CC BY
39
УДК 8.0 (471.67)
ДИАЛОГ ВРЕМЕН, ДИАЛОГ КУЛЬТУР (К проблеме истоков «евразийства»)
© 2007 Акавов З.Н.
Дагестанский государственный педагогический университет
«Евразийское» начало, по мнению автора, лежало в структуре сознания народов, расселявших необозримые пространства Древней Руси, Предкавказья, Подунавья, По-днепровья, Подонья, Урала, что предопределило «евразийское» начало русской литературы, формировавшейся в условиях многонациональной России. Евразийский характер русской литературы прослеживается в утраченном для современного читателя прозаическом наследии А.А. Бестужева-Марлинского - поэта, критика, писателя. В статье исследуются истоки и особенности его творчества, а также подчеркиваются межнациональные и межкультурные общности, вопросы синтеза и их значение в современном духовно-историческом процессе.
To the author’s mind, «Eurasian» beginning laid in the structure of consciousness of the peoples, occupied vast spaces of Old Russia, Fore-Caucasus, the regions along the Danube, the Dnepr, the Don, the Ural rivers. These factors had determined the «Eurasian trends» of Russian literature, formed under conditions of multinational Russia. In particular the Eurasian outlook is observed in A.A. Bestuzhev-Marlinskiy ’s prosaic heritage, lost for modern reader. A.A. Bestuzhev-Marlinskiy is a classic of Russian literature, a poet, a critiques and a writer. In the article the sources andparticu-larities of his creative activities are researched, as well as international and intercultural generalities, the problems of syntheses and their importance in modern spiritual and historical process are emphasized.
Ключевые слова: литературное евразийство, истоки евразийства, творчество А.А. Бестужева-Марлинского, марлинизм, русско-кавказская литература, бестужевский синкретизм.
Keywords: Eurasian trends of literature, the souces of Eurasian trends, A.A. Bestuzhev-Marlinskiy ’s creative activity, Marlinism, Russian-Caucasian literature, Bestuzhev’s syncretism.
Настоящая статья посвящена научному осмыслению истоков «литературного» евразийства - теме чрезвычайно актуальной в современности, но, к сожалению, практически не разработанной. Вместе с тем можно отметить и уже осуществленные в этом плане некоторые заделы: сотрудниками и соискателями кафедры литературы, в частности, Л. А. Эмировой, Р. Г. Кадимовым, Х. И. Ильясовым, Г. В. Воловым, Р. У. Пахрудиновой, Г. Ш. Чам-сединовой, М. С. Сулеймановой, Л. В. Мамедовой, В. М. Мухиной, М. К. Гунашевой, Н. В. Дубновой, П. С. Черкесовой и др. выполнены и защищены диссертации, в том или ином ракурсе освещающие интересующую нас проблему. И все же всего этого, конечно, мало.
Между тем «евразийское» начало, как нам представляется, лежало в основании, в структуре сознания народов, входивших в необозримые пространства Древней Руси, Предкавказья, Подунавья, По-днепровья, Подонья, Урала.
Литературным свидетельством подобной концепции вполне может служить уникальный в этом плане памятник культуры раннего средневековья - «Слово о полку Игореве», в котором как бы зафиксирован, задокументирован отмеченный выше симбиоз. «Слово...», по мнению специалистов, представляет собой произведение, в котором современные ему и последующие читатели могли заметить не следы «азиатских» заимствований, влияний и т.п., а орга-
ническое целое, генетически цельное выражение общенационального единства сознания и бытия далеких предков современного российского менталитета.
Но чтобы спокойно разобраться в этих весьма сложных проблемах современных реалий, в частности, подчас искусственно раздуваемых концепций «национальных» менталитетов, следует признать одну историческую истину: в древней и раннесредневековой истории народов, населявших пространство, территорию от Дербента до Киева на Востоке и Западе и от низовьев Волги до Кавказских гор на Севере и Юге современной России, существовало как признанный цивилизованный субъект тогдашнего мирового сообщества мощное и могущественное государственное образование - Хазарский каганат.
Несмотря на это, место и значение указанного субъекта международного сообщества в контексте интересующей нас проблематики мало занимало внимание литературоведов, культурологов и обществоведов, если не сказать больше,
- почти не входило в орбиту их научных интересов. Не вдаваясь в бесперспективную дискуссию по многим, возможно, еще не проясненным вопросам истории этого государства, отмечу его главное, на мой взгляд, структурное и политическое составляющее через призму чрезвычайно актуальной в настоящее время и столь же продуктивной общенациональной идеи современной России - её «евразийского» менталитета. Но где искать истоки идеологии, феномена «евразийства»? Если за исходное считать первое по времени упоминание термина именно в методологическом смысле, то понятие «евразийство» окажется не столь уж и древним: в справочной литературе его начало увязывается с идейнополитическим и философским движением в русской эмиграции 1920-1930-х годов, в частности, с выходом в свет сборника статей молодых философов и публицистов М. С. Трубецкого, П. Н. Савицкого, Г. В. Флоровского и П. П. Сувчин-ского «Исход к Востоку» (София, 1921). Историко-философская и геополитическая доктрина евразийства, следуя идеям
поздних славянофилов (Н. Я. Данилевский, Н. Н. Страхов, К. Н. Леонтьев), во всем противопоставляла исторические судьбы, задачи и интересы России и Запада и трактовала Россию как «Евразию», особый срединный материк между Азией и Европой и особый тип культуры.
Географически Евразия - самый большой материк на Земле в Северном полушарии. Ее площадь составляет 54,9 млн. км2, а население - 4,1 миллиард человек (перепись 1993 г.). Страны СНГ (в т.ч., естественно, и современная Россия), можно сказать, это ядро всей Евразии, и поэтому совершенно органичными представляются обнаруживаемые в последнее время в лексиконе историков, политологов, ученых-гуманитариев акценты на феномен евразийства, в частности и наши к нему апелляции.
В этой связи представляется важным подчеркнуть, что по своей национальной «мозаике» Хазарский каганат, как известно, поглощал и аккумулировал в себе многослойную, разнопластную и в то же время разумно, соединительнообъединительно «заряженную» многонациональную энергетику.
В этом плане одна из актуальных проблем состоит в том, чтобы определить или найти грань, которая одновременно и «соединяет», и «разъединяет» понятие «возрождения современной России к исторической России, к тому уровню, когда Россия была мировой державой».
Многие политологи (в частности, Т. Муслимов в статье «Будущее России -новое возрождение к мировому уровню развития» // Махачкалинские известия. №46. 19 ноября 2004 года) считают, что «историческая Россия (имея в виду конец XVIII - начало XIX вв., когда народы Кавказа, по историографии, добровольно входили в состав России) создавалась по центробежному варианту, через военную и мирную экспансию и добровольное вхождение ряда народов в состав Российской империи». Вместе с тем имеет право на существование постановка вопроса о том, как и к какой «континентальной» субъектности отне-
сти государственно-территориальный и исторический срезы пространства и времени, относящиеся к «хазарскому» периоду.
«Откуда есть пошла Русь», таким образом, если и чисто русский вопрос, то его истоки, наверное, нужно и следует искать в «дорусской» истории, которую совместно писали, в основном, все народы и юга современной России, волей судьбы объединенные Хазарским каганатом. Это ни в коей мере не означает приевшееся в общественном сознании и потому приставшее в нашей новейшей истории как атрибут возвеличения, исключительности и других «рудиментов» всевозможных «пан-измов», а являлось необходимым условием жизни, бытования многих поколений народов региона. Историками (прежде всего археологами, а в особенности М. Г. Магомедовым) со всей убедительностью доказано, как материальная (отсюда и духовная) культура, составившая образ жизни, мировоззрение народов Хазарского «конгломерата», не была расчленена на их позднейшие «национальные» орнаменты. Это и было симбиозом, еще нерасчлененным единством того, что мы сейчас называем «евразийством». Таким образом, в процессе зарождения, формирования и развития «исторической России» не последнее место, а родовая, функциональная роль принадлежала одному из её «синкретических» начал - Хазарскому каганату. Кстати, не в этом ли кроется смысл и того, что двуглавый орел - символ герба России - смотрит в разные стороны: в Европу и Азию, на Запад и Восток?!
Симптоматичным в этом плане может быть и то обстоятельство, что значительный этнокультурный и историколитературный пласты «Слова о полку Игореве», которые ранее (т.е. в трудах академиков Рыбакова, Лихачева и др.) «классифицировались» как его «темные места», якобы не поддающиеся этимологизации и расшифровке, в настоящее время получают все большее объяснение отмечаемым нами именно «синкретическим» евразийским основанием поэтики уникального древнего памятника общенациональной словесности. В этом плане
заслуживает особого внимания поэма древнебулгарского поэта Микаила Башту (Киевлянина) «Сказание о дочери Шана», написанная в 882 г. и, по мнению ряда ученых, представляющая собой «новый источник по истории народов восточной и центральной Европы VII - IX вв».
Размышляя над этими вопросами, иногда приходишь к весьма неожиданным мыслям. Среди них - и довольно щепетильный и тонкий - вопрос о национальной идее, которая, к сожалению, часто «эксплуатируется» вульгарно и чрезвычайно примитивно: государственная идея подменяется этническим содержанием. В то же время совершенно очевидно, что в основе понятия «национальная идея» лежит слово «нация», а не национальность.
Однако немало случаев, когда всеобъемлющее государственно-политическое, отечественное наполнение национальной идеи подменяется опасным для морально-этической, нравственной стабильности общества националистическим смыслом. Один из подобных «рецидивов» представляет собой публикация некой Татьяны Моисеевой «Кто мы, славяне?», которая напечатана за 16.05, 23.05, 30.05, 2.06, 12.06, 2003 г. (№№ соответственно 20, 21, 22, 23, 24) в газете «Махачкалинские известия». Хотя эта публикация классифицирована (скорее всего и наверное, редакцией газеты) как «Версия», однако она насквозь пропитана воинствующей идеей панславянизма (что, впрочем, просматривается уже в достаточно претенциозном её заглавии). Материалы, использованные автором, -мифологические персонажи и исторические факты, связанные в основном с этнической картой Северного Кавказа, - не являются новыми для науки. Но дело в том, как они осмысляются и интерпретируются! Конечно, нельзя обвинять автора в выборе темы, идеи - это субъектное право. Но когда привлекаемый им очень интересный историко-культурный материал (относящийся, впрочем, не только к одним славянам) используется исключительно для утверждения идеи панславянизма в огромных просторах
Евразии, то естественно возникают вопросы, сомнения и т.д. Однако нас занимает не эта сторона, а интересует проблема генетических истоков этнической культуры народов региона от Поднепро-вья до Каспийского моря.
По нашему глубокому убеждению, весь этот богатый этнографический, историко-культурный пласт древности не столько может, а совершенно однозначно является уникальной иллюстрацией евразийской основы того, что народы нашего региона, простирающегося на огромной территории Юга современной России, сохранили, как завещанное и предписанное Провидцем, и важно, чтобы дорожили этим своим единством.
Таким образом, указанная цель по известным этнополитическим и геополитическим мотивам в сегодняшних реалиях нам представляется особенно востребованной.
В то же время важно подчеркнуть: статья не рассчитана только на потребу дня - она является итогом многолетних научных поисков автора в избранной проблематике.
Итак, состояние временной «погра-ничности», сопровождающее человечество на грани двух тысячелетий, формирует объективную потребность переосмысления и переоценки наследия адекватно запросам эпохи. Век XX, уже ставший историей, приложил много усилий, чтобы восстановить справедливость по отношению к незаслуженно забытым именам. В русское словесное искусство, благодаря этому веянию, вернулись из литературной эмиграции имена и творения великих наших соотечественников. Однако еще не снято критическое вето с традиционного подхода к литературе XIX в., так называемой классической. Привычная иллюзия чрезмерной иссле-дованности классического наследия, порожденная однолинейной критикой, лишает современность своего духовного лица, т.к. характер освоения классической литературы является основным показателем степени развития художественного мышления нации. В литературном потоке XIX в. сохранились имена, творчество которых продолжает оста-
ваться в тени. Одним из утраченных для современного читателя литературных достояний является прозаическое наследие А. А. Бестужева-Марлинского - поэта, критика, писателя.
Кавказский раздел творчества Бестужева поднимает общечеловеческие, исторические, культурные и литературные вопросы, но они, как и все разножанровое наследие поэта-декабриста, все еще не получили полного изучения. Признанный современниками едва ли не выше Пушкина Бестужев в дальнейшем оказался на периферии русской словесности. Интерес к нему возобновился лишь со второй половины XIX в.
Но отечественное литературоведение демонстрировало двойственное отношение к этому поэту (исходя из определения «поэтической прозой» стиля Бестужева В. В. Виноградовым, мы будем ссылаться на автора «кавказских» повестей, как на поэта). Часть исследователей, вслед за В. Г. Белинским, находила в нем лишь недостатки формы. Критик середины XIX в. А. В. Дружинин в статье «Критика гоголевского периода русской литературы и наше к ней отношение», отмечая тот беспощадный удар литературному дару Бестужева, нанесенный критическим приговором Белинского, писал: «До сих пор Марлинский еще нуждается в хладнокровной оценке, до сих пор ценители, истинно признающие в нем, при всех его недостатках, и дарование, и силу истинной поэзии, еще не могут решиться поднять свои голоса в защиту лучших вещей Марлинского. Так силен был удар, ему нанесенный, так полезны были последствия этого удара для дела упрощения русского повествующего слога!» [7]. Предупреждение Дружинина о последствиях критического «авторитетства» приобретает, таким образом, характер завещания. Однако уже в конце XIX в. литературный критик
Н.Н. Страхов продолжает говорить об «искусственном и сделанном» кавказском герое «а 1а Марлинский» [10]. Наиболее убедительно логика времени реализма, сокрушающая идеалы прошлого, выразилась в словах А. И. Штукенберга, инженера и строителя, поэта и писателя,
охарактеризовавшего в своих мемуарах второй половины XIX в. Бестужева как «натянутого фразера, которому я, впрочем, в юности так любил подражать» [6]. Наступающая новая литературная идеология подмяла романтику юных поэтов мощным наплывом зрелых, нетерпимо «прокрустовых» взглядов, выращенных в недрах критического реализма.
Сокрушительный приговор Белинского на целый век отвратил отечественных исследователей от личности Бестужева, направив на поиск «простоты» в изобильной русской литературе все критические силы. Но богатство и разнообразие литературного наследия не дает права забывать хоть одно значительное имя, ведь история литературы не заменяет одного явления другим. Забвение, как и привычный схематизм толкования, создает в литературном процессе «белые пятна»: стоит упустить звено бестужевского творчества, как станет проблематичным определение закономерностей развития талантов А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, Н. В. Гоголя, Л. Н. Толстого; появится доля условности в изучении русского романтизма, прозаических жанров и языка прозы.
Специфичная тема и оригинальная форма творений навсегда оставшегося молодым поэта (Бестужев так и не переступил сорокалетний рубеж) не укладывались в рамки гипертрофированной критикой идеи простоты формы и содержания.
С другой стороны, интуитивный дар Бестужева легко заслонялся авторитетными профессионалами: Пушкиным,
Гоголем, Белинским ... Родившись в 1797 г. и, следовательно, будучи лишь на два года старше Пушкина, Бестужев обречен был стать «кометой» в сравнении со светилом русского словесного искусства. О незавидной участи таланта обыкновенного в лучах имени гениального говорил сам Бестужев в очерке «Путь до города Кубы»: «Наступив на зенит, солнце льет на землю море невыносимого света, лишает земные предметы лучшего украшения - тени, уничтожает человека своею знойною, яркою славою» [5]. Но критика не имеет права на иллюстративный, поверхностный
взгляд на предмет исследования. «Старое литературоведение, - отмечает Б. С. Мейлах, - подменяло представление о живом, разветвленном литературном процессе представлением об «элите», созвездии только небольшого круга избранных имен. Отсюда и традиционное построение историко-литературных работ как серии «медальонов» - характеристик писателей первой величины... И все же литература с ее национальным своеобразием, с широчайшим охватом всех явлений действительности - результат деятельности многих и многих писателей» [9. С.3-20]. Разносторонний дар Бестужева - поэта, писателя, критика, этнографа, языковеда - представляет исторический и литературный интерес, как обращение к истокам многих явлений российской словесности.
Проза Бестужева чаще, чем его критика и поэзия, привлекала внимание литературоведов. Но это внимание было, в основном, приковано к своеобразию бестужевского литературного стиля, к так называемому «марлинизму». Словесная избыточность, выспренность, эксцентричность поэтической манеры Бестужева не раз резко подчеркивались В. Г. Белинским. В «Литературных мечтаниях» критик-реалист определяет романтические повести Бестужева как содержащие «более фраз, чем мыслей, более риторических возгласов, чем выражений чувства» [3].
На неестественность, пестроту и даже жеманность расточительной языковой манеры Бестужева указывал и А.С. Пушкин, хотя был неизменно сдержан в своих высказываниях о литературной деятельности ссыльного декабриста.
Отметив в «Литературных мечтаниях» «внешний» характер таланта Бестужева, Белинский, как и многие литературные критики-последователи, оказался, так сказать, в плену поэтической формы, которую сам декабрист вызывающе демонстрировал российской публике. В письме к братьям Николаю и Михаилу от 21 декабря 1833 г. он писал о своем стиле: «Что же касается до блесток, ими вышит мой ум; стряхнуть их -значило бы перестать носить свой кос-
тюм, быть собою... я не притворяюсь, не ищу острот - это живой я» [4. С.445]. Эта литературная особенность отмечалась многими современниками Бестужева. Так вспоминает о манере декабриста неизвестный мемуарист: «В литературных... своих произведениях он сыпал остротами и разливался веселостью; многие его повести исполнены не только блесток, но и истинного фейерверка остроумия. Иные называли это остроумие мишурным...» [8. С.93-96]. Чрезмерная декларативность собственного стиля письма, близкого к романтической поэме 20-х гг. (Н.А. Степанов), становится на долгие годы причиной неотмеченности содержания творчества А. Бестужева.
Однако «огненное наречие» поэта-декабриста, языковой иероглиф его «поэтической прозы» имеет, по нашему убеждению, объективные корни в настоящей литературной ситуации первой трети XIX в. В письме к К. Полевому от 21 февраля 1834 г. А. Бестужев жаловался: «Ладить с мадам цензурою не умею я ни на словах, ни на письме. Писав, однако ж, последнюю критику, я клал перед глазами ножницы как символ прокрустовой < 81С> постели... Не только за критику, да и за сказку страшно садиться
- и положительно говорю вам, что это главная причина моего безмолвия. Не смея бросать в свою записную книжку мыслей своих, как решиться писать что-нибудь для публики. Малейшее слово мое перетолкуют - подольют своего яду в самое розовое масло, - и вот я вновь и вновь страдалец за звуки бесполезные» [4. С.743]. Цензурный надзор за вдвойне опасным для государя поэтом (декабристом, с одной стороны, и, безусловно, талантливым литератором - с другой) привел к формированию напыщенного маскирующего литературного стиля, характерного для Бестужева. Это отмечал и В. Базанов: «Но и пристрастие к мета-форизации и искусственная декламаци-онность не есть ли своеобразный декабристский прием, рассчитанный на затемнение подлинного смысла его повестей?» [1].
Несмотря на «затемняющую» роль «марлинизма», его заслуги в развитии
русского литературного языка были, безусловно, велики. «Быстрые» (определение Белинского) фразы Бестужева перешли в разговорную речь современников поэта, его стилистической манере подражали литературные последователи: В. Ф. Одоевский, Н. Ф. Павлов, А. Ф. Вельтман, И. И. Лажечников, ранний Гоголь. Как наиболее «неистовых» подражателей Бестужева Р.В. Иезуитова отмечает П. Коменско-го, И. Панаева, Е. Ганн [2. С.220]. Стоящий у истоков русской романтической повести, поэт-декабрист Бестужев своими исканиями, открытиями и даже заблуждениями указал дорогу в литературу многим талантам, наметил жанр повести как предшественника популярнейшей литературной формы XIX в. - романа.
Кавказский цикл творчества А. Бестужева получил самые противоречивые отзывы. Первый и авторитетнейший судья и обвинитель - В. Г. Белинский -не сумел уловить в нем самого важного: оригинального инонационального тона. С реалистической позиции критик обличает литературные темы по-эта-декабриста, на которые, как с иронией он говорит, «только разве в каком-нибудь Дагестане можно еще с важностью рассуждать ... ведь Дагестан в Азии!..»[3].
Белинский верно уловил влияние азиатского духа на самого Бестужева, его евразийский менталитет. В литературной форме эта черта сложилась в так называемый прием орнаментального этнографизма как результат сближения двух литератур и двух «способов воззрения»: европейского и азиатского.
Современная Бестужеву историография в лице Е. И. Козубского, автора «Библиографии Дагестанской области», охарактеризовала этнографические сведения, содержащиеся в повестях декабриста, как «ложные» и «воображаемые» автором. Объективная сущность бестужевского «способа воззрения» была определена в XX в. Крупнейшие исследователи Бестужева-кавказоведа первой половины XX в. М.П. Алексеев, В. Васильев, А.В. Попов отмечали этнографи-
ческую осведомленность Бестужева и высоко оценивали с этой точки зрения кавказский цикл, содержащий важные сведения о быте, нравах и культуре кавказских (большей частью дагестанских) народов. Критика середины XX в., в том числе В. Базанов [1. С.528], обращалась к этому «грузу» уже с точки зрения декабристских истоков бестужевского этнографизма.
Столь же полемично отношение отечественной критики к психологически мотивировочной базе характеров прозы Бестужева 1830-х гг. (в основном, кавказской). В частности, В.Ю. Троицкий утверждает о заданности личностного портрета автором: «Автор сам дает первую и последнюю оценку героя до его поступка» [9. С.28]. Однако поэт-
декабрист большое внимание уделял изображению внутреннего мира героя, его «диалектике страстей», «байронической рефлексии», по определению В. И. Кулешова. Этот исследовательский пробел, заложенный еще критическими отзывами В.Г. Белинского, отмечал и Р. М. Мустафин: «...Психо-логизм как художественный принцип во многом обязан своим становлением в русской прозе Бестужеву и, в частности, его циклу кавказских произведений» [8. С.95].
Таким образом, несмотря на несомненный талант, в чем Бестужеву не отказывал даже Белинский («он (Бестужев) одарен остроумием неподдельным, владеет способностью рассказа, нередко живого и увлекательного, умеет иногда снимать с природы картинки-загляденье» [3]), талант писателя, поэта, публициста, критика - его творчество не получило однозначной оценки. Неровность и специфичность бестужевского дара беспокоили и раздражали современников и потомков, заставляя создавать гипотезы и разрушать их, цепко держа в напряженном словесном лабиринте российского читателя уже почти два века. Мы в своей работе обратились к кавказскому наследию Бестужева как к последней вспышке декабристского романтизма, сфокусировавшей политико-литературные взгляды декабриста и поэта, этнографа и филосо-
фа, способного, по словам современника, «сильно увлекать массу публики».
В творчестве А. А. Бестужева в результате национально-культурного слияния двух цивилизованных колоссов (Европы и Азии) можно проследить, как сближаются литературы русская и национальная, дагестанская, образуя своеобразный бестужевский синкретизм. Русская черта
- способность к «переимчивости» (Карамзин) - у Бестужева превращается в счастливый дар. Поэт легко входит в инокультурную среду, принимая свойственные только ей образные, идейнонравственные и стилевые особенности. Таким образом, мы можем говорить не просто о русской литературе на кавказскую тему, а о литературе русско-кавказской, о культурной полифонии, где сложности каждой литературы, сохраняясь, слагаются в грандиозную перспективу национального сотрудничества. Наша работа суть первая попытка проследить кавказское наследие Бестужева в двух ракурсах: европейском (идеи романтизма, декабризма, прогресса...) и азиатском (этнографизм, сложности национальной психологии, восточная поэтика...). Исходя из этого, на материале двух кавказских повестей «Аммалат-Бек» и «Мулла-Нур» мы вывели теорию трех образных типов: образы страстные, образы созидательные, образы легендарные.
Таким образом, на примере русской классической литературы, в частности на материале «кавказской» прозы А. А. Бес-тужева-Марлинского, можно будет выявить и осмыслить художественную, идейно-тематическую специфику оригинального, евразийского «способа воззрения» поэта и декабриста на сопредельную с Россией историко-этно-графическую общность, углубиться в литературную мастерскую автора для дешифровки поэтического кода Бестужева - «марлиниз-ма»; проследить процесс обогащения русской литературы новой тематикой и художественными средствами в результате общения России с Кавказом, географически, исторически связанным с Востоком; показать, как поэт решал проблему взаимосвязей восточной и западной культур.
Примечания
1. Базанов В.Г. Очерки декабристской литературы. - М., 1953. - С. 528. 2. Базанов В.Г. Поэты-декабристы. - М.-Л., 1950. - С. 220. 3. Белинский В.Г. Собр. соч. в 3-х т. Т. 1. - М., 1948. - С. 797. 4. Бестужев-Марлинский А.А. Повести и рассказы.- М., 1976. 5. Бестужев-Марлинский А.А. Соч. в 2-х т. Т. 2.- М.: Худ. лит., 1958.- С. 743. 6. Власова З.И. Декабристы в неизданных мемуарах А.И.Штукенберга. - Л.: «Наука», Ленинградское отделение. 1975. - С. 354-370. 7. Дружинин А.В. Прекрасное и вечное. - М.: «Современник», 1988. - С. 543. 8. Заметки неизвестного о декабристах (воспоминания о братьях Бестужевых). - М.,1988. - С. 93-96. 9. Мейлах Б.С. Введение // Русская повесть 19 в. История и проблематика жанра. - Л.: «Наука», 1973. - С. 3- 20. 10. Страхов Н.Н. Литературная критика.- СПб: РХГИ, 2000.- С. 464.
