CC BY
60
Вестник Санкт-Петербургского университета. Сер. 9, 2005, вып. 1
А. С. Степанова
ДЕЙКСИС И СЕМАНТИКА ЖЕСТА В УЧЕНИИ СТОЙ
Несмотря на то, что нет прямых свидетельств, позволяющих говорить с определенностью о деталях учения стоиков об указательных местоимениях (термин ôdÇiç, лат. аналог: prónómen dêmônstràtîvum), все же имеются некоторые косвенные данные, свидетельствующие о том, что у философов стоической школы было представление о данном виде местоимений. Так, по свидетельству Дионисия Галикар-насского, «Аристотель выделял три части речи (имена, глаголы и союзы). Позже, главным образом благодаря руководителям стоической школы, отделившим от союзов члены (apxpov), их число доведено было до четырех» (Дионисий Галикар-насский. О сочетании имен 2).1 Как видим, Дионисий отдает пальму первенства в открытии apxpov стоикам, но не сообщает, что стоики отделяли и местоимение (ôeiÇiç) от артикля. В определении, которое сам Аристотель дает грамматическому члену (apxpov), имеется в виду именно «союз» (Arist. Poet.20. 1457а 6). Это фиксирует и «Индекс» Bonitz'a.2
Но существуют и другие свидетельства античных авторов, достаточно определенно говорящие об отделении стоиками местоимений от артиклей и, возможно, об открытии ими ôeiÇiç'a. Так, по словам Присциана, стоики различали местоимения и артикли (члены), ибо они, «причисляя местоимения к членам, называли их определенными членами, а сами члены неопределенными членами» (Присциан II 16-17).3 О том же самом говорил и Дионисий Фракиец: «Стоики называют также и местоимения членами (при этом считают их определенными)...» (Дионисий Фракиец 17).4 Исследователи стоицизма, по-видимому, основывают свои выводы на этих разных точках зрения. Например, Р. Пфайфер говорит, что четыре части речи, в том числе и apxpov, стоики заимствовали у Аристотеля.5 В то же время М. Поленц отмечает, что Зенон выделил четыре части речи, среди которых «apxpov».6 Даже с учетом добавления самого Дионисия Фракийца в последнем фрагменте, согласно которому значение ôeiÇiç'a (именно как «указания») введено не стоиками («Апол-лодор Афинянин и Дионисий Фракиец назвали местоимения также и указательными членами»), следует отметить, что в целом, согласно свидетельствам Присциана и Дионисия Фракийца, введение дейксиса связано с различением категорий « определенности-неопределенности».
Это, важное, на наш взгляд, уточнение дополним теми, что сообщает об указательном местоимении Варрон. В одном месте он, оговорив ранее, что его предшественниками «в значительной мере являются Хрисипп и Антипатр», повествует: «"Называющих частей" — четыре, из них некоторые именуются неопределенными местоимениями "quis, quae"(который), именами нарицательными, собственными, определенными местоимениями (hic). Две средних части именуются именованиями (nominatus), две крайних — членами (articuli)» (Варрон. О латинском языке. VIII. 45).7 В другом месте он уточняет функцию указательного местоимения: «Местоимение берется для различения сходного: этот заяц (hic lepus), эта роща (hoc
© А. С. Степанова, 2005
nemus)... Так и другое что-нибудь можно будет присоединить извне, чтобы глубже было видно сходство; и это совсем не будет далеко от природы...» (Там же. IX).8 Конечно, в этом фрагменте он не ссылается конкретно на стоиков, но вкупе с вышеупомянутыми свидетельствами рассуждения Варрона помогают разъяснить смысл äpxpov в качестве возможного значения 6п.§г<5'а у стоиков как показателя определенности.
В связи с этим особый интерес представляет также оригинальное мнение И. М. Тройского, которое он высказывает относительно понятия «äpxpov» у стоиков. Он отмечает: «Этот последний термин, встречающийся уже у Аристотеля, стоики применяли к местоимениям и к определенному члену. Весьма вероятно, хотя прямо не засвидетельствовано, что четыре части речи соответствовали 4 категориям стоической логики: 1) субстрат— "член", бескачественное родовое понятие; 2) существенное качество — "имя"; 3) случайная принадлежность — "глагол"; 4) случайная принадлежность, связанная с отношением к чему-либо другому, — "союз"».9
Замечание И. М. Тройского существенно, поскольку затрагивает саму суть учения стоиков и задает возможное направление поиска. Так, возникает вопрос: что понимать под первой категорией— местоимение или артикль? Поскольку речь идет о частях речи, то, стало быть, имеется в виду местоимение. Но источники сообщают о том, что отделенные от «члена» местоимения отличаются признаком определенности, а Варрон даже уточняет смысл этой определенности: актуализируется момент индивидуализации общего родового понятия. Таким образом, первая категория в схеме стоиков (t}noK£i|i£vov) может быть только артиклем, который стоики в качестве показателя рода, по-видимому, относили к разряду неопределенных понятий. Например, Хрисипп указал на нонсенс, существующий в греческом языке и связанный с отсутствием женского рода для обозначения такого вида птиц, как ворон. Категория рода требовала разъяснений на уровне семантики. Если к этому добавить, что стоики (в философском смысле) выделяли в качестве наивысшей категории (возвышающейся над родом) понятие «Нечто», выражавшееся неопределенным местоимением то т/ (SVF. И. 329-335), то они вполне могли (уже в рамках теории языка) противопоставить артиклю как показателю неопределенности указательные местоимения (определенные члены), предназначенные, по словам Варрона, «для различения сходного». Таким образом, у стоиков на фоне их представлений о языке фиксируется выделение понятия «неопределенное» в особую форму сознания — категорию.
Гипотетически и понятие «определенное» выражалось в выделении дейксиса (6ei§i<;) в качестве особой части речи. Подтверждением гипотезы может служить следующее. В корпусе фрагментов стоиков, собранных фон АрнимоМ, наряду со значением «äpxpov» = артикль (у Диогена Вавилонского. Ibid. III. 22), находим явное значение «äpxpov» = местоимение (у Хрисиппа). Во фрагменте речь идет о частях речи, присутствие которых позволяет семантически отделить определения от понятий: в определениях, считал Хрисипп, «мы нечто уточняем с помощью членов, союзов и других поясняющих частей речи» (Ibid. II. 174).
Следует отметить, что указательные местоимения, смысл которых заключается в том, что они не присваивают никаких свойств предмету, при этом не просто указывают: употребление дейксиса «предполагает актуальное соприсутствие данного объекта».10 Косвенно это определение соответствует стоическому пониманию, для
которого характерна сама идея сосуществования, что отразилось и на специфике терминологии (прежде всего на употреблении самого глагола парисрютгцп — сосуществовать, сопутствовать; Ibid. II. 507). Еще более отчетливо «дейктический» аспект выступает в теории пропозиций.
Достаточно уверенно можно говорить о том, что понятие öei^i«; стоики употребили при классификации простых высказываний (то айсора), разграничив «определенные», «неопределенные» и «средние». Стоики уделяли внимание дейксису как наиболее наглядной пропозиции, и эта пропозиция имела вид «Он пишет». Это побуждало обращать внимание на указательные и личные местоимения, что, следовательно, может служить дополнительным доводом в пользу приближения стоиков к теории грамматического дейксиса. Так определенное высказывание «Такой-то сидит» содержит указание на конкретное лицо. В этих примерах, помимо признака «различения сходного», из упомянутого выше примера Варрона, был актуализирован концепт «индивидуальности» (Sext. Emp. Adv. Math. VIII 6. 97= SVF. II. 202a, 205). Кроме того, стоики использовали «указание» при обозначении существующего в настоящий момент «наличного бытия» (та ¿náp^ovia) (SVF. I. 60, 519). На временной аспект семантики простой пропозиции стоиков указал Э.Лонг.11
По-видимому, дейксис мог интересовать стоиков не только с точки зрения его грамматико-синтаксической функции. Как впервые отметил Ч.Пирс, дейксис «близок по значению указательному жесту».12 Он также обратил внимание на дейксис как особый вид знаков, который «приводит в действие механизм наблюдения, устанавливая тем самым реальную связь между сознанием слушателя и обозначаемым объектом».13 В связи с этим следует особо отметить внимание Стой к символике жеста, что позволяет говорить о самом широком понимании философами природы знака.
Уже у эпикурейцев жесты рассматривались в качестве первичной формы коммуникации, предшествовавшей звуковой речи. Лукреций, исследуя вопрос о стадии жестов в истории языка, доказывал врожденный характер основы человеческой речи: «Так, по крайней мере, в индивидуальном развитии человека эпикурейская теория усматривала переход от жестов к звукам в качестве средства обозначения предметов и вместе с тем изменение функции самих звуков — от спонтанного выражения эмоции к интенциональному обозначению вещи».14
Тем более заслуживают внимания редкие свидетельства использования стоиками жестов. Сожаление Клеанфа о том, что философия не имеет выразительных средств наподобие тех, которыми в виде мелодии и ритма обладает искусство (SVF. I. 486), может разъяснить стремление стоиков к использованию жестов: они прибегали к ним, расширяя возможности языка философии, с одной стороны, и разнообразя способы коммуникации— с другой (Ibid. I: 75, 286, 292, 307). Стоики придавали особое значение жестам, выступающим в функции объяснения в теории познания (Ibid. I. 66; II. 85). Пример гимнастического упражнения как жеста, приводимый Хрисиппом, глубже по значению, чем просто дидактический прием. Так речь идет о разъяснении специфики самого процесса познания: душа, воспринимающая внешний образ, дает одобрение (ооуксгшбшк;) только «постигающему» представлению и лишь при условии совместности действия. Душа осуществляет выбор как бы в соприсутствии, удостоверяя наличие именно этого представления. Кроме того, здесь выражена идея возможности передачи информации не только с
помощью сенсорных и вербальных «потоков», но и на уровне невербальном, выражающемся в форме бестелесного смысла (Xektov). Таким образом, в концепции Стой продемонстрирована семантическая функция жеста.
Вместе с тем, выполняя дидактическую функцию, жест мог быть способом убеждения. Римский стоик Марк Аврелий, утверждавший, что «жизнь — это убеждение», призывал вызывать убеждение (¿поЛг|1|л<;) в другом человеке (Ad se ipsum.V. 28). убеждение имеет прямое отношение к истинности ценностных установок, которые в конечном счете определяют поступок, поведение человека в обществе. При этом стоики уточняли: важен не сам по себе поступок, а то, как он совершен (Сенека. Письмо 95. 40). Пример поступка-жеста Туберона красноречиво свидетельствует о том, как жест эволюционировал на римской почве, приобретя нравственно-дидактическую функцию. Так жест, оказываясь в сфере действия этической аргументации, становится предпосылкой коммуникативного характера. В работах, посвященных роли жестов в системе коммуникации, отмечается, что «язык жестов — это язык тела в системе невербальной коммуникации... Эти жесты восполняют недостающее звено устных и письменных текстов».15 При этом выявляется культурно-исторический аспект коммуникативной функции жеста как в античную эпоху, так и в средневековье.16 Например, «в средневековой культуре жесты были прочным звеном, соединяющим человеческие воли и человеческие тела, а человек рассматривался как единство души и тела, связанных динамическим отношением».17 Данные наблюдения небезынтересно сопоставить с той ролью, которую жесты играли в концепции ранних стоиков в связи с их акцентированием проблемы телесности и динамики речи. Эта актуализация динамического отношения, проявляющегося не только в самой форме высказываний, их изменяющейся структуре, но и отраженного в символике жеста, весьма характерна для мысли стоиков и может быть рассмотрена как прообраз, выступающей первоначально (в эллинистически-римскую эпоху) в философском контексте будущей культурной парадигмы средневековья.
Существенно и то, что «жест— это невербальный способ убеждения».18 Для стоиков, с их стремлением к точности и краткости выражений, жест был предпочтителен как наиболее краткий способ передачи информации. В этой связи можно упомянуть о молчании, демонстрируемом философом. Этот жест, служащий выражением невозмутимости философского самосознания (чувства независимости мудреца), в переносном смысле можно понимать и как символическую форму сжатия речи, ибо стоики избегали многословия с целью поиска краткости и точности выражений (SVF. I. 328). Так, Зенон, основатель стоицизма, продемонстрировал даже такой кратчайший жест в качестве способа убеждения, как молчание (Ibid. I. 284). Наряду с этим, жест, будучи выражением идеи пространственной символики, есть средство визуализации смысла. При этом жест выступает как знак, обретший предметную форму. В.П.Зубов, ссылаясь на Л.Штейнталя и отмечая важность такого историко-научного факта, как появление пространственно-идеографической символики, указал здесь на роль Аристотеля, который «тяготел к немой, пространственно-идеографической символике».19 Но, как мы полагаем, Стагирит только приблизился к идее графической схемы в логическом доказательстве (метод, как известно, уже практиковавшийся математиками). Вплотную же подошли к этому стоики, которые особенно ценили метод начертания в доказательствах (в выводном высказывании).20 Сохранились лишь названия сочинений, посвященных «дейкти-
ческой пропозиции» как доказательству: «О недемонстрируемых (Пер/ t<Sv àvanoÔEÎKxoov) силлогизмах», «Иследования о схемах (тропиш)» (Ibid. II. 15).
Таким образом, по-видимому, параллельно с исследованием простых пропозиций у стоиков наметился подход к вопросу о грамматико-синтаксической функции дейксиса. Можно предполагать наличие определенной связи между вниманием стоиков к «дейктической референции» и использованием жестов. Выявляются факты, дополняющие гипотезу об универсальности семантики жеста, обладающего широтой значений. Стоическое понимание жеста как невербального способа передачи информации укладывается в рамки созданной ими концепции знака (or]p£iov), включающей и способ графического изображения логического правила вывода.
Summary
The article deals with some questions of Stoic interpretation of the demonstrative. The author considers the teachings of ancient grammar scholars (Priscian, Dionysios, Varron and others). The stoics were tremendously interested in the simple proposition and "deictic reference". The investigation of ancient fragments shows that the concept of pronoun demonstrative and semantics of gesture in the theory of Stoa were related. The Stoics understood gesture as a polysemantic sign.
1 Античные теории языка и стиля / Пер. И.И.Толстого; под ред. О.М.Фрейденберг. М.; Л., 1936. С.118.
2 Aristoteles. Opera. T.5. Index Aristotelicus / Ed. Bonitz H. Berolini, 1961. S. 93
3 Античные теории языка и стиля / Под ред. О. М. Фрейденберг. М.; Л., 1936. С. 70.
4 Античные теории языка и стиля / Пер. А.И.Доватура; под ред. О. М. Фрейденберг. М.; JI, 1936. С. 133.
5 Pfeifer R. Geschichte der klassischen Philologie. Von den Anfängen bis zum Ende des Hellenismus. München, 1978. 2. Aufl. S. 297.
6 Pohlenz M. Die Begründung der Stoa. Göttingen, 1992. 7. Aufl. S.144.
7 Вопросы теории языкознания. Калинин, 1975. С. 80.
8 Античные теории языка и стиля / Пер. Я.М.Боровского; под ред. О.М.Фрейденберг. М.; Л., 1936. С.94-97.
9 Тройский И.М. Проблемы языка в античной науке / / Античные теории языка и стиля / Под ред. О. М. Фрейденберг. С. 26.
10 Булыгина Т. В. Язык в сопоставлении со знаковыми системами иных типов / / Общее языкознание: формы существования, функции, история языка. М., 1970. С. 148.
11 Long A.A. Language a Thought in Stoicism // Problems in Stoicism / Ed. A. Long. London, 1971. P. 93.
12 Peirce Ch. S. The philosophy of Peirce // Selected writtings / Ed. Buchler. London, 1940. P. 110.
13 Ibid.
14 Берлинский A.J1. Возникновение речи в эпикурейской теории // MNHMHE XAPIN. Philologia classica. Вып. V. СПб., 1997; Межвуз сб. к 100-летию со дня рожд. А.И.Доватура. С. 67-89.
15 Крейдлин Г. Е. Национальное и универсальное в семантике жеста // Логический анализ языка. Образ человека в культуре и языке. М., 1999. С. 170.
16 Sittl С. Die Gebörden der Griechen und Römern. Leipzig, 1890.
17 Крейдлин Г. E. Указ. соч. С. 171.
18 Циммерлинг А. В. Этические концепты и семантические поля // Логический анализ языка. Языки этики. М., 2000. С. 190-192.
19 Зубов В. П. Генезис научной терминологии (к истории научного языка). Ч. I. Язык логики и философии / / Историко-философский ежегодник. М., 2003. С. 413-439.
20 Степанова А. С. Философия древней Стой. СПб., 1995. С. 100-135.
Статья поступила в редакцию 22 ноября 2004 г.
