CC BY
13
С. Слуцкий,
политолог
ДАГЕСТАНСКОЕ ЭКСТРЕМИСТСКОЕ ПОДПОЛЬЕ В СТРУКТУРЕ КОРРУПЦИОННО-КРИМИНАЛЬНО-ТЕРРОРИСТИЧЕСКОГО КОМПЛЕКСА
Формирование экстремистского подполья в республике связано со всем комплексом процессов политической, социально-экономической, идеологической и социокультурной трансформации РФ и Северного Кавказа в последние 20-25 лет. Каждое из данных направлений системной трансформации Российского государства сопровождалось масштабными социальными потерями, которые становились причиной аккумуляции в республиканском сообществе разнообразной конфликтности, наращивало протестный потенциал. Представим в общем виде эти конфликтогенные зоны в социальной жизни Дагестана, сосредоточенный в них протестный потенциал и их роль в формировании республиканского подполья.
Область межнациональных отношений. Дагестан, как известно, является самым многонациональным регионом РФ. Только титульных национальностей в республике - 14. Подобная «суперпо-лиэтничность» практически исключает возможность бесконфликтного функционирования. Развитие в едином экономическом и социокультурном пространстве такого множества народов неизбежно сопровождается межнациональными противоречиями, имеющими ту или иную степень конфликтности.
Конец 80-х - начало 90-х годов XX в. в Дагестане, как и во всех остальных республиках Северного Кавказа, связаны с быстрым подъемом национальных движений и ростом в обществе этнора-дикалистских настроений. Но показательно, что весьма обширный и разнообразный конфликтный потенциал, аккумулируемый в сфере межнационального взаимодействия республиканских народов не перерастал в прямое жесткое межэтническое столкновение, способное запустить механизм «эскалации насилия».
Свою роль играла ограниченность демографического потенциала крупнейших народов республики (аварцы и даргинцы составляли по переписи 1989 г. соответственно 27,5 и 15,6% населения Дагестана). Соответственно ограниченными оказывались и их возможности по «этномонополизации» административного ресурса и престижных социальных иерархий. К тому же многотитульность Дагестана рассеивала межэтническую конфликтность по множеству направлений. В отличие от остальных республик Северного Кавказа межнацио-
нальная напряженность не формировала одной центральной оси, которая, как правило, пролегала между титульными народами одной или сопредельных республик (кабардинцы - балкарцы, карачаевцы -черкесы, осетины - ингуши). Конечно, в отдельных сельских районах и городах Дагестана такие проблемные межэтнические контактные связки могли возникать. Но и они, как правило, имели не две, а несколько сторон конфликта (например, противоречия между чеченца-ми-акинцами, аварцами и лакцами в Новолакском районе).
Характерно, что даже на пике этнополитической напряженности (начало 90-х годов), несмотря на громкие заявления, практические действия политических лидеров отдельных национальных сообществ Дагестана оставались достаточно взвешенными. Это, со своей стороны, существенно облегчало деятельность республиканской власти по удержанию республики в управляемом состоянии. Способствовало определенному смягчению межнациональных противоречий и закрепление в Конституции Дагестана принципа поддержания «этнического» баланса при замещении высших административных должностей (июнь 1994 г.). Как результат, при наличии в республике множества межэтнических конфликтов данная сфера социальной жизни не стала зоной аккумуляции значительного протестного потенциала, ориентированного на террористическую деятельность. Эт-норадикалистские настроения различных национальных сообществ, являясь взаимопротивовесами, в значительной степени нейтрализовали друг друга, не позволяя серьезно дестабилизировать ситуацию в республике.
Это в полной мере подтверждает мониторинг общественного мнения населения республики, проводимый на протяжении 12 лет сектором Кавказа Центра цивилизационных и региональных исследований РАН под руководством Э.Ф. Кисриева. Значимость («болезненность») проблемы межнациональных отношений на всем протяжении периода исследований достаточно существенно уступала соответствующим показателям экономики, коррупции, преступности. Согласно же последнему опросу (ноябрь 2009 г.) у проблемы межнациональных отношений зафиксирован самый низкий показатель за весь период наблюдения. Данная проблема волновала в конце 2009 г. только 17% респондентов, тогда как проблемы коррупции - 58, преступность - 56, экономические проблемы - 54% опрошенных.
Социально-экономические процессы. Первое постсоветское десятилетие в республике было связано с глубоким социально-экономическим кризисом. Сокращение промышленного и товарного сельскохозяйственного производства оказалось куда более значи-
тельным, чем в Большой России. При общем сокращении промышленного производства в РФ в первой половине - середине 90-х годов на 40% в Дагестане оно составило 83% (в 1998 г. в республике производилось 17% промышленной продукции от уровня 1990 г., т.е. в шесть раз меньше).
Коллапс производительной экономики сопровождался быстрым сокращением доходов населения, провоцировавшим рост социальной протестности. Не удивительно, что в 90-е годы Дагестан входит в «красный» электоральный пояс России - на выборах в Государственную думу 1993 г. коммунисты получают в республике около 70% голосов избирателей. Существенно то, что свои проценты коммунисты (последовательные сторонники интернационализма) набирали на фоне стремительного роста национальных движений и этноконсолида-ционных идей. Этнокультурное возрождение не мешало дагестанцам голосовать за партию с наднациональной идеологией, скорее наоборот.
Среди причин отчетливого доминирования коммунистов на выборах в Дагестане первого постсоветского десятилетия можно выделить две основные.
1. Протест против стремительного падения уровня жизни и резкой дифференциации доходов населения. Желание вернуть социально-экономическую стабильность и устойчивость государственных институтов, социальную ответственность власти перед обществом, в той или иной мере присутствовавшую в советский период.
2. Потребность в наднациональной идеологии, актуализированная стремительным ростом этнических идентичностей, разрушающих чувство дагестанской общности.
Но ни одну из этих задач постсоветская КПРФ решить была не в состоянии. Отход избирателей от КПРФ в республике фиксируется уже во второй половине 90-х годов. Когда же (начало XXI в.) в РФ пошел процесс административно-бюрократической стабилизации и сверху в регионы был спущен внятный заказ на организацию «всенародной» поддержки партии власти, республиканское руководство нашло применение своему административному ресурсу. В рвении доказать Кремлю свою «полезность» оно (впрочем, как и в остальных республиках Северного Кавказа) превзошло все разумные пределы. К примеру, в декабре 2007 г. за «Единую Россию» в Дагестане отдали свои голоса 89,5% избирателей. Притом что к урнам пришло почти 90% имевших право голоса жителей республики. Дело не только в «неприличности» данных результатов, свидетельствующих о достаточно масштабных фальсификациях. Успешность манипуляции голо-
сами на всевозможных выборах отняла у местного общества, проте-стной его части один из основных способов сигнализации республиканской и центральной власти о своем неприятии происходящих в республике процессов, лишило общество возможности наладить с властью «цивилизованный» диалог.
Между тем процессы приватизации, осложненные в Дагестане наличием множества национальных сообществ (элита которых активно включилась в борьбу за экономические и природные ресурсы республики), привели к созданию множества этнокланов - группировок, контролирующих/оспаривающих административные иерархии и производственный потенциал различных территориальных сообществ. Точные масштабы теневой экономики зафиксировать крайне сложно. Согласно некоторым экспертным оценкам, еще в 20042005 гг. в тени находилось более 80% сельхозпроизводства республики, значительная часть строительной индустрии и промышленного производства. В последние годы положение в этой сфере несколько улучшилось (не исключено, что фиксируемые официальной статистикой динамичные темпы роста дагестанской экономики связаны в том числе и с выводом из тени части производств). И тем не менее скрытый сегмент экономики по-прежнему велик, существенно превышая среднероссийские показатели. Параллельно сформировался масштабный теневой сектор экономики, в который были уведены наиболее прибыльные направления хозяйственной деятельности (например, рыболовная отрасль).
Административная этноклановость и теневая экономика в качестве необходимого элемента своей организационной структуры предполагают наличие масштабной коррупции. И таковая приняла в республике самые значительные размеры. Речь идет о формировании в республике обширного коррупционно-криминаль-ного комплекса, включающего в той или иной степени все сегменты экономики и звенья системы управления (административно-управленческого аппарата).
В целом аналогичные процессы происходили и в других регионах РФ. «Теневизация» и «криминализация» экономики, связка криминала и бизнеса, бизнеса и власти - были реалиями федерального масштаба. Но в Дагестане они были существенно дополнены и осложнены множеством факторов (в том числе упоминавшимся этническим), которые позволили им принять более «откровенные» формы и больший масштаб.
Закономерным следствием этих процессов был рост в дагестанском обществе социальной протестности, повторимся - в значитель-
ной степени «закапсулированной», поскольку каналы ее выхода в область «легального» общественного протеста имели место (митинги, пикеты, блокирование транспортных магистралей, сбор подписей и т.п.), но не оказывали серьезного воздействия на политику республиканских властей. Другой важной характеристикой этой социальной протестности является ее идеологическая «обезглавленность», наступившая после потери авторитета КПРФ и представленной ею идеологии.
Социокультурные процессы. Процессы, происходившие в социокультурной сфере Дагестана в конце XX - начале XXI в., многослойны и противоречивы. К концу советского периода у республиканского сообщества уже был значительный опыт социокультурной модернизации. В идеологической области она имела существенную специфику. Однако изменения, происходившие в системе расселения, демографо-воспроизводственной динамике и социопрофессиональ-нои структуре, в сфере образования и культуры, в экономике, - свидетельствовали о системном переходе республиканского общества от традиционного к современному состоянию. К рубежу 90-х годов данный системный транзит по многим направлениям остался незавершенным.
Рождаемость сократилась, но доля многодетных семей (5 и более детей) оставалась весьма значительной. В республике появилась достаточно развитая городская система. Однако уровень урбанизации большинства крупных титульных народов оставался низким (30-33% - у аварцев, даргинцев, табасаранцев, 38% у лезгин). Причем среди горожан значительную долю составляли выходцы из села, сохранявшие традиционный уклад жизни.
На деле это означало, что общество стратифицировалось, представляя цепочку групп республиканского населения, различающихся по уровню модернизации. От вполне отчетливых по образу жизни и мировоззрению «модернистов» до глубоких «традиционалистов», сохранявших в своей жизнедеятельности верность этнокультурным (а зачастую и религиозным) ценностям. Между этими социокультурными «полюсами» располагалось множество промежуточных прослоек населения.
Как результат, республиканское общество социокультурно все более дробилось и сегментировалось. Рядом с «советскими» модернистами появились модернисты-либералы (а затем и модернисты с мусульманской ориентацией); этнокультурные традиционалисты, преимущественно сосредоточенные в сельской местности, дополнились группами образованных горожан (в том числе студенческой мо-
лодежью и «почвеннически» настроенной национальной интеллигенцией). Возрождение ислама было связано не только с ростом религиозности, но и с появлением множества внутриконфессиональных «сообществ», нередко находящихся в жесткой оппозиции друг с другом.
Тем самым современное дагестанское общество разламывают на части подчас не просто противоречивые, но противоположные процессы. Быстрое разложение в городской среде традиционных форм культуры (охватившее в том числе и массы сельских переселенцев - горожан в первом поколении) соседствует с масштабным возрождением социальной (в том числе этнокультурной) архаики, в которую в 90-е годы массово устремилась часть дагестанцев, нащупывая новую опору в распадающемся социальном мире, а в настоящее время продолжает уходить потому, что неприемлемой оказалась поверхностная модернизация (вестернизация), разлагающая традицию, но не способная дать обществу конструктивной альтернативы. И. Бойков отмечает: «Как показывает дагестанская практика, все возрастающее количество мечетей и молельных комнат в учреждениях, на предприятиях и даже в вузах отнюдь не способствует сокращению, скажем, числа питейных заведений и публичных домов или резкому поредению рядов чиновных воров, нечестных правоохранителей, уличных преступников, алкоголиков, наркоманов и проституток. Вовсе нет, все это вполне уживается в одних и тех же городах, на одних и тех же улицах. Некоторая часть спустившихся с гор людей ударяется, образно выражаясь, во все тяжкие. Другая же часть, наблюдая моральное разложение своих вчерашних односельчан или даже родственников, цепляется за религию как за единственную соломинку в этом водовороте социальных катаклизмов».
Министр по делам национальностей и внешним связям Дагестана М. Гусаев констатирует: «К сожалению, сегодня приходится признать, что возрожденческие процессы в исламе не дают заметного прогресса в нравственной, духовной жизни мусульман, в силу чего ислам до сих пор не стал... стабилизирующим фактором в республике».
Возрождение ислама в республике, начинавшееся как целостный процесс, уже в начале 90-х годов расщепилось на пучок конкурирующих направлений. Одновременное присутствие в социальном пространстве и крайне сложное взаимоналожение всех перечисленных тенденций и явлений ведут к мощному социокультурному напряжению республиканского общества.
Исламизация общества. Стремительное возрождение ислама в республике начинается во второй половине 80-х годов. На 1987-
1988 гг. приходятся массовые выступления населения, требующего разрешить строительство мечетей. К рубежу 90-х годов оформляются исламские политические партии. Ислам становится одним из центральных факторов республиканского этнополитического процесса.
Идет стремительная «реставрация-освоение» обществом огромной духовной области, находившейся большую часть XX в. под запретом. Этот процесс связан не только с ростом религиозности населения, но и с дифференциацией, дроблением общего массива верующих на последователей традиционного ислама, тарикатистов-суфиев и сторонников салафизма. С учетом того, что на «теологические» расхождения накладывались этнические размежевания, проецируемые в религиозную сферу, ислам в Дагестане оказался не в состоянии сыграть консолидирующую роль. Скорее наоборот, он стал еще одним значимым фактором дифференциации и поляризации республиканского общества. Впрочем, конфликтуя и сложно взаимодействуя, все направления республиканского ислама в 90-е годы демонстрировали быстрое развитие и количественный рост своих последователей. Стремительно растет и мусульманская инфраструктура, как культовая, так и учебно-образовательная. С 1986 по 2000 г. в республике было построено более 1550 мечетей, т.е. возводилось порядка 100 мечетей ежегодно. В начале XXI в. темпы строительства несколько сократились (40-50 зданий в год). Но по размеру культовой сети Дагестан в настоящее время прочно занимает первое место среди всех регионов РФ (около 1900 мечетей в 2007 г.). В начале XXI в. в республике действовало 15 исламских вузов с 33 филиалами, 136 медресе и 205 мактабов. Общее число обучающихся достигло 14 тыс. человек.
В общественно-политических, социально-экономических и социокультурных условиях Дагестана конца XX - начала XXI в. исламский «ренессанс» и существенный рост религиозности населения не могли не стать системным фактором, работающим на рост республиканского конфликтогенного потенциала, а в конечном счете и экстремистской активности. Социальные реалии республиканской жизни усиливали, усугубляли и без того ощутимые «пороки» дикого российского капитализма, неизбежно вступали во все более серьезное противоречие с идеями, транслируемыми даже традиционным исламом, не говоря уже о его радикальных течениях.
Как замечает С.Е. Бережной, «традиционный ислам в Дагестане политизирован не менее фундаментализма. Социально-экономический и духовный кризис в республике требует от религиозных лидеров дать свой ответ на основные проблемы современности... Полити-
ческий ислам в Дагестане приобретает свои оттенки, есть свои "левые" и есть свои "правые". Первые напирают на идеи социальной справедливости, содержащиеся в проповеди Пророка и записанные в шариате. Другие подчеркивают незыблемость частной собственности как основы исламского государства. И те и другие объединены неприязнью или даже враждебностью ко всему западному».
Еще более выраженную проекцию идея социальной справедливости имеет в салафитском (ваххабитском) сообществе. Идеи чистого ислама начинают проникать в республику еще в 70-е годы. Однако в это время они жестко нейтрализовались советской властью и активно пошли в рост только во второй половине 80-х годов. В первое постсоветское десятилетие в республике формируется достаточно обширное салафитское сообщество, включающее как умеренных (последователи Ахмад-Кали Ахтаева), так и явных радикалов, возглавляемых Баг-гаутдином Кебедовым. Общины салафитов появляются во многих городах и селах республики.
Широкую известность получили общины Карамахи и Чабан-махи, ликвидация которых потребовала в 1999 г. проведения войсковой операции. Участие ваххабитов в нападении чеченских экстремистов на Дагестан обернулось жесткой зачисткой ваххабитского сообщества республики. Однако ликвидировать его полностью власти уже были не в состоянии. Способствовала обращению части «истовых» верующих к радикальным формам ислама и очевидная рядовым мусульманам связка официального духовенства и непопулярной коррумпированной власти.
Переход части мусульман на позиции «истинного» ислама, конечно, не означал автоматического их включения в деятельность ТП. Однако же салафиты с конца 90-х годов находятся под пристальным вниманием республиканских правоохранительных органов. Подозрительность силовиков в данном случае была вполне обоснована - пополнение республиканского экстремистского подполья в значительной степени осуществляется за счет выходцев из среды «чистого» ислама. Для отдельных представителей салафийи это внимание правоохранительных органов оборачивалось жестким насилием, заставлявшим их, в свою очередь, переходить от пассивного сочувствия подполью к более или менее активному соучастию в его деятельности.
Далеко не все сделавшие первый шаг по «эскалатору» нарастающего противостояния с властью и ее правоохранительными органами поднимались до последней ступени - участия в террористических актах и боевых действиях. Однако сформировалась цепочка
причинно-следственных связей, работающая как конвейер, бесперебойно пополняющий вооруженное подполье новыми кадрами.
Причем вступают на этот «эскалатор насилия» и многие последователи традиционного ислама. В результате именно конфессиональный канал кадрового пополнения подполья в Дагестане (и в целом на Северном Кавказе) в настоящее время может быть определен как ведущий.
Более того, некоторые исследователи считают, что демографическую основу подполья составляют отнюдь не религиозные радикалы, а скорее представители религиозного большинства - т.е. традиционного ислама, который «федеральные и республиканские власти рассматривают как толерантный ислам, заслуживающий признания и всемерной поддержки. Реально такой взгляд на вещи сегодня ошибочен, на деле традиционный ислам политизирован, а порой радикален и даже агрессивен практически во всех республиках Северного Кавказа». Аналогичного мнения придерживается С.Е. Бережной, утверждающий, что в том же Дагестане традиционный ислам политизирован не менее фундаментализма.
Речь не о том, что основные принципы мусульманской религии сами по себе предрасполагают верующих к терроризму больше, чем любая другая религиозная система. Но, если угодно, исламская цивилизация более остро и болезненно реагирует на современные модер-низационные процессы, связанные как с позитивными переменами в материально-технической жизни людей, так и с ощутимыми деформациями и потерями в духовной сфере. Эти разрушительные перемены особенно ощутимы в странах догоняющей модернизации. В полной мере они характерны и для современного российского общества, российского капитализма. Они обнаруживаются в самом способе становления последнего через шоковую терапию общества и глубокий социально-экономический кризис, как и в его отличительных чертах, среди которых: крайне высокая степень поляризации доходов населения; очевидная социальная несправедливость; рост социальной патологии; масштабная коррупция государственного аппарата.
Закономерно, что мусульманина с искренней и глубокой верой в современной действительности своей республики, Северного Кавказа, всей РФ очень многое крайне раздражает и оскорбляет. В этом неприятии современных реалий мусульмане совсем не исключение. Достаточно ознакомиться с текстами многих современных православных авторов, чтобы убедиться в аналогично высокой степени внутреннего жесткого отторжения множественных пороков и «гримас» современного модернизированного социума. Различной, однако,
является социальная реакция верующих, обусловленная отчасти системными особенностями православия и ислама. Если глубоко верующий православный прежде всего спасает себя, превращая свою веру в персональную «броню» против искушений и пороков внешнего мира, то «истинный»/«истовый» мусульманин встает на путь борьбы с этой действительностью за «правильный» мир.
Если для христианина борьба со злом его методами неприемлема (попросту бесперспективна), то обязанность мусульманина остановить зло. И сделать это можно только ответным насилием, силовым «выправлением» неправедного мира. Не удивительно, что в условиях современного Северного Кавказа именно традиционное мусульманское большинство, в конечном счете, становится важным ресурсом кадрового пополнения подполья.
* * *
Итак, концентрация протестной энергии происходила в различных областях и сегментах социальной жизни Дагестана. Но основным, по сути, интегральным, каналом ее выхода на поверхность общественной жизни (в виде террористической активности) стал в начале XXI в. религиозный радикализм. Именно в это время республиканское подполье проходит заключительные стадии своего формирования в качестве развитого комплекса, способного устойчиво себя воспроизводить, опираясь преимущественно на внутренние ресурсы. Как известно, начало XXI в. - это и период политической стабилизации РФ, годы ее достаточно устойчивого экономического роста. Положительная социально-экономическая динамика была характерна в это время и для Дагестана. Однако процессы радикализации части республиканского общества, запущенные в кризисные 90-е годы, продолжали свое развитие, результатом чего и стало окончательное формирование ТП, как и активизация террористической деятельности в республике в последние годы.
Напомним и то, что в первое постсоветское десятилетие, связанное с наиболее интенсивной трансформацией политических и социально-экономических институтов, в Дагестане формируется криминально-коррупционный комплекс. Постепенно в его «производственные» цепочки, еще более их усложняя и запутывая (по сути, превращая в социальный «гордиев узел»), включается экстремистская компонента. Как уже отмечалось, республиканский терроризм в известной степени был религиозно «оформленной» радикалистской социальной реакцией дагестанского общества на масштабную корруп-
цию и низкую эффективность местной власти, на «теневизацию» местной экономики и поляризацию доходов населения.
Однако являясь по своему генезису и стратегическому целепо-лаганию скорее системным «антиподом» криминало-коррупции, религиозный экстремизм так или иначе начинает использовать открывшиеся ему на этом поле финансовые и инфраструктурные возможности. Причем простое «крышевание» скоро начинает дополняться другими ролевыми функциями (например, организацией собственных производств, непосредственно финансово ориентированных на нужды подполья). И в целом, наличие развитой коррупционной среды, мощного теневого сегмента, одно время сопоставимого по своему масштабу с легальной экономикой, существенно облегчало деятельность террористического подполья. А деятельность последнего, в свою очередь, еще больше расширяла «незаконную» социально-экономическую среду республиканской жизни, серьезно затрудняя борьбу с ней.
Иными словами, экстремистское подполье постепенно включается составным элементом в данную криминально-коррупционную систему. В известном смысле это позволяет говорить о дагестанском криминально-коррупционно-экстремистском комплексе (ДККЭК).
Основная часть дагестанского общества в настоящее время остается элементом пассивным (или пассивно-страдательным); своего рода социально-демографическим «полигоном», в пределах которого и разворачивается ожесточенная схватка конфликтующих сторон, борющихся в конечном счете за власть над этим обывательским «студнем». Определение «гражданская война» происходящему в современном Дагестане отдельные эксперты (например, А.В. Малашенко) дают уже достаточно давно. Однако представляется, что, безусловно, типологически относясь к группе гражданских конфликтов, борьба республиканской власти и подполья в Дагестане на уровень «войны» по своему системному формату все-таки не «вытягивает».
(Окончание в следующем номере.)
С. Слуцкий. «Террористическое подполье на востоке Северного Кавказа (Чечня, Дагестан, Ингушетия)»,
Р.-на-Дону, 2010, с. 94-120.
