CC BY
157
СКУРАТОВСКАЯ А.
ДЕНДИЗМ КАК ПСИХОЛОГИЯ ЖИЗНЕТВОРЧЕСТВА
Денди должен стремиться постоянно быть утонченным. Он должен жить и спать перед зеркалом... Денди, высшее существо, воплощение идеи прекрасного, перенесенное в материальный мир, тот, кто диктует форму, правило, манеры.
Шарль Бодлер
Дендизм - явление общественной жизни, отражающее в себе особую направленность художественного сознания. Бодлер был не просто признанным денди, но его определения дендизма могут сыграть большую роль в процессе вскрытия психологических основ этого явления. Дендизм XIX в. очень часто воспринимается как забавный экстремизм в моде; так как мода все время меняется (от желтых перчаток Июльской монархии до странного спортивного стиля Второй империи), то все течение рискует быть сведенным к этим переменам, что делает изучение явления в целом упражнением в поверхностности мышления. Но дело обстоит иначе: в дендизме само существование со всеми его внешними атрибутами становится философской категорией. Такая трактовка дендизма во всей её полноте впервые предложена была именно Бодлером.
Дендизм Бодлера характеризует человека и его восприятие жизни, это личный стиль, а не мода. Большинство людей лишь жертвы моды, тогда как денди осознает себя как жертву жизни. Мистифицируя общество, денди исповедует психологию отверженных, стоящих вне каст (тем самым образуя свою), его манеры, хотя и бесконечно разнообразны, отличаются одной общей чертой: эти манеры не имеют никакого отношения к полезному деланию или к общественным нуждам. Дендизм не хочет быть полезным или понравится, ему необходимо удивить, и, как всякий отверженный, денди не подчиняется методам социальной регуляции, а только самим собой изобретенным правилам.
Такое поведение рассматривается в качестве благородной обязанности по отношению к самому себе как борцу за более высокие ценности, чем те, что лелеются современным культурно-обанкротившимся обществом. Здесь источник неприменимости денди в обществе постоянно афишируемой свободы. Денди-художник изначально не понят, а потому бесполезен. Да и что может быть пошлее общественного блага для денди. Однако надо помнить: одной из причин неудавшейся попытки самоубийства Бодлер назвал свою бесполезность, героическая поза денди маскирует глубокую депрессию.
Интересен сам факт обращения Бодлера и д'Оревильи к теме дендизма. Ведь явление это было не только заграничным, но и несколько устаревшим к моменту написания этими авторами книг, посвящён-ных денди. Более того, оно уже претерпело некоторые трансформации на французской почве. Как известно, дендизм родился в Лондоне, и большинство его характеристик носит отпечаток англосаксонского происхождения: холодный юмор, аффектированный полный самоконтроль, сдержанная элегантность темных тонов в одежде. Денди поражает элегантностью, ранит словами и игнорирует жертву. В эссе о Брам-меле Барбе д' Оревильи писал, что слова его, не брошенные в лицо, но небрежно слетевшие с губ, способны «распять на кресте». Это «английское тщеславие» - «результирующая постоянного состояния войны между условностями и скукой», характеризующими английский свет.
Что же такое «английский денди»? В тридцатые годы Мюссе определяет денди как молодого человека, который умеет обходиться без целого света, любителя собак, лошадей, петухов и пунша, существо, которому никто в целом свете не нужен, кроме самого себя. Этот скучный зазнайка - антипод хорошего вкуса и общительности. Ему предпочитают элегантного француза, очаровательного, приятного, развязного, остроумного, умеющего говорить и нравиться. С усилием англомании такое поведение назовут модным (fashionable). Но с конца тридцатых дендизм вдруг перенимает все приемы хорошего вкуса, денди ходят в театры, в клубы, на бульвары. В это же время появляется журнал «Денди», посвященный светским хроникам с приложением для портных. Все течение начинают прочно ассоциировать с роскошными гуляками на бульварах. Духи, драгоценные камни, чувственность, мода на опиум - на сцене появляется весь тот декор, который Бодлер, Гюйсманс, Ви-лье де Лиль-Адам заимствуют у Готье. Эта роскошная россыпь уже говорит о грядущем символизме, но в сороковые она вдруг сменяется строгостью и аскетизмом, которые во Франции ввел в моду Бодлер. В чём причина этого поворота?
С начала 40-х годов, когда благодаря своим связям Бодлер становится денди, он единственный предпочитает черный цвет в одежде. За этот наряд Катулл Мендес прозвал поэта Его Преосвященство Мон-синьор Браммел. Позже Бодлер избавится от своей маленькой бородки и будет носить короткую стрижку, чтоб дополнить свой наряд. В 1857 г. Гонкуры видели его в кафе Риш без галстука, с голой шеей, с обритой головой, в одеянии, «приставшем для гильотины», все это в контрасте с хорошо вымытыми и наманикюренными руками, - костюм духовного аристократа.
«Дендизм... не является, как многие недалекие личности, кажется, считают, безудержной страстью к туалетам и материальной элегантности. Все эти вещи для истинного денди являются ничем иным как символом аристократического превосходства его духа. Также, на его (дендиза) взгляд, достоинство, превосходство туалета заключено, прежде всего, в абсолютной простоте, каковая, на самом деле, является лучшим способом выделиться»1. Таково мнение самого Бодлера; а вот описание, данное поэту Теофилем Готье: «.весь костюм, до мелочей строгий и корректный, с намеренным отпечатком английской простоты, как бы подчеркивал желание выделить себя из среды художников с их мягкими фетровыми шляпами, бархатными куртками, блузами и растрепанными шевелюрами. Ничего «с иголочки», ничего бросающегося в глаза. Шарль Бодлер принадлежал к тем истинным денди, которые стеклянной бумагой стирают со своих платье праздничный блеск и кричащую новизну, столь милую филистерам, но шокирующую настоящего джентльмена»2. Вытирание ткани куском стекла до «кружевного состояния» действительно имело место; в таком поведении Бодлер усматривал истинное проявление дендизма: одежда ни при чем, ее почти что нет. Ему вторит Барбе д'Оревильи, утверждавший, что манеры -это сплав движений духа и тела, а в одежде не столько саму ткань, сколько ее дух необходимо уловить.
Итак, особая форма предполагает нетривиальное содержание. Механизм его появления отчасти понятен: эта форма не пустая, но создается с целью нового означивания ситуаций, приписывания новых смыслов. Именно поэтому денди невозможно спутать с «одним из тех глупцов, чья элегантность сделана портным, а голова - парикмахером».
1 Baudelaire Ch/ Le painter de la vie moderne. - P.,1974. - T.2. - P. 901. - (Pleiade).
2 Gautier Th. Charles Baudelaire// Gautier Th. Portraits contemporains. - P.,1984.
- P. 182.
Дендизм Бодлера был менее кричащим, менее эксцентричным, чем скажем, дендизм Барбе д'Оревильи; поэт обыгрывал черный и тёмные тона, елейность речи и демонстративную скупость жеста. Черный цвет - это крайность; цвет униформы, слишком монотонный для денди, на первый взгляд. Но это цвет любви и смерти, чрезвычайно насыщенный и красноречивый для художественного сознания. Он одновременно бесстрастен, что соответствует дендистскому мировоззрению, и дьявольски глубок: черным освещены глубины мистики и сумерки эротики. Вот описание, приводимое Надаром: «...весь в черном, кроме кроваво-красного галстука, - в одеянии, которое было тщательно продумано: наряд чрезмерно расширен в верхней части, как кулёк, откуда, словно букет, выглядывает голова; скроенные по косой в мелкую складку узкие панталоны, пристегнутые штрипками к безупречно отполированным ботинкам. Ворот рубашки - нараспашку, манжеты не менее свободные, из очень белого белья тончайшего полотна»1. За исключением розовых перчаток, алого галстука и боа, надетых Бодлером специально для визита в Академию, обычно он походил на священника. Напомним, что эту моду Бодлер вводит в самом начале сороковых, когда популярен совсем иной стиль - яркий и броский.
Внешняя составляющая в дендизме была, как видим, очень сильна, но далеко не все ею определялось. Бальзак, например, не желая видеть за проявлениями формы особое содержание, в «Трактате об элегантной жизни» даже отказывал денди в праве быть «мыслящим существом» и назвал дендизм «ересью против элегантности». Сам XIX в. величал своих детей «l' animal de I'etoffe».
Но дендизм все же претендовал на особое внутреннее содержание. Хотя он и был очень моден и широко распространен, что оправдывает обвинения в поверхностности, истинных денди - носителей идеи -Байрон насчитывал всего с десяток. Среди них - Барбе д'Оревильи. Он, чтобы преподнести переплетенный в черное томик «Дьявольских ликов» Марте Брандес, оделся в траур. Так из ситуации ношения костюма для определенных случаев рождается ситуация, перекодирующая само назначение этой одежды: не должно быть ничего от воли случая или судьбы в жизни денди, все имеет смысл, но только тот, который заложен самим автором. Параллель творчества и жизни очевидна: д' Оревильи говорил, что его речи производили на посредственность то же впечатление, что и его алые жилеты. Д'Оревильи тоже был известным теоретиком элегантного и философом костюма. По его мнению,
1 Bady W.T., Pichois Cl. Baudelaire devant ses contemporains. - P.,1967. -
P.29-30.
тонкая грань между элегантным и изысканным непреодолима для истинного знатока, последнее - почти пошло, и понятие красоты, реализуемое в мелочах, у истинного денди сводится мало-помалу к простому понятию приятного, красота же более подавляюща или более опья-няюща, тогда как элегантность более приятна и почти незаметна.
Но в жизни его элегантность не соответствовала этим простым и жестким принципам. Он скорее маскировался, чем одевался: в плаще-накидке, с кинжалом, с кружевами и бижутерией он шел против своего века. В 1855 г. он даже попал в тюрьму за отказ служить в Национальной Гвардии и там не писал, так как ничто не могло заставить его пользоваться «буржуазными мерзостями» - некачественной бумагой настоящих бакалейщиков». В принципе, вслед за Готье, он предпочитал пергамент. Однако финансовые возможности не позволяли ему вести тот образ жизни, который предполагали проповедуемые им принципы незаметной роскоши миллионеров, потому д'Оревильи придумал иной способ быть недосягаемым: дендизм его граничил не с дорогостоящей простотой, но с экстравагантностью. Обычно он носил редингот по моде светских львов сороковых годов, очень плотный по талии с очень широкими полами, открывавшийся на груди зеленым муаровым или небесно голубым жилетом и кружевным жабо. Его манжеты, набегавшие на рукава, крепились бриллиантовыми пуговицами. Белые, обтягивающие панталоны были украшены по моде голубой, розовой или золотисто-желтой лентой. Он носил шляпу с большими полями, подбитыми алым бархатом. Однако он грешил некоторой неряшливостью, впрочем, простительной для гения: длинные ногти его всегда были черны от чернил; запуская пальцы в волосы, он пачкал их. Он носил шляпу, словно уличный хулиган, сдвинутой на ухо, тросточку - в правой руке и маленькое зеркальце - в левой, в котором каждые пять минут идентифицировал свою внешность. Можно даже привести более подробное описание костюмов Барбе д'Оревильи и всех ежедневных занятий, им посвященных, - в «Memoranda» это скрупулезно изложено - но доминирующая тональность этих страниц - скука. В самом начале он признается, что никогда не ненавидел малейший нюанс тщеславия (вспомним, что он сам назвал дендизм особым - «английским» - типом тщеславия), если только его не компрометировало отсутствие ума.
Итак, перегруженность деталями и изощренность костюмов предыдущих эпох уступают место простоте и глубочайшей продуманности, либо же навязчивая роскошь (отмеченная к середине века презрением элиты как проявление буржуазного безвкусия) костюма денди сменяется нарочитой экстравагантностью. Это случаи Бодлера и Барбе
д' Оревильи. Причем оба подхода по-новому устанавливают границу между денди и обывателями: художественность определяет принадлежность к этой касте. Надо отметить, однако, что бодлеровская простота является синонимом экономии выразительных средств, но никак не времени и денег, как это подразумевается современным сознанием. Денди все же обязан быть расточителен, но особым образом. Тщательнейшее соблюдение личной гигиены, вплоть до ежедневных ванн с благовониями и молоком; чистые, коротко стриженые волосы; цвет фрака, выбираемый в соответствии со временем суток; ношение корсета в первой половине века, не спасавшее щеголей во второй, так как в моду вошли узкие панталоны из оленьей кожи; шестичасовое завязывание галстука Браммелом; всем известная жилетомания Оскара Уайльда и Барбе д' Оревильи; полированные шампанским сапоги, в которых, по словам Шарля Бодлера, должны отражаться светлые перчатки. Так экономия выразительных средств сочетается с расточительностью и пустой тратой времени. В костюме необходимо наличие одной броской детали, например, старинной дорогой трости, которой денди поигрывает во время прогулки или разговора, с помощью которой он забирается на лошадь и которую он держит наперевес во время езды. Особой известностью пользовались трости Бальзака; самая знаменитая трость великого романиста напоминала современникам золочёную дубинку, усыпанную драгоценными камнями. Подобные аксессуары, однако, совершенно не соответствовали требованиям стиля «заметной незаметности»1. Этот стиль, выделяя из толпы, должен базироваться на общих требованиях к костюму. Носитель подобных эстетических установок обязан выделяться не за счёт экстравагантных деталей, но через индивидуализацию своего костюма в эпоху готового платья, универмагов и серийного производства. В таких условиях слишком «художественные» варианты костюмов Бальзака и Барбе д'Оревильи обречены на исчезновение.
Обратная сторона эффекта незаметности: Бодлер вводит костюм, умалчивающий о социальном статусе и ранге, также как он скрывает и сглаживает формы (их чрезмерное наличие или заметное отсутствие). Несмотря на внутренне присущую ему идею аристократизма, это нивелирующая одежда. Это костюм будущего, в котором царит упорядоченность, комфорт, эффектность и вульгарность как результат обще-принятости. Это та самая эгалитарная одежда, о которой мечтал XVIII в. как о символе свободы и которую внедрит XX, уравняв и сделав всех
1 Вайнштейн О.Б. Заметная незаметность или об эзотерике дендизма // Сегодня. - М., 1995. - 21 окт. - С.24.
безликими, но не приблизив к вожделенной свободе. Но в XIX в. весь социальный контекст этих изменений опущен: дендизму он безразличен. Для денди важно во всем продемонстрировать превосходство духа, и с этого момента платье становится рекламой интеллектуальных ценностей (и их носителя заодно), подтверждая поговорку про одежку.
Еще один важный аспект связан с зарождением моды в XIX в., моды в современном смысле слова как средства регулирования человеческого поведения в «массовом» обществе. Предыдущие эпохи знали обычай, традицию, закон в области одежды. Личность не знала выбора как средства продемонстрировать свою непринадлежность к какому-либо социальному слою: культурные образцы жестко закреплены, а такого рода манифестации строго запрещены. И уж тем более они не могли быть предметом эстетического любования. Дендизм же самовольно сталкивает, расшатывает, переозначивает стили одежды, вырабатывая индивидуальный вместо регламентированного вкуса прошлого. У Бодлера вкус - высшее проявление человеческой воли, т.е. индивидуализма, тогда как раньше это была категория нормативная. Так дендизм дает карт бланш эклектике.
Параллельно эволюции в области одежды идут изменения в образе жизни: появляется такая форма досуга, как фланирование - непременный атрибут жизни элиты молодежи. Выход на сцену фланера в середине девятнадцатого века отмечен публикацией Бальзаком его «Теории походки», где мы читаем: «держаться прямо, ставить ноги по одной линии, не узко, не слишком ни вправо, ни влево, незаметно вовлекать в движение все тело, легонько покачиваться, наклонять голову». В этом движении царит принцип разумной согласованности и экономии, плавность жеста и невозмутимость лица подчеркивают незаинтересованность созерцателя-эстета. Это походка короля или философа, в ней продуманная скупость отточенного движения соответствует эстетическому принципу простоты в костюме. «Медленными шагами, несколько развинченной, слегка женской походкой Бодлер шел по земляной насыпи Нармюрских ворот, старательно обходя грязные места и, если шел дождь, подпрыгивая в своих лакированных штиблетах, в которых с удовольствием наблюдал свое отражение. Свежевыбритый, с вымытыми волосами, откинутыми за уши, в безупречно белой рубашке с мягким воротом, видневшемся из-под воротника его длинного плаща, он походил и на священника, и на актера1. Сия отрефлектированная праздность - квинтэссенция противостояния прогрессу: денди выгуливали
1 Bandy W.T., Pichois Cl. Daudelaire devant ses contemporains. - P.,1967. - P.
22.
черепах в Люксембургском саду, являя всему миру театральную постановку своего существования с присущей ему сменой масок, вуайериз-мом, подчеркнутым вниманием к собственному облику и использованием окружения в качестве фона для собственной персоны. Асселино, роль которого при Бодлере состояла в оценивании особенностей костюма, мебели, походки, вычурности мнений и выражений, свидетельствует, что Бодлер испытывал острую необходимость в публике, связанную с манией «быть сопровождаемым». Толпа необходима фланеру, как воздух птице и как водная стихия рыбе. Искусство сливаться с толпой - это профессия и страсть фланера. Итак, сам признанный денди заявляет, что весь его способ существования суть не что иное, как реклама самого себя: рынок вторгается и в сознание художника-интеллектуала, делая его товаром и рекламой одновременно. Проходят те времена, когда мудрость и талант были отрешены от мира и, презирая его суетность, скрывались. Денди тоже презирает это скопище обывателей и скрывается внутри своей невозмутимости, однако... неизменно пользуясь успехом.
Но костюм и походка - это самое очевидное. Что же мы обнаружим при ближайшем рассмотрении, например, на уровне поведения, отношения к миру? Бодлер определял дендизм как «институт со строгими законами, которым жестко подчинены все, какие только существуют, стороны жизни. Что же это за правила? В первую очередь, денди должен быть невозмутим, непроницаем. Он холоден, и манеры его убивают всякое желание приблизиться; перчатки и монокль - обычный аксессуар его безразличия и презрения. Он не ненавидит людей, он обращается с ними как с насекомыми, разыгрывает перед ними близорукость, чтобы на него обращали внимание. В отличие от светских львов, непревзойденных мастеров разговора и дамских угодников, денди скорее избегает общения, невозможно представить себе денди, изливающего душу: «я скрываю свою жизнь, свои мысли, свою тревогу даже от тебя», - писал Бодлер матери. В этом же ряду надо поместить убийственную вежливость, - еще один инструмент, маркирующий превосходство денди, подавляющий его собеседника. Она позволяет держать людей на таком расстоянии, которое необходимо, чтобы не запятнать свое «я» общением с недостойными. Эта утонченная вежливость имеет ту же цель, что и элегантный наряд, необычность поведения и резкость суждений: самоутверждение денди, уничижение собеседника. «Удовольствие, несколько зверское (feroce), если угодно, но дендизм - продукт общества, которое скучает, а скучать нехорошо», - утверждает д'Оревильи в книге о Броммеле.
Бодлер не любил скучать, поэтому на его счету множество выходок. Его страсть к демонстрациям и всякого рода эксцентричности воспринималась современниками как литературное шарлатанство, а не признак гениальности, как того хотелось бы поэту. Однако, «... некое шарлатанство всегда позволено гению, и даже к лицу ему. Оно как румяна на щеках женщины, прекрасной от природы, - новая прикраса для духа», - писал Готье о Бодлере.
Так, когда Гонкурам сказали, что Бодлер живет в маленьком отеле у железной дороги, где коридор всегда набит проезжими, те заметили, что дверь он всегда держит открытой, дабы толпа видела гения за работой. Асселино свидетельствует, что Бодлер однажды спал под кроватью в Отеле Ридмон только для того, чтобы удивить друга. Но не всем анекдотам о Бодлере стоит верить, многое было слухами, распространяемыми едва ли не им самим. Так, он никогда не жил среди коллекции ящериц, ужей и змей.
Выходки Бодлера характеризовались внутренней логикой, что отводило от него подозрения в безумии. Заказывая свою одежду в ранний период дендизма, он просил ее плиссировать: его ужасала всякая регулярность. Замучив портного бесконечными примерками голубого костюма с золотыми пуговицами, Бодлер вознаградил его тем, что заказал 12 комплектов. Своеобразную логику эксцентричности он продемонстрировал Александру-Луи Шанну, угостив его ужином из отборного бри и из двух бутылок вина. В ответ на удивление поэт объяснил, что он истинный гурман, но может позволить себе только десерт - венец превосходного ужина. Все остальное предлагалось вообразить уже съеденным и с соответствующим удовольствием завершить трапезу. Что и было проделано Бодлером с великим артистизмом. Другой случай: прибыв в Нойи, Бодлер заявил спутнику, что его мучит жажда. Тот предложил чай, кофе, пиво на выбор, но Бодлер объяснил, что пьет только вино. - Бордо или Бургундское? - Оба. Ему их подали с графином воды, которую он потребовал убрать, так как она натуральна, а значит, отвратительна. В описанном выше эпизоде отражена одна из главных черт его дендизма - неприятие всего естественного как противоположного искусственному, т.е. тому, в чём заложено художественное. А художественность для денди - манифестация собственного волеизъявления, т.е. приоритет личностного начала над случаем, природой и общественными установлениями.
Очень показательно в этом плане отношение денди к женщине. Казалось бы, стремление к женской элегантности в одежде и манерах -одна из важнейших черт дендизма. Но у Бодлера было как минимум два
повода для неприятия женщин: во-первых, личный - второй брак матери, ставший, видимо, причиной разрыва, во-вторых, эстетский, если можно так выразиться: женщина делает из себя произведение искусства ради естественной цели понравиться, что для денди неприемлемо. Он становится шедевром снаружи, дабы подавлять окружающих, а не очаровывать, ну а в духовном плане поэт - духовный денди - претендует на то, что вся его жизнь превращается в искусство, чтобы целиком покинуть естественное ради искусственного. Поэтому денди любит женственность, которая здесь выступает в качестве синонима искусственности, но ненавидит женщину - воплощение естественного, природного начала.
Можно привести множество примеров подобного отношения. Так, Барбе д'Оревильи в своем эссе о Браммеле настаивает на том, что последний никогда не увлекался и не привязывался ни к одной женщине, - это признак настоящего дендизма; на этом основании он отказывает в дендизме д' Орсэ - слишком любезному с дамами. Отношение Бодлера к женщинам еще более неоднозначно. Это смесь восхищения, садистского насилия и мазохистского подчинения, подчас, в одном стихотворении. Манифестацию типично дендистского подхода можно усмотреть в анекдоте, приводимом Клодом Пишуа: однажды Бодлеру удалось, после многочисленных приглашений, уговорить одну его знакомую заглянуть к нему в гости; беседуя, он признался, что является поклонником прекрасных форм и выразил надежду, что не будет разочарован, после чего женщина медленно разделась; она действительно была необыкновенно хороша; убедившись в этом, Бодлер вышел из комнаты со словами: «Оденься».
Мы не ставим себе целью классифицировать все примеры подобного поведения или объяснить его тайными комплексами или неопубликованными фактами биографии. Такие попытки уже предпринимались много раз и с различной долей успешности. Нас интересует внутренняя логика такой подачи собственной личности. Что означает этот бунт? Сама по себе эскапада как таковая всегда направлена вовне, на «другого». Вполне очевидно, что посредством нее денди удивляет прежде всего этих суетящихся обывателей. Его ледяная ирония не ставит под вопрос само общество, как страстный бунтовской порыв романтиков: ему нет дела до res publica. В отличие от предшественников-романтиков, денди по своей внутренней сути не совпадает с великим бунтовщиком par exellence - Сатаной. Зато он является копией его внешней реализации. Со времен Мефистофеля Люцифер перестал быть козлоногим чудовищем в литературе, теперь это сумрачный и элегант-
ный человек (как человеку, ему присущи чувства, а факт падения подразумевает у него, по крайней мере, бессмертную душу, если есть возможность искупления греха). Есть одна внутренняя параллель: не сродни ли дьявольская неприкаянность и тоска по горним мирам и дендист-ский сплин? В таком случае, совершенный денди, идя извне, от модели поведения падшего ангела на грешной земле, как бы по касательной, но с необходимостью впадает в сатанизм, или иными словами: в Люцифере сатана становится денди. То есть происходит самомифологизация извне, посредством внешних приемов, что есть ни что иное, как фетишизация собственного «я». Речь не может идти о бунтовском порыве социального плана в дендизме, Бодлер неоднократно на этом настаивал.
Поэтому для денди вопрос стоит следующим образом: жить в мифе, так как миф больше «я» и возвышает «я» до себя. Но необходимо оговориться: миф должен оставаться консубстанционален личности, которая «его живет», иначе, вне этой личности, миф не существует, во-первых, а во-вторых, личность обязана не путать себя со своим мифом, иначе он либо поглотит ее, растворит в себе, либо разрушит. В этом контексте надо прочитывать рассуждения Бодлера об идеальном: стремление к идеалу, т. е. к мифу, есть самовоссоздание, сознательное, творческое «выправление», «восстановление» себя «кистью или резцом вплоть до пронзительной праведности гармонии». «Выправляя» себя в миф, денди из себя творит кумира. Но лучший термин для подобной саморекламы предложил сам Бодлер - самообожествление (аШМоМпе).
Итак, фланер, поэт, светский человек - денди освобождает и изобретает себя; салон, улица, литература - его сцена. Что же это такое - творить себя, и какую за это платят цену? «С этого дня он (денди) может как бы вычеркнуть себя из числа людей, всякое действие у него прекращается, он - только зритель жизни. Всякое ощущение становится у него объектом анализа. Невольно он раздваивается и становится соглядатаем самого себя», - пишет Готье в книге о Бодлере. Помимо трагедии раздвоения есть и другая - проблема кажущегося бытия. Художник, создающий произведение, находит свое бытие в творении, само же творение остается кажущимся. Но денди - это произведение, которое хочет создавать себя и демонстрировать себя миру, подобно актеру, существование которого заключено в его роли, т.е. в кажущемся бытии. Но у актера есть жизнь, а у денди? Жизни отдельно от «постановки» у него нет, но от этого он не становится ее рабом, ведь она им же изобретена и явлена миру. Его одежда, маска, «я», хотя и существу-
ют только в пространстве чужого взгляда, задуманы и восстановлены напоказ самим автором. Денди далеко не пассивно смотрит, как его созерцают: он сам контролирует эту ситуацию. С известной долей осторожности можно даже утверждать: дендизм - это реакция на то общее правило, что каждый из нас отчасти создан другим. Но денди выбирает казаться, а не быть в экзистенциальном плане, он кажущееся бытие переживает так остро, личность растворяет в образе так полно, что маска уже неотделима от лица. Как же он - тот, кто кажется, или тот, кто хочет казаться? Сколько «их» на самом деле? Быть может, это новая самоидентификация? Где граница между «творческим замыслом» и «сценической постановкой»? И где гарантия, что при переносе «сцены» в жизнь эта граница не сотрется и «сцена» не поглотит «замысел»? Ответ очевиден: гарантом наличия замысла может быть только сама личность.
В дендизме XIX в. личностное начало несомненно, так как само явление было порождением художественной среды. Только в ней «эстетическая» жизненная установка могла остаться творческой, и потому кажущееся бытие не становилось пустой формой, но было целью и подвигом денди. Но вслед шла стандартизирующая и тиражирующая эпоха, которая раздала дендизм городу и миру как готовую установку сознания, и он стал нерефлектируемым общим местом. Как пишет в этой связи французский исследователь1, выдвинув свой девиз (It's my folly that is of making of me), Браммел изобрел дендизм и стал денди; все, кто пошли этой дорогой вслед за ним, стали сыновьями сплина, героически сражающимися с ним с помощью дендизма; те же, что пришли за последними, добавим мы, получили готовое лекало индивидуальности, именуемое «self-made man», и стали пользователями пустой формы - дендизма без творческого наполнения. Претензия на оригинальность, зашифрованная в костюме и манерах, живёт один день. Став достоянием общества, она умирает. Ведь творческий замысел обязан быть новым, т.е. он не поддается тиражированию, не существует одного на всех образа индивидуальности.
Бодлер хорошо знал и о другой стороне медали: эстетизация, эскапада, необычность суждений, безукоризненность одежды, презрительный тон - все это служит цели завоеваний «другого», выявляет внутреннюю несамодостаточность личности, ее ориентированность вовне. Такое поведение он называл «проституцией», свойственной человеческой душе, страшащейся одиночества и стремящейся ко внутреннему раздвоению. Преодолеть подобную тенденцию, по мнению Бодлера, в силах только гений: только он не боится остаться один, наедине
1 Lemiare M. Le dandisme de Baudelaire a Mallarme. - P., 1978. - P. 165.
с самим собой. Это предполагает такое одиночество в себе, когда уничтожается изначальная двойственность человеческого сознания, его диалогическая направленность на другого, потребность в нем, которая у денди смешивается с презрением к посредственности человеческой природы, с устремлением к идеалу и отторжением повседневности. Такова гениальность, художнический дар и героизм денди. Поэтому Бодлер очень активно разрабатывает модель денди, который не просто отгораживается от общества, но идею «homme revolte» («... осмелившийся преступить границы дозволенного, но безупречно тактичный, умеющий вовремя остановиться и найти между оригинальностью и эксцентричностью знаменитое золотое сечение Паскаля.» по Барбе д'Оревильи). Сам Бодлер писал, что все эти люди, именующие себя рафинированными, невероятными, львами или денди, все они одного происхождения; все они в равной мере участвуют в оппозиции и бунте; все они представители того, что есть наилучшего в человеческой гордыне - этой столь редкой в современниках потребности бороться и уничтожить тривиальность. Так дендизм превращается в мораль, которая требует усилий, а сам денди в героя. «Для тех, кто является одновременно и жрецами этого бога и его жертвами, все труднодостижимые внешние условия, которые они вменяют себе в долг - от безукоризненной одежды в любое время дня и ночи и до самых отчаянных спортивных подвигов - всего лишь гимнастика, закаляющая волю и дисциплинирующая душу». Сартр верно обозначил механизм этого поведения, говоря следующее: «Держать себя в узде - значит, собственными руками натягивая поводья, производить на свет ту самость, которой ты хочешь обладать»1. Подтверждением этой мысли могут служить слова самого Бодлера о героизме как концентрации на самом себе, как о дистанции между «я» и миром - механизме приобретения пресловутой дендистской бесстрастности: «герой - это тот, кто постоянно сосредоточен на «себе». Вот в чем героизм мученика искусства, вершащего свои подвиги на бульварах, в парикмахерской и у портного. Денди не концентрируется в первую очередь на своем внешнем виде и элегантности костюма, все это лишь служит несчастному плебсу сигналом высшего предназначения его персоны. Героизм его суть внутреннее горячее желание требовать оригинальности ото всех и вся, оправданное самым жестким применением этого требования к себе и имеющее своим следствием удовольствие, испытываемое от удивления, которым окружена его личность, застрахованная в силу своей неординарности от подобных чувств. Сила
1 Сартр Ж.-П. Бодлер // Шарль Бодлер. Цветы Зла. Стихотворения в прозе. Дневники. - М., 1993. - С.231.
его в экстравагантности, ибо величие жизни, принесенной в жертву подобному безумию, находится в самом этом безумии. Такое сознательное сумасшествие требует самодисциплины, столь же строгой, как и в монашеском ордене. Значит, дендизм - это «последний проблеск героизма во времена упадка».
Однако героизм и стоицизм этот надо понимать строго в специальном плане, плане жизнетворчества по особым законам, переносимым из искусства в жизнь. Никакой социальный или революционный контекст, оговоримся еще раз, в данном случае неприменимы.
Итак, дендизму присуще внутреннее противоречие: функционируя в соответствии с механизмом рекламы, дендизм создает свой продукт как предназначенный быть потребленным, внутренне ориентированный на «другого». С этой точки зрения уничтожить « другого» в себе (к чему призывает Бодлер) нет никакой возможности, он имманентно присутствует в товаре как ответ на ожидание и спрос публики. Во-вторых, сама подобная психологическая схема не функциональна: единство личности при ее полном внутреннем одиночестве и односторонней направленности вовне достижимо лишь при исчезновении разницы между «быть» и «казаться», но в силу осознанности акта творения эта разница изначально присуща самой фигуре денди, ее исчезновение ставит вопрос о внутреннем содержании личности и разрешает его далеко не в пользу последней; иначе, чем же формируется кажущееся бытие, как не «бытием-в-себе», т.е. внутренним миром. И в - третьих, нет ли в этом призыве ко внутреннему одиночеству зародыша того самого «душевного герметизма», о котором пишет в наше время Ортега-и-Гассет в «Восстании масс»? Безусловно, «душевное одиночество гения» и «душевный герметизм массового человека» - вещи, далекие друг от друга, но не забудем о моде - процессе стандартизации и тиражирования уникальных новинок и неизменно сопровождающем ее выхолащивании и сведении всего к ширпотребу. Такую трансформацию претерпевает душа художника, мятущаяся между необходимостью «другого» (обществом) и одиночеством кумира (самообожествлением) на пути в XX в.
