CC BY
10
УДК 82
йО! 10.23671/УЫС.2018.4.23783
ДАЛЬШЕ НА ВОСТОК: К ВОПРОСАМ ПОЭТИКИ ДЗАХО ГАТУЕВА
И.С. Хугаев*
Аннотация. В статье фиксируются ключевые моменты формирования эстетической системы, мировоззрения и художественного метода Дзахо (Константина Алексеевича) Гатуе-ва (1892-1938), яркого представителя осетинской русскоязычной литературы; выявляется соотношение транслингвального текста и этнокультурного содержания, элементов модернистской эстетики, революционно-романтического пафоса и патриархальной горской традиции.
Ключевые слова: Запад и Восток, Европа и Азия, просвещение, осетинская литература, Дзахо Гатуев, влияние, модернизм, футуризм, осетины, ингуши, чеченцы, «Зелимхан», «Амран».
Искусство, как мы уже констатировали, не может быть ни вненациональным, ни многонациональным (интернациональным - да) [1, с, 65], - в этом, собственно, и заключается коренное отличие искусства от науки и других форм общественного сознания. Художественный образ всегда в той или иной мере национален и соответствует той или иной национальной эстетической традиции. В художественной литературе присутствие национального элемента в сравнении с другими видами искусства не только усиливается - оно еще приобретает самоочевидный характер: здесь в силу вступает специфика материала творчества - слова, которое, будучи даже взято вне контекста, является слепком национального сознания и мировосприятия. Потому оно и рассматривается нередко как самодостаточный и определяющий критерий этнокультурной принадлежности текста.
Такое упрощение, как мы не раз пытались показать, соблазнительно, но слишком категорично. Тонкие содержательные уровни литературного текста могут быть значительно абстрагированы от строго языковой - заимствованной - формы. В этом смысле особенно интересно творчество осетинского русскоязычного писателя Дзахо Гатуева, в частности, структура и динамика его художественного образа.
Дзахо Гатуев принадлежит к числу писателей, обладающих ярко выраженным индивидуальным стилем и композиционно-синтаксическими приемами письма, смелым творческим отношением к русскому языку.
Друг и ученик Дзахо, чеченский писатель Магомет Мамакаев наиболее характерным для его таланта считал умение оставаться глубоко национальным писателем при обращении к средствам художественной изобразительности другого языка [2, с. 6]. Именно это умение и характеризует Дзахо Гатуева как художника. Вовсе не утверждая, что это верный признак качества транслингвальных текстов, мы можем все же констатировать, что никому из русскоязычных осетинских писателей не удалось в такой мере, как Гатуеву, приспособить русский язык к алгоритмам горского понятийного
и образного - мышления: «Подумал Гушмазуко. В лес даже ушел думать. В лесу прыгал через рвы, через камни. На деревья карабкался и «Если Зелимхан волк, я двадцать раз волк», - сказал» («Зелимхан»).
Творчество И. Канукова, К. Хетагурова, Б. Ту-ганова, Г. Цаголова, Х.-М. Мугуева, Т. Джатиева, Е. Уруймаговой, В. Цаголова и других осетинских транслингвальных писателей при всем их национальном характере и колорите все-таки оставляют простор для полемики - пусть даже иногда схоластической - в вопросе их национально-художественной идентификации. Это не случайно и отчасти объясняется высокой степенью влияния на них русской классической, а через нее и европейской литературной традиции. Здесь чаще всего сугубо национальный компонент легко обнаруживается только на уровне тематики и проблематики, реже сказываясь на алгоритме повествования, образном строе текста. Это в целом «европейский» тип литературы, - в том смысле, что жизненный материал (в том числе и национальная тема) интерпретируется в русле европейской философско-эсте-тической концепции. Так на истории осетинской литературы сказалась военная, политическая и культурная победа Европы над Азией в той борьбе, которая продолжалась на Кавказе несколько веков.
Дзахо Гатуев и сам воспитывался на русской классической литературе, однако ему удалось в большей мере, чем его предшественникам и современникам, сохранить личную творческую независимость от традиции, найти свой индивидуальный, непроторенный путь в литературном творчестве. До Гатуева русский язык владел горскими писателями, во многом диктуя им европейскую культуру образа и нарратива; Дзахо был первым горцем, который сам овладел русским языком. И если мы признаем самобытность Дзахо как русскоязычного осетинского писателя, то это в принципе означает и признание определенной «азиатскости», «восточности» его типа мышления и образности: «- Хорошо, полковник. Я абрек, это плохо. Зачем Солтамурада абреком сделал? Зачем Гушмазуко
'Хугаев Ирлан Сергеевич - доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник ВНЦ РАН (shmiksel@rambler.ru).
ТОМ 18
ХУГАЕВ И.С. ДАЛЬШЕ НА ВОСТОК: К ВОПРОСАМ ПОЭТИКИ...
5
абреком сделал? Хорошо, полковник. Ты не попадайся мне - я сам к тебе выйду» («Зелимхан»).
Не случайно в поэме «Азия», написанной накануне революции 1917 года и тогда же опубликованной С.М. Кировым в газете «Терек», прозвучал страстный призыв к единению всех «сынов Конфуция, Будды и Магомеда». З.Н. Суменова в целом верно усматривала в ней некую неубедительную «паназиатскую идею, противоречащую идее пролетарского интернационализма» [3, с. 9]. «Судьбу народов Кавказа, - пишет Н.Д. Цховребов, - Гатуев связывает с судьбами... азиатских народов... здесь приоритет принадлежит Азии, а не Европе» [4, с. 188]. Будучи уже зрелым писателем, сам Дзахо признавал это следствием «наивности», «детской болезни» революционного романтизма. Однако примечательно само по себе наличие данной записи в «истории болезни» Гатуева : футуристический призыв к единению азиатских народов России и Востока - от горцев Северного Кавказа до китайцев и арабов служил все-таки некой культурно-мировоззренческой декларацией.
Последняя была опосредованно подтверждена Гатуевым в предисловии к эпосу «Амран», написанном в 1929 году (еще один повод усомниться в том, что это было чисто возрастное явление): «Запись осетинских сказов до революции никогда не велась систематически, как и на всем Востоке» [5, с. 225]. Сближение понятий «Восток» (Азия) и «Кавказ» не такое уж небывалое дело. В Европе и в России (даже несмотря на ее победу) Кавказ традиционно мыслился как Азия, как Восток. Но так ли уж часто сами кавказцы, тем более транслингваль-ные, русскоязычные мыслят себя «азиатцами»? Если ставить себе целью понять творчество Дзахо как философско-эстетическую систему и осознать меру его оригинальности, то следовало бы ответить и на этот вопрос.
Поэма «Азия» была, очевидно, важным этапом в процессе формирования творческой концепции Дзахо Гатуева. Это касается не только ее общего «азиатского» революционного пафоса, но и наметившихся стилистических приоритетов художника. Она представляет собой качественно новое явление в сравнении с его первыми стихотворениями 1908-1912 годов: «На смерть Л.Н. Толстого», «Абреки», «Сонет» и др., которые написаны еще по вполне европейским классическим лекалам.
С 1912 года, когда он поступил на историко-филологический факультет Московского университета, Дзахо Гатуев испытывал сильное влияние современной русской литературы и, в частности, модернистских течений. Явное увлечение модернистской эстетикой проявилось, например, в стихотворениях «Моя душа - осенний сад...» и «Столица» (оба написаны не позже 1914 года). В первом из них образы «нежных фей», «голубых русалок», «печальных фиалок», «яблонь лепестков» и «кружев аллеи» создают особую условную среду, невольно ассоциирующуюся с поэтическим миром ранних Брюсова , Блока и Бальмонта - с
поэтикой символизма. В «Столице» же феи и русалки неожиданно уступают место «плюгавому, се-рокожему черту» и «пьяным блудницам», яблони и аллеи - колоколам, углам и крышам, фиалки и лепестки - смарагдам, а «усталое солнце» - «фонарю электролунному». Урбанистическая образная структура данного стиха больше соответствует бунтарской, эпатирующей эстетике футуризма; стихотворение по многим параметрам сопоставимо, например, с ранними опытами Маяковского
- «Ночь» (1912), «Вывескам» (1913), «Я» (1913), «Адище города» (1913), «А все-таки» (1914).
Вероятно, чувство некоторого духовного родства с пролетарским поэтом и придало Гатуеву решимость показать поэму «Азия» Владимиру Маяковскому (в Москве в 1920 г.). Маяковскому поэма не понравилась, но это не разочаровало Дзахо. К тому же футуризм был для него, конечно, не системой эстетических требований, а художественным чувством, настроением. Страстная устремленность навстречу грядущей эпохе, в том числе научной, опосредованно выразившаяся в «электролунном фонаре» и ряде других «технологических» ассоциаций, становится основной тональностью творчества Дзахо Гатуева.
Индивидуальный почерк Дзахо Гатуева формировался под влиянием модернистских творческих методологий, и в частности футуризма, опыт которого привил писателю иммунитет против «обветшалой поэтики XIX века», от романтического эпигонства и научил его творческой свободе. Стихотворения «Моя душа - осенний сад...» и «Столица» в этом смысле предваряют «Азию», которая стала обретением некой, пусть смутной, творческой цели: в ней тема Востока (Кавказа и Азии) в его самых архаических ипостасях навсегда соединилась с пафосом будущего.
Это слияние окончательно закреплено уже в произведениях зрелого художника - «Горянки», «Май» и «Песни» (1922). Очень симптоматичен в этом отношении «Май» - своим неожиданным, но убедительным соединением образов «молний кинжал» и «электрические соития». Кинжал и электричество: что это, как не поэтический синтез Востока, Кавказа и, условно, гатуевского футуризма?
«Песни» являют уже редкий, но образец гармонического слияния двух эстетических стихий: это, с одной стороны, отличный русский язык и поэтическая техника, которую теперь можно назвать индивидуальной гатуевской, и, с другой, собственно кавказский - больше восточный, нежели западный - тип пластики и образности. Важно, что национальный элемент не ограничивается здесь рамками внешней темы (которая сама по себе отнюдь не делает произведение национальным), а пронизывает все уровни текста: «Глаза любимой
- звездочек окна, // И предвечерней тоски в них мгла гостит... // Мой мир сегодня радостью соткан //И в скалах дышит дыханьем благости...»; ««К крылышку привяжу письмецо: // Милая за гору метнулась... //Ласточка, посмотри ей в лицо, -//
ТОМ 18
Улыбнулась?..»; «На покосе поясом не подвязывайся - // Затвердеет, высохнет, спину натрет... // По ночам на крыше ты не прохаживайся: // Что подумает тот, кто мимо пройдет?.. »
Эффект «Песен», несомненно, усиливается мастерским вплетением в их художественную ткань образов и понятий, связанных с кавказским мусульманским бытом (шейх, мулла, хаджи и др.), с осетинской мифологией и фольклором (Афсати, Дзуар). В коротких текстах Гатуева оживает древний языческий дух, воссоздается зримый образ жестокого, но дионисийски жизнелюбивого предка: «Шерсть козья красней железа... // Орайда! Орайда! О-ри-да-да!.. // Гортань козла дай перерезать, //Жир козий течет года. // Большие глаза мы вырвем, // Из кожи к чувякам сошьем ремни. // Афсати златой, дай мир нам // И теплых костров огни. //Мы души потешим мясом... //Афсати, счастливой охоты дай... //Дзуар твой рогами украсим, // Орайда! Орайда! О-ри-да-дай!»
«Песни» характерны как наличием стилистических приемов народной поэзии горцев, так и актуальными, а для горца и вовсе новаторскими, техническими решениями, в частности, в рифмовке («мгла гостит» - «благости», «отчетливо» - «четками», «окна» - «соткан», «Афсати» - «хватит», «сочно» - «смочены» и т. д.). Поэтический слух Дзахо утончался в значительной мере благодаря школе модернизма, прямое влияние которого, кстати сказать, в «Песнях» же и преодолено.
Будучи лучшим поэтическим произведением Га-туева, «Песни» как единое целое содержат в себе некое эпическое начало; их можно считать пробой метода перед «Амраном». Но еще более показательно то, что одновременно с «Песнями» Дзахо пишет свой первый подлинно гатуевский рассказ - «Смерть Келемета» (эти произведения даже опубликованы впервые в одном номере журнала «Горская мысль», № 3, 1922 г.) Мы говорим «подлинно гатуевский» ввиду концептуально-художественных различий между «Смертью Келемета» и первыми рассказами писателя 1913-1914 годов - «В абреки», «Осенью», «Благодарность».
Отмечая в первых рассказах Дзахо «следы влияния А.П. Чехова и М. Горького», З.Н. Суменова квалифицировала «Смерть Келемета» как «новую ступень в развитии мастерства Гатуева-худож-ника» [3, с. 8]. При этом, подчеркнем, «Келемет» свободен от каких-либо видимых внешних влияний, совершенно индивидуален по языку, стилю и композиции. «Келемет» так же далеко отстоит от первых рассказов, как «Песни» от ранних стихотворений владикавказского периода.
«Смерть Келемета» стала рождением Дзахо. То есть Дзахо, известного современному читателю. В рассказе в той или иной мере содержатся все особенности последующей гатуевской прозы, которые делают ее подлинно национальной литературой: ««(...) В небо вздымается конь, и не дышит Келемет. Степь внизу. Горы. Ущелье с аулами. В одном сакля Келеметова. Стоит на отлете, понурая.
Тропинки. Ледники. Вершины. Внизу они теперь; лежат на горах белыми лапами. Темными бурками брошены на землю леса. Серебряной каймою обшили их реки. К рекам пришиты петли аулов больших. И сколько их. Не видел никогда Келемет столько, не видел на земле воды так много, чтобы в необозримые пенистые озера сливалась она. Меньше и меньше земля делается, и мимо новых земель, новых солнц и новых лун вздыбливается Келеметов конь. К солнцу. А оно кузница. Жаром дышит, шипят накалившиеся горны... »
Никто из предшественников Дзахо не обозревал землю Осетии с такой высоты, - и в литературном развитии это тоже значительный прецедент. Сюжет рассказа - предсмертные видения Келе-мета - определил его свободную ассоциативную композицию и символический образный строй, позволивший автору дать в небольшом по объему произведении все стороны духовного бытия горца-осетина: от забот житейских, хозяйственных (в контексте социальной проблематики дореволюционной Осетии) до вполне умозрительных идеалов, где суровый патриархальный нрав проникается истинно христианским милосердием: ««Болит и сгорает сердце Келемета от того, что пришлось в пути видеть ему. Пусть ради силы Хцауа своего, ради силы отца своего, матери своей, ради силы умерших тоже, ради собственной силы своей, ради силы ангелов и святых этих, его, Келемета, силы ради - будет милостив Барастыр. "Освободи Зындона страдальцев", - Келемет молит...» Келемет, сам удостоившийся Дзенета (рай), просит Барастыра (осетинский Аид) за грешников - за «судей неправедных»: и за купца Темболата, и мельничиху Фариеву, - и в искренности этой мольбы нет сомнений: предсмертный бред несовместим с лукавством.
Обратим внимание и на интонационные особенности повествования. Своеобразная тоника позволяет говорить о нем как о ритмической прозе, что сближает его со стилистикой произведений народного творчества. То же можно сказать о синтаксисе Дзахо; примечательны, в частности, характерные гатуевской прозе инверсии («Фандараст», - встречные Келемету молвят. ««Фандараст», -Келемет отвечает» и др.), придающие повествованию своеобразную архаичную окраску.
Все эти и другие специфические черты прозы Дзахо сохранились и получили развитие в его позднейшей прозе. В этом нетрудно убедиться, обратившись последовательно к произведениям 20-30-х годов: повестям «Ингуши», «Зелимхан», рассказам «Ташу-Али», «Стакан шейха», роману «Гага-аул» (1930), в которых отражены сложные процессы проникновения революционно-просветительской идеологии в горскую среду и обострения на Северном Кавказе не только политической классовой борьбы, но и идейно-эстетической борьбы Востока и Запада, Азии и Европы.
Заметим, что приоритетное внимание в художественной прозе этих лет писатель уделяет ингуш-
ТОМ 18
ХУГАЕВ И.С. ДАЛЬШЕ НА ВОСТОК: К ВОПРОСАМ ПОЭТИКИ...
7
ской, дагестанской и, в первую очередь, чеченской тематике. В 60-х годах чеченский писатель Халид Ошаев вспоминал: «Как-то... я спросил осетинского поэта Кайтукова: "Слушай, Георгий, почему вы, осетины, так невнимательны к памяти своего видного писателя Дзахо Гатуева?" Кайтуков мгновенно отпарировал: "Это вы, чеченцы, невнимательны к нему. Ведь он, по сути, ваш, чеченский писатель. Писал-то он больше о вас"» [6, с. 154-155].
С чем это может быть связано? Осетия ведь была ближе, и вообще - была ведь Осетия: зачем нужно было Дзахо уходить в Чечню?
Дзахо в известном смысле подобен герою его собственного рассказа «В абреки». Здесь осетин Дабек, убив старшину за оскорбление чести и скрываясь от властей, принимает следующее решение: «Насай народ - плохой народ. Если абрек у них будет - пропадет... В чечен пойду. Чечен -джигит. Там вся абрек».
Слова Дабека во многом объясняют закономерность чеченской экспедиции Дзахо: Дзахо как поэт Востока шел дальше на Восток. Вайнахский материал - это более восточный материал, - по крайней мере, настолько, насколько географически Ингушетия и Чечня восточней Осетии. Ислам и вайнахская ментальность были более подходящим, экзотичным объектом для экзотической манеры Дзахо. Местный уклад в начале XX века резче контрастировал веяниям нового времени (идущим с Запада), был более консервативным и инертным в силу известных религиозных, исторических и этических традиций народа. Противоречия исторической эпохи, характерные для всех северокавказских народов, в Чечне проступали наиболее отчетливо: здесь было ярче то, что Л.Н. Толстой называл «художественными условиями», а рождение нового мира происходило болезненней. Борьба Запада и Востока в Чечне приобретала более колоритные, симптоматичные оттенки: рецидивы мюридизма, шариат, суфизм, сохранившиеся в более архаичном виде адаты и родовой строй, наконец, абре-чество, в начале XX века приобретшее черты едва ли не суверенной субкультуры - вот плодородная поэтическая почва, соблазнившая Дзахо.
Нет ничего удивительного в том, что самые совершенные - и в идейном, и в эстетическом плане - произведения писателя посвящены именно этой тематике. Причина не только та, что это уже зрелый Дзахо, мастер: важно иметь в виду, что данный материал как нельзя лучше соответствовал «инструментарию» художника, его стилистической палитре. Обратим внимание: после «Смерти Келе-мета» орудие творчества не требовало принципиальных усовершенствований. Возможно, мы имеем дело с редким в художественном творчестве случаем: не тема диктовала здесь метод и форму, а метод фатально определил тему.
«Зелимхан больной лежал. И слушал. Слушал,
что на дворе делается. Он всегда слушал и винтовку в руках держал. На дворе дождь был, и он услышал, что снаружи кто-то на чердак ползет. Это Шагап на чердак ползет. И Зелимхан патронташ схватил. Когда Зелимхан мокрый двор перебежал и около другой сакли в дверях задержался, Шагап в него из чеченского ружья выстрелил. И в плечо ранил. Пришел твой час, Харачоевский Зелимхан!» («Зелимхан»).
« Шейх заботится о народе. О шейхе заботится бог. Бог внушил мюридам, что старый дом шейха неприютен: в таком доме тело шейха зябнет, отвлекается от бога, не растворяется в боге. И летом Юсуп привез из Дагестана человека, умеющего складывать дома» («Стакан шейха»).
«Сосед позвал соседей, а соседи - соседей. Как летучая мышь, весть порхала из сакли в саклю, из двери в дверь» («Гага-аул»).
Даже произвольно взятые фрагменты текстов Гатуева содержат эстетическую меру; богатство и плотность эстетической субстанции затрудняет подбор примеров. Об этой особенности текстов Дзахо (в строгом смысле о «Зелимхане») говорил и Б.Ф. Шелепов: «Это высокоталантливое, в своем роде неповторимое произведение почти не поддается цитированию - так органично, слитно в нем единое содержание. Язык красив и колоритен, повествование движется по каким-то неписанным законам самобытной поэтики горской речи, рубленые фразы кажутся кристаллами. Во всем повествовании чувствуется сдержанность, таящая в себе силу» [7, с. 6].
Сквозь русскоязычный текст Гатуева просвечивает его горский культурный субстрат; больше того, этим субстратом он и организован как в высшей степени самобытное художественное явление. Очевидно, что это великолепный русский язык, но не менее очевидно, что это не русская литература.
Литературное наследие Дзахо Гатуева и сегодня пользуется большой популярностью; оно синтезирует горские культуры на тонком гуманистическом уровне и выступает действительным фактором единства горских народов Кавказа с русским народом, на языке которого и говорят его герои со своим неповторимым ментальным акцентом.
В творчестве Дзахо Гатуева правда Кавказа впервые, может быть, прозвучала на русском из уст кавказца столь органично и убедительно. Гатуев облек самую душу Кавказа в одежды русского языка, он «перевел» на русский язык не только горскую речь, но и горское мышление, горский взгляд. Слова, сказанные им о работе над «Амраном», могут быть отнесены ко всему творчеству Дзахо: «... я добивался единственного - в полной мере передать на русском языке величие подлинника» [5, с. 225].
ТОМ 18
1. Хугаев И.С. Осетинский Иггдарсиль. Замечания к билингвальной концепции осетинской национальной литературы проф. Н.Г. Джусойты // Вестник ВНЦ, 2015. № 5.
2. Мамакаев М.А. Дзахо Гатуев // Дзахо Гатуев (Гатуев К.А.). Избранное. - М.: Художественная литература, 1970.
3. Суменова З.Н. Предисловие //Дзахо Гатуев (Гатуев К.А.). Стакан шейха. - Орджоникидзе: Ир, 1981.
4. Цховребов Н.Д. Связь времен: абреки в художе-
ственной литературе Кавказа и в творчестве Дзахо Гатуева // Дарьял, 2008. № 4.
5. Дзахо Гатуев. От переводчика (Предисловие к эпосу «Амран») // Дзахо Гатуев (Гатуев К.А.) Избранное. - М.: Художественная литература, 1970.
6. Туаллагов А.Д. Приговоренные к бессмертию. -Владикавказ: Алания, 1993.
7. Шелепов Б.Ф. Дзахо Гатуев // Дзахо Гатуев. Зелимхан: Повесть и рассказы. - Орджоникидзе: Ир, 1971.
FURTHER ON TO THE EAST: TO THE ISSUE OF DZAKHO GATUEV'S POETICS
I.S. Khugaev
Doktor of Litt, Vladikavkaz Science Center of Russian Academy of Sciences (shmiksel@rambler.ru)
Abstract. The article states the key points of the establishment of aesthetic system, worldview and artistic method of Dzakho (Konstantin Alekseevich) Gatuev's (1892-1938), a prominent representative of the Ossetian Russian-language literature; this article reveals the correlation of translingual text and ethnocultural content, of elements of modernist aesthetics, revolutionary-romantic pathos and patriarchal mountain tradition.
Keywords: West and East, Europe and Asia, education, Ossetian literature, Dzakho Gatuev, influence, modernism, futurism, Ossetians, Ingushes, Chechens, "Zelimkhan", "Amran".
REFERENCES
1. Khugaev I.S. Osetinskiy Iggdarsil, Zamechaniya k bilingval'noy kontseptsii osetinskoy natsional'noy literatury prof. N.G. Dzhusoyty// Vestnik VNTs, 2015. № 5.
2. Mamakaev M.A. Dzakho Gatuev// Dzakho Gatuev (Gatuev K.A.). Izbrannoe. - M.: Khudozhestvennaya literatura, 1970.
3. Sumenova Z.N. Predislovie //Dzakho Gatuev (GatuevK.A.). Stakan sheykha. - Ordzhonikidze: Ir, 1981.
4. Tskhovrebov N.D. Svyaz' vremen: abreki v khudozhestvennoy literature Kavkaza i v tvorchestve Dzakho Gatueva // Dar'yal, 2008. № 4.
5. Dzakho Gatuev. Ot perevodchika (Predislovie k eposu «Amran») // Dzakho Gatuev (Gatuev K.A.) Izbrannoe. - M.: Khudozhestvennaya literatura, 1970.
6. TuallagovA.D. Prigovorennye k bessmertiyu. - Vladikavkaz: Alaniya, 1993.
7. Shelepov B.F. Dzakho Gatuev//Dzakho Gatuev. Zelimkhan: Povest'i rasskazy. - Ordzhonikidze: Ir, 1971.
ТОМ 18
