CC BY
71
вы до Парижа. 1700-1814 годы. - М., 1992. - Т. 1. - 302 с.
3. Красильников В.И. Актуальные проблемы здоровья мужчин призывного возраста. — Казанская государственная медицинская академия. Изд-во Казанск. Гос. ун-та им. В. И. Ульянова-Ленина. 2-е изд. дополн. пере-раб., 2004. — 282с.
УДК 61(091)
4. Кузьмин М. К. История медицины. — М.: Медицина, 1978. — 193 с.
5. Толмачев Н.А. О числе забракованных рекрутов за последние шесть лет по материалам отчетов медицинского департамента// Врач. — 1889. — № 5. — С. 3.
Поступила 01.12.2008
ДОБРЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ О ЛИХОЛЕТЬЕ
Ляля Мухаметовна Ишимова (Москва)
Светлой памяти Галины Галеевны Ахмадуллиной коллеги по науке и подруги по жизни посвящаю...
Мы познакомились в самом начале 1943 года. Стояла вторая военная зима — студеная и голодная. Красная Армия только что прорвала блокаду Ленинграда. Под Сталинградом продолжались ожесточенные бои. А я тогда училась на втором курсе Казанского мединститута. Многие мои сокурсники совмещали учебу с работой в госпиталях, больницах, научных институтах. И я тоже решила работать. Зачислили меня лаборанткой в группу профессора Андрея Дмитриевича Адо, проводившую исследования на базе Казанского научно-исследовательского института эпидемиологии и микробиологии (КНИИЭМ). Андрей Дмитриевич, заведовавший у нас кафедрой патофизиологии, призвал меня к себе и спросил:
— Что такое пастеровская пипетка, знаешь?
К тому времени я уже сдала микробиологию и храбро ответила, что знаю.
— А вытягивать сумеешь?
Вот этого я не умела и вообще смутно представляла, как ее «вытягивают».
— Пойдешь в КНИИЭМ, найдешь там доктора Ахмадуллину в лаборатории кишечных инфекций. Пусть она тебя научит тянуть пипетку, сеять культуру, делать мазки. Неделю поработаешь с ней.
Доктор Ахмадуллина — молоденькая, черноглазая, очень веселая и смешливая женщина — была на месте. Настоящее имя у нее было Гайша, но это я узнала позднее, — все окружающие звали ее Галиной Галеев-ной. Узнав о моих проблемах, она отвела меня к институтскому стеклодуву. Немногословный, довольно сумрачный на вид мужчина средних лет прошел со мной в стеклянную кабину, уселся на высокий табурет и стал объяснять премудрости своего дела:
— Вот этот кран — пары бензина. Тут —
струя воздуха. Вот это — горелка. Берешь стеклянную трубку...
Раз-два — и стекло в его руках накалилось докрасна. Через несколько секунд пипетка была готова.
— Поняла?
Я испуганно кивнула головой.
— Тогда садись и тяни, — и стеклодув ушел, захлопнув за собой дверь.
Я принялась "тянуть", но получалось у меня из рук вон плохо. Стекло то ломалось, то вытягивалось и капало на пол. Перепортив множество трубок, то и дело обжигая пальцы, я так и не сумела изготовить приличную пипетку. И когда отчаяние переросло в убеждение собственной профнепригодности, у меня вдруг потемнело в глазах, закружилась голова, и я грохнулась на пол. Очнулась оттого, что кто-то тряс меня за плечи, кто-то подносил к носу нашатырь, а кто-то — к губам стакан с водой... Это Галина Галеевна решила посмотреть, как я работаю, и нашла меня бесчувственной среди битого стекла. Она подняла шум, сбежались сотрудники и принялись меня откачивать. К счастью, я быстро пришла в себя, и мы отправились в отдел пить чай. Потом выяснилось, что стеклодув забыл включить в стеклянной кабине вентиляцию, и я угорела. Эта нелепая история, конечно, могла закончиться очень скверно — думаю, что Гайша спасла мне жизнь. С этого и началась наша дружба.
В стеклодувную меня больше не посылали.
Следующим (гораздо более успешным) этапом моей работы стало освоение азов микробиологических экспериментов: изучение бактериальных культур, питательных сред, посев в чашки Петри, подсчет и дифференциация бактерий под микроскопом — всему этому обучила меня Гайша.
Рис. 1. Г.Г. Ахмадуллина.
Дальше нужно было учиться работать с подопытными животными, и тут настал мой триумф. Гайша, оказывается, отчаянно боялась даже самой обычной лабораторной живности — мышей и лягушек, не говоря уже о таких страшилищах, как пиявки, с которыми у нас тоже проводились опыты. Так что мне представилась возможность блеснуть перед ней своими дарованиями.
— Как ты берешь их в руки?! Я бы умерла! — и Гайша рассказала мне трагикомический эпизод из своей студенческой жизни. На практикуме по нормальной физиологии ей нужно было приготовить нервно-мышечный препарат из лягушачьей лапки. Напарница у нее, тоже татарка, была такая же брезгуша, и они долго препирались, кому взяться за лягушку, а работа тем временем не двигалась с места. И тут в дверях появился сам заведующий кафедрой Алексей Васильевич Кибяков. Сейчас, к сожалению, осталось уже немного людей, кому довелось лично встречаться с этим выдающимся ученым, поэтому надо пояснить, что профессор Кибяков обладал очень впечатляющей внешностью. Это был человек богатырского телосложения, большеголовый, совершенно лысый, с приметными следами оспы на скуластом лице.
Профессор шагнул в лабораторию, и Гайша зашептала подружке по-татарски:
— Вот идет "шадра шайтан" (рябой черт), бери скорее лягушку !
А профессор наклоняется к Гайше и тоже шепчет ей на чистом татарском:
— Чем считать мои шадринки (рябинки), лучше занимайся лягушкой!
Гайша была в шоке. Студенты не знали, что Кибяков был кряшен (крещеный татарин) и владел татарским языком так
же свободно, как и русским.
Память об этом конфузе осталась у Гайши надолго. Много лет спустя, когда мы обе уже "остепенились", она приехала в Москву, и мы вдвоем зашли в Дом ученых на Кропоткинской пообедать. И там увидели спускавшегося по лестнице Алексея Васильевича (Кибяков в это время работал в Ленинграде). Я кинулась к нему, он тоже обрадовался, и мы тепло поговорили. А Гайша будто испарилась. Только когда Кибяков ушел, она появилась из-за колонны, где пряталась, как девчонка. Сама смеется: "Больше тридцати лет прошло, а я всё равно его боюсь!"
Когда я пишу эти строки, ее улыбка по-прежнему стоит перед моими глазами.
Галина Галеевна Ахмадуллина посвятила КНИИЭМ всю свою трудовую жизнь (рис. 1). Она пришла сюда в скромной должности врача-лаборанта сразу после окончания Казанского медицинского института в 1936 году, затем — младший научный сотрудник, кандидат наук, старший научный сотрудник, зав. лабораторией кишечных инфекций, зав. отделом и, наконец, директор производства КНИИЭМ. В октябре 1976 года она была вынуждена оставить работу по состоянию здоровья. За все эти сорок лет она не пропустила, кажется, ни одного рабочего дня, за исключением четырех месяцев декретного отпуска, когда у нее родилась дочь Найля. И на пенсии она продолжала болеть за институт и по-прежнему жила его интересами. У нее и семья была «КНИИЭМовская»: и дочь, и внучка Таня с мужем работали в институте. Муж Тани — Владимир Михайлович Лукаш-ков — заведовал лабораторией грибковых аллергенов, а затем стал директором КНИИЭМ. Мне приходилось быть свидетельницей жарких семейных дискуссий об институтских делах, особенно когда началась «перестройка» и возникли большие трудности. Больше всех горячилась при этом именно Галина Галеевна. Умерла она в возрасте восьмидесяти трех лет.
Моя работа лаборантки «на подхвате» не сводилась к занятию какими-то конкретными методиками. К тому же я была очень любопытна и совала нос везде, куда только меня пускали. На опыты по фагоцитозу я напросилась сама, потому что нам в мединституте читали очень интересные лекции по фагоцитозу профессора П.Н. Кашкин и
167
А. Д. Адо. При этом они говорили об Илье Ильиче Мечникове и Иване Григорьевиче Савченко, исследования которых по фагоцитозу заложили основу теоретической иммунологии. У меня в голове вертелось — вот бы посмотреть этот фагоцитоз!
Моя подружка Гайша в это время исследовала феномен лейкопении при брюшном тифе — стало быть, работала с лейкоцитами. А ведь нейтрофилы крови — очень удобная модель для наблюдения за фагоцитозом! Мы поговорили с Андреем Дмитриевичем. Он, что называется, благословил и посоветовал посмотреть возможность рефлекторной регуляции фагоцитоза. Мы выполнили эту довольно изящную работу и опубликовали на украинском языке в «Медичном журнале».
Кроме фагоцитов, меня еще привлекали бактериофаги, с которыми в КНИИЭМ работала Клавдия Семеновна Зобнина. Если фагоцит — пожиратель клеток, а бактериофаг — пожиратель бактерий, выстраивалась интересная цепочка... Но лаборатория фагов бдительно охранялась суровой Клавдией Семеновной, а она не слишком благоволила к любопытной лаборантке. Так что с фагами у меня ничего не получилось. А К. С. Зобнина работала с фагами очень серьезно и в 1963 году защитила докторскую диссертацию «О циркуляции дизентерийного бактериофага и выделении его из организма животных».
Довелось побывать и на «канцелярской работе». В этой связи мне вспоминается случай — сам по себе незначительный и даже несмешной, но поскольку он в какой-то мере отражает обстановку тех лет, позволю себе о нем рассказать.
Однажды Андрей Дмитриевич вызвал меня из лаборатории, где мы с Галиной Галеевной налаживали опыты по фагоцитозу, временно переквалифицировал меня в писаря и послал в конференц-зал вести протокол заседания ученого совета КНИИЭМ (секретарь совета заболел). Ученый совет института тогда работал очень активно: его решениями утверждались темы научных исследований, здесь же заслушивались отчеты, апробировались диссертации, новые научные разработки. Посмотреть на собрание корифеев науки поближе мне было интересно. Я расположилась на секретарском месте, приготовилась.
Стали подходить профессора. Меня поразила одна деталь: почти все ученые 168
мужи были одеты совершенно одинаково — в коричневые овчинные полушубки и такие же шапки, как у Андрея Дмитриевича. Потом я узнала, что меховая одежда была даром правительства Татарстана ученым, эвакуированным в Казань. Эта зимняя экипировка по разнарядке досталась и кое-кому из местных (в том числе А.Д. Адо). Итак, профессора пришли в униформе. За неимением вешалок шубы и шапки сложили в одну кучу на столе в углу конференц-зала и началось заседание. Я уже не помню, какая проблема тогда обсуждалась, — с тех пор прошло больше полувека, но у меня твердо осталось в памяти, что обсуждение было очень горячим. Когда заседание окончилось, многие его участники, облачаясь в свои форменные полушубки, все еще продолжали дискуссию. Первым из зала убежал вечно занятый и всегда легкий на ногу А. Д. Адо, за ним к выходу потянулись и другие. И тут на весь зал раздался незабываемый голос нашего опытнейшего эпидемиолога профессора Альфреда Эрнестовича Озола.
— Где моя шапка? Эта шапка не моя, она не лезет мне на голову ! Кто надел мою шапку ?!
Из окна я увидела, как по двору мчится профессор Адо, длинный и стремительный, машинально сдвигая назад шапку, постоянно сползавшую ему на глаза.
—У Адо ваша шапка! — закричала я и бросилась вдогонку.
Выскочив в халатике на улицу, я увидела, как Андрей Дмитриевич вихрем пронесся через трамвайные линии и скрылся вдали...
Альфреду Эрнестовичу пришлось посидеть в кабинете у директора КНИИЭМ Антонины Михайловны, пока я доставила ему его собственную шапку.
Должна подчеркнуть, что Андрей Дмитриевич Адо отнюдь не отличался рассеянностью, но крайняя его загруженность иногда играла с ним курьезные шутки. В его сотрудничестве в военные годы нуждались многие научные коллективы, и работы у него было так много, что это привлекло внимание правоохранительных органов. Казалось невероятным, чтобы один человек, к тому же занятый руководством кафедрой и имевший большую преподавательскую нагрузку, мог одновременно участвовать в таком количестве исследований — соответствующие органы за-
подозрили тут какие-то махинации. При проверке выяснилось, что подозреваемый повсеместно делал больше, чем вменялось в должностные обязанности. После этого ему была выдана «индульгенция» — официальное постановление, что существующие ограничения на совместительство в порядке исключения на профессора А. Д. Адо не распространяются (рис. 2).
Рис. 2. А.Д. Адо.
Хотя я числилась лаборантом КНИИЭМ и зарплату получала там, больше всего работала непосредственно с А.Д. Адо на кафедре патофизиологии, где было очень интересно. Научные исследования здесь начинались после четырех часов вечера и часто продолжались даже ночами. Андрей Дмитриевич буквально фонтанировал идеями, и ему постоянно не хватало рабочих рук для осуществления всех своих замыслов. В ту пору под руководством А. Д. АДО на базе КНИИЭМ проводилась большая работа по изучению анафилактических свойств сывороток. В конечном счете из этих исследований выросла вся современная аллергология. Кафедра патофизиологии трудилась в тесном содружестве с КНИИЭМ, и у нас было много забот с иммунизацией и сенсибилизацией животных. К тому же при этом нужно было постоянно наблюдать за динамикой титра антител, а для этого требовалось регулярно брать пробы крови.
Работать с подопытными животными меня обучила лаборантка кафедры патофизиологии Наталья Дмитриевна Шестакова.
— А меня учил сам профессор Николай Николаевич Сиротинин! — приговаривала она. Имя Н.Н. Сиротинина тогда было окружено для меня ореолом таинственности. Позднее, когда я с ним познакомилась и даже подружилась, я не раз
убеждалась в том, что он был человеком, действительно, необыкновенным и, несмотря на большую научную известность, наверное, до конца не раскрывшимся. Фиксировать животных, давать им наркоз, производить элементарные экспериментальные приемы я выучилась быстро. Труднее было научиться забирать у животных кровь из вены. Одолела я и эту трудность — ловко брала кровь из хвостовой вены у мышей и крыс, из краевой вены уха у кроликов, из вены задней лапы собак и даже у барана из яремной вены.
С баранами работал Михаил Семенович Сигал — тогда ассистент, а впоследствии известный профессор-онколог. В те годы он и А.Д. Адо первыми в нашей стране начинали разрабатывать проблему аутоаллергии. У подопытных барашков нужно было забрать кровь, выделить и подвергнуть химической обработке белки крови, затем обработанными белками сенсибилизировать то же животное и так далее. Моя задача — забор крови у баранов — только на словах выглядела просто. Бараны решительно не понимали важности нашей научной задачи и взывать к их сознательности было бесполезно — нужно было их надежно фиксировать. Делалось это так: барана выводили в коридор, четыре человека приседали и по возможности крепко держали каждый за одну ногу, а пятый сотрудник (желательно, мужчина) садился на барана верхом, хватал за рога и отгибал голову назад. Если все это удавалось, я быстро обрабатывала баранью шею — выстригала шерсть, нащупывала яремную вену, смазывала место будущего укола спиртом и со стерильным шприцем "шла на вену", чтобы отсосать 10 мл крови. В эти минуты эксперимента я, безусловно, была главной!
Как-то вечером — в те времена все врачи занимались наукой только по вечерам, днем шла лечебная работа — М.С. Сигал пришел на кафедру не один, а со своим младшим братом — военным врачом, который служил на флоте и мечтал после войны заняться наукой (сразу замечу, что ему это удалось, — он тоже стал учеником А. Д. Адо). Молодой человек по имени Иосиф был прямо-таки писаным красавцем, а в черном с золотом кителе, с кортиком на боку выглядел совершенно неотразимо — и сам это знал. Мне показалось, что он "очень уж из себя воображает", и в мою
169
голову пришла шальная идея — усадить его верхом на барана. Кстати, баран — белый, круторогий и очень крупный, с черной звездочкой на лбу — тоже выглядел весьма импозантно.
И вот — незабываемая картина. Иосиф Прекрасный в блестящей форме морского офицера, оседлав барана, решительно берется за рога, но держать твердо, по-видимому, не умеет. Баран, почувствовав неопытность седока, мощным рывком освобождается из рук девочек, державших его за копыта, выскакивает между ног незадачливого укротителя и во всю прыть несется по коридору — навстречу как раз в тот момент появившемуся в дверях Андрею Дмитриевичу. Атаковать профессора Адо баран все же не решился и, подбежав вплотную, остановился в замешательстве. Тем временем Андрей Дмитриевич, завидев в конце коридора незнакомого моряка, застывшего в кавалерийской позе, удивленно вопрошает:
— Вы кто?
Иосиф мгновенно вытягивается в струнку, чтобы представиться по всей форме. В этот миг баран круто разворачивается и скачет назад. Моряк кубарем летит на пол и оттуда рапортует:
— Я Иосиф Сигал!
В тот вечер опыт так и не состоялся — все, кроме барана, тряслись от хохота (баран, по-видимому, тоже был доволен)... Эту историю мы с удовольствием вспоминали, собравшись вместе в 1949 году, когда Михаил Семенович защитил свою кандидатскую диссертацию «Материалы к вопросу об аутоаллергии».
Несмотря на все трудности военного лихолетья, в Казани жизнь била ключом. Во-первых, численность населения в городе в то время увеличилась чуть ли не вдвое за счет массы эвакуированных лиц и беженцев с оккупированных фашистами территорий. Казанцы гостеприимно встретили приезжих — потеснились в своем жилье, приняли к себе целые семьи, а иногда и по две. И жили дружно, без кухонных дрязг: все вместе, плечом к плечу, трудились под девизом — все для фронта, все для Победы. Во-вторых, именно в Казани работали тогда важнейшие академические институты и многие другие научные учреждения, эвакуированные из Москвы и Ленинграда, крупнейшие оборонные заводы, оснащенные новейшей по тем временам техникой. Столичные ученые трудились в тесном контакте 170
с казанцами и весьма способствовали оживлению научной жизни города. Часто устраивались конференции, лекции, семинары, на которые допускались и студенты. Многие из эвакуированных ученых непосредственно занимались преподавательской деятельностью в казанских вузах, в том числе в нашем мединституте, некоторые из них (Каш-кин П.Н., Озол А.Э., Мазур Б.Л., Агафонов А.Ф.) входили и в ученый совет КНИИЭМ. Для нас, студентов, было событием слушать корифеев науки, имена которых мы встречали ранее только в учебниках. Для меня это не обошлось без смешного конфуза...
На экзамене по нормальной физиологии мне достался вопрос про «феномен Орбели-Гинецинского», и я удостоилась пятерки, но при этом пребывала в полной уверенности, что открыватель этого феномена носит звучную двойную фамилию «Орбели-Гинецинский», как Салтыков-Щедрин и Немирович-Данченко. Можете представить себе, как я остолбенела, когда вдруг своими глазами увидела в нашем мединституте прибывших из Ленинграда академика Ор-бели и его ближайшего сотрудника профессора Гинецинского — их, оказывается, двое! Группа професора Гинецинского работала на кафедре патофизиологии мединститута в тесном сотрудничестве с А. Д. Адо, и мне довелось не только общаться с ними, но и непосредственно участвовать в совместно проводившихся экспериментах. А вот их шефом Л.А. Орбели мне довелось восхищаться издали и безмолвно.
Генерал-майор медицинской службы академик Леон Абгарович Орбели производил потрясающее впечатление своей образованностью, живостью речи, оригинальностью взглядов и незабываемым остроумием. И внешне он был на редкость привлекателен. Лекции его были очень интересны — я в него просто влюбилась! Пару раз он заходил к нам на кафедру: и мы, лаборанты, глазели на него в немом восторге. Единственный раз поговорить с ним и даже удостоиться его похвалы мне привелось ближе к концу войны.
Было так. Андрей Дмитриевич изучал аллергические реакции скелетной мышцы совместно с профессором Гинецинским и его сотрудниками. По вечерам они работали у нас на кафедре, а я помогала им и уже знала всю методику этого эксперимента. Затем исследователи решили показать
опыт академику Орбели. К назначенному времени я дала собаке наркоз и подготовила операционное поле. Пришли все профессора. А моя учительница Н.Д. Шес-такова - непосредственный исполнитель эксперимента — почему-то задерживалась.
Профессор Адо уже дергался от нетерпения и неожиданно обратился ко мне:
— Ты можешь провести опыт?
Я растерялась. Ведь раньше я только смотрела, а сама в опыте не участвовала.
— Ну давай-давай, не задерживай! — приказал Андрей Дмитриевич.
С трепетом взяв скальпель, я начала. Ассистировал мне кружковец Гриша Тверской. Хотя мы очень волновались, опыт удался, и все остались довольны.
Орбели спросил у Адо, указывая на меня:
— Ваша аспирантка? Хорошо работает, чисто работает.
— Нет еще — лаборантка, но аспиранткой обязательно будет.
— Как Ваша фамилия? — спросил Леон Абгарович.
— Ишимова.
При моем ответе он как-то вопросительно посмотрел на меня, и мне показалось, что-то мелькнуло в его глазах. Может быть, он вспомнил об А. О. Ишимовой — детской писательнице и корреспондентке А.С. Пушкина? Но больше он ничего не сказал. Профессора ушли. Гриша был обескуражен. Я понимала его: он был ленинградец, уже собирался домой, мечтал после института пойти в аспирантуру к Орбели или Гинецинскому, постоянно возле них терся, и они его знали. И вот — похвала из высочайших уст досталась не ему, а казанской девчонке!
— Да не расстраивайся ты! Ведь все равно ты к ним пойдешь учиться! — успокаивала я его. — Я-то никуда из Казани не уеду!
Гриша посмотрел на меня, вдруг засмеялся и говорит:
— А я экспромт придумал! Слушай:
«Старик Орбели нас заметил,
И в гроб сходя, благословил».
— Ты что, одурел?! — возмутилась я. — Во-первых, это не твой экспромт, а Пушкина. Во-вторых, какой он тебе «старик»?! И какой гроб?! Он в расцвете сил и зените славы!
Да, академик Орбели был тогда в зените славы. До постыдной «павловской сессии» АМН СССР, где Леона Абгаровича поносила всякая «научная» и околомеди-
цинская шушера, оставалось еще семь лет...
Так протекала моя лаборантская жизнь. Но вот окончилась война, завершились годы учебы в институте, и я получила диплом врача (рис. 3).
Рис. 3. Л. М. Ишимова.
—Хватит болтаться между КНИИЭМ'ом и КГМИ. Перевожу тебя в производственный отдел — будешь заведовать лабораторией противокоревой сыворотки. Там нужно наводить порядок, — сказала директриса КНИИЭМ Антонина Михайловна. Честно говоря, «не болтаться» между КНИИЭМ и КГМИ я не могла — слишком много значила для меня патофизиология. В КНИИЭМ меня удерживал главным образом энтузиазм молодости. Я знала, что в Московском институте имени Гамалеи с 1946 года начали производить лечебные гамма-глобулины и рвалась туда — перенимать опыт в надежде немедленно внедрить его в Казани. Руководство КНИИЭМ не разделяло моего оптимизма, но я все же добилась командировки. У меня было рекомендательное письмо к академику Л.А. Зильберу. Он принял меня очень хорошо, помог ознакомиться с производством гамма-глобулинов и получить технологическую документацию. Тут мой пыл резко поостыл — я убедилась, что наш КНИИЭМ в самом деле еще не готов к такому сложному производству и воротилась восвояси (эра иммуноглобулинов наступила в Казани только к концу 60-х годов).
Вскоре после этой поездки мне предложили доцентуру в мединституте. К тому времени я уже защитила кандидатскую диссертацию и подумывала о докторантуре, а для этого нужно было работать на кафедре. В 1950 году я оставила КНИИЭМ.
Поступила 01.09.2008.
171
