CC BY
41
4. Maslova V.A. Linguoculture. Moscow: Academia, 2001.
5. Telia V.N. Russian phraseology. Semantic, pragmatic, linguocultural aspects. Moscow: Yaziki Russkoi Kulturi, 1996.
6. Kubryakova E.S. Semantics in Cognitive linguistics // Proceedings of Academy of Science. Series on literature and language. Moscow, 1999. V. 58.
7. Ivina I.V. Linguocognitive basis of analyses of branch term systerms. Moscow, 2000.
8. Vezhbitskay A. Language. Culture. Cognition. Moscow, 1997.
9. Stepanov Ju.S. Constants. Dictionary of Russian Cultures: experience of research. Moscow: Yaziki Russkoi Kulturi, 1997.
10. Vezhbitskay A. Speech acts // Novoe v zarubezhnoy lingvistike. Vol. XVI: Linguistic grammar. Moscow, 1985.
11. Demjankov V.Z. Cognitive linguistics as a kind interpretive approach. Moscow: Vostochnie yaziki, 1994. № 4.
12. Proskurina S.G. Semiotics of Indo-European culture. History of language. Concept systems in Indo-European language and culture. Problem of “code” and “texts”. Novosibirsk: Sibirskii Nesavisimii Universitet, 1998.
13. Proskuryakov M.P. Concept structure of text. St. Petersburg: Izdatelstvo SPbGU, 2000.
14. Tsydemdambaev Ts.B. Buryat historical chronicles and genealogy: historical linguistic research. Ulan-Ude: Buryatskoe knizhnoe izdatelstvo, 1972.
15. Bainova A.A. Semantics of colour in the traditional culture of people of Zabaikalie. Ulan-Ude, 2005.
16. Bertagaev T.A. Word combination and modern terminology. Moscow, 1971.
17. Mitupova N.M. Prepositive amplifiers of Adjective / Buryat and Russian dialects research. Ulan-Ude: BF SO AN SSSR, 1977.
18. Frumkina R.M. Colour. Sense. Similarity: aspects of psycholinguistic analyses. Moscow, 1984.
19. Zhukovskay N.L. Category and symbolism of Mongolian traditional culture. Moscow, 1998.
20. Vyatkina K.Ya. Sketches on culture and life of Buryats. Moscow, 1969.
21. Vasilieva M.S. Ethnic pedagogics of Buryats. Ulan-Ude, 1998.
22. Chemisov K.M. Buryat-Russian dictionary. Moscow: Sovetskaya Encyclopedia. 1973.
23. Losev A.F. Pholosophy. Mythology. Culure. Moscow, 1991.
Хинзеева Дарима Петровна, ведущий специалист УМУ Бурятского государственного университета Khinzeeva Darima Petrovna, leading specialist (Senior staff) of the Educational department of Methodical office of the Buryat State University
Tel.: (3012)215255; e-mail: [email protected]
УДК 811. 512. 31: 008
ББК 81.642
ЕА. Бардамова
Дискурсивные временные значения в бурятском языке
В статье определены условия формирования дискурсивных временных значений, отражающих представления лингвокультурного сообщества о таких топологических свойствах времени, как относительность, континуальность и дискретность, непрерывность и конечность, анализируются некоторые особенности осмысления свойств времени.
Ключевые слова: послелоги, дискурсивные значения, топологические свойства времени, пространственная модель времени, соматизмы.
EA. Bardamova Discursive temporal meanings in Buryat language
The conditions of forming discursive temporal meanings, which reflect the ideas of the linguacultural society about such topological properties as relativity, continuity, discreteness, ultimateness; some peculiarities of tense properties comprehension are analysed in this paper.
Key words: postpositions, discursive meanings, topological properties of the tenses, spatial model of the tenses, somatisms.
Время является одной из форм существования всего материального мира, важной составляющей жизни и сознания человека. Эта базисная категория имеет свою внутреннюю структуру, иерархию, поэтому исключительный интерес представляет процесс выражения времени языком, поскольку зафиксированный коллективный опыт осмысления становится основой дальнейших построений, позволяя выявить особенности семантической системы языка.
Временные послеложные конструкции, рассматриваемые в работе, зафиксировали процесс концептуализации времени в бурятском языке и являются одним из способов передачи его топологических свойств. Послелоги в бурятском языке по своим грамматическим признакам и синтаксической функции утратили свою лексическую полнозначность и относятся к служебным словам, выражающим различные отношения наряду с падежными формантами. Большая часть послелогов представляет собой грамматикализованные формы знаменательных слов, все еще функционирующих в языке. Выполняя служебную функцию, послелоги сохранили исходную семантику, поддерживающую, дополняющую и специализирующую значение полнозначной лексемы, к которой он примыкает, образуя обособленную синтагму и
обнаруживая определенную самостоятельность. В статье анализируется роль послелогов в формировании дискурсивных временных значений.
Некоторые бурятские послелоги эквивалентны русским предлогам по своей служебной функции, но при этом их отличие заключается в способности формировать дискурсивные временные значения в сочетаниях с причастием будущего времени, родительным падежом имени существительного, некоторыми деепричастиями. Аналитические глагольно-послеложные конструкции выполняют в этом случае функцию пропозиции, устанавливающую соответствия между реальным миром, интервалом времени и описываемым событием. На основе взаимодействия отмеченных компонентов задаются границы временных отрезков, указывается конечная или начальная точка отсчета, актуализируются идеи повторяемости или непрерывности, происходит ориентация относительно момента речи.
В подавляющем большинстве случаев бурятские послелоги образуют предикативную конструкцию с нереферентными глагольными формами - причастиями будущего или прошедшего времени, слитными деепричастиями, именем существительным в родительном или исходном падеже. В такого рода сочетаниях формируется дискурсивное значение, когда говорящий: 1) указывает на безостановочность или постоянное возобновление действия после некоторого перерыва; 2) его повторяемость или протяженность во времени; 3) актуализирует идею неестественного замедления или растянутости события; 4) мыслит его в ряду себе подобных; 5) определяет исходную и финишную временные точки. Т ак, послелоги, уже частично утратившие свою исходную семантику множества - бурин ‘все ’, целостности - бухэн ‘каждый ’, единовременности удаа ‘один раз ’ , актуализируют состояние повторения действий: хэдэн удэрудаагаар ‘несколько дней подряд’; временные отношения его продолжительности: удэр ошохо тума ‘с каждым днем ’; временные смыслы беспрерывности и неизменности, темпорального ряда или последовательности: жэлэй унгэрхэ тума ‘с каждым годом ’, удэшэ бури шахду ‘почти каждый вечер ’, минута бухэндэ ‘каждую минуту ’. Первоначальная сема всеобщности, совокупности, отсутствия исключений формирует идею интенсивности: hуни бухэндэ ‘каждую ночь ’, ерэхэ бури ‘с каждым приездом, каждый раз, как приезжал ’, хэдэн жэл удаа дараагаар ‘несколько лет подряд ’. А интенсивность в свою очередь, благодаря количественному компоненту, подвергается оценке: удэр бури ерэдэг ‘каждый день является (неодобр.) ’ удэр бухэндвв унтадаг ‘спит целыми днями (неодобр.) ’, жэл ошохо тума баяжадаг ‘с каждым годом богатеет ’.
Впервые на дискурсивное значение обратил внимание Д. Болинджер, отметивший, что английское слово all ‘все ’ в препозиици к предикату выполняет текстовую функцию, усиливает утверждение, не внося семантических изменений [1, с.63]. Дискурсивные значения местоимений и местоименных наречий отмечены Н.Д. Арутюновой, которая описала их роль в выражении неопределенности и незавершенности в русском языке [2, с.823-829], а на материале местоимения все выявила механизмы генерализации, фокусирования внимания, регуляции межличностных отношений, расширения и сокращения текста, преувеличения и преуменьшения [3, с.363- 00].
Для объективации временных отношений предшествования и следования, одновременности и повторяемости в бурятском языке используются сочетания причастия прошедшего времени с послелогом шэгтээ, уедэ, хирэдэ, тэндэ, зуура, дэргэндэ: уур сайха дэргэндэ ‘на рассвете ’, углов болохо дэргэндэ ‘к утру ’: тушаажа ябаhан шэгтээ ‘в то время, когда я сдавал ’, унтажа байха уеэр ‘когда спали ’, манай ошохо хирэдэ ‘во время нашего отъезда ’, абахынгаа тэндэ ‘когда получал ’, hургуулидаа ошохо зуура ‘когда я шел в школу’; формы родительного или основного падежа имени с хоорондо: тэрэ наншалдаан хоорондо ‘во время той драки ’; причастия будущего и настоящего времени муртоо: шамда ошохо
муртоо ‘пока шел к тебе ’, хэбтэhэн муртэнь ‘пока лежал ’; причастия будущего времени и родительного падежа имени: барагта: манай унтаха барагта ‘в то время, как мы ложились спать ’, удэрэй тэн барагта ‘примерно в полдень ’; причастия будущего времени или слитного деепричастия с сасуу: ерэн сасуу ‘как только пришел ’.
Временная каузация действий или состояний, осуществляемая с их помощью, носит ретроспективный характер, говорящий, находясь в позиции внешнего наблюдателя, описывает временные границы продолжительности действия или указывает на их начало: тэрэ гэhэн хирэдэ нохой гуйжэ ерэбэ ‘только он проговорил, подскочила собака ’, хабхар болохо хирэдэ ошохо ‘поедет, когда стемнеет ’. Некоторые из данных послелогов этимологически связаны с темпоральной лексикой, поэтому сохраняют денотативное значение времени: уедэ образовано от уе ‘время, пора’, хирэдэ ^ хирэ ‘промежуток времени’.
Большая часть послелогов, формирующих контексты со значением одновременности ситуаций, представлена пространственными словами: хоорондо ‘между ’, тэндэ ‘там ’, зуура ‘по пути ’, муртоо ^ мур ‘дорога ’, дэргэндэ ^ дэргэн ‘сторона ’, шэгтээ ‘направленный в какую-то сторону ’, которые позволяют говорящему не только сопоставить ситуации по времени, но и частично определить границы их временных промежутков, одно из событий при этом выступает в качестве временного ориентира. Пространственная временная упорядоченность, восходящая к онтологической связи концептов время и пространство, как известно, носит универсальный характер и подробно описана в лингвистической литературе [4].
Умение определять одновременность протекания явлений по сути своей дало возможность субъекту речи задавать с помощью послелогов начало отсчета времени и указывать на финитные временные отношения. Используя нетемпоральные послелоги, говорящий актуализирует идею исходной точки отсчета, в качестве которой выступает известное всем участникам коммуникативного акта событие или природное явление: кайндэрэй куулхэнээр ‘сразу после праздника’ (букв. праздника в конце), суглаанай куулээр ‘после собрания ’; ошохокоо урид ‘до отъезда ’ (букв. отъезда впереди), ерэкээр нэгэ жэл улуутэй болооб ‘с тех пор, как я приехал, прошло больше года’ (букв. как я приехал, один год больше прошло), арбан жэлэй умэнэ ‘десять лет тому назад ’ (букв. десять лет впереди), дайнай хойто ‘после войны’ (букв. войны позади), гурбан удэрэй саада тээ ‘пять дней тому назад’ (букв. три дня дальше), минии ерэкэн удаа ‘после того, как я пришел ’ (букв. как я пришел, долго), хоёр удэр урагша ‘за два дня вперед ’, хабар болохын урдуур ‘до наступления весны ’, нэгэ карын саана ‘месяц тому назад ’, мунвв удэрквв сааша ‘с сегодняшнего дня ’, ябаха дээрээ ‘перед уходом ’, намарай эхеэр ‘в начале осени ’, туунэй удаада ‘после того ’, куни болохо багта ‘к ночи ’, уур сайха багта ‘к рассвету ’.
Подавляющее большинство данных послелогов - слова с исходным пространственным значением: куулхэнээр, куулээр мотивированы куул ‘конец ’; урид, урагша, урда, урдуур восходят к ур- ‘впереди ’; саада, саана, сааша имеют общую корневую морфему саа- ‘дальний, на противоположной стороне ’; хойто, хойшо обозначают заднюю, северную сторону. Пространственная модель времени, присутствующая в той или иной степени в разных языках, в бурятском языке играет основную роль. Подавляющее большинство контекстов, так или иначе актуализирующих временные смыслы, строятся на основе пространственных представлений. Согласно этой модели, время представляет собой векторную прямую, состоящую из множества моментов речи, имеющих свое условное начало и конечный предел, при этом участники коммуникации обращены лицом к прошлому, будущее остается за их спиной, а относительность времени обусловлена присутствием фигуры говорящего. Количественные характеристики данного времени неопределенны, оно не измеряется привычными показателями - часами, сутками, годами, точкой отсчета выступает событие, одновременно с которым происходит действие, о котором идет речь. Возникают ситуативные временные отношения, построенные на каузации одновременных или разновременных действий, что достигается за счет использования пространственной метафоры до и после, не случайно глаголы в этих контекстах указывают на предшествуюшие действия или на то, что за ними следует.
Медиатором временных отношений выступает человек, разделяющий линию времени на три составляющие: прошлое, настоящее и будущее. Обозначая точку отсчета, он использует пространственные послелоги, которые в скрепе с причастием будущего времени локализуют ситуацию на определенном моменте в прошлом, имплицитно ориентируя участников коммуникации на события и действия в будущем: ябаха тээшээ хвврэхэ ‘рассказать перед уходом ’, сабшаха хойшо амарха ‘отдохнуть после косьбы’ (букв. косить, позади, отдохнуть ), хабар болохын урдуур таряа бэлдэхэ ‘приготовить зерно до наступления весны ’. Контексты с родительным и исходными падежами имени, с послелогами указывают на время, начиная с которого или после которого совершается действие, при этом чаще всего речь идет о прошедших ситуациях, а формальное время выражено основным глаголом: намаркаа эхилжэ ‘начиная с осени ’, убэлэй сааша ‘начиная с зимы ’, углввнэй урда ‘перед рассветом ’.
Финитные отношения обслуживаются при помощи родительного падежа имени + эсэсээр: зунай эсэсээр ‘в конце лета ’; Р.п. + хабаар: убэлэй хабаар ерэхэ ‘приедет где-то к зиме ’; Р.п + хабада: удэрэй эдеэнэй хабада ‘в обеденную пору’; Р.п. + угтуулан: шэнэ жэлээ угтуулан ‘навстречу новому году’; Р.п. + багаар: хара бараанай багаар ‘в сумерках’; причастия будущего времени + багта: удэшэ болохо багта ‘к вечеру ’; барагаар: карын тэн барагаар ‘примерно в середине месяца ’; дательного падежа имени существительного, числительного местоимения, или причастия будущего времени + хурэтэр: дала на-ка хурэтэр ‘до семидесяти лет ’; куулэй уе хурэтэр ‘до последнего времени ’. Семантика временного предела в этих контекстах имплицируется отглагольными послелогами хурэтэр ‘достигая ’, болотор ‘осуществив’, угтуулан ‘встречая’ с исходным значением кинетического достижения цели, которое и позволяет говорящему обозначить идею завершения временного промежутка. На конечность во времени указывают и отыменные послелоги хабаар, багаар, багта, барагаар, которые актуализируют идею приблизительной локализации границы времени, сему ‘не вполне точно определимый ’ находим в родственных глаголах бараглаха ‘делать что-либо приблизительно, предполагать ’, хабаарха ‘относиться к чему-либо, иметь отношение, принадлежать ’.
В семантическом поле начала и конца наблюдается преобладание по объему и частотности лексем начала. Данную ассиметрию можно объяснить, с одной стороны, отсутствием эсхатологических воззрений о конце мира и человека в бурятской картине мира, с другой, повторяемость и вечный круговорот природных циклов снимают контрадиктарность начала и конца. Формируется амбивалентность этих понятий, ибо при осознаваемой безграничности времени событийный предел ориентирован в будущее, выступает в качестве начала нового действия или состояния. Иногда черта, разделяющая конечную и начальную точки, подвижна, неопределенна и допускает взаимопереход, отсюда приблизительность в их определении. Внимание переносится с временных границ на семантическую реализацию цели, проявле-
ние развития во временном аспекте или продолжающуюся одновременность.
Пространственная временная упорядоченность, восходящая к онтологической связи концептов время и пространство, маркирует прошлое время как расположенное на значительном расстоянии от говорящего: уни холо ‘давно ’ (букв. долго, далеко), карын саана ‘месяц тому назад ’ (букв. месяц дальше), зуун жэлэй саана ‘сто лет тому назад’ (букв. сто лет дальше), саанакаал ‘издавна, изначально’ (букв. издалека). Значительное расстояние, которое умозрительно преодолевает говорящий, чтобы обозреть события, произошедшие в далеком прошлом, не позволяет ему в достаточной степени осмыслить их причину и следствие, а также объект, максимально удаленный от него, поэтому семантическая деривация наречия саанакаа ‘издалека ’ приводит к признанию существенных признаков этого объекта или времени в ряду исконных, неразрывно связанных с ними, внутренне присущих им, обусловленных самой сущностью: саанакаал мэдэжэ байгаа ‘изначально знал’, саанакаа дурэгуйгввр хандаха ‘изначально относиться враждебно, без видимых причин ’, саанакаа муу ёротой ‘вредный по природе своей ’.
Послелоги участвуют в указании на длительность описываемой ситуации, для этого чаще всего носители языка используют соматизмы, позволяющие описать локализацию времени действия относительно носителя языка, например, шарай ‘лицо ’: унгэркэн намарай шарайда ‘в течение всей прошлой осени ’, уржадэрэй шарайда ‘в течение всего позавчерашнего дня ’; нюрган ‘спина ’: убэлэй нюрганда ‘в течение зимы ’; нюур ‘лицо ’: хэдэн жэлэй нюурта ‘в течение нескольких лет ’, мунввдэрэй нюурта ‘на сегодняшний день ’; дотор ‘внутренности ’: хоёр жэлэй турша дотор ‘в течение двух лет ’. При выборе временных эталонов, эксплицирующих континуальность, предпочтение отдается тем соматизмам, которые способны регулировать соблюдение границ промежутков: части тела в обыденном сознании человека имеют строго заданную пропорцию и размер. Так например, послелог-конверсив нюрганда ‘в течение, в продолжение ’ унаследовал количественную информацию о денотате соответствующего предметного имени. О справедливости такого понимания говорит тот факт, что спина в других номинациях используется для определения высоты человеческого тела как основная его вертикаль: ундэр нюргатай ‘высокого роста’ (букв. с высокой спиной), нюргаар богони ‘невысокий’ (с короткой спиной), для обозначения горизонтальной поверхности чего-либо: харгын нюрган ‘обочина дороги’, талын нюрганда ‘в степи’, для указания на объекты, возвышающиеся над окружающими: хадын нюрган ‘горный хребет ’, нюрга модон ‘балка дома ’.
Обозначения длительности временного отрезка при помощи сочетаний с послелогами имеют свои особенности: в контекстах выражен результат сенсорного восприятия пережитого времени самим говорящим, указание на продолжительность которого выражено знаменательным словом, являющимся временным ориентиром: гурбан хоногой нюурта унтажа хэбтэхэ ‘бездельничать в течение трех суток’, карын шарайда бодхожо хаяаха ‘построить в течение месяца ’, шарай дээрэ ‘в начале года ’. В описании размера временного интервала имплицитно присутствует сам субъект речи, созерцающий или хранящий в памяти события, происходившие в тот период, поэтому становится объяснимым употребление послелогов, восходящих к лексеме лицо: шарай ‘лицо ’, нюур ‘лицо ’, символизирующих визуальное восприятие как главный канал получения информации (около 80% информации, поступающей в мозг человека). В данном случае можно говорить о совмещении перцептивной семантики с временными смыслами, т. е. для обозначения восприятия времени как непредметной сущности используется языковая техника зрительной перцепции.
Послелоги-соматизмы не только устанавливают временные границы описываемой ситуации, в их функции входит указание на непрерывный и довольно длительный период, обремененный регулярно повторяющейся деятельностью, которая имлицитно подвергается оценке, поэтому они сочетаются с теми именами, которые денотативно имеют компонент длительности: юкэн хоногой шарайда намнаха ‘преследовать в течение девяти суток’, энэ карын нюурта нюужа далдалха ‘скрывать в течение месяца’, ку-ниин нюрганда бэдэрхэ ‘искать в продолжение ночи ’. Обнаруживается регулярность в употреблении данных послелогов с именами, обозначающими определенные в количественном отношении интервалы времени: месяц, год, весна, зима, сутки и т. д. Им противопоставлены количественно неопределенные промежутки: агшан ‘миг, мгновение ’, хака ‘период ’, хэкэг ‘некоторое время ’, демонстрирующие не только разницу в семантике, в сфере их семантической реализации данные служебные слова не участвуют. Промежуток времени при этом воспринимается наивным сознанием как некое закрытое пространство, вмещающее в себя определенное событие, что естественным образом отражается на объективации этих представлений в языке: карын дотор ‘в течение месяца’ (букв. месяца внутри), хэдэн жэлэй дотор ‘в продолжение нескольких лет’ (букв. несколько лет, внутри), накан дотороо ‘всю жизнь’ (букв. возраст, внутри), хоёр саг соо ‘в течение двух часов ’ (букв. два часа, в), уе накан соо ‘в течение всей жизни ’ (букв. поколение, возраст, в), сабшалга соогуур ‘во время сенокоса ’ (букв. сенокоса внутри) и др.
Благодаря служебно-грамматической функции послелогов объективируются временные отношения повторяемости и непрерывности. Для этого в бурятском языке используются послелоги удаагаар: табан жэл соо удаагаар ‘пять лет подряд ’; тума в сочетании с причастием будущего времени: ябаха тума ‘когда захожу ’, удэрэй ошохо тума ‘по мере того, как проходят дни ’; бури с причастием будуще-
го времени и основным падежом имени: удэшэ бури ‘каждый вечер ’, сагай унгэрхэ бури ‘по мере того, как уходит время ’, удэр буриин ‘ежедневный’; бухэндэ: удэр бухэндэ ‘каждый день ’, хэзээ бухэндэ ‘постоянно ’.
Итак, для обозначения временных отношений и указания времени их протекания большую роль сыграло определение временной зависимости событий друг от друга. Г лагольно- послеложные аналитические конструкции в бурятском языке отражают наивное понимание времени не как абсолютной самостоятельной субстанции, а как вторичной сущности, структура которой напрямую связана с событиями и ситуациями мира человека. Приблизительность и нечеткость точки отсчета и предела действия или события, а также регулярность отождествления времени путем сопоставления с одновременно или последовательно протекающими действиями свидетельствуют о том, что начало и конец временных промежутков зачастую находятся в одной точке, а иногда конец действия является началом другого, формируя беспрерывность потока времени.
Для генезиса концепта Время в бурятском языке характерным явилось первичное осознание дискретной природы времени, понимаемого как последовательности моментов, на основе которого сформировалось представление о его бесконечности. Послелоги, актуализирующие временные отношения в составе предиката, позволяют описать объект относительно некоей установленной точки отсчета, предшествовавшей или следующей за ней, при этом временные идеи интерпретируются по пространственной модели или с помощью семантики видения (зрительной перцепции). Исследуемые аналитические конструкции несут информацию деятельности человека во времени, являющуюся необходимым условием восприятия и познания мира, которое заключается «в упорядочении определенных когнитивных структур, порождаемых чувственным опытом и неразрывно связанных между собой: пространственной структуры и временной структуры» [5, с.83]. Иными словами, с их помощью «интерпретируется особое восприятие времени и пространства в едином хронотопе» [6, с.286]. Во внутриязыковой модели времени аналитические послеложные конструкции передают представления о реальном времени как о длительности, характеризующейся непрерывностью и повторяемостью, имеющей внутренние границы - начало и конец, формируют временную последовательность.
Литература
1. Bolindger D. Essense and accident: English analogs of Hispanic ser - estar // Issues in linguastics. Papers in honor of Henry and Renee Kahane. Urbana, etc. 1973.
2. Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. - М., 1999.
3. Арутюнова Н.Д. Все про все (по текстам Ф.М. Достоевского) // Логический анализ языка. Семантика начала и конца. - М., 2002.
4. Булыгина Т.В., Шмелев А.Д. Языковая концептуализация мира (на материале русской грамматики). - М., 1997; Вежбицкая А. Семантические универсалии и описание языка. - М., 1999; Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. - М., 1987; Касевич В.Б. Буддизм. Картина мира. Язык. - СПб., 2004; Лакофф Дж. Мышление в зеркале классификаторов // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 23: Когнитивные аспекты языка. - М., 1988; Яковлева Е.С. Фрагменты русской языковой картины мира (модели пространства, времени, восприятия). - М., 1994; Кронгауз М.А. Время как семантическая характеристика имени // Семиотические исследования. (Вопр. кибернетики. Вып. 159). - М., 1989; и др.
5. Кравченко А.В. Язык и восприятие. Когнитивные аспекты языковой категоризации. - Иркутск, 2004.
6. Кубрякова Е.С. Части речи с когнитивной точки зрения. - М., 1997.
Literature
1. Bolindger D. Essense and accident: English analogs of Hispanic ser - estar // Issues in linguastics. Papers in honor of Henry and Renee Kahane. Urbana, etc. 1973.
2. Arutyunova N.D. All about all (on text F.M. Dostoevsky) // Logical analysis of the language. The Semantics beginning and end. Moscow, 2002. Р. 363-400.
3. Arutyunova N.D. The Language and world of the person. Moscow, 1999: 823- 829.
4. Bulygina T.V., Shmelev A.D. Language concepts off the world (on material of the russian grammatics). Moscow, 1997; Kasevich V.B. Buddhism. The Picture of the world. Yazik. St. Petersburg, 2004; Vezhbicka A. Semantic universals and description of the language. Moscow, 1999; Karaulov U.N. The Russian language and language personality. Moscow, 1987; Lakoff J. The Thinking in mirror qualifier // New in foreign linguistics. № 23. Kognitive aspects of the language. Moscow, 1988; Yakovleva E.S. The Fragments of the russian language picture of the world (the models space, time, perceptions). Moscow, 1994; Krongauz M.A. Time as semantic feature of the name // Semiotic studies (The Questions of Cybernetics. № 159). Moscow, 1989 .
5. Kravchenko A.V. The Language and perception. Cognitive aspects to language subsumption. Irkutsk, 2004.
6. Kubryakova E.S. Parts of speech with cognitive standpoint. Moscow, 1997.
Бардамова Екатерина Александровна, канд. филол. наук, доцент кафедры русского языка Бурятского государственного университета
Bardamova Ekaterina Alexandrovna, associate professor of Russian language departament of Buryat State University, cand. of philological sci.
Tel.: (3012)442679; e-mail: bardam [email protected]
