CC BY
245
УДК [821.161.1+821.111]:7.04-053.2
М. Л.Купченко
Детские образы в творчестве Ч. Диккенса и Л. Андреева: традиция и новаторство
В настоящей статье рассматриваются принципы подхода к изображению детей в творчестве Ч. Диккенса и Л. Андреева. Анализируется сходство и различие этих подходов в плане развития диккенсовских традиций и новаторских, специфических особенностей творчества Л. Андреева. Ребенок в творчестве этих писателей может рассматриваться и как жертва социальных условий жизни, и как носитель высших духовных ценностей, опора потерявших эти ценности взрослых.
Ключевые слова: образ ребенка, социальная жертва, мир природы, духовная опора, высший судия, оптимизм, пессимизм, декаданс
Marina L. Kupchenko
Children Images in creative works of Ch. Dickens and L. Andreev: tradition and Innovation
The article deals with the main principles of depiction of children in Ch. Dickens's and L. Andreev's creative work. The author analyzes the similarity and the difference of their individual approach to the theme from the point of view of the evolution of Dickens's tradition and innovations and specific peculiarities of L. Andreev's creative activities. Both of the authors may consider the child as a victim of social conditions of life as well as a bearer of the highest spiritual values, the support of adults who have lost them.
Keywords: child's image, social victim, world of nature, spiritual support, highest judge, optimism, pessimism, decadence
Образ ребенка в качестве главного или важнейшего героя появился в европейской литературе в первой половине XIX в. Первыми писателями, придавшими образам детей особый идейный смысл, были Ч. Диккенс в Англии и В. Гюго во Франции. В литературу России образы детей вошли с «Детством» и «Отрочеством» Л. Толстого, чтобы затем засиять особым светом в творчестве Ф. Достоевского, А. Чехова, Н. Гарина-Михайловского и других. Не обошел своим вниманием образы детей и Леонид Андреев. Рассказов, посвященных детям, в его творчестве немного, но они интересны для анализа и позволяют ощутить широту подхода автора к данной теме.
Оригинальность освещения этой темы Л. Андреевым выявляет эволюцию литературной традиции в его творчестве по сравнению со спецификой ее раскрытия в прозе Ч. Диккенса, которого Андреев, судя по его словам1 и ссылкам в фельетонах2, прекрасно знал и любил.
Как известно, судьба и роль ребенка в современном мире чрезвычайно волновали Диккенса, узнавшего в собственном детстве, что такое долговая тюрьма, тяжелый, изнурительный труд и бесконечное недоедание. Уже первый роман, отразивший эти воспоминания, поразил читателей и привел к реформе зако-
на о бедных, за которую до этого безуспешно боролись несколько лет. Показать бессовестную эксплуатацию беззащитного существа, брошенного судьбою на самое дно общества, безжалостным миром, в котором даже приходской бидл представляется важной персоной, было не единственной задачей Диккенса. Писатель искал духовную опору человеку в этом сложном и неоднозначном мире, и образ ребенка стал для него одним из важнейших охранителей духовной чистоты, добра и внутренней силы. Недавно пришедший в мир, ребенок был ближе к Богу, естественным образом хранил в себе необычайный духовный потенциал, который, не задумываясь, растрачивали взрослые. Именно поэтому дети у Диккенса часто служат опорой и путеводной звездой заплутавшимся взрослым. Таковы Оливер Твист, крошка Нелл из «Лавки древностей», Флоренс из романа «Торговый дом Домби и сын», Дженни Ренн («Наш общий друг»). Правда, Диккенс отражал в своих произведениях и противоположные ситуации: изображал детей, духовно изуродованных этим миром сознательно («Оливер Твист», «Большие надежды») или неосознанно («Тяжелые времена»). Однако главной задачей для него всегда было доказать читателю, что человек - не щепка, несомая потоком жизни, а сознательная личность, способная противостоять обстоятельствам и побеждать их.
Для Диккенса ребенок обладает неисчерпаемым запасом любви и инстинктивным ощущением различия добра и зла, поэтому именно его сердце точнее определяет тех, кто достоин любви и отвечает любовью на любовь. Ребенок в произведениях Диккенса может выступать в роли: а) неосознанного обвинителя и жертвы жестокого общества, равнодушного к его нуждам и безжалостно его эксплуатирующего; б) в качестве оселка, выявляющего истинный душевный склад окружающих его людей; в) в качестве духовной опоры ослабевшим в жизненной борьбе взрослым; г) в качестве зеркала общества, в котором он живет; д) в качестве высшего духовного судии, хотя сам он никого не судит; е) в качестве развивающейся личности, ищущей пути к истине, свету и справедливости. Подобный взгляд на ребенка обеспечил огромный успех галерее детских образов его романов.
Большинство перечисленных тем затронуты и в рассказах о детях Леонида Андреева. Как отмечают исследователи его творчества (Е. Панкова, Л. Кен, Н. Бор-зова и др.)3, он, как и Диккенс, не писал рассказов для детей. Истории детей обращены к взрослым. Кроме того, детская проблематика Диккенса очень близка Леониду Андрееву, хотя окрашена она в его собственные неповторимые тона. Есть еще одна общая черта, роднящая Диккенса и Андреева: необычайная чувствительность к новым веяниям и тенденциям в современной им литературе. Если в творчестве позднего Диккенса явно ощущается влияние натурализма и символизма, то в творчестве Андреева заметно уже влияние импрессионизма, экспрессионизма и декаданса. Интересно, что воздействие прозы Диккенса, явно прослеживается в тех рассказах Андреева, которые выглядят наиболее пессимистичными, а потому следует кратко проанализировать не только общность, но и различия в подходе к изображению образов детей в произведениях Диккенса и Андреева.
Одной из главных задач Диккенса при создании образов детей была задача изображения тяжелой эксплуатации ребенка миром собственников. Обращаясь к Андрееву, рассмотрим его известный рассказ «Петька на даче», посвященный как
будто той же теме. Однако именно в этом рассказе ярче всего заметно не только то, что сближает Диккенса и Андреева, но и то, что их различает.
Худенький, забитый Петька напоминает не столько Оливера Твиста, работающего у гробовщика, или моющего бутылки Дэвида Копперфильда, сколько метельщика Джо («Холодный дом»), который постоянно слышит единственную обращенную к себе фразу: «Проходи, не задерживайся!». Он и проходит эту жизнь, не задержавшись в ней. К Петьке тоже обращена в парикмахерской только одна фраза: «Мальчик, воды!»4. У него и имени как будто нет: мальчик - это его функция, как бой в гостинице. Он должен принести горячей воды, не разлив ее, иначе его ждет подзатыльник. Петька давно смирился с такой жизнью, отсюда и взгляд его сонный, и руки грязные, и вид заторможенный. Он завидует своему собрату по парикмахерской, который уже курит табак и пьет водку, а Петька пока только сквернословит. И здесь первое отличие героев Диккенса от Петьки Андреева. И Оливер Твист, и Дэвид Копперфильд, брошенные жизнью на самое дно, не смиряются с этим. Они страдают, но не сдаются, не становятся «как все», оберегая свое внутреннее «я», свое понимание добра и справедливости, именно поэтому к ним тянутся те, кто потерял надежду. Они способны на активный протест, на бунт, на побег, каким бы безнадежным он ни казался. Петька на это не способен в принципе. Он так сжился со своей незавидной долей, что не представляет себе иную жизнь. Кроме того, Петька, в отличие от героев Диккенса, не круглый сирота. Его мать работает у господ кухаркой. Именно она приучает его быть покорным своему «благодетелю» парикмахеру, который может со временем «вывести его в люди», сделав подмастерьем. Отупляющая, бессмысленная жизнь стала привычна истощенному, забитому ребенку десяти лет от роду. Однако согласие господ взять Петьку на дачу, переворачивает его жизнь. И снова Андреев по-новому по сравнению с Диккенсом решает судьбу своего маленького героя. По мере продвижения Петьки к таинственной «даче», сопровождавшегося сумасшедшим восторгом от езды на поезде, он, городской житель, впервые сталкивается с природой, с ее удивительной красотой, которую негде было ему наблюдать среди пьяных будней соседской с парикмахерской жизни, а вместе с этой красотой в его мир входят и свобода, и радость. Он вновь становится ребенком, лицо его оживляется, оно уже не сонное, не бессмысленное. Петька впервые счастлив, так, наверное, почувствовал себя и Дэвид Копперфильд, попав к бабушке Бетти. Но разница в том, что страдания и Оливера Твиста, и Дэвида Копперфильда после тяжелых испытаний счастливо заканчиваются, а несчастный метельщик Джо хоть и умирает, но в окружении добрых и любящих людей, тогда как бедный Петька спустя всего неделю счастливой жизни вынужден возвратиться в тот ад, из которого, как он наивно поверил, ему удалось выбраться. Тот страшный крик5, который вырвался из его уст, когда он бессильно катался по земле, узнав о необходимости возвратиться в парикмахерскую, был единственной возможной для него формой протеста против страшной несправедливости жизни, не дающей ему права на детство, на свободу, на красоту и счастье. Зеркальное построение рассказа, где Петька сначала оживает по мере удаления от города, а затем по мере приближения к нему снова постепенно погружается «в спячку», должно было усилить ощущение безнадежности жизни, где радость кратковременна и ненадежна, а бессмысленность и тоска существования, в котором какой-то пьяный мужчина неизменно бьет такую
же пьяную женщину, извечна и неистребима. Андреев, глубоко чувствующий красоту природы, отказывает в этой красоте миру, построенному людьми. У него нет не только оптимистического миросозерцания раннего Диккенса, но и надежды на то, что, как это было у позднего Диккенса, человечество найдет выход из духовного и социального тупика путем внутреннего самосовершенствования.
Образ ребенка как оселок, выявляющий сущность взрослого, раскрывается в рассказе Андреева «Гостинец», где главный герой навещает в больнице тяжелобольного мальчика Сенисту, а тот, держа его за руку, просит придти к нему еще раз. Сазонка, конечно, обещает: «Разве мы не люди? Господи! Тоже и у нас понятие есть»6. Но сбудется это обещание слишком поздно. В сущности, это рассказ не об умирающем подмастерье Сенисте, а об оставшемся жить мастере Сазонке, жизнь которого, не менее беспросветна, чем жизнь Петьки из рассказа «Петька на даче». Жизнь Са-зонки между первым и последним визитами в больницу к Сенисте показана весьма ярко и нет никаких оснований полагать, что она хоть чем-нибудь отличается в другие дни. Работы так много, что, как подчеркивает Андреев, Сазонке в воскресенье и напиться-то по-настоящему не удалось. Этой короткой фразой Л. Андреев рассказал обо всей жизни Сазонки. Добрый от природы и отзывчивый парень, все время повторяющий «Разве мы не люди?», что делает его представителем современного человечества, проявляет по отношению к Сенисте не жестокость и не равнодушие. Просто жизнь такова, что хочется от нее куда-нибудь спрятаться, а уйти Сазонке, кроме как в кабак, некуда. Здоровый от природы Сазонка не может представить себе, что жизнь может быть так хрупка и коротка, как оказывается жизнь Сенисты. Известие о том, что повидать Сенисту, которому он принес-таки гостинец, можно лишь в морге, что он опоздал всего на один день, поразила его в самое сердце. Истинное, глубокое страдание от того, что он пил, когда умирал несчастный Се-ниста, мучения и страх которого он мог бы хоть немного уменьшить своим присутствием и жалким гостинцем, прожгло душу Сазонки. Он впервые задумался о жизни, и на этот раз его восклицание, обращенное к Богу: «Господи! Да разве мы не люди?»7 таит в себе уже почти общечеловеческий смысл, ибо смерть Сенисты, подобно смерти Поля Домби для мистера Домби, навсегда изменит его жизнь. Неслучайно Сазонка бежит из мертвецкой на природу, на берег реки под лучи яркого, всевидящего солнца и там плача и страдая, вопиет к Богу под перезвон пасхальных колоколов. Эта сцена возрождения или, точнее, пробуждения человеческой души так внутренне близка Диккенсу, что кажется, при всей ее неоспоримой русскости, взятой из «Рождественских рассказов».
Ребенок по отношению к взрослым часто выступает у Андреева в роли духовной опоры, а иногда и духовной защиты. Именно такова роль Вали из одноименного рассказа Андреева по отношению к собственной матери. Мы не знаем, сколько ему лет, но судя по тому, как изумляется его мать, увидев, что сын уже читает книги, ему должно быть не больше пяти-шести. Однако в рассказе взрослый и сильный именно Валя, а не его мать, ибо в нем бьется мудрое сердце крошки Нелл, ведущей своего ослабевшего и потерявшего внутренние ориентиры дедушку по дорогам Англии, заставляя его обрести новый, истинный смысл жизни. Дети мудрее, духовно сильнее взрослых, и им дано великое право прощать. Эта общая обоим писателям мысль необычайно сближает миры Леонида Андреева и Чарльза Диккенса.
Пожалуй, лучшим зеркалом эпохи становится одиннадцатилетний гимназист -повествователь в рассказе Андреева «Алеша-дурачок». Барчук-подросток сталкивается с неизвестным ему миром нищеты, озлобленности, несправедливости, беспробудного пьянства, со всем тем, чего он никогда не знал и что, как ему казалось, существует лишь в страшных сказках, неслучайно Акулина представляется ему сказочной ведьмой. Этот неизведанный, реальный, но отвратительный мир открывается ему через столкновение с местным юродивым Алешей-дурачком, как величают его окружающие и как сам он себя называет. Подобные образы нередко встречаются у Диккенса, однажды он даже делает такого рода персонаж главным героем романа («Барнеби Радж»), но наивные юродивые Диккенса отличаются почти ангельской добротой и некоей поэтичностью. В этом практичном и меркантильном мире они являются представителями мира иных человеческих ценностей: любви и добра (в «Барнеби Радже», правда, ситуация несколько иная: заглавный персонаж символизирует обманутый хитроумными заговорщиками народ, но смысл от этого не меняется). В то время как в Алеше-дурачке Андреева нет ничего поэтического, он абсолютно реален. Не являясь носителем высших человеческих ценностей, он взглядом умоляет окружающих о маленьком кусочке человечности по отношению к себе, дрожащему в легкой, рваной одежде на зимнем ветру. Но как справедливо заявляет конюх Василий: «Таких Алеш много»8, обо всех не наплачешься. Слова Василия подтверждаются странным для героя жестким отношением к Алеше отца, понять которое он не в состоянии. В сознании ребенка начинает складываться реальная картина мира, но принять ее сердцем он не может.
Интересен и образ Саши из рассказа «Ангелочек». Время действия рассказа -Рождество - заставляет вспомнить «Рождественские рассказы» Ч. Диккенса, тем более что рассказы эти перекликаются по звучащим в них мотивам. Это мотивы возрождения и просветления личности. Сюжет «Ангелочка» прост, но многослоен. Как это свойственно Андрееву, одним-двумя штрихами нарисована трагическая история семьи тринадцатилетнего подростка, только что выгнанного из гимназии. Его озлобленность против всего мира и особенно против деспотической матери и ханжей «благодетелей», когда-то устроивших его в гимназию, становится понятна лишь в конце рассказа, когда читатель узнает историю жизни его отца. Эта старая история в стиле Руссо о страстной любви бедного учителя-репетитора к богатой ученице, вероятно известна и Саше. Поэтому именно отцу, слабому, несчастному человеку, приносит он заворожившего его прекрасного ангелочка с елки, выпрошенного на коленях у «благодетельницы». Отец уверен, что его послала «она». Ребенок не разочаровывает отца, подтверждая правильность его догадки. Счастливые отец и сын засыпают на полатях, а ангелочек тает на отдушине печи, куда его повесил Саша. Внутренний смысл рассказа в том, что ребенок неосознанно и безнадежно ищет в непонятном ему дисгармоничном мире справедливость, красоту, гармонию, и в волшебную ночь Рождества сама идея красоты и добра концентрируется для него в этом ангелочке, способном принести радость и счастье его измученной душе и душе его несчастного отца. Но радость и счастье в этом мире столь же непрочны и эфемерны, как восковой ангел. Именно в этом понимании устройства мира и кроется главное отличие «Рождественских рассказов» Диккенса от «Ангелочка» Андреева. Если для Диккенса духи Рождества способны воскресить душу и навсегда
изменить жизнь человека, заморозившего свое сердце, то для Леонида Андреева игрушечный восковой ангелочек способен лишь поманить, пообещать, напомнить и... растаять. Жизненный и мировоззренческий оптимизм Диккенса разбивается о трагическое и пессимистическое миросозерцание Л. Андреева.
Способность ребенка обновить или поддержать ослабевшую, измученную, погибающую человеческую душу ярко проявилась в рассказе Л. Андреева «В подвале». Герои его не просто живут в подвале. Это в буквальном смысле дно общества: опустившийся пьяница, пропивающий остатки своего гардероба и постоянно размышляющий о самоубийстве, вор, проститутка - вот социальный состав жильцов подвала. Жизнь их беспросветна, безрадостна и безнадежна. Хижняков прав: выход отсюда возможен только через смерть. Но в этом подвале волею случая появляется молодая мать с новорожденным ребенком. Незначительное на первый взгляд событие становится главным событием загубленной жизни его несчастных обитателей. Каждый из них по-своему тянется к новорожденному, хочет прикоснуться к нему, восхищается тонкостью и бархатистостью его кожи. В этом прикосновении выражается их внутренняя тяга к навеки утраченной чистоте, тоска по истинному, божественному миру, надежда на спасение, радость обретения чего-то подлинного, настоящего, на которое уже никто из них не рассчитывал. Но главное - это обретение цели и смысла жизни. Душа человека, даже падшая, тянется к чистоте и истине, и младенец гимназистки Натальи Владимировны приближается здесь по своему высшему смыслу к образу младенца Христа, исцеляющего заблудшие души. Маленькое существо оказывается наделенным столь мощной высшей духовной силой, неся в себе нерастраченную частицу Бога, что в состоянии одарить ею изверившихся и запутавшихся взрослых, подавая им надежду на спасение и прощение. Подобные идеи чрезвычайно близки мировоззрению Диккенса.
В начале статьи мы кратко перечислили основные задачи, которые решал в своих произведениях Ч. Диккенс, вводя в них образы детей. Те же задачи характерны и для детских образов Л. Андреева. Единственным исключением является отсутствие исследования становления личности, что не удивительно, поскольку жанр рассказа, которым пользуется Андреев, гораздо меньше по объему, чем роман, которым пользуется Диккенс, и исследовать в рамках рассказа проблему становление личности практически невозможно. Можно упомянуть рассказ «Молодежь», но здесь речь идет не о становлении личности, а об осознании юношей своей моральной ошибки и плате за нее.
Подводя итог вышесказанному, можно сделать вывод о том, что детские образы в рассказах Л. Андреева в значительной степени являются эволюцией диккенсовской литературной традиции изображения детей на русской почве. Конечно, традиция эта окрашена в совершенно особые, андреевские тона, связанные со спецификой его индивидуального художественного метода и мировоззрения. Более того, разница в мировоззрении Диккенса и Андреева объясняется не только индивидуальными личностными различиями и тем, что они являются представителями разных культур, но и тем, что те тридцать-сорок лет, что разделяют их творчество, изменили не только литературу, но и мир в целом. Целостное оптимистическое мировоззрение раннего Диккенса и уверенность в возможности спасти мир через духовную эволюцию позднего Диккенса невозможно в достаточно пессимистическую
эпоху рубежа веков, эпоху декаданса, в которую творил Андреев. Однако для него, как и для Ч. Диккенса, образ ребенка, даже страдающего и угнетенного, остается главной надеждой на духовное спасение и главной духовной опорой взрослых в этом непростом мире.
Примечания
1 См.: Русская литература ХХ в., 1890-1910 / под ред. С. Л. Венгерова. М., 2004. С. 340.
2 Телятник М. А. Фельетоны-рецензии Леонида Андреева о Малом и Новом театрах // Вестник СПбГУКИ. 2015. № 1 (22). С. 135.
3 См.: Панкова Е. С. Интертекст в ранней прозе Леонида Андреева: рассказ «Защита» // Вестн. Вят. гос. гуманит. ун-та. 2010. № 2, вып. 2. С. 148-153; Кен Л. Н., Рогов Л. Э. Жизнь Леонида Андреева, рассказанная им самим и его современниками. СПб.: Коста, 2010. 428 с.; Борзова Н. А. Образы детей в произведениях Леонида Андреева // Изв. Самар. науч. центра Рос. академии наук. 2005. Т. 17, № 1 (5). С. 1130-1132.
4 Андреев Л. Н. Полн. собр. соч.: в 6 т. СПб.: Изд. т-ва А. Ф. Маркса, 1913. Т. 1. С. 91.
5 Здесь невозможно полностью согласиться с Е. С. Панковой, когда она анализирует применительно к этому рассказу известную картину Э. Мунка «Крик». Крик Петьки - это не божественный окрик с Небес, а отчаяние ребенка. См.: Е. С. Панкова. Указ. соч. С. 150.
6 Андреев Л. Н. Собр. соч.: в 6 т. М.: Худож. лит., 1990. Т. 1. С. 26. В дальнейшем ссылки на это издание.
7 Там же. С. 302.
8 Там же. С. 58.
