CC BY
88
Э. Жильсон ДАНТЕ И ФИЛОСОФИЯ*
Глава вторая Данте и философия в Пире**
Вероятно, спорам о смысле Пира не суждено когда-либо закончиться. Во-первых, потому, что эрудиты весьма редко обращаются к этому произведению ради него самого. У них есть свое представление о замысле Данте. Они знают, кем была Беатриче и кем не была; они разобрались с Donna gentile, которая появляется в этом произведении, и ее отношениями с совсем другой дамой, тоже gentile, которая может фигурировать в другом произведении. Они убеждены, что Данте солгал и, чтобы скрыть свою ложь, переделал прочие произведения, устранив первоначальный текст; но они знают, каким был этот первоначальный текст, и во имя отсутствующего текста перетолковывают имеющийся в наличии. Такая маленькая игра оказывает большую помощь в том, чтобы доставлять пищу разработкам университетских кафедр, и нет никакого резона прекращать ее, потому что слишком
* Gilson E. Dante et la philosophie. - P.: Vrin, 1972. Пер. Г.В.Вдовиной.
** Русский текст «Пира» цитируется по переводу А.Г. Габричевского.
очевидно, что тексты Данте не всегда легко согласуются между собой в нашем уме. Может быть, однажды мы услышим вероятную версию того, как они согласуются в уме Данте; но это явно возможно лишь при одном условии: если не искажать их ради того, чтобы облегчить их согласование для нас. Между тем именно это и происходит. Поэтому дискуссии дантоведов имеют своим предметом уже не один и тот же дантовский Пир, но множество гипотетических Пиров, причем каждый эрудит отстаивает свой Пир против всех остальных, с которыми даже не может его сопоставить.
Во-вторых, затруднения связаны с подлинным произведением Данте как таковым. Пир Данте не окончен. Согласно первоначальному замыслу, он должен был содержать общее вступление и еще четырнадцать трактатов, каждый из которых состоял бы из одного стихотворения и развернутого комментария в прозе. Данте написал лишь введение, три первых стихотворения с комментариями и еще несколько стихотворений, призванных доставить материал для последующих, так и не написанных трактатов. Эрудиты не могут договориться между собой, какие стихотворения из дантовского Сборника канцон следует считать предназначенными для Пира, если бы он был завершен1. В целом у нас есть лишь четыре трактата из пятнадцати задуманных Данте; причем если бы у нас был только второй трактат и не было четвертого, можно было бы принять за истинные те толкования, которые в свете четвертого трактата выглядят полным искажением замысла поэта. А что было бы, если бы Данте написал остальные одиннадцать трактатов? По одной этой причине всегда будет трудно прийти к абсолютно достоверным выводам относительно конечного смысла утверждений, высказанных в Пире.
В-третьих, источником затруднений оказывается сам характер текста Пира. Это произведение, исполненное философских и даже богословских идей, однако написанное автором, который, строго говоря, не был ни философом, ни богословом. Когда он писал свой труд, его эрудиция в этих вопросах была еще свежеприобретенной2. Это чувствуется по той манере, с какой он вставляет в текст фрагменты доктрин разного происхождения, не всегда сглаживая углы и не подгоняя их друг к другу надлежащим образом. Да ему и не нужно было этого делать, если принять во внимание характер Пира: он был задуман как произведение, популяризаторское в лучшем смысле сло-
ва. Пир призван был ввести в философию тех добропорядочных людей, которым общественные и семейные обязанности или просто материальные обстоятельства не позволяли приобщиться к этим занятиям и извлечь из них ту пользу, на которую они имели право. Если верно то, что мы скажем далее о философии, как ее представлял себе Данте, станет понятным, что сама идея подобного трактата органически связана с дантовской идеей философии.
В его глазах это наука мирян, без которой они не сумели бы достигнуть своих временных целей. Философия необходима им для того, чтобы жить счастливой жизнью на свой манер; следовательно, хотя бы некоторые из них должны ее знать. А поскольку они не могут спокойно отправиться учиться философии у преподающих ее клириков, хотя бы один из мирян должен написать для других «Введение в философию», каковым и является Пир. Разумеется, Данте использовал эту возможность для того, чтобы выразить свои личные идеи, и прежде всего только что названную и наиболее важную; но по этой самой причине он всегда старался интерпретировать элементы заимствованных философских учений не сообразно тому содержанию или той роли, какие были им присущи в изначальном контексте, а в соответствии с тем, насколько они способны обосновать его личный тезис. Иначе говоря, если мы хотим понять Данте в Пире, мы не должны ни последовательно останавливаться на каждой из позиций, по которым он проходит, ни докапываться до глубины каждой из них, ни прослеживать их все во всех направлениях, какие они способны подсказать. Их нужно проходить вместе с Данте, тем же шагом, каким их проходит он: проходить как этапы, на каждом из которых можно задержаться на минуту, чтобы насладиться пейзажем, но из которых ни один не является целью пути3.
Чтобы избежать этих многообразных опасностей, наиболее мудрым будет следовать путем непрерывного анализа — во всяком случае, в отношении тезисов Пира, явно составляющих единый блок. Выдергивать одну фразу, чтобы основывать на ней интерпретацию произведения в целом или даже того хода мысли, к которому она принадлежит, было бы несомненной авантюрой. В написанной части Пира мы находим главным образом следующее: обоснование символа, под которым Данте представляет философию; исследование предмета и основных частей философии; описание воздействия муд-
рости на душу философа; определение взаимоотношений между философией и одной из двух властей, управляющих человеческой жизнью, — а именно Империей. Эти вопросы переплетаются, как переплетаются они в реальности; раз двадцать они, кажется, узлом завязываются в какомнибудь отступлении, но остаются постоянными ориентирами, ведущими все повествование. И поскольку оно является предметом нашего собственного исследования, мы тоже должны будем придерживаться их при анализе трактата Данте.
La Donna Gentile
Философия представлена в Пире символом donna gentile — благородной дамы. Каким образом эта дама вошла в жизнь Данте? Начало этой истории, как ее рассказывает сам Данте в Пире, связано со смертью Беатриче и уверенностью поэта в ее небесном прославлении. К этому исходному пункту он непрестанно возвращается: Appresso lo traspasamento di quella Beatrice beata... (II, 2) — «С тех пор, как преставилась блаженная Беатриче...» Следовательно, чтобы связать Пир с Новой жизнью, естественно будет предположить, что к моменту, когда начинается этот новый период его жизни, Данте уже пережил видение, которым в главе XLII заканчивается Новая жизнь. Правда, некоторые считают очевидным, что заключительная часть этого сочинения, с главы XXIX и до конца, составляет цельный фрагмент, добавленный к остальному тексту. «Все это видят, — уверяют нас, — все знают, все признают»4. Поскольку я этого не вижу, не знаю и не признаю, я оказываюсь в затруднительном положении. Будучи не в силах ни уступить очевидности, которой я не замечаю, ни оспорить того, что является очевидным для всех остальных, просто скажу: добавлен конец Новой жизни к изначальному тексту или нет, он остается тем, что он есть, и говорит то, что говорит. Добавление не означает выдумку и еще меньше означает ложь, измышление или фальсификацию. Итак, Данте заявил в Новой жизни, в какой бы период его жизни это ни произошло, что ему было видение относительно смерти Беатриче; что это видение пробудило в нем желание прославить ее так, как до тех пор не прославляли никого; но что ему потребовались несколько лет, чтобы осуществить этот замысел. С другой стороны, Данте говорит в Пире (II, 7), что благодаря благодатному откровению
самой Беатриче он знает о ее пребывании на небесах; что он, думая о небесах, словно возносился туда; что этот помысел своей сладостью пробуждал в нем желание умереть, чтобы присоединиться к Беатриче, но другая мысль, противореча первой, побуждала его любить другую даму, во взгляде которой ему было обещано спасение. Эту даму Данте чуть ниже называет по имени: мудростью философов. Будучи куртуазным поэтом, Данте персонифицирует ее в образе Дамы, donna gentile; но на этот раз речь действительно идет не более чем о поэтическом вымысле. Данте сам подтверждает это, намеренно повторяя, что она рождена его воображением: «E immaginava lei fatta come una donna gentile, e non la poteva immaginare in atto alcuno, se non misericordioso» («И я вообразил ее в облике благородной жены и не мог представить ее себе иначе, как милосердной») (II, 12). Наконец, Данте заявляет, что мы уже встречали эту даму в Новой жизни, где она предстала перед ним в том же облике и с тем же нравом: это та самая милосердная дама, которая чуть более года спустя после смерти Беатриче попыталась утешить его. Чтобы убедиться в том, что gentile donna, глядящая на поэта с таким сожалением — si pietosamente — в Новой жизни, XXXV, была именно философией, достаточно обратиться к Пиру, II, 2: «Итак, приступая, я говорю, что звезда Венера на своем круге, на котором она в разное время кажется то вечерней, то утренней, уже дважды успела обернуться с тех пор, как преставилась блаженная Беатриче, обитающая на небе с ангелами, а на земле с моей душой, когда перед очами моими предстала в сопровождении Амора и заняла некое место (prese luogo alcuno) в моих помыслах та благородная дама, о которой я упоминал в конце Новой жизни». В ту пору Данте соблазнило в ней именно утешение, которое она предлагала ему в его вдовстве. Эта новая любовь, добавляет Данте, не сразу укоренилась в нем: ей противоборствовала другая мысль, «которая в образе прославленной Беатриче еще удерживала за собой твердыню моих помыслов». Тем не менее эта дама в конце концов увлекла его — во всяком случае, на время, пока видение, о котором повествует глава XXXIX Новой жизни, не освободило поэта от этой любви, вернув его Беатриче.
Таковы факты. Отсылая нас от Пира к Новой жизни, Данте не просто позволяет нам делать заключение от одного произведения к другому: он к этому обязывает. Donna gentile из Пира — не более чем символ; но donna gentile из Новой жизни — та же самая дама; значит,
она тоже не более чем символ. Но как и все, что сам Данте говорит о своем творчестве, этот пункт капитальной важности тоже оспаривается. Оспаривается даже тем, кто, по общему признанию, знает творчество Данте как никто, кто рассмотрел каждую его строку под всеми возможными углами зрения и с поразительным здравомыслием; кто ведет дискуссию с учтивостью, которой никому не удается ни атаковать, ни поколебать. Я говорю, разумеется, о Микеле Барби. По убеждению этого мэтра дантоведения, donna gentile из Пира не может быть той же самой, что и в Новой жизни, потому что в Пире Данте осыпает ее похвалами, тогда как в Новой жизни покрывает ее презрением. Так что не может быть, чтобы Данте говорил в этих двух текстах об одном и том же: «Возможно ли поверить, что эта любовь к donna gentile, которая в Vita Nuova называется противной разуму и весьма низкой, — та же любовь к философии, которая объявляется столь благородной в Пире?.. Противоречие между этими произведениями — не столько в суждении об этих двух дамах, сколько в любви, которую испытывает к ним поэт: в Новой жизни дама тоже gentile, однако помысел, заставляющий сердце уступить ей, низок (Vita Nuova, XXXVIII), тогда как в Пире он высок. Никто не говорит о donna gentile из Новой жизни, что она представлена как противная разуму: в этом юношеском произведении “противна разуму” любовь к этой сострадательной донне. И она называется таковой не потому, что желание, говоря вообще и абстрактно, противно разуму, но потому, что такая любовь противна “постоянству”», которым должен обладать в данном случае сам разум (op. cit., XXXIX). Противоречие между Новой жизнью и Пиром состоит в том, что в Новой жизни покинуть Беатриче ради donna gentile представляется не разумным, но дурным желанием и пустым соблазном (XXXIX), тогда как в Пире новая дама названа столь добродетельной, что «всякая душевная стойкость бессильна перед ней» (III, 1). Так как в Новой жизни одной даме — Беатриче — противостоит другая, сострадательная и благородная, но не превышающая первую, поэт должен остаться верен своей первой любви; здесь же, напротив, речь идет о переходе к мудрости, и было бы проявлением неблагородства упорствовать в чувственной любви, сколь бы добродетельной она ни была. Ибо всюду, где сияет любовь к философии (здесь нужно точно процитировать слова Данте), «все другие виды любви меркнут и как бы потухают, в то время как вечный ее объект
решительно побеждает и одолевает все другие предметы» (Пир III, 14)»5.
Похоже, у Данте нет шансов. Если он утверждает, что Беатриче
— женщина, П. Мандонне и Э. Ару говорят, что она — лишь символ6; если он утверждает, что donna gentile — символ, Микеле Барби заявляет, что она — реальность. В итоге оказывается, что все знают, о чем говорит Данте, кроме него самого. К счастью для него и прежде всего для нас, оспаривать заключение М. Барби — не то же самое, что опровергать заявления П. Мандонне. Здесь анализ настолько точен и тонок, что, если в него вкралась ошибка, должно быть достаточно наблюдений самого М. Барби, чтобы показать, в чем она состоит. Как справедливо замечает этот блестящий историк, дело вовсе не в том, что именно символизирует donna gentile, а в тех чувствах, которые испытывает к ней Данте. Именно поэтому из того факта, что эти чувства не тождественны в обоих произведениях, никоим образом не следует, что donna gentile в них — не одна и та же. Здесь мы должны напомнить уважаемому мэтру тот принцип, которому он сам нас научил: даже если творения Данте похожи друг на друга, как сыновья одного отца, каждое из них существует само по себе и должно рассматриваться как самостоятельная личность. Достаточно согласиться с этой мудростью, чтобы увидеть, что названного противоречия, быть может, вовсе не существует.
Прежде всего, взглянем на факты. В Новой жизни Данте только что потерял Беатриче и уже знает, не дожидаясь подтверждающего видения, что она пребывает с избранными на небесах. С этого момента любить Беатриче означает любить ее пребывающей на небесах и такой, какой она пребывает на небесах. Во всяком случае, если любить ее как должно. Между тем другая любовь открывается перед Данте — любовь благородной и сострадательной донны, которая обещает его утешить. Данте испытывает сильнейшее искушение уступить. Фактически, если он совершил это прегрешение, он совершил его добровольно: его глаза начали «испытывать слишком сильное наслаждение, когда они ее видели» (Новая жизнь, XXXVII). Он сам упрекает себя за эту слабость: называет себя низким — assai vile, и слово vile обладает здесь всей полнотой нравственного смысла. Данте сражается с этим чувством так ожесточенно, что его состояние кажется ему ужасным: questa orribile condizione. Так поэт постепенно начинает за-
бывать Беатриче — ту, забыть которую его должна была заставить только смерть; и в самый момент, когда «неприятель разума» готовился торжествовать, первое видение Беатриче временно изгоняет это скверное желание: cotale malvagio desiderio (op. cit., XXXIX). Тогда все помыслы Данте снова обращаются к Беатриче, слезы его текут вновь: он спасен.
Таковы факты. Предположим, что эта donna gentile была всего лишь символом философии, как утверждает Данте. Что следует из этого для нашей проблемы? Только то, что Данте, сперва любивший земную Беатриче, затем больше года хранивший верность Беатриче небесной, временно уступил искушению утешиться философией и попытался найти в этой новой любви забвение любви прежней. Но первая любовь вернулась, она вновь обрела былую силу, и отныне ей ничто не грозит. Тогда что это за скверный и противный разуму помысел, в котором обвиняет себя Данте? Это помысел заменить любовью к земной вещи — пусть даже такой прекрасной, благородной и блаженной, как философская мудрость, — любовь к небесному: к Беатриче и ее блаженству. Ибо речь идет именно об этом: устремится ли Данте за высшим блаженством, искать которое призывает его небесная Беатриче, или забудет его ради поисков, вслед за Аристотелем, единственного земного блаженства? Dimenticare означает поитальян-ски не только то пассивное претерпевание, которое мы называем забвением: оно несет в себе — по крайней мере, в своем корне — конно-тативное значение изгнания некоторого воспоминания из памяти. В Новой жизни философия пытается сделать не что иное, как заставить Данте забыть, что он — вдовец, потерявший Беатриче: Ed ora pare che vogliate dimenticarlo per questa donna («Теперь, кажется, вы (глаза) стремитесь забыть об этом из-за этой дамы» (Новая жизнь, XXXVII). В этом смысле нет ничего яснее сонета из главы XXXVIII:
Душа узнать стремится ежечасно
У сердца: «Как с тобою пленены?
Зачем лишь ей одной внимать должны ?
Слова иные изгоняешь властно!»
Дилемма, которую ставит здесь контекст в целом, обозначена предельно ясно: или философия, или Беатриче. В завершение этого кризиса мы узнаём, что философии не удалось вытеснить Беатриче.
Скверный и противный разуму помысел — изгнать Беатриче — сам оказался изгнанным. Отныне Данте не забудет ее никогда7.
Новая жизнь говорит только это и не требует, чтобы в ней находили нечто большее. Что было бы нужно, чтобы ее свидетельство противоречило другим творениям Данте? Для этого недостаточно, чтобы их сравнение порождало хронологические проблемы. То, что Данте называет «несколькими днями», может совершенно спокойно означать три десятка месяцев или более того. Указания на временную продолжительность в явно символическом произведении не могут оцениваться в той же системе счета, что и хронологические указания в Пире — произведении по виду историческом. Здесь важны природа фактов и порядок их следования. Чтобы какое-нибудь другое произведение Данте противоречило Новой жизни, нужно, чтобы оно либо отрицало реальность описанного таким образом философского кризиса; либо отрицало конечный триумф Беатриче; либо, наконец, отрицало порядок следования событий, как он вырисовывается из Новой жизни: смерть Беатриче, любовь к небесной Беатриче, соблазн заменить ее любовью к философии, окончательное возвращение Беатриче. Похвалы философии, которые можно найти в других местах, при всей их преувеличенности не создают никаких затруднений. Как верно заметил Микеле Барби, дело здесь вовсе не в философии. Как и в Пире, дама из Новой жизни тоже благородна (gentile), очень красива (bella molto), ее любовь весьма благородна (nobilissima). Данте не только спрашивает себя, не было ли это утешение послано ему самой Беатриче: эта дама кажется ему настолько похожей на Беатриче, насколько одно блаженство похоже на другое: Onde molte fiate mi ricordava de la mia nobilissima donna («Она нередко напоминала мне мою благороднейшую донну») (Новая жизнь, XXXVI). Что здесь важно, так это чувства Данте к этой донне. Итак, философия предстала перед ним, чтобы заменить Беатриче: скверное и противное разуму желание, если оно имело место; но Беатриче никогда не представала перед ним, чтобы заменить философию в его душе. Значит, нет никакого противоречия между осуждением, которое Данте обращает против собственных поползновений отказаться от Беатриче ради философии, и его последующим превознесением философии, уважающей права Беатриче. Чтобы любить обеих одновременно, ему достаточно
было найти место для каждой из них и не давать им мешать друг другу. Удалось ли ему это сделать?
Во-первых, напомним, что в эпоху окончания Новой жизни, как и в эпоху создания Пира, вся эта история осталась в прошлом. Иначе говоря, к моменту завершения названных произведений в том виде, в каком они нам известны, Данте уже совершил этот круг: Беатриче — философия — Беатриче. Во-вторых, если в жизни Данте, как мы предполагаем, был период нравственных заблуждений, ни Новая жизнь, ни Пир не содержат ни малейших намеков на этот факт. Единственный кризис, о котором здесь говорится, — это кризис, который привел Данте от любви к Беатриче к любви к философии. В-третьих, позиция, занятая Данте в Пире, — это позиция человека, который уже знал из благодатного откровения Беатриче, что она пребывает на небе, но остается в своем произведении на почве философии — не исключительно, но преимущественно. Что нужно сделать, чтобы удержать эти три пункта вместе? Нужно признать их все истинными, если это возможно. И это действительно возможно. Быть может, после смерти Беатриче Данте не только предавался нечистым развлечениям, в которых здесь не исповедуется, но и пытался найти забвение в новой страсти к философии. На какое-то время ему это удалось; но затем, стараниями Беатриче, «всегда живущей в его сердце», воспоминание о любимой женщине, отныне преображенной блаженством, возвысило его от любви к философской истине к любви к истине религиозной, от которой теперь неотделима Беатриче. Но возвыситься от философии к религии не означает непременно отречься от философии: это означает превзойти ее. Итак, если попытаться определить возможную позицию Данте в Пире, как она явствует из всего сказанного, мы придем к следующим выводам: насколько можно судить по написанным частям трактата, Данте выступает в нем как человек, уже отвоеванный небесной Беатриче и потому не сомневающийся в превосходстве религии над философией. При этом он убежден, что на своем уровне и ради своих целей философия вполне законна, и берет на себя роль ее истолкователя. Иначе говоря, мы имеем дело с Данте, уже вышедшим из кризиса чистого философизма, в котором он честно признается; однако он не сомневается, что у философии есть ее законное место, и берется его установить.
Именно такой представляется позиция, занятая Данте в Пире. После смерти Беатриче в поисках лекарства от горя он надумал обратиться к специалистам по утешению. «Я принялся, — говорит он, — за чтение этой книги Боэция, известной лишь немногим, которой он себя утешил, пребывая в заключении и будучи всеми отвергнут. Услыхав также, что Туллий написал книгу, в которой, рассуждая о дружбе, стремился утешить достойнейшего мужа Лелия по поводу смерти его друга Сципиона, я принялся читать и ее»8. Таков был исходный пункт философских интересов Данте. Еще до прочтения этих книг у него было много философских идей; но то были его собственные мысли, которые он нашел в своем собственном разуме до всякого обучения и о которых сказал, что «различал их словно во сне, как это заметно в Новой жизни». Отсутствие навыка поначалу мешало ему вникать в мысли Боэция и Цицерона; и в результате Данте понял лишь то, что сумел понять с тем инструментарием, каким обладал в то время: рассуждения о грамматической и литературной сторонах образования грамматика и о естественных источниках его духа9. Однако случилось так, что Данте искал утешения своей боли, а нашел нечто совсем иное. Чтение открыло перед ним существование нового языка
— языка философских авторов, наук и книг. Мудрость, которую обещали философы, быстро соблазнила его; именно ее он вообразил в поэтическом символе donna gentile (II, 12).
Этим объясняются собственная функция и специфическая природа философии в Пире. По существу, философия служит источником человеческого счастья и потому имеет тенденцию концентрироваться вокруг морали. Все направлено к тому, чтобы сориентировать произведение в этом направлении: во-первых, публика, к которой оно обращено, ибо речь идет о том, чтобы заставить полюбить философию благородных людей, политиков и людей действия: для них философия должна служить путеводительницей в жизни; во-вторых, главная цель самого Данте, который прежде всего искал в философии утешения и спасения. Когда она входит в его жизнь, Данте начинает любить ее именно за обещание утешения, которое читает на ее лице: Lo mio secondo amore prese cominciamento de la misericordiosa sembianza d’una donna («Моя вторая любовь повела свое начало от исполненного жалости вида некоей дамы») (III, 1). Короче говоря, то,
что эта дама представляет для него в первую очередь, — это философия в роли утешительницы.
Ничто не могло исполнить эту роль лучше, чем философия. Одна любовь прогоняет другую, и оказалось, что само имя философии требует, чтобы эта наука была любовью: любовью к мудрости10. В Пире Данте настаивает на том, что эта любовь чиста; и заметим, что хотя он не рассказывает всего, он не лжет в том, что рассказывает. Если, как можно было бы опасаться, и произошло нечто иное, здесь Данте говорит не о том. Поэтому Данте может с полным правом заявить, что его жизнь в единении с этой благородной дамой — L’unimento de la mia anima con questa gentil donna (т.е. любовь к философии, которая его утешила и исцелила) — не имела в себе ничего неблагородного (III, 1 и 2). Именно эта любовь, как мы видели, побудила Данте посещать лекции богословов и диспуты философов. Где проходил он свое обучение? Этого мы не знаем. Решительные сторонники той версии, что он отправился в Париж, имеют полную свободу искать тому подтверждения11. Но для нас важно не это: важнее то, как душа Данте исполнялась философии вследствие этих занятий.
В самом деле, Данте дает поистине замечательное описание того впечатления, которое произвело на него это запоздалое посвящение в философию. Примерно через два с половиной года занятий новая любовь изгнала из его души всякую другую мысль и вытеснила воспоминание о первой любви. Именно тогда Данте пишет знаменитую канцону: Voi che ‘ntendendo il terzo ciel movete («Вы, движущие третьи небеса») — этот гимн философии. Какими титулами он наделяет ее в этом поэтическом прославлении? Данте называет ее дочерью Бога — figlia di Dio — и царицей универсума — regina di tutto (II, 12). Это довольно сильные эпитеты. Добавим, что «новая любовь» изгоняет из мыслей Данте память не только о Беатриче-женщине, земной музе поэта, но и о блаженной Беатриче: перечитаем вторую строфу этой канцоны — и увидим, что ее невозможно истолковать иначе.
Таким образом, в жизни Данте был — и Пир свидетельствует об этом — период страстного увлечения «этой благороднейшей дамой Философией»: questa donna gentilissima Filosofia. Период увлечения чистой интеллектуальной красотой знания, которое внушаемой им любовью освобождает душу от скорби; период страсти к доставляющей блаженство мудрости, которая в буквальном смысле исторгает
человека из забот материальной жизни, чтобы даровать ему свет и мир. Заметим: Данте здесь не говорит о философии ни как о гарантии вечного спасения человека, ни как о подательнице временного блаженства, которое сделало бы ненужным другое блаженство. То, что происходит с его душой, — совсем иного рода: открыв философию и исполнившись страстного пыла от этого открытия, Данте позабыл обо всем другом. Вот почему эта вторая любовь смогла утешить его во всем, в том числе и в утрате предмета первой любви. Только такой смысл может иметь то место, которое я хочу процитировать целиком. Оно несколько длинно; но я вспоминаю, как однажды услышал от одной итальянской певицы, что итальянский возница, когда поет, никогда не обрывает фразы: он допевает ее до конца. Так можно ли с меньшим уважением отнестись к столь блестящему периоду, как этот? «А там, где в канцоне говорится: В ней путь к сиянью рая. Кто не боится вздохов и трудов, Всегда глядеть в ее глаза готов, подразумевается, что глаза этой жены — ее доказательства, которые, будучи направлены на очи разума, влюбляют в себя душу, освобожденную от противоречий. О вы, сладчайшие и несказанные видения, мгновенно пленяющие человеческий ум и появляющиеся в очах Философии, когда она беседует с теми, кто возлюбил ее! Поистине в ее очах — спасение, дарующее блаженство тому, кто их лицезреет, и оберегающее от смерти в невежестве и в пороках. Там же, где говорится: Кто не боится вздохов и трудов, должно понимать: “Если он не боится трудностей наук и спора сомнений”, которые с самого начала возникают и множатся от взглядов этой жены, а потом, под действием постоянного, исходящего от нее света, рассеиваются, как утренние облака перед ликом солнца; и, наконец, разум, привыкший к ее взорам, становится свободным, полным уверенности, подобно воздуху, очищенному и озаренному полуденными лучами» (II, 15). За этим воодушевлением чувствуется совсем недавно пережитый личный опыт, который, быть может, еще длится: Данте прославляет философию как подательницу блаженства, ибо только что открыл радость постижения рассудочной истины и счастье обладания ею12.
В том, что радость этого открытия на время заставила Данте забыть обо всем остальном, нет ничего удивительного. Известно, сколь жарким может быть пыл неофита. Приведем пример более скромного плана, но не лишенный аналогии: кто не знает, что значит открыть
для себя какого-нибудь писателя, проникнуться к нему восхищением, в течение некоторого времени читать только его, словно других авторов не существует, — вплоть до того момента, когда наступит насыщение и автор займет почетное место в углу библиотеки, где дремлют те, кого мы любили? Как сказал бы М. Барре, «еще один выжатый лимон». Интеллектуальные кризисы глубже, чем кризисы литературных вкусов, и длятся значительно дольше; но по существу разницы нет. Беатриче прямо обвинила кающегося грешника в том, что некогда он следовал ложному учению. Когда Данте спрашивает, почему слова Беатриче настолько превышают возможности его разумения, та отвечает:
Чтоб ты постиг... что за школе
ты следовал (conoschi... quella scuola c’hai seguitata),
и видел, можно ль ей познать сокрытое в моем глаголе;
и видел, что до Божеских путей
вам так далеко, как земному краю
до неба, мчащегося всех быстрей»
(Чист. XXXIII, 85- 90).
Коль скоро речь идет о школе и об учении, Беатриче подразумевает здесь отнюдь не дурную мораль. Более того: объясняя, почему разум Данте не в силах постигнуть ее слова, она говорит поэту, что он должен это знать, ибо следовал школе, метод которой (vostra via — «ваш путь») настолько ниже пути божественного слова, насколько земля ниже неба. Эти слова могут означать лишь напоминание о том, что некогда Данте слишком полагался на силы разума; при другом толковании смысл их невнятен13. Итак, по собственному, трижды высказанному признанию Данте, он действительно пережил этот кризис. Остается выяснить, действительно ли Беатриче в Пире празднует триумф. Можно предположить три ответа на этот вопрос: 1) в момент написания Пира Данте еще погружен в этот кризис; 2) кризис прошел, не оставив после себя следов; 3) Данте вышел из кризиса, но его мышление несет на себе его следы. Мы не имеем права выбирать из этих трех гипотез a priori, но можем обратиться к тексту самого Пира и попросить его вынести решение за нас.
Примечания
1 О канцонах, которые Данте написал для Пира, но так и не снабдил комментариями, см.: Zingarelli N., La vita, i tempi e le opere di Dante, Fr. Vallardi, Milano, 1931; cap. XV, t. I, p. 337— 368. Общее введение в изучение Пира и связанные с ним проблемы см. в: op. cit., cap. XXI, t. I, p. 527— 564. Время сочинения Пира определяется между мартом 1300 г. и маем 1308 г., но сильно варьируется у разных авторов. О тексте трактата см.: Moore Edw., Studies in Dante, Fourth series, Oxford, 1917: Textual Criticism of the Convivio, p. 1— 133, 288— 295. Критическое издание текста: Dante, II Convivio..., comm. da G. Busnelli e G. Vandelli, con Introduzione di M. Barbi, F. De Monnier, Firenze, 2 vol., 1934, 1937. По соображениям практического порядка я пользовался следующим изданием: DANTE ALIGHIERI, Il Convivio, con Prefazione de Pasquale Papa, C. Signorelli, Milano, 1926. Это некритическое издание текста, к которому я обращался в течение многих лет и которому в конечном счете остался верен, потому что его ошибки, если они есть, имеют по крайней мере то достоинство, что являются случайными и уравновешивают друг друга, а не ориентированы все в одном направлении, как в некоторых критических изданиях, вдохновленных предвзятыми толкованиями.
2 Кроме того, следует помнить, что, по замечанию Боккаччо, Данте никогда не имел досуга, необходимого для умозрения. Помимо «безумной и безудержной страсти к Беатриче», он имел жену, семью, играл видную роль в политике и — что важнее всего — прожил долгие годы в изгнании и бедности. Этими простыми фактами слишком часто пренебрегают. См.: Boccace, Della origine.., IV; в: Passerini G.L., Le Vite di Dante, Firenze, Sansoni, 1917, p. 17— 18.
3 Об общей позиции, занятой Данте в Пире, полезно будет прочитать весьма проницательные замечания М. Барби в его Введении к критическому изданию G.Busnelli и G. Vandelli. Можно также с пользой обратиться к многочисленным философским и богословским текстам, упоминаемым в сносках этими двумя издателями. Однако все эти тексты возможно использовать без опаски только при одном условии: под всеми аналогиями или буквальными совпадениями с текстом Данте необходимо видеть глубокие различия в мысли, которые объясняются определенным способом употребления их со стороны Данте. Данте не думал — или мы не можем быть уверены, что думал, — ни о чем другом, кроме как о написанном в его собственном тексте: вовсе не о том, о чем другие авторы говорят в сносках. Об этом порой забывают.
4 Pietrobono L., Il Poema sacro, vol. I, p. 101— 102.
5 Barbi M., La questione di Beatrice, в Problemi di critica dantesca. Prima serie (1893— 1918), Firenze, G.C. Sansoni, 1934—XII; p. 118— 119. См. того же автора: Razionalismo e misticismo in Dante, в Studi danteschi, vol. XVII, p. 14 и p. 17—18.
6 Беатриче толкуют как символ в двух противоположных смыслах. Мы видели, что для П. Мандонне она символизирует «христианскую жизнь»; а для Э. Ару, книга
которого была посвящена папе Пию IX в 1853 г., Беатриче символизировала «еретическую, отступническую мысль» Данте, «воплощенную ересь», а точнее, ересь альбигойцев. См. недавнее репринтное издание этой книги: Aroux E., Dante heretique, revolutionnaire et socialiste. Revelations d’un catholique sur le moyen age, Paris, editions Nicclaus, 1939.
7 Этот момент прекрасно изложен в книге: Ercole Fr., Il pensiero politico di Dante, Alpes, Milano, 1928, vol. II, p. 301— 302.
8 Таким образом, Данте читал Боэция, Об утешении философией, и Цицерона, Лелий, или о дружбе. Об истории создания и влияния этих произведений см.: Patch H.R., The Tradition of Boetius. A Study of His Importance in Medieval Culture, New York, Oxford University Press, 1935, p. 91— 92. — Favez Ch., La Consolation latine chretienne, Paris, J.Vrin, 1937. — Courcelle P., Etude critique sur les commentaires de la Consolation de Boece (IX—XVsiecles), dans Arch. d’Hist. doctrinale et litteraire du moyen age, 14-e annee (1939), p. 5— 139.
9 Об этом см.: Baumgartner M., Dantes Stellung zur Philosophie, S. 49— 51. — Rocco Murari, Dante e Boezio. Contributo allo studio delle fonti danteschi, Bologna, Zanichelli, 1905; особенно cap. IV, IX.
Выражение «l’arte di grammatica» («искусство грамматики») следует понимать здесь в том смысле, какой вкладывало в него Средневековье, согласно Квинтиллиану, Oratoriae Institutionis, lib. I, cap. 4: «Haec igitur professio, quum brevissime in duas partes dividatur, recte loquendi scientiam et poetarum ennarationem, plus habet in recessu quam fronte promittit» («Это искусство, если кратчайшим образом разделить его на две части — науку о правильной речи и повествования поэтов, — имеет внутри больше, нежели обещало снаружи». Фактически именно литературный вкус Данте стал первопричиной того, что он обратился к понятой на гуманистический манер философии, зачарованный музыкой Цицерона. Отметим также, что Канцону второго трактата Пира Данте начал знаменитым стихом: Voi che ‘ntendendo il terzo ciel movete («Вы, движущие третьи небеса»), где третье небо, как мы увидим, символизирует риторику и где местоимение voi («вы») обозначает двигателей этого неба — прежде всего, Боэция и Цицерона: «Boezio e Tullio, li quali con la dolcezza di loro sermone inviarono me, come detto e sopra, ne lo amore, cioe ne lo studio, di questa donna gentilissima, Filosofia» («...Боэций и Туллий, которые направили меня сладостью своих речей на путь любви, то есть на путь изучения благороднейшей дамы Философии») (Пир II, XV).
10 Данте, Пир, II, 15. См. также III, 11 и особенно III, 14: «Filosofia per subietto materiale qui ha la sapienza, e per forma ha amore, e per composto de l’uno e de l’altro, l’uso di speculazione» («Материальным предметом философии служит здесь мудрость, формой — любовь, а созерцание — сочетанием того и другого»).
11 Об этом см.: Rajna Pio, Per l’andata di Dante a Parigi, в Studi Danteschi, t. II (I920), p. 75- 87. Напомним, что факт пребывания Данте в Париже подтверждает G.Villani, Cronica, lib. IX, I36: «Et andossene allo Studio di Bologna, e poi a Parigi, e in piu parti del mondo» («И отправился в школу Болоньи, а затем в Париж и в другие страны света»): Passerini G.L., Le Vite di Dante, Firenze, Sansoni, p. 3. См. также Boccacio, Della origine.., IX, ed. Cit., p. 28, и недвусмысленный текст Trattatello, II, ed. Cit., p. 85. Далее, Fil. Villani, De vita et moribus Dantispoetae comici insignis, V, ed. cit., p. I85. Таким образом, традиция стара; но неизвестно, можно ли считать свидетельства этих авторов чем-то большим, нежели простым комментарием к тексту Пира. - Противоположные доводы см.: Hauvette H., Etudes sur la Divine Comedie, Paris, Champion H., I922, p. 206-2I4. Из этих аргументов ни один не кажется мне решающим. Утверждать, что всю информацию о Франции, которая содержится в его произведениях, Данте мог собрать и в Италии, - значит утверждать, что содержание его произведений не доказывает того факта, что он был во Франции. Но оно не доказывает и того, что он там не был. Таким образом, проблема сводится к тому, доверять или не доверять свидетельству Виллани. Это -дело свободного выбора; значит, проблема остается открытой в силу самой природы определяющих ее фактов.
12 Именно к этому периоду философского опьянения, одновременному с открытием человеческой мудрости, относится текст Пира, II, I5, где Данте говорит, что «non dee l’uomo, per maggiore amico, dimenticare le servigi ricevuti dal minore» («ради большего друга человек не должен забывать услуги, полученные им от меньшего»). Итак, существовало время, когда Беатриче была для Данте «меньшим другом», а философия - «большим». Я не разделяю удивления, которое вызывает этот текст у Л. Пьетробоно (Il poema sacro, vol. I, p. 96). Знаменитый дантовед, видимо, полагает очевидным, что «возращение Данте к Беатриче», если оно имело место, должно было с необходимостью изгнать из души поэта любовь к философии. Но Данте никогда не считал, что одна любовь должна исключить другую, - не считал даже в Божественной комедии, хотя известно, какое место отводил он в ней Сигеру Брабантскому. Был момент, когда в душе Данте иерархия этих двух видов любви перевернулась, и даже момент забвения Беатриче; но возвращение Беатриче никогда не означало для Данте необходимости изгнать Donna Gentile. Это, как мы увидим в дальнейшем (гл. III), повлекло за собой исключение дантовского идеала Империи.
13 Уже давно Микеле Барби высказал предположение, что прегрешения, в которых Беатриче обвиняет Данте в Чист. XXX, I24- I45, - по существу, те же самые, в каких она обвиняет его в Чист. XXXIII, 85- 90. С точки зрения М. Барби, Данте виноват лишь в том, что искал суетных мирских благ. Излюбленный аргумент Микеле Барби таков: «Если straniarsi («отчуждение», Чист. XXXIII, 92) Данте есть то отчуждение,
память о котором он утратил, глотнув из Леты, то как он может быть отличным от того, кого ему ставят в вину в песни XXX и кого он столь горько оплакивал? Для чего Беатриче ждала вплоть до этого места, чтобы упрекнуть его вторично? И как Данте мог испить забвения, не внеся прежде платы покаяния?» (Barbi M., Problemi di critica dan-tesca, Prima serie, p. I34- I39). С этой точкой зрения можно поспорить. Прежде всего, тот факт, что Беатриче говорила о прегрешениях Данте дважды, легче объяснить, если считать их разными прегрешениями, нежели одними и теми же. Что касается прощения нераскаянного греха, думаю, совершенно излишне прочитывать это место из Чист. XXX так, словно речь идет об обычной реальной исповеди. Данте не исповедуется: это Беатриче обвиняет его, а затем очищает в Лете от совершенных им грехов, и не только тех, в которых она его обвиняла. Более того, интерпретация Микеле Барби вступает в противоречие с самим текстом, а ведь именно за текстом остается в конечном счете решающее слово. В Чист. XXX Беатриче упрекает Данте за то, что он оказался там, где мы застаем его в начале Божественной комедии: пал так низко, что отныне исправить его мог только страх перед Адом. В Чист. XXXIII она упрекает его за приверженность к «школе», «доктрина» которой, как теперь и сам Данте видит совершенно ясно, не способна следовать ее собственному «слову» и метод которой (vostra via) настолько же далеки от Бога, насколько земля далека от неба. На это М.Барби возражает, что Данте не может быть обвинен в чрезмерной любви к философии, т.е. «в заблуждении, которое нигде не обнаруживает себя в его произведениях» (Razionalismo e misticismo in Dante, в Studi Danteschi, t. XXI (I937), p. 42). Дело, однако, не в этом, ибо тот факт, что Данте сам обвиняет себя, избавляет нас от необходимости объяснять, как это возможно. Дело прежде всего в том, что следы этого интеллектуального заблуждения неоднократно обнаруживаются в его сочинениях, и даже там, где сам Данте их не видел. Мыслитель, до конца жизни считавший сферы нравственной философии и политики автономными и обособленными - вплоть до того, что изымал их из юрисдикции теологии и Церкви, - был вполне способен пройти через кризис философизма, следом которого стал этот непреходящий сепаратизм. Есть уголок в душе Данте, который никогда не омывался водой Леты. Беатриче не заметила этого, потому что сам Данте никогда этого не замечал. Он думал, что преодолел свой философизм, когда вновь поставил христианскую жизнь и христианское откровение выше своей морали и своей философии; но он так и не согласился действительно подчинить один порядок другому, хотя соглашался иерар-хизировать их. - О различных предлагавшихся решениях этой проблемы см.: Moore Edw., Studies in Dante, 3rd Series, Oxford, I903: The Reproaches of Beatrice, p. 22I- 252.
