CC BY
24
© 2011
Д. Н. Жаткин, Е. В. Крехтунова Д. Л. МИХАЛОВСКИЙ — ПЕРЕВОДЧИК ПОЭЗИИ ТОМАСА ГУДА*
В статье впервые осуществлен сопоставительный анализ поэтических произведений Томаса Гуда «The Song of the Shirt» («Песнь о рубашке»), «The bridge of sighs» («Мост вздохов»), «The Death-Bed» («У смертного одра»), «The lee shore» («Подветренный берег»), «The Bachelor's Dream» («Сон холостяка») и их русских переводов, выполненных во второй половине XIX в. Д. Л. Михаловским. В результате проведенного исследования делается вывод о том, что интерпретации Д. Л. Михаловского, характеризуясь экспрессивностью, использованием ярких образов, умением интерпретатора ощутить трагизм мироощущения английского автора, вместе с тем не могут восприниматься как переводы в полном смысле этого слова: скорее это вольные пересказы оригиналов, обусловленные веяниями общественно-политической и литературной жизни России и напрямую соотнесенные с российской реальностью. Авторами привлекается большой фактический материал, связанный с восприятием произведений Томаса Гуда в России в эпоху, непосредственно связанную с появлением переводов Д. Л. Михаловского, в частности, суждения и оценки М. Л. Михайлова, А. В. Дружинина, Ф. М. Достоевского, А. А. Коринфского и др.
Ключевые слова: Т. Гуд, Д. Л. Михаловский, русско-английские литературные связи, художественный перевод, поэзия, реминисценция, рецепция, компаративистика, межкультурная коммуникация.
Английский поэт Томас Гуд (1799-1845), не имевший в России прижизненной славы, стал широко известен в нашей стране только в начале 1860-х гг. благодаря литературной деятельности М. Л. Михайлова, опубликовавшего в № 1 и № 8 «Современника» за 1861 г. пространную статью «Юмор и поэзия в Англии. Томас Гуд»1 и выступившего в качестве первого переводчика четырех произведений английского автора на русский язык («Стансы» («Жизнь, прощай! Мутится ум...»), «У смертного одра», «Изгнание», «Песня о рубашке»).
Наиболее значительную по объему часть литературного наследия Томаса Гуда составляют юмористические рассказы, сатирические статьи, шуточные стихотворения, печатавшиеся в «London Magazine» («Лондонском журнале»), «The Comic Annual» («Комическом альманахе»), «New monthly Magazine» («Новом ежемесячном журнале») и, наконец, в собственном издании «Hood's Magazine» («Журнал Гуда»), выходившем в 1844-1845 гг. и привлекшем к сотрудничеству Э. Дж. Булвер-Литтона, Ч. Диккенса, Б. Корнуолла и др. Вместе с тем преоблада-
Жаткин Дмитрий Николаевич — заведующий кафедрой перевода и переводоведения Пензенской государственной технологической академии, доктор филологических наук, профессор. E-mail: [email protected]
Крехтунова Елена Викторовна — преподаватель кафедры романо-германской филологии Пензенского государственного университета. E-mail: [email protected]
* Статья подготовлена по проекту 2010-1.2.2-303-016/7 «Проведение поисковых научно-исследовательских работ по направлению «Филологические науки и искусствоведение», выполняемому в рамках мероприятия 1.2.2 «Проведение научных исследований группами под руководством кандидатов наук» направления 1 «Стимулирование закрепления молодежи в сфере науки, образования и высоких технологий» ФЦП «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России» на 2009-2013 годы (госконтракт 14.740.11.0572 от 05.10.2010).
1 Михайлов 1, 1861, 283-318; 8, 357-390.
ние юмористического и сатирического начал в произведениях писателя было обусловлено не только складом его мышления, но и банальной необходимостью постоянного журнального заработка. Прорывавшиеся из глубин подтекста трагические нотки нередко раскрывали Томаса Гуда с неожиданной стороны, представляли его филантропом, разочарованным в сложившихся устоях жизни, с печалью и обостренной болью взиравшим на несправедливости окружающего мира и при этом ощущавшим свое бессилие, невозможность изменить мир к лучшему.
Рисующая тяжелый труд швеи, пронизанная болью, скорбью и мольбой к богачам «The Song of the Shirt» («Песнь о рубашке», 1843) Томаса Гуда воспринималась представителями демократического направления в русской литературе 1860-х гг. как своеобразный гимн рабочего класса Англии. Адресуя свое произведение высшим классам, Томас Гуд стремился пробудить в них жалость к каторжному труду не только швей, но и других простых тружеников, которые, работая от зари до зари, получали за свой труд сущие гроши. В этой связи не случайно, что «Песнь о рубашке» стала необычайно популярной; в Англии не было ни одного журнала, который не поспешил бы перепечатать «горячий и справедливый протест Гуда», в котором «нашли свой голос бедствия бедных классов»2; более того, текст произведения был отпечатан даже на носовых платках.
В 1860 г. «Песнь о рубашке» была впервые переведена на русский язык М. Л. Михайловым и напечатана в № 9 «Современника»3, причем, наряду с другими сочинениями Томаса Гуда (в особенности, «Стансами», процитированными Н. Г. Чернышевским, наряду со стихами Н. А. Некрасова, в заключительной части романа «Что делать?» при размышлениях о грядущей свободе: «Черный страх бежит, как тень / От лучей, несущих день; / Свет, тепло и аромат / Быстро гонят тьму и хлад; / Запах тленья все слабей, / Запах розы все слышней...»4 (ст. 11-16, причем ст. 13 и ст. 14 переставлены Н. Г. Чернышевским), вызвала широкий резонанс в демократических кругах. Публикация в «Современнике» сопровождалась примечанием переводчика, свидетельствовавшим о внимательном, скрупулезном отношении к оригинальному тексту: «В этом опыте перевода знаменитой песни английского поэта встречаются некоторые не совсем правильные стихи, как и в самом подлиннике. Переводчику ничего не стоило сгладить все неровности, перерифмовать всю пьесу и вообще сделать ее вполне согласною с правилами строгой версификации; но едва ли в таком виде она сохранила бы то беспорядочное и страстное движение, которое составляет ее существенный характер. Насколько можно при несходстве языков, переводчик старался сберечь не только внутренний строй, но и внешние оттенки выражения оригинала»5.
Об актуальности описанного Томасом Гудом для общественно-политической и литературной ситуации в России 1860-х гг. свидетельствуют новые обращения к «Песне о рубашке» Д. Л. Михаловского, опубликовавшего свой перевод в № 5 «Отечественных записок» за 1864 г. и Д. Д. Минаева, сделавшего вольный перевод, увидевший свет в № 64 журнала «Будильник» за 1865 г. При сопоставлении
2 Михайлов 8, 1861, 377.
3 Михайлов 1860, 63-66.
4 Козьмин 1946, 19-26.
5 Михайлов 1860, 63-66.
перевода Д. Л. Михаловского с более ранним переводом М. Л. Михайлова сразу обращает на себя внимание точное воссоздание М. Л. Михайловым строфической структуры оригинала, совершенно утраченной у Д. Л. Михаловского, сконцентрировавшегося исключительно на пересказе сюжета английского произведения и успешно справившегося с этой задачей, учтя самые мелкие, кажущиеся незначительными художественные детали и нюансы: «With fingers weary and worn, / With eyelids heavy and red, / A woman sat in unwomanly rags, / Plying her needle and thread — / Stitch! Stitch! Stitch! / In poverty, hunger and dirt / And still with a voice of dolorous pitch / She sang the "Song of the Shirt"»6 [С усталыми и истертыми пальцами, / С веками тяжелыми и красными / Женщина сидела в неженских лохмотьях, / Упорно работая иголкой и ниткой. / Шей! Шей! Шей! / В бедности, голоде и грязи, / И еще голосом заунывного тона / Она поет «Песню о рубашке»] — «Затекшие пальцы болят, / И веки болят на опухших глазах. / Швея в своем жалком отрепье сидит / С шитьем и иголкой в руках. / Шьет — Шьет — Шьет, / В грязи, нищете, голодна, / И жалобно горькую песню поет — / Поет о рубашке она»7 — «Безобразным рубищем покрытая, / За работой женщина сидит, / Утомляет руки исхудалые / И глаза опухшие слепит. / В нищете и холоде несчастная / День и ночь все шьет, да шьет, да шьет, / И напевом сердце раздирающим, / О рубашке песнь она поет»8. Эмоционального эффекта Михаловский добивается, главным образом, при помощи привнесения нагнетающих экспрессивность образов («раздирающим сердце», «безобразным рубищем»), прорисовки отдельных художественных деталей, едва намеченных в английском оригинале, например: «.. .to be a slave / Along with the barbarous Turk»9 [. быть рабом / Наряду с варваром турком] — «Точно негр, работай на других, / Без конца, без отдыха, без меры, / Как злодей, которого закон / Осудил на вечные галеры!»10. Если у Гуда швея говорит, что стала похожа на смерть из-за нескончаемых постов («It seems like my own, / Because of the fasts I keep»11 [Она похожа на меня / Из-за постов, которых я придерживаюсь]), то в русском переводе в речь женщины введены тропы речи (метафора, эпитеты), призванные как усилить пафос описания, так и придать ему яркое социальное звучание: «Худобой черты мне исказила / Горькой нужды жесткая рука»12.
Строфа, раскрывающая нечеловеческие условия изнурительного труда швеи («Work — work — work! / From weary chime to chime, / Work — work — work — / As prisoners work for crime! / Band and gusset, and seam, / Seam and gusset, and band, / Till the heart is sick, and the brain benumb'd, / As well as weary hand» [Работай — работай — работай — / От утомительного боя до боя часов, / Работай — работай — работай — / Как тюремщики работают за преступление, / Лента — вставка — шов, / Шов — вставка — лента, / Пока не заболит сердце и не отупеет мозг / Так же, как и изнуренная рука]), заменена у Михаловского одним стихом: «Эти строчки, рубчики и швы.»13. Вместе с тем повторяющиеся монотонным
6 Hood 1854, 147.
7 Михайлов 1860, 172.
8 Михаловский 1896, 129.
9 Hood 1854, 147.
10 Михаловский 1896, 129.
11 Hood 1854, 148.
12 Михаловский 1896, 130.
13 Там же.
рефреном слова «Work — work — work.. ,»14 [Работай — работай — работай...], передающие однообразие изнурительной, безостановочной работы голодной, измученной швеи, переданы Михаловским при помощи четырехкратного повтора глагола «трудись»: «Все трудись, трудись, трудись, трудись.»15.
Заключительную строфу английского оригинала переводчик также опускает, не считая оправданным то воззвание к богатым, на котором концентрировался Т. Гуд: «Stitch! Stitch! Stitch! / In poverty, hunger and dirt, / And still with a voice of dolorous pitch — / Would that its tone could reach the Rich! — / She sang this "Song of the Shirt!"»16 [Шей! Шей! Шей! / В нищете, голоде и грязи, / С голосом страдающего тона — / Сможет ли этот звук достичь богатых — // Она поет эту «Песню о рубашке»]. Подобное «сокращение» оригинального стихотворения было для переводческой деятельности Михаловского вполне традиционным; все фрагменты, которые русский интерпретатор находил или излишне растянутыми, или чересчур сентиментальными, или вредящими общему эстетическому впечатлению, он неизменно опускал, превращая собственно перевод в вариацию, близкую к оригиналу.
Следует отметить, что как в 1860-е, так и в последующие годы «Песня о рубашке» Т. Гуда была интересна не только демократической, но и либеральной критике, вкладывавшей свое восприятие во многие художественные детали и образы английского оригинала. В частности, А. В. Дружинин, не соглашаясь с восприятием Томаса Гуда писателями некрасовского круга, в своей статье, посвященной выходу в Англии «Собрания сочинений» Гуда, делал акцент на христианском смирении английского поэта, написавшего «Песню о рубашке», «без подстрекательства на вражду и насилие»17, и восхвалял содержавшуюся в предсмертном письме поэта проповедь классового мира. В январе 1873 г. в статье «Литературные и журнальные заметки» Н. К. Михайловский, полемизируя с критиками, ратовавшими за преимущественное развитие литературной техники, писал: «Читали ли они <эти критики> лирическое стихотворение, более высокохудожественное, чем '' Песня о рубашке'' Томаса Гуда? И знают ли они вместе с тем лирическое стихотворение более тенденциозное?»18. По мнению Н. К. Михайловского, тенденция не только не препятствует художественности, но, напротив, выражаясь как служение общенародному делу (а не делу какой-то определенной группы), помогает созданию подлинных произведений искусства, таких как «Песня о рубашке». Вступивший в полемику с Н. К. Михайловским Ф. М. Достоевский также не отрицал в 1873 г. в своем «Дневнике писателя» (глава IX «По поводу выставки») значения прямой тенденции, однако совершенно по-другому характеризовал ее роль в конкретном произведении, вновь прибегая к упоминанию «Песни о рубашке» Т. Гуда как обобщенного проявления определенного литературного направления: «Поверит ли один милый критик, которого я недавно читал, но которого называть теперь не хочу, — поверит ли он, что всякое художественное произведение без предвзятого направления, исполненное единственно из художнической потребности, и даже
14 Hood 1854, 149.
15 Михаловский 1896, 130.
16 Hood 1854, 149.
17 Дружинин 1863, 1013.
18 Михайловский 1873, 149-164.
на сюжет совсем посторонний, совсем и не намекающий на что-нибудь '' направительное'', — поверит ли этот критик, что такое произведение окажется гораздо полезнее для его же целей, чем, например, все песни о рубашке (не Гуда, а наших писателей), хотя бы с виду и походило на то, что называют «удовлетворением праздного любопытства»?»19. Таким образом, «Песня о рубашке» и в 1870-е гг. продолжала будоражить умы русской интеллигенции, становилась своеобразным аргументом в спорах литературных оппонентов.
Обратившись в 1864 г. к переводу стихотворения Т. Гуда «The bridge of sighs» («Мост вздохов»), Д. Л. Михаловский создал, по сути, его вольную интерпретацию под названием «Утопленница»20, в которой не переданы ни размер стиха, ни строфика, в частности, количество строф увеличено с семнадцати до двадцати двух. Перевод экспрессивен, эмоционален, насыщен значимыми для Гуда филантропическими мотивами, но вместе с тем нельзя не признать, что Михаловский всего лишь пересказал оригинал: «Take her up tenderly, / Lift her with care; / Fashioned so slenderly, / Young and so fair!»21 [Поднимите ее нежно, / Несите ее с осторожностью, / Одета так плохо / Молодая и такая красивая] — «Окажите усопшей внимание, / Поднимите ее поскорей; / Это хрупкое было создание — / Прикасайтеся бережно к ней!»22. В переводе снято важное для понимания текста Гуда обращение к воображаемому беспутному и безучастному наблюдателю («In she plunged boldly, / No matter how coldly / The rough river ran, — / Over the brink of it, / Picture it — think of it, / Dissolute Man! / Lave in it, drink of it, / Then if you can!»23 [Она смело прыгнула, // Не важно как холодно, // Бурная река бежит / В своих берегах, — / Представь это — подумай об этом, / Беспутный человек! / Умойся в ней, напейся из нее / Если после сможешь!]), отсутствует упоминание о холоде бурной реки, однако введены риторический вопрос и стертые метафоры: «И отважно, без слез, без раскаянья, / Она бросилась в волны реки... / Кто поймет эту бездну отчаянья, / Этот ад беспредельной тоски!»24. В целом для перевода характерно снятие материальных, «вещных», чувственно воспринимаемых деталей, которые заменены эмоциональными абстракциями, не лишенными, впрочем, большой впечатляющей силы: «Where the lamps quiver / So far in the river, / With many a light / From window and casement, / From garret to basement, / She stood with amazement, / Houseless by night.»25 [Где подрагивают фонари, / Так далеко в реке / Со множеством отблесков, / От окон и оконных створок, / От мансард до подвалов — / Она стояла с удивлением / Бездомная ночью] — «Там, где в черной реке отражается / Слабый свет от вечерних огней / И дрожа, в темной влаге купается / Дальний отблеск ночных фонарей, / И бушует пучина глубокая, / Ударяя о берег волной — / Там стояла она, одинокая, / Бесприютная ночью глухой»26. Именно эта большая эмоциональная сила и создавала впечатление особой внутренней общности перевода и оригинала, на которую, в частности, обратил внимание А. А. Коринфский,
19 Достоевский 1999, 79.
20 Михаловский 1864, 475-478.
21 Hood 1854, 143.
22 Михаловский 1896, 132.
23 Hood 1854, 145.
24 Михаловский 1864, 134.
25 Hood 1854, 145.
26 Михаловский 1864, 133-134.
писавший, что «если взять <...> "Утопленницу" Томаса Гуда <...> и сравнить подлинник с переводом, то вся разница между ними окажется почти только в том, что они написаны на разных, чуждых друг другу по строению языках»27.
Наряду с получившими особую известность «Песней о рубашке» и «Мостом вздохов» («Утопленницей») внимание Михаловского привлекли и некоторые другие произведения английского автора, в частности, его раннее трагичное стихотворение «The Death-Bed» («У смертного одра»), посвященное матери, к которой Т. Гуд относился с нежностью и трепетной заботой. Смерть матери, а затем и сестры Анны была для Гуда тяжелым ударом. Под впечатлением от случившегося и было написано стихотворение «The Death-Bed», переведенное сначала М. Л. Михайловым, а затем и Д. Л. Михаловским. Перевод М. Л. Михайлова, впервые напечатанный в первой книге «Русского вестника» за 1858 г.28, а затем включенный в известную статью «Юмор и поэзия в Англии. Томас Гуд»29, был, несомненно, более удачным, о чем свидетельствуют как его многочисленные переиздания в последующие годы, так и его органичное вхождение в русскую музыкальную культуру (в 1875 г. был положен на музыку А. Рамадзе). Привлеченный эмоциональной глубиной английского подлинника, выразительно передававшего боль от большой утраты, Михаловский, однако, не смог столь же полно, как Михайлов, передать особенности интерпретируемого произведения. Так, сохранив количество стихов оригинала, переводчик заменил его размер — трехстопный ямб стал четырехстопным анапестом; в содержательном плане появились многие произвольные добавления, например, литота, призванная выразить неумолимое приближение смерти: «We watch'd her breathing through the night. / Her breathing soft and low»30 [Мы наблюдали за ее дыханьем всю ночь / Ее дыханьем слабым и тихим] — «Над неровным, чуть слышным дыханьем ее / Мы всю ночь наблюдали с вниманьем»31. Также перевод насыщен отсутствующими у Гуда эпитетами («жизни хладевшей», «глухим трепетаньем»), призванными подчеркнуть, что конец неизбежен: «As in her breast the way of life / Kept heaving to and fro»32 [Как в ее груди волна жизни / Продолжала двигаться из стороны в сторону] — «И в груди ее жизни хладевшей струя / Замирала с глухим трепетаньем»33.
Михаловский удачно сохранял используемые в оригинале лексические повторы, создававшие впечатление растянутости событий во времени, отдалявшие неизбежное мучительное расставание: «So silently we seem'd to speak / So slowly moved about»34 [Так тихо, казалось, мы говорили, / Так медленно двигались] — «Разговор наш тих и невнятен так был, / Мы так медленно, тихо ходили»35. Дальнейшая замена множественного числа оригинала на единственное обусловлена лексико-смысловой нагрузкой, которую несет в себе слово «надежда» в русском языке, — если «надежды» (мн. ч.) открывают новые горизонты, дают веру в буду-
27 Коринфский 1898, 599.
28 Михайлов 1858, 441.
29 Михайлов 1860, 305.
30 Hood 1854, 206.
31 Михаловский 1896, 143.
32 Hood 1854, 206.
33 Михаловский 1896, 143.
34 Hood 1854, 206.
35 Михаловский 1896, 143.
щее, неизменно несут в себе положительные эмоции, то «надежда» (ед. ч.) нередко оказывается тщетной, последней жизненной опорой: «Our very hopes belied our fears, / Our fears our hopes belied»36 [Наши сокровенные надежды противоречили нашим страхам, / Наши страхи наши надежды опровергли] — «То надежда наш страх прогоняла, а там — / Снова страхом надежда сменялась»37.
Если в финале своего произведения Т. Гуд рассуждает о том, как природа сопереживает утрате, и при этом соотносит холод на улице с холодом в душе лирического героя («For when the morn came dim and sad, / And chill with early showers»38 [К тому времени, когда пришло утро тусклое и грустное, / И холод с ранними ливнями]), то Михаловский, очевидно, воспринимая концовку Гуда как излишне растянутую, ограничивается только описанием преддождевой хмури: «Заря утра взошла, холодна и бледна, / В небе, серым покровом одетым»39.
Известно, что в возрасте пятнадцати лет Т. Гуду пришлось уехать на север, в Шотландию, к дальним родственникам, где, гуляя по отмелям и отлогим берегам залива, он испытал немало светлых эмоций; «знакомство с отважным, находчивым, испытанным морскими непогодами людом развило в Гуде почти страстную любовь к морю»40. Гуд посвятил морю множество своих произведений, но внимание Михаловского привлекло лишь стихотворение «The lee shore» («Подветренный берег»), вызвавшее появление поэтической фантазии «Морской берег», впервые опубликованной в № 12 «Отечественных записок» за 1868 г.41 В своем переводе Михаловский увеличивает количество строф с шести до десяти, но сохраняет трехстопный хорей оригинала. Ему удается мастерски передать общую картину ужасного шторма, в который рыбак вынужден выйти, чтобы прокормить свою семью: «Sleet! and hail! and thunder! / And ye winds that rave, / Till the sands there under / Tinge the sullen wave — / Winds, that like a demon / Howl with horrid note / Round the toiling seaman, / In his tossing boat»42 [Ледяной дождь! и град! и гром! / И вы, ветры, которые бушуете, / Пока пески на дне / Не окрасят темные волны — / Ветры, которые похожи на демона, / Завывают с ужасным звуком / Вокруг трудящегося моряка / В его раскачивающейся лодке] — «Море возмутилось, / Буря, град и гром; / Небо омрачилося, / Тьма и мгла кругом. / Силы, всколебавшие / Моря глубину / И с песком смешавшия / Мутную волну, / Вы, что так бросаете / Брызги в облака / И так зло играете / Лодкой рыбака»43.
Переводчик дополняет оригинал новыми строфами, в деталях раскрывая, как сильнее и сильнее разыгрывается шторм, с которым обессилевший рыбак уже не сможет справиться. В русской интерпретации звучит сочувствие рыбаку, сопереживание его судьбе, желание вмешаться в ход событий, предоставить герою шанс на спасение: «От тревоги бледного, / Смятого борьбой, / Не толкайте бедного /
36 Hood 1854, 206.
37 Михаловский 1896, 143.
38 Hood 1854, 206.
39 Михаловский 1896, 143.
40 Михайлов 1861, 297.
41 Михаловский 1868, 623-624.
42 Hood 1854, 205.
43 Михаловский 1896, 136.
В яростный прибой! / В свете молний блещущих, / Унесите челн / Прочь от этих плещущих / И сердитых волн!»44.
Соответствие перевода оригиналу становится условным в последующем тексте, где от нескольких строф подлинника интерпретатор оставляет всего несколько стихов. Вместе с тем сохранены лексические повторы, акцентирующие утрату рыбаком самого дорогого в его жизни, подчеркивающие неминуемость смерти рыбака, который уже вряд ли вернется домой: «From the humble dwelling / On the shingly shore, / Where the billows swelling / Keep such hollow roar»45 [От его скромного жилища / На берегу, покрытом галькой, / Где волны, поднимаясь, / Постоянно издают такой глухой рев] — «От жилья знакомого, / Что к себе манит / Моряка, несомого / Бурей на гранит»46. Рыбак в данном случае назван моряком, хотя во всех других местах переводного текста говорится именно о рыбаке; в этом обстоятельстве вряд ли можно усмотреть что-то, кроме переводческой небрежности.
Трагическая судьба семьи, остающейся без кормильца, передана Михалов-ским с максимальной полнотой, в особенности там, где говорится о страданиях несчастной жены, обратившейся с мольбами к небесам: «From that weeping woman, / Seeking with her cries / Succor superhuman / From the frowning skies»47 [От той рыдающей женщины, / Ищущей своими мольбами / Помощи у всемогущего / С хмурых небес] — «От жены, рыдающей / В ужасе, и там / Руки простирающей / К мрачным небесам»48. Михаловский говорит о нескольких детях рыбака, хотя в оригинале упомянут лишь мальчик (или оборванец, как называет его Томас Гуд, тем самым пытаясь показать, насколько беден рыбак, спешащий в ужасную ночь в море): «From the urchin pining / For his father's knee»49 [От мальчишки, тоскующего / По колену своего отца] — «От детей, тоскующих, / Что отец нейдет, / От их ласк чарующих»50.
Лексема «lattice» (из усеченного для сохранения ритма и рифмы оборота «window lattice») опущена в переводе, очевидно, по причине отсутствия однозначного русского эквивалента; вместе с тем при ее помощи была представлена одна из ярких реалий английской жизни начала XIX в. — окна, выложенные ромбовидной мозаикой. В итоге лодка рыбака уносится в русском переводе не от родного светящегося окна («From the lattice shining, / Drive him out to sea!»51 [От окна святящегося / Гонит его в море!]), а от некоего обобщенного «всего, что ждет»52.
Последняя строфа оригинала была существенно дополнена переводчиком, расширена до двух строф, в результате чего появились новые образы, рисующие картину скорого приближения рыбака к дому и показывающие, что герой с трудом верит в то, что смог выбраться из ужасной бури и добраться домой: «Let broad leagues dissever / Him from yonder foam; — / O' God! To think man ever / Comes too
44 Михаловский 1896, 136-137.
45 Hood 1854, 205.
46 Михаловский 1896, 137.
47 Hood 1854, 205-206.
48 Михаловский 1896, 137.
49 Михайлов 1860, 206.
50 Михаловский 1896, 137.
51 Hood 1854, 206.
52 Михаловский 1896, 137.
near his home!»53 [Позволь широким лигам отдалить / Его от той пены; — / О, Го -споди ! Мог ли человек подумать / Что так близко подойдет к своему дому !] — «Там за пеной белою... / Господи, от ней / Лодку эту смелую / Унеси скорей! / Сердце ужасается / И того порой, / Что уж приближается / К нам наш дом родной!»54. Начиная говорить от первого лица, переводчик окончательно сближается в последних стихах со своим героем, вместе с которым ему удалось пережить страшную ночь. Михаловский в полной мере проявил свой поэтический талант, представив собственное видение событий, в существенной мере отличное от оригинального, но при этом не менее трагичное, эмоционально напряженное.
Произведения Т. Гуда, избранные Михаловским для переводов, были в основном посвящены теме социального неравенства, в связи с чем обращение к юмористическому стихотворению «The Bachelor's Dream» («Сон холостяка») представляется во многом неожиданным. В те годы преобладала социальная сатира (вспоминается, в частности, сатирический журнал Н. А. Добролюбова и Н. А. Некрасова «Свисток»), и потому, в чем-то в параллель ей, Михаловский наделял немного наивный, беззлобный юмор «The Bachelor's Dream» чертами близости русскому духу, русскому сознанию. Сохранив четырехстопный ямб оригинального произведения, русский интерпретатор трансформировал одиннадцать строф-восьмистиший в тридцать катренов, причем если у Гуда в конце каждого восьми-стишья герой обращался к своим собаке и коту, что подчеркивало ритмику стиха, придавало ему ощущение отдельной главы целостного рассказа («What do you think of that , my Cat? / What do you think of that, my Dog?»55 [Что ты думаешь об этом, мой Кот? / Что ты думаешь об этом, мой Пес?]), то Михаловский лишь три раза использовал этот прием, изменив имя собаки (Трезор вместо «Tray» («Трей»)) и опустив имя кошки («котик серый» вместо «Puss» («Пусс»)): «Ну, что ты скажешь, мой Трезор? / Что скажешь ты, мой котик серый?»56.
Элементы русификации характерны для всего текста Михаловского: Сьюзан становится Верой, загадочный «М» — мистер Могг — Сашкой («Last night I had a curious dream, / Miss Susan Bates was Mistress Mogg»57 [Прошлой ночью у меня был любопытный сон, / Мисс Сьюзан Бэйтс стала Мистрисс Могг] — «Мне нынче снился страшный вздор: / Во сне я обвенчался с Верой»58; «No longer Deary, Ducky, and Love, / I soon came down to simple 'M'»59 [Еще недавно Дорогой, Прелесть и Любовь, / Я вскоре снизошел до просто «М»] — «Бывало все меня зовет / Дружочком, душкой и милашкой, / А тут — бранится и орет / И называет просто Сашкой»60). Стремясь представить английское стихотворение на русский манер, переводчик опустил упоминания некоторых моментов английской жизни, не характерных для России, и заменил их российскими реалиями: «Away we went in chase-and-four, / As fast as grinning boys could flog»61 [Мы уехали в экипаже,
53 Hood 1854, 206.
54 Михаловский 1896, 137.
55 Hood 1854, 400.
56 Михаловский 1896, 138.
57 Hood 1854, 400.
58 Михаловский 1896, 138.
59 Hood 1854, 402.
60 Михаловский 1896, 140.
61 Hood 1854, 401.
запряженном четверкой, / Так же быстро, как ухмыляющиеся мальчишки могут <что-то> загнать] — «Я взял карету напрокат / И двух лакеев, для парада — / И в церковь. Кончился обряд, / Я счастлив был, она так рада»62. Опуская игру слов, которую Гуд постоянно использовал для создания юмористического эффекта («When Susan came to live with me, / Her mother came to live with her!»63 [Когда Сьюзан пришла, чтобы жить со мной, / Ее мама пришла, чтобы жить с ней]), переводчик принимал собственный прием, позволявший сделать ситуацию смешной для читателя: «Но после свадьбы с нами жить / Внушил какой-то дьявол теще»64.
Если Гуд высмеивал в своем стихотворении (посредством рассказа героя-холостяка) английское аристократическое общество с его недостатками семейной жизни («She forced me to resign my Club, / Lay down my pipe, retrench my grog — ... / Each Sunday night we gave a rout / To fops and flirts, a pretty list; / And when I tried to steal away, / I found my study full of whist!»65 [Она заставила меня отказаться от Клуба / Положить мою трубку, урезать мой грог. / Каждый воскресный вечер мы давали прием / Щеголям и кокеткам, милый список; / И когда я пытался скрыться, / Я находил свой кабинет заполненным игроками в вист]), то у Михаловско-го в его переводе остался лишь забавный сон холостяка, в котором уже нет того смысла, который вкладывал в него автор оригинального стихотворения: «И вот — табак, и пунш и клуб — / Все, наконец, мне запретили! / Но невозможно каждый час / Домашним отдавать заботам: / Как у людей, так и у нас / Сбирались гости по субботам. / Жена приветлива была / К пустоголовым шалопаям, / И угощала, как могла, / Их и закусками и чаем. / И, проклиная целый свет, / Украдкой, робкими шагами, / Я проскользнул в свой кабинет. / Увы, и он набит гостями!»66.
В концовке стихотворения звучит не только шутка, но и поучение, благодарность родным за поддержку и понимание, особо необходимые слабому здоровьем и измученному постоянной работой человеку: «Now was not that an awful dream / For one who single is and snug — / With Pussy in the elbow-chair / And Tray reposing on the rug? — / If I must totter down the hill, / 'T is safest done without a clog — / What do you think of that, my Cat? / What do you think of that, my Dog?»67 [Итак, не это ли ужасный сон / Для того, кто одинок и чувствует себя уютно — / С Пусси в кресле с подлокотниками / И Трем, отдыхающим на коврике? / Если я буду вынужден идти, пошатываясь, вниз по холму, / Безопаснее всего это сделать без помехи — / Что ты думаешь об этом мой Кот? / Что ты думаешь об этом, мой Пес?]. Здесь Гуд вновь прибегает к игре слов: в английском языке словосочетание «go down the hill» переводится как «резко ухудшаться, катиться по наклонной плоскости (о здоровье)», — используя его, Гуд подразумевает свое хрупкое здоровье, которое постоянно его подводило. Этого не учитывает Михаловский, поэтому «благополучная» концовка стихотворения в его интерпретации обретает совершенно другой смысл, скорее развлекательный, а не поучительный, как в оригинале: «Не дай мне Бог такие сны / Видать; и согласится всякий, что лучше жить мне без
62 Михаловский 1896, 138.
63 Hood 1854, 401.
64 Михаловский 1896, 139.
65 Hood 1854, 402 — 403.
66 Михаловский 1896, 139.
67 Hood 1854, 403.
жены, / С моим котом, с моей собакой; / Пить пунш, покуривать, мечтать, / Перед затопленным камином, во всем себя лишь признавать / Своим полнейшим властелином. / Кто хочет жизни путь пройти / И не споткнуться слишком рано, / Тому уж лучше не нести / С собой тяжелого чурбана. / Ведь одному такой простор! / Что ж мне гоняться за химерой? / Не правда ль, верный мой Трезор? / Не правда ли, мой котик серый?»68.
Переводы Михаловского, несомненно, производят впечатление, характеризуясь эмоциональностью, экспрессивностью, использованием ярких образов, умением интерпретатора ощутить трагизм мироощущения юмориста и весельчака Т. Гуда и тем самым создать у русского читателя полноценное представление об английском поэте. И все же это скорее вольные пересказы оригинала, обусловленные веяниями общественно-политической и литературной жизни России, перенесенные в российскую реальность и напрямую соотнесенные с ней.
ЛИТЕРАТУРА
Дружинин А. В. 1863: Томас Гуд // Санкт-Петербургские ведомости. 249, 1013.
Достоевский Ф.М. 1999: Дневник писателя. 1873.СПб.
Козьмин Б. П. 1946: Чернышевский и Михайлов (к истории их взаимоотношений) // Вопросы истории. 7, 19-26.
Коринфский А. А. 1898: <О переводах Д. Л. Михаловского > // Север. 19, 599.
Левин Ю. Д. 1985: Русские переводчики XIX в. и развитие художественного перевода.
Л.
Михайлов М. Л. 1858: У смертного одра // Русский вестник. 1, 441.
Михайлов М. Л. 1860: Песня о рубашке // Современник. 9, 63-66.
Михайлов М. Л. 1861: Юмор и поэзия в Англии. Томас Гуд // Современник. 1, 283318; 8, 357-390.
Михаловский Д. Л. 1864: Утопленница. Из Томаса Гуда // Современник. 2, 475-478.
Михаловский Д. Л. 1868: Морской берег // Отечественные записки. 12, 623-624.
Михаловский Д. Л. 1896: Иностранные поэты в переводах и оригинальные стихотворения: в 2 т. Т. 1. СПб.
Михайловский Н. К. 1873: Литературные и журнальные заметки // Отечественные записки. 1, 149-164.
Hood T. 1854: The complete poetical works. Boston.
D. L. MIKHALOVSKIY AS AN INTERPRETER OF THOMAS HOOD POETRY
D. N. Zhatkin, E. V. Krekhtunova
The article pioneers the comparative analysis of T. Hood's poems "The Song of the Shirt", "The Bridge of Sighs", "The Death-bed", "The Lee Shore", "The Bachelor's Dream", and their Russian translations that were made by D. L. Mikhalovsky in the second half of the 19th century. The study entails the conclusion that though D. L. Mikhalovsky's translations are expressive, rich in bright images, display the translator's ability to feel the English author's tragic world-view, they can not be regarded as true translations. They are more likely to be loose poetic interpretations of the original stemming from Russian social-political and literary life and are closely linked to Russian reality. The authors resort to extensive factual data concerning the
68 Михаловский 1896, 142.
perception of Thomas Hood's poetry in Russia at the time of D. L. Mikhalovsky's translations. In particular it can be applied to opinions and judgments of M. L. Mikhailov, A. V. Druzhinin, F. M. Dostoevsky, A. A. Korinfsky, and others.
Key words: T. Hood, D. L. Mikhalovsky, Russian-English literary relations, literary translation, poetry, reminiscence, reception, comparative study, cross-cultural communication.
© 2011
В. Б. Петров
ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ИСТОРИОСОФИЯ В ПРОЗЕ МИХАИЛА
БУЛГАКОВА
В булгаковском творчестве середины 20-х годов проблема судеб интеллигенции в революционной действительности трансформируется в вопрос о ее месте в постреволюционном мире. Поднимая в сатирических повестях «Роковые яйца» и «Собачье сердце» вопрос о путях общественного развития, автор отдает явное предпочтение Великой Эволюции.
Ключевые слова: революция, социальный эксперимент, Апокалипсис, сатира.
Проблема России, ее настоящего и будущего является одной из глобальных, извечно занимающих сознание российской интеллигенции. О России и русском народе размышляют и писатели, и философы. Что есть Россия? Ужели — «деревня», где «по Сеньке и шапка, по холопу и барин» (И. Бунин)?! Или же «птица-тройка» (Н. Гоголь), в которую возможно «только верить» (Ф. Тютчев)?! Пафосно-патетические интонации, доминирующие в официально признанной литературе социалистического реализма, оттеняются эсхатологическими настроениями как в философских, так и в художественных произведениях первой трети ХХ века. У философов они вытекали из попыток объяснить смысл современной истории, у писателей — из стремления понять происходящее.
Конец XIX — начало ХХ века в России воспринимался современниками как переломная эпоха, как своеобразный рубеж на пути исполнения Россией своего исторического предназначения. Революция, которая многим представлялась и неким испытанием, и точкой отсчета нового времени, породила всплеск романтических иллюзий в жанре утопии (А. Богданов, А. Чаянов). Но если в западных философских доктринах центральное место занимает категория «Я», то в России — «Мы»: стремление к единению духа, к соборности. Однако в новых социальных условиях, когда в Советской России, по замечанию Н. Бердяева, человек «перестает быть высшей ценностью»1, идея соборности оказалась скомпро-
Петров Василий Борисович — доктор филологических наук, доцент кафедры современной русской литературы. E-mail: [email protected]
1 Бердяев 1983, 293.
