда, в звании которого он и умер («И не просто какой-то пасынок, / Член Литфонда — усопший сметный» — споет А. Галич).
«Так вот, чтобы убедиться в том, что Достоевский — писатель, неужели же нужно спрашивать у него удостоверение? Да возьмите вы любых пять страниц из любого его романа и безо всякого удостоверения вы убедитесь, что имеете дело с писателем. Да я полагаю, что у него и удостоверения-то никакого не было!» — резонно говорил по сходному поводу глумливый булга-ковский персонаж.
Но исключавшие Пастернака не читали ни его, ни Булгакова. А если бы прочитали — все равно не поверили.
29 октября к делу подключились молодые кадры. На пленуме ЦК ВЛКСМ первый секретарь М. Семичастный упрекнул Пастернака в том, что тот сорок один год ел народные хлеб и соль, использовал мерзкое сравнение, которое даже
стыдно цитировать, и поставил вопрос о высылке писателя из страны. Докладчик сделал карьеру: он стал председателем Комитета Государственной Безопасности. Правда, потом, после отставки Хрущева, загремел по служебной лестнице вниз.
Через тридцать лет, уже в новые времена, он поведал, что доклад, включая самые грубые выходки, ему продиктовал сам Н. С. Хрущев, сослался на сложную международную обстановку, на то, что возражать Первому Секретарю было невозможно, и вздохнул: «Вот, товарищи, такая обстановка была... А что поделаешь, время... »
Еще через тринадцать лет, излагая тот же сюжет в мемуарном томе с благородным заглавием «Беспокойное сердце» («Комсомольцы — беспокойные сердца...»), он позабудет былые сомнения и объявит, что дело Пастернака было попыткой западных спецслужб создать одного из первых советских диссидентов.
«— Я не виноват, меня так учили. — Всех учили, но почему ты, скотина этакая, был первым учеником?» (Е. Шварц. «Дракон»).
В день выступления Семичастного Пастернак послал новую телеграмму Нобелевскому комитету: «В силу того значения, которое получила присужденная мне награда в обществе, к которому я принадлежу, я должен от нее отказаться. Не сочтите за оскорбление мой добровольный отказ».
Однако запущенную машину «всенародного осуждения» никто не собирался останавливать. Лишением удостоверения работа членов Союза писателей только началась.
31 октября в Доме кино (в перестроечные годы там гремели уже антикоммунистические собрания) было созвано общее собрание московских писателей, обсуждавших дело бывшего члена Союза писателей Б. Пастернака.
Самые смелые просто не пришли на него, сославшись на разные уважительные обстоятельства.
Самые дисциплинированные, верные партийному долгу, выходили на трибуну и мучительно произносили нужные слова.
Самые бессовестные выскакивали на трибуну с весельем и отвагой гончих, получивших долгожданную команду: можно.
«Самое же удивительное — но тогда это почти никому удивительным не казалось — что большинство присутствующих не читало роман, — вспоминал морок того дня — и тех лет — К. Ваншенкин. — С ним были знакомы только рабочие секретари и члены бывшей редколлегии „Нового мира". Некоторые вообще не могли уяснить смысл происходящего. Один седобородый аксакал воскликнул: „Слушаю, слушаю и никак не могу понять — при чем здесь Швеция?!" Но ведь выступали, осуждали» («Как исключали Пастернака»).
Многие дорого бы заплатили за то, чтобы исчезли статьи из газет тех дней, чтобы стенограмма писательского собрания не сохранилась. Но она сохранилась, хотя в полном виде была опубликована ровно через тридцать лет.
Председателем собрания был С. С. Смирнов, журналист, много лет писавший о героизме защитников Брестской крепости. Потом говорили записавшиеся — по поручению партийной организации и зову собственной души: поэт-песенник Л. Ошанин; когда-то близкий к Маяковскому критик В. Перцов; пожилой комсомольский поэт А. Безыменский, разбиравшийся с поэтом еще со времен Первого съезда советских писателей; вечный путешественник и борец за мир А. Софронов — более десятка обличителей.
И через много лет выступавшие (те, кто дожил до новых времен) оправдывали себя либо тем, что тогда действительно так думали, либо тем, что им приказали, тем более что роман им казался неудачным.
Каялся в том, что оказался в стане первых учеников, кажется, лишь один человек. Нескольких минут на трибуне поэт Борис Слуцкий не мог простить себе всю жизнь. В начале шестидесятых, вскоре после смерти поэта, он опубликовал стихи, в которых стыд и трусость переадресованы себе.
«Где-то струсил. Когда — не помню. / Этот случай во мне живет. / А в Японии, на Ниппоне, / в этом случае бьют в живот. // Бьют в себя мечами короткими, / проявляя покорность судьбе, / не прощают, что были робкими, / никому. Даже себе».
Одновременно с резолюциями и писательскими откликами начали публиковаться осуждающие письма читателей. Их почти пародийная псевдонародная стилистика и разнообразное социальное представительство подписантов (врач, инженер, старший машинист экскаватора) выдают руку мастеров пера, юрких журналистов.
«Что за оказия? Газеты пишут про какого-то Пастернака. Будто есть такой писатель. Ничего о нем я до сих пор не знал, никогда книг его не чи-тал...Допустим, лягушка недовольна и она квакает. А мне, строителю, слушать ее некогда. Мы делом заняты. Нет, не читал я Пастернака. Но знаю, в литературе без лягушек лучше».
«Слесаря пишут: „Правильно поступили советские литераторы, изгнав предателя из своих рядов". Он и лягушка в болоте, он и свинья, и овца, и предатель. А предатели на самом деле — мы. Он остался верен литературе, мы ее предали», — отметит Л. К. Чуковская в дневнике, для себя и будущего.
Опыт тайного стыда, однако, не прошел бесследно. Через семь лет, во время процесса Синявского-Даниэля, от видимого единогласия в профессиональной среде не осталось и следа. Процесс сопровождали не только очередные заказные статьи («Наследники Смердякова» З. Кедриной), но и честные отзывы экспертов, открытые письма и обращения. Одно из них, очередному партийному съезду, подписали 62 члена союза писателей. Автор «Доктора Живаго» этого уже не увидел.
31 октября Пастернак подписывает письмо лично Н. С. Хрущеву, ЦК КПСС и Советскому Правительству (составленное не им, а его близкими) с просьбой не высылать его из России. От себя он добавляет только две коротких фразы: «Я связан с Россией рождением, жизнью, работой. Я не мыслю свой судьбы отдельно и вне ее».
Еще одно письмо в качестве официального покаяния публикуют в газете «Правда». Кампания идет на спад. Драма вроде бы завершается бюрократиадой.
Но через два месяца, в январе пятьдесят девятого, Пастернак совершает очередное безум-
ство: пишет стихи «Нобелевская премия» и передает их иностранным корреспондентам.
Я пропал, как зверь в загоне. Где-то люди, воля, свет, А за мною шум погони, Мне наружу ходу нет. <...>
Что же сделал я за пакость, Я убийца и злодей? Я весь мир заставил плакать Над красой земли моей.
Все начинается сначала: вызов к Генеральному прокурору, угрозы, запрещение встреч с иностранцами, предъявление статьи об измене родине, подписка о неразглашении...
К. И. Чуковский стал одним из летописцев, участником и невольным страдальцем этих дней. Он одним из первых прибежал поздравить Пастернака с награждением, попал на обошедшие весь мир фотографии. Вскоре 76-летнему прославленному литератору (он еще получит Оксфордскую мантию почетного доктора литературы и Ленинскую премию) придется каяться в своей неосмотрительности. «Весь ноябрь „я был болен Пастернаком". Меня принудили написать письмо с объяснениями — как это я осмелился поздравить „преступника"» (3 декабря).
А Борис Леонидович Пастернак, вопреки обрушившимся на него испытаниям и славе, пытался жить как жил: переводил, работал в огороде, отвечал на многочисленные письма, задумал новое произведение, пьесу «Слепая красавица» (она так и осталась неоконченной).
Он умер 30 мая 1960 года на той же переделкинской даче, где прожил все послевоенные десятилетия и написал роман.
Трагедию волей неназванной, но очевидной для всех силы пытались превратить в фарс.
Официальная реакция заключалась в коротком сообщении о смерти члена Литфонда Б. Л. Пастернака.
На Киевском вокзале появилось рукописное объявление: «Товарищи! В ночь с 30 на 31 мая скончался один из великих поэтов современности Борис Леонидович Пастернак. Гражданская панихида состоится сегодня в 15 часов, ст. Переделкино».
2 июня на похороны пришли около тысячи человек. Другие свидетели насчитывали около четырех тысяч.
В кабинете играли на рояле М. Юдина и С. Рихтер. Прощание в доме затянулось до пяти часов. На кладбище гроб несли на руках. Толпу сопровождали люди в штатском, которые наблюдали, запоминали, фотографировали. Говорить у могилы не разрешили. Краткое слово прощания произнес философ В. Асмус, потом еще кто-то, один из молодых людей прочел «Гамлета».
Был июнь, светило солнце, цвели яблони и вишни, за поворотом, в глубине, перекликались птицы.
А. Ахматова узнала о похоронах в больнице: «У меня такое чувство, что это как торжество, большой религиозный праздник. Так было, когда умер Блок» (Вяч. Вс. Иванов. «Беседы с Анной Ахматовой»).
«Когда спросили Штейна (Александра), почему он не был на похоронах Пастернака, он сказал: „Я вообще не участвую в антиправительственных демонстрациях"» (Дневник Чуковского, 16 июня 1960 г.).
Сам Чуковский, узнав о смерти переделкинского соседа, процитирует Лермонтова: «И вы не смоете всей вашей черной кровью / Поэта праведную кровь».
Правительственные документы, связанные с автором «Живаго» — постановления и записки ЦК с грифом «Совершенно секретно», подслушанные разговоры, рефераты иностранной прессы и пр., — составили большой том (он выйдет через сорок два года).
О. В. Ивинская, любимая поэта («сожительница», именовали ее в секретных циркулярах), уже летом шестидесятого будет вторично арестована и осуждена на восемь лет.
З. Н. Пастернак, жена поэта, проживет еще шесть лет и умрет в бедности, так и не дождавшись ни заграничных гонораров, ни государственной пенсии, о которой она хлопотала у всех, от Федина до Хрущева.
Итальянский издатель Дж. Фельтринелли станет подпольщиком-радикалом, участником
знаменитых красных бригад и будет убит в пригороде Милана при неясных обстоятельствах весной семьдесят второго.
В 1987 году секретариат писательского союза отменит старое постановление об исключении Пастернака (бюрократическая машина по прежнему работает), правда, совсем скоро, вместе с СССР, исчезнет и сам союз.
Роман миллионным тиражом опубликует в 1988 году тот самый журнал, «Новый мир», который отверг его тридцать лет назад.
С подобающей торжественностью будет отмечено столетие Пастернака, дача в Переделкине станет музеем, появится собрание сочинений.
Мемуары напишут не только друзья и близкие, но и когда-то голосовавшие за исключение или просто благоразумно исчезнувшие из опального дома знакомые.
В конце века Пастернак станет обычным, рутинным классиком, «Доктор Живаго» — просто романом, который можно любить или не любить.
Когда я с честью пронесу Несчастий бремя, Означится, как свет в лесу, Иное время.
Я вспомню, как когда-то встарь Здесь путь был начат К той цели, где теперь фонарь Вдали маячит.
И я по множеству примет Свой дом узнаю. Вот верх и дверь в мой кабинет Вторая с краю.
Вот спуск, вот лестничный настил, Подъем, перила, Где я так много мыслей скрыл В тот век бескрылый.
«Все будет правильно: на этом построен мир». Скептик или циник может в ответ припомнить финал «Вакханалии»:
Прошло ночное торжество. Забыты шутки и проделки. На кухне вымыты тарелки. Никто не помнит ничего.
