CC BY
15
Д ИААЕКТИКА РУССКОГО ТРАГИЗМА (ПО ТРИАОГИИ А. В. ЛАРИОНОВА)
УДК 82-31(470+571) Н. И. Неженец
Московский государственный университет культуры и искусств
В статье раскрывается диалектика русского трагизма, положенная в основание трилогии большого русского писателя А. Ларионова. Катастрофа, ставшая самым крупным явлением XX века, трагически обнажила утрату соборной русской Идеи, которая со времён Спартака, через тернии и огромные человеческие жертвы пробивала себе дорогу в течение долгих тысячелетий. Лишь в XX столетии ясно высветился путь к праведности по-русски, когда реально вызрели условия равного социального мироустройства. Но созданное на века не выдержало испытаний: громадная государственная конструкция, не прилаженная к превратностям человеческих страстей, хрупко сломалась...
Ключевые слова: русский трагизм, социалистическая цивилизация, соборная русская идея, равное социальное мироустройство.
N. I. Nezhenets
Moscow State University of Culture and Arts
DIALECTIC OF THE RUSSIAN TRAGEDY (ACCORDING TO THE TRILOGY OF A. LARIONOV)
The article reveals the dialectic Russian tragedy and concepts of death socialist civilization, founded on the trilogy of the Russian writer A. Larionov. The disaster, which became the biggest phenomenon of the XX century, tragically revealed the loss of Russian cathedral Ideas, which since the days of Spartacus through thorns and enormous human sacrifices made its way for thousands of years. Only in the XX century appeared the path to Russian righteousness, when really found conditions for equal social world order. But created for centuries failed the test: the huge state structure, not applied to the vagaries of human passions was destroyed...
Keywords: Russian tragedy, socialist civilization, russian spiritual idea, equal social world order.
Имя Арсения Васильевича Ларионова вследствие драматической сумятицы нашего времени мало известно в широкой читательской среде. А между тем крепостью своего художественного основания оно вполне занимает самое достойное место в истории новейшей отечественной и европейской литературы. Книги писателя («Лидина гарь», 1981; «Рок», 1990; «Раскаянье», 2000; «Заповеди блаженства», 1999; «Из-под самого сердца», 2007), устанавливающие истинную меру здо-
194 1997-0803 ВЕСТНИК МГУКИ 6 (56) ноябрь
ровой, национально-русской духовности и русской словесности, несут в своём сюжет-но-образном строе вопросы проблемные, вековечные: Как жить? Как жить дальше? Как жить народу, неведомой судьбой втянутому в горевую нескладицу революций и войн?.. И в зависимости от того, как близко подступают к Истине возможные на них ответы, и выявляется вся драма духовного содержания русского человека, которая извечно складывается на гармонии святого и греш-
декабрь 2013 194-198
ного, радостного и печального, земного и небесного.
В «Лидиной гари» нет единого событийно-бытового стержня, на котором держится традиционная романная интрига. Это роман-воспоминание, роман-раздумье о русских людях XX века, сходивших с чужой идеей в революцию и затем почти целое столетие потративших на осмысление происшедшего.
Картины и эпизоды, почерпнутые из действительности и отцеженные сквозь юное сознание мальчика, составили своеобычное психологическое повествование. Тут зарисовки текущего времени перемежаются с припоминанием, что рассказывали семилетнему Юре его родные и близкие. В итоге, в едином лирико-эпическом потоке, охватывающем почти весь XX век, семейно-быто-вое слилось с грандиозно-историческим, реальное с легендарно-сказовым [4, с. 183]. Суд над жизнью, где «судьи» и «подсудимые» одни и те лее лица, ведётся напряжённо, разноголосо, во всех мелочах высвечивая далёкое и близкое, великое и малое, вселенский дух раздольной Руси-матушки и частные «вздохи» села Лышегорья, что затерялось на северной окраине огромной державы.
В своё время русская и западная классика уже опробовала различные жанрово-сти-левые ходы «детского» изложения в творчестве С. Т. Аксакова («Семейная хроника»), А. П. Чехова («Степь»), Р. Стивенсона («Остров сокровищ»). Ларионов, однако, выбрал собственную повествовательную форму, которая прямо не сближалась с образным строем их произведений, но бережно сохраняла традицию в плане искренности интонации, с какою «историческая истина соединяется с художественной отделкой» [3, с. 201].
В другом романе, «Рок», Ларионов изобразил ту часть «партийцев», которая составляла основную массу этого класса. Как писатель-реалист, он создавал типический характер умного, аналитически мыслящего русского человека, добившегося к 80 годам известного положения в обществе, благодаря своему природному дарованию и приоб-
ретённым навыкам устоявшейся жизни, но не сумевшего благотворно повлиять на общее её движение вследствие этих же своих внутренних качеств. Дух эпохи, настоянный на чужеродных условностях, разлагал его душу неумолимо и требовательно. Конобеев у Ларионова вышел в меру добрым и злым, в меру благодушным и эгоистичным. Но именно такого разноречивого сочетания оказалось почти достаточно, чтобы подвести его в конце жизни к отрицанию идеалов собственной жизни и отеческой судьбы в целом.
Это и стало главной идеей «Рока». Трагически-общее, запёчатлённое в индивидуальном, конкретном и неповторимом, явилось в романе Ларионова столь впечатляюще ярким и полным, что вытеснило своим содержанием все известные мысли других писателей на эту тему (Астафьев, Белов, Абрамов, Можаев, Распутин, Солженицын). «Застойное» время 70—80 годов, сохранившее у власти старых «фронтовиков», сделалось горестной предтечей русской национальной катастрофы: люди, принёсшие победу России в сорок пятом, почти безропотно хоронили её в начале девяностых. Как схоже с Сенатской площадью...
Солженицын в своей очерковой прозе доказывал, что Русь коммунистична, и если удастся выпихнуть её со света, то и не надо особенно жалеть; его сотоварищ последних лет писатель Распутин, как бы в сочувствие враз разорённому и обнищавшему люду, пустился давать советы ему, как и где похоронить себя («Как нам обустроить Россию», 1990; «В ту же землю», 1997). Ларионов нашёл воистину спасительное слово: да, держава ослаблена, говорит он, душа её запачкана большевизмом, но её надо поднять из могилы и, очистив от чужеродной скверны, оживить собственным дыханием. Ибо Русь — это и земля, и бытие, и дух вселенский.
Роман «Рок» драматичен далее в первом, поверхностно-фабульном своём приблилсе-нии. Это — и печальная история о том, как сбелсавшие с войны дезертиры, уже на закате лет своих, начали сводить счёты с односельчанином, оказавшимся по воле случая
их боевым «спасителем-недругом», и как последний, добиваясь правды-ясности, принялся с присущей ему прямотой и горячностью обнажать нечестивое действо не только своих явных хулителей, но и других скрытых неправедников из круга управителей современной жизни. И дело кончилось тем, что главный заводила происшествия застрелился, оклеветанный воин умер от разрыва сердца, а в среде изворотливых властителей произошли курьёзные перемены: начальствующего хитреца, после недолгой возни с «повышением по службе», отослали на пенсию, а его должность директора совхоза занял молодой сообщник по воровскому делу, так что жизнь в деревне стала ещё напряжённее и блудливее.
В «Раскаянье» (роман создавался в 90-е годы XX века, за пределами социалистического миростроя) почти нет внешних событий. Оно, в сущности, одно: двое русских безнадёжно заточены в психлечебницу. И случилось это вовсе не потому, что они повредились в рассудке и крепко спятили, а оттого, что, находясь, как говорится, в здравом уме и твёрдой памяти, совершили тягчайшее преступление: один (Варламов), преследуемый невыносимыми болями в спине, попробовал повеситься, а второй (Костромин) в припадке нервического всплеска пальнул по родной дочери и по её любовнику-перестарку, которых застал на госдаче в чём мать родила. И теперь невольники, дружески сблизившись, рассказывают «о себе» и «обо всём» незамысловатые печальные истории. Искренне признаваясь себе и друг другу в своём, личном, они столь лее беспристрастно говорят и о том, что было и что складывается вокруг в жизни всеотеческой, народной, которая также пошатнулась и стала непоправимо-трагически ломаться в эту пору. Драма частная, единичная, органично вписанная в общий жизненный поток, отягчается горестной драмой национальной, и ею усиливается, и её питает. Судьба человека и судьба державы естественно сплелись в едином эстетически безысходном измерении. Варламов, не обретший утешения в вере, ис-
чез в водах вселенских; Костромин жил в вере и оттого в идее собственной смерти нашёл духовные силы дать счастье и жизнь другому — Поле-Полюшке и её ребёнку.
Большой писатель начинается с языка и мысли. Слово Ларионова точное, подвижное, образное; динамичность и глубина мысли ощущается в самом сюжетном действии. Трилогия А. В. Ларионова, объединившая романы «Лидина гарь», «Рок», «Раскаянье», принадлежит к тем явлениям в искусстве, которые составляют неизбывный художественный интерес в читательской среде. Романы Арсения Ларионова сущностны; в них всеохватывающая мысль-идея органично связана с болевым чувством, которое не покидает истинно русского человека при мысли о России и её горевой судьбе. Они и посвящены этой судьбе. Их художественное пространство — Русь-Россия в орбите Вселенной; их художественное время — русский трагический XX век в исторической бесконечности. У Ларионова повествование строится на незатухающей идее жизни в русском славянстве.
Известная исследовательница русской классики Елизавета Николаевна Купреяно-ва однажды заметила: величие произведения определяется в сюжете, если понимать под последним систему событий, основанную на извивах художественной мысли-идеи [4, с. 192—193]. Селивёрсту Павловичу в «Ли-диной гари» понадобилась революция, чтобы построить счастливую Россию; Конобее-ву в «Роке» нужна большая власть, чтобы удержать в своих руках народную Россию и не отдать её на разграбление; а Варламову в «Раскаянье» необходим Бог, чтобы поправить здоровье и удержаться в русской жизни. В Селивёрсте сказался вселенский размах мысли; в Конобееве прорезался властительно-хозяйский стоверстовый полёт чувств, эмоций, желаний; а в Варламове выплеснулась идея человеческого Неба и Бога в нём. Селивёрст сосредоточился на мысли, Конобеев весь ушёл в чувство, а Варламов подался в сторону Духа. Но мысль Селивёр-ста плохо приживалась в России; и разма-
шистый характер Конобеева не принёс ему праздника; и идея Неба не спасла Варламова. У A.A. Блока человек, отстранившийся от Бога, всё равно остаётся с Ним, даже тогда, когда красноармейцы стреляют в Христа. Недоверчиво-опасная мысль бродит и в среде героев Ларионова: а нельзя ли ковырнуть Христа?... Мудро мыслящая Марфа-Пы-ка считает, что Четьи-Минеи могли бы стать в этом деле неплохим духовным подспорьем.
Революция совершилась, но чистый революционный дух не задержался в России, и счастья, которое было задумано по чужой книге и чужой идее, не стало; и Селивёрст побежал на мельницу, к заглушающему боль немолчному речному потоку и старой хитрой щуке, готовой заглотать вокруг себя всё живое. И конобеевская власть, не подкреплённая университетским образованием и чутким бескорыстием к человеку, выскользнула из русских рук; и варламовское намерение податься с русским Духом в просторы Неба безжалостно лопнуло: чтобы обрести Бога и чтобы удержать его в себе и жить с Ним, нужно иметь здоровье, а здорового тела на исходе ХХ века в России не стало, и Варламов бесследно исчез.
Ларионов запечатлел убывание русского из России, русского Духа из Руси. Один (Селивёрст) бросает Россию в 30-е годы ХХ века; другой (Конобеев) подхватывает, защищая её в огненных сражениях войны, но тут же и теряет её в мирских лабиринтах жизни; а третий (Варламов) по нездоровью и руки не способен протянуть к ней: он маленький человек, его не видно на большой дороге, он герой «бездорожья». Он и в трактор К-710 сел, чтобы повести его по заснеженной степи, где никто не ходит. Но машина оказалась большой и неуклюжей, она не способна бегать, подобно быстрому азиатскому коню. Варламов сел, чтобы подорвать громадину-государство и себя в нём, а затем пошёл лечиться, и в хождениях за здоровьем хотел задержаться у Бога, а попал к Мигранычу в психушку.
А там другая идея жизни и другое виденье громадины России и человека в ней. Он,
Миграныч, всё рассчитал: оставь он этого неугомонного возле себя — а вдруг он излечится; а выпусти после заточенья у себя его на волю — так он, если и женится, то в семье не заживётся, на пустяке зацепится и пропадёт бесследно, так что отец родной не сыщет. Русский извечно выигрывает в большом, вселенском деле, но продувается в мирском, на мелочи. Это, кстати, почти одновременно с Ларионовым выделил другой крупнейший прозаик Юрий Бондарев: в его романе «Непротивление» (1994) Александр Ушаков, завоевавший народную победу в огненном смерче войны, теряет себя в погоне за голубиной стаей.
Ларионов затронул вопросы страшные, вселенские, плохо сводимые в России. Вопросы эти почти неразрешимы современным русским умом; ему, угасающему ныне в водовороте несобственно-чужеродной жизни, непосильна эта громадная ноша — Россия. И виною всему — сам человек; сначала он всё изломал в революции, затем что-то выправил в жизни мирской, но не сумел удержаться у власти, а затем и вовсе бросил покалеченную махину-Русь где-то посреди теперь уже чужих казахских снегов; и, бросив, сам уже не задержался в жизни, так что никакие упования к Небу не помогли, потому что ещё ранее «Небо также было подвергнуто им сомнению» [1, с. 157]. Селивёрст не захотел достраивать Русь революционную; Конобеев взялся за мироустройство, да не сумел бескорыстно отдаться делу, так что, зацепившись на пустяке мздоимства (ему показалось, что мало получает за своё хозяйствование), всё выпустил из рук; выскользнуло всё, что было. теперь он может жить лишь наездами в родные места, да и то не в самое Лы-шегорье, а на его окраину, в соседнюю деревушку.
Не приняв Русь революционную, селивёр-стовскую, Конобеев захотел своей России, в которой бы он мог жить с ощущением полноты в сердце, то есть чтобы жена Калерия была с образованием и рожала ему сыновей и чтобы красавица Галина была ему не просто возлюбленной, а ещё и рожала детей,
да ещё так, чтобы и ему, и её мужу доставалось ребятишек поровну; разве плохо, если на земле будет «побольше конобеевского семени»?. Ну, и конечно, надо жить и править с таким расчётом, чтобы тебя любили и жаловали в округе. Случился, скажем, «малый», 55-летний, юбилей (отмечают обычно 60-летие), так чтобы по всему стоверстовому совхозному пространству пошёл размашистый конобеевский праздник, и к какому бы деревенскому берегу ни причалила директорская лодка, а народу непременно надо оставить все мирские заботы и густой гурьбою высыпать к реке, и там, в нарядных одеждах, с поклонами и песнями встречать своего дорогого управителя. Конобееву, конечно, говорили, ему объясняли, начальство района, прослышав о затее директора, сочло ну ясным предупредить его; но какие советы сестры, какие нарекание отжившего свой срок деда Мирона, какие там, наконец, предостережения секретаря райкома Репнина, когда у Конобеева приспел праздник души, который обязательно должен увенчаться ночным свиданием с возлюбленной красавицей в охотничьем домике. Вот где, собственно, сказалась размашистая русская душа Коно-беева и где она стала находить себе мирскую погибель. Пять тысяч рублей, которые украл из казны изворотливый бухгалтер для Конобеева, сегодня воровством вряд ли молено назвать; это те деньги, которые Конобееву, как он считал, не доплачивали за его неуёмный директорский труд и которые так нужны ему на содержание двух родных семей с ребятишками...
Трилогия Ларионова посвящена гибели социалистической цивилизации. Катастрофа, ставшая самым крупным явлением XX века, трагически обнажила утрату собор-
ной русской Идеи, которая со времён спартака, через тернии и огромные человеческие жертвы пробивала себе дорогу в течение долгих тысячелетий. Лишь в XX столетии ясно высветился путь к праведности по-русски, когда реально вызрели условия равного социального мироустройства: оказалось, что русские душевно и национально по крови расположены к такому образу жизни. Но созданное на века не выдержало испытаний: громадная государственная конструкция, не прилаженная к превратностям человеческих страстей, хрупко сломалась под напором «тайных пришельцев»...
А что дальше?... Сегодня Арсений Ларионов размышляет над новым романным произведением. Однажды он поведал, что собирается со своей художественной мыслью пойти туда, куда прежде ни он сам, ни кто другой в русской литературе не хаживали. Одно ясно: это будет новое хождение за Россией и за Россию.
Постскриптум.
ларионов родился и вырос в России и, будучи русским, никакой другой привязанности в своей жизни не знал, кроме одной, что сызмальства соединяет его сердце с землёю родною и родным Отечеством. Его никогда не тянуло ни в Африку, ни в Австралию, и он даже в мыслях тайных не бегал, не хаживал с горькими русскими болями и думами в Западную Европу или Американские Штаты. Ларионов — сын своей Державы, и по-сыновнему верен ей, и по-сыновнему любит её. А что, собственно, ещё желать от настоящего русского писателя, русского по крови и духу, коему самой природой и Божьим промыслом завещано быть русским в своём горнем слове и горнем чувстве к Великой России.
Примечания
1. Бердяев Н. а. Опыт эсхатологической метафизики // Творчество и объективизация. Москва, 1994.
2. Купреянова Е. Н. Эстетика Л. Н. Толстого. Москва ; Ленинград : Наука, 1966.
3. Сакулин П. Н. Народный злацответ // Вестник Европы. 1916. № 5.
4. Яковлев е. г. Художник: личность и творчество. Москва, 1991.
