CC BY
98
Вестник Челябинского государственного университета. 2011. № 2 (217).
Философия. Социология. Культурология. Вып. 20. С. 51-56.
Н. Н. Свирида
стецифика исторического сознания советского общества: культурно-философский контекст
Рассматривается проблема исторического сознания советского общества как явления духовной культуры. Автор выделяет отдельные черты исторического сознания, раскрывает особенности их проявления в культуре советского периода.
Ключевые слова: историческое сознание, черты исторического сознания советского общества, исторический опыт, деформация исторического сознания, национальное сознание.
Стремлением любого исторического народа является тяга к целостному, непротиворечивому представлению о собственной истории. Обретение такого представления - основа стабильности общества. К сожалению, в настоящее время проявляется нигилизм по отношению к прошлому. «Попытке переосмыслить исторический опыт,— отмечает Г Л. Тульчинский,— подверглось все и вся. Прошлое: дореволюционное и революционное, гражданская война, нэп, коллективизация, война 1941-45 гг., внешняя политика. Настоящее: национальные проблемы, кооперирование, перспективы рыночной экономики»1. Автор определяет это состояние нашего общества как «меланому понимания», когда «пораженный ею, жаждущий понимания разум подобен Мидасу — все, чего он не касается, превращается в неожиданную собственную противоположность»2. А это означает, что предшествующий исторический опыт оказывается неспособным дать ориентиры ни в настоящем, ни в будущем.
В этой связи особое значение имеет обращение к историческому сознанию советского общества, когда красный рубеж 1917 г. прошелся по судьбам безжалостно и глубоко, коренным образом изменив бытие и сознание, когда чувство безвозвратности прошлого и начало новой эры стало всеобщим общественным настроением, а настоящее превратилось в предысторию, дабы положить начало новой, подлинной истории.
Не претендуя на полноту выявления специфики советского исторического сознания в рамках данной статьи, отметим, что оно являлось важной частью тоталитарного сознания. «У Партии две цели: завоевание всего мира и полное уничтожение независимого мышления»,— отмечал
Наш дух разорван между «завтра» мира И не изжитым предками «вчера».
М. Волошин
Дж. Оруэлл, характеризуя тоталитарное сознание3. Проявляется сильное давление на историческое сознание со стороны государственных, политических структур с целью придания ему нужной политико-идеологической направленности. Установление государственной монополии на историю привело к идеологизации и политизации исторического сознания, использованию его как непосредственного материала классовой борьбы. Сказанное относится и к историческому сознанию, в том числе и к исторической науке периода социализма. Е. М. Жуков отмечал, что «превращение истории в подлинную науку связано с именами К. Маркса и Ф. Энгельса. Лишь с появлением марксизма изучение человеческого прошлого встало на научные рельсы, приобрело надежные, объективные критерии и методы исследования»4. Мы ни в коей мере не ставим под сомнение вклад марксизма в общественные науки, в том числе — историческую, однако связывать возможность исторического познания и сознания только с одним направлением общественной мысли было бы недооценкой роли других направлений.
О том, какими методами историкам, да и всему населению, навязывалась в те времена одна, якобы единственно возможная и истинная интерпретация исторических событий, пишет, например, Р. А. Медведев: «Все мировые религии основаны на своих “священных писаниях”; но и все мировые идеологии Х1Х-ХХ веков также строились на трудах своих основоположников... Стране и миру предлагались книги, претендующие на то, чтобы объять и объяснить все и тем самым служить фундаментом общественного сознания, регулятором поведения людей и оправданием существующей системы власти.
Одной из таких книг стала “История ВКП(б). Краткий курс”, созданная под руководством и при решающем участии И. В. Сталина. Сразу же после своего издания “Краткий курс” получил официальное наименование “энциклопедии основных знаний в области марксизма-ленинизма”. В неофициальных беседах, чаще всего с оттенком восхищения, но иногда и с долей иронии, “Краткий курс” называли “Библией коммунизма”. Эта книга и на самом деле в течение 15 лет играла в СССР роль “священного писания”, в котором нельзя было поставить под сомнение ни одно положение»5. И далее: «По данным Книжной палаты, с 1938 по 1953 год “Краткий курс» издавался 301 раз на 67 языках общим тиражом в 42,8 миллиона экземпляров. Наибольшие тиражи выпускались, естественно, на русском языке»6.
Некоторые авторы отмечают, что «большевизм постепенно вобрал в свое методологическое основание дуальную оппозицию, одним из полюсов которого был классовый марксизм, а другим — архаичная культура, тотемизм, манихейская логика»7. Манихейство, проявляющееся в извечной борьбе Правды и Кривды, в большевистской концепции приняло форму учения о классовой борьбе. История переписывалась следом за меняющимися потребностями политики (в духе афоризма М. П. Покровского: история — это политика, опрокинутая в прошлое).
Появились сюжетные идеологические клише-блоки, объединяющие отечественную историю. Е. Добренко считает, что отношения с прошлым строились на принципах общей стратегии советского исторического сознания, в основе которого лежал принцип исторического синтезирования. Автор отмечает, что «механизм исторического синтезирования “строился” не на собирании, но на разборке» — отдельно существовала «личность царя или князя (здесь все было полно небывалого пиетета, если данный персонаж выполнял “волю истории”, которая сводилась к укреплению государства); отдельно оценивалось историческое значение деятельности правителя, либо соответствовавшей “поступательному ходу истории”, либо противостоящей ей; отдельно существовали “народные массы”, которым почти всегда полагалось страдать от царей, но эти страдания становились оправданными, если деятельность последних носила прогрессивный характер (в случае с Иваном Грозным
или Петром)»8. Другими словами, происходит персонификация исторических событий и явлений, героизация исторических личностей.
Классовый подход к исторической действительности неизбежно вел к догматизации исторического сознания общества, которая проявлялась, с одной стороны, в абсолютизации объективных закономерностей развития общества, отказе от альтернативности истории, а с другой стороны, в требовании абсолютной исторической истины как на обыденном, так и теоретическом уровнях. С. Г. Кара-Мурза отмечает: «.в головы нескольких поколений внедряли искажающий реальность способ понимать общество в его развитии — так называемый вульгарный исторический материализм» (курсив — С. К.-М.), который был “слеплен в партийных “лабораториях” в советское время и вовсе не исходя из идей классиков, а на потребу дня — не для предвидения, а для оправдания практики»9. А реальная историческая практика стала серией «мучительно болезненных ударов по бытию и сознанию»10: революция, затем террор, шок коллективизации, на десятилетия травмировавших сознание современников и потомков.
Важное место в комплексе идей и механизмов, направленных на изменение человеческой природы, занимает жесткий контроль над сознанием человека, его мыслями, внутренним миром. Б. Пастернак в романе «Доктор Живаго» описывает состояние сознания того времени: «Совесть ни у кого не была чиста. Каждый с основанием мог чувствовать себя во всем виноватым, тайным преступником, неизобличенным обманщи-ком»11. Антропологический компонент тоталитаризма состоит в стремлении к полной переделке и трансформации человека в соответствии с идеологическими установками. В. С. Барулин считает, что в условиях тоталитарного государства невозможно было решить противоречие, возникшее еще в дореволюционный период: «.это противоречие между социально-политической, экономической и иной организацией жизни российского общества в целом, с одной стороны, и задачами развития человека, неповторимого субъекта, индивида, с другой»12.
Осознание, что возврата нет, было обусловлено опытом прошлого, гипнозом настоящего и мечтой о светлом будущем. С одной стороны, в комплексе общественных чувств преобладала ненависть к старому несправедливому строю.
А. Безансон пишет: «Прошлое не отвергалось, как сменившаяся эпоха, но заслуживало яростной ненависти, если оно длилось в настоящем и развращало его»13. Так, например, в послереволюционную эпоху врагом номер один была объявлена «буржуазность» как символ старого прошлого. «Отречемся от старого мира» — на этот лозунг со страстью откликнулась молодежь 20-х гг. прошлого века, которая этого мира не знала. Отрыв от корней культивировался, следствием чего стала потеря личного исторического сознания, проявляющаяся в отчуждении человека от истории, в отношении к культурноисторическому наследию как к чему-то чуждому и даже враждебному. В целом антибуржуазные идеи большевиков о капитализме как о «неправде и зле» находили соответствующий отклик в самых широких народных массах.
С другой стороны, в образ прошлого вкладывалась героика, советский патриотизм. Так, в ходе Великой Отечественной войны стало очевидным коренное изменение человека, его сознания: настоящее как бы оживило прошлое, воскресив славные исторические традиции русского народа, традиции горячей любви к родине и жгучей ненависти к врагам. В этот период особенно отчетливо проявилось тяготение к возрождению символов прошлого, когда были возвращены в армию некоторые воинские звания, учреждены ордена имени Суворова, Кутузова, Нахимова и др.
В послевоенные годы происходит смягчение идеологического диктата. Поворотным пунктом в общественном, а также историческом сознании стала не только Великая Отечественная война, но и смерть Сталина. После XX Съезда КПСС были предприняты попытки (далеко не во всем последовательные) переоценить ряд процессов той эпохи, повернуть развитие страны в русло демократизации14. Произошла очередная реабилитация того, что вызывало ненависть и отвергалось старой большевистской гвардией. Яркое свидетельство тому — формирование в те годы более терпимого отношения к царской России, реабилитация некоторых общественных институтов дореволюционных времен, воспроизведение многих атрибутов ее власти, что служило хорошим подкреплением в утверждении доктрины советского патриотизма. Принципиально новым моментом сталинской доктрины советского патриотизма стало сочетание таких двух компонентов, как любовь к Родине и строитель-
ство коммунизма15. Именно на этой основе создавалась новая система координат для идеологического противостояния, что советское историческое сознание характеризовалось определенной изменчивостью, а сама история давала бесконечные возможности для идеологического фантазирования.
В отличие от традиционного, советское общество было ориентировано не в прошлое, а устремлено в будущее. Нельзя не согласиться с мнением А. А. Зиновьева, что «самого высокого уровня устремленность в будущее достигла в сталинские годы», когда «основная масса населения жила будущим в полном смысле слова»16. В коммунистическом замысле доминировало понятие «время»17. Утопическая идея «ускорения хода времени» в обществе приобрела различные формы — от лозунга «Время, вперед!» до лозунга «Пятилетку за четыре года!». В литературной форме это ярко выразилось в романе В. Катаева «Время, вперед!». При этом и само время ощущалось как нечто неотступно торопящее человека и все общество. Из допущения возможности быстрого скачка в социализм предпринимались деятельные попытки приблизить это будущее — построить социализм в «отдельно взятой стране», затем коммунизм за 20 лет, а позднее — совершить скачок из царства необходимости в царство свободы.
«Критический настрой мысли, присущий творческому человеку, потребность вступить в дискуссию оценивалось как проявление инакомыслия; конформистское сознание, напротив, идеализировалось. Производство социальных мифов было поставлено на поток.»18,— подчеркивает Г. С. Киселев. В такой системе представлений и в самой социалистической практике игнорировались феномены сознания, его многомерность и сложность. К. Манхейм отмечает, что «.социализм разрабатывает в своем исследовании идеологии последовательный метод критики, который сводится к уничтожению утопии противника посредством выявления ее обусловленности бытием. С этого момента начинается ужасающая борьба, которая ведет к полному уничтожению веры противника»19. И здесь нельзя пройти мимо героев А. Платонова, которые жили в какой-то глубочайшей архаике, сталкиваясь с мыслью ХХ в. лишь в форме марксизма, термины которого так причудливо вплетаются в ткань их сознания. Насколько эти люди ощущали, что прошлая жизнь — ад, настолько верят,
что в их руках ключи от рая (коммунизма), а он очень близок и в какой-то мере он уже начался,— люди выдумывают себе новые имена, ибо начинается новая жизнь. Для этого все средства оправданы: и чевенгурские коммунары уничтожают местных «буржуев», но позже их все-таки смущал вид братской могилы, засыпанной наспех — «надо бы все затрамбовать и перенести сюда на руках старый сад, тогда бы деревья высосали из земли остатки капитализма и обрати-
20
ли их, по-хозяйски, в зелень социализма»20.
Таким образом, историческое сознание, особенно на обыденном уровне, характеризуется утопичностью и мифологическим восприятием времени, исторических событий прошлого и настоящего, что обусловило распространение социальных мифов (о партии, о коммунизме и т. д.), квазинаучных теорий и концепций.
Когда же система «реального социализма» исчерпала свой социокультурный потенциал, происходит сужение духовного начала, и цель «во имя светлого будущего» отходит на второй план. Так, авторы антиутопических и апокалипсических произведений 70-80-х гг. прошлого века рисуют своего рода потерянный мир и населяющих его людей, утративших свое «я», че-ловека-манкурта (Ч. Айтматов), у которого жизненные обстоятельства отбирают память.
Считаем, что ни элементы грубого принуждения, ни репрессии, ни подавление творческой активности масс, ни «показуха» многих рекордов в труде не снимали реального героизма масс, опирающегося на социалистический идеал (отнюдь не исключительно утопический). Позже один из ярых противников коммунизма З. Бжезинский вынужден будет признать: «Для многих русских, даже и более 60 лет спустя, это были лучшие годы той эры, начало которой возвестила революция»21.
Следующая особенность исторического сознания советского общества заключается в его противоречивости. Среди причин противоречивости исторического сознания исследователи называют многообразие проявлений исторической реальности; множественность интерпретации различных общих понятий, употребляемых в исторической науке; сам характер исторических источников как носителей субъектнообъектной корреляции. Период, прошедший со времени свершения каких-либо событий или явлений, совокупный исторический опыт человечества и накопленные историками знания «по-
зволяют взглянуть на прошлое по-иному, найти новые аспекты и проблемы»22, а также пересмотреть некоторые положения.
В годы советской власти историческое сознание при всем видимом его «незыблемом единстве» носило противоречивый характер, хотя этим противоречиям не давали приобрести развитую форму. Противоречия эти проявлялись и в исторической науке, и в художественном отражении исторических сюжетов, и на обыденном уровне. Так, например, наряду и вопреки официальным трактовкам Октябрьской революции, объяснявшим ее зрелостью материальных предпосылок социализма, представители другого направления (О. В. Волобуев, М. Я. Гефтер и др.) «ставили вопросы о типе российской капиталистической эволюции, об альтернативности исторического развития России, о важности учета роли отсталости страны как катализатора всех противоречий и социальных потрясений»,23— отмечает В. Н. Шевченко. Развернувшаяся вокруг данной проблемы нынешняя полемика также отличается широким разбросом мнений, большой остротой и политической задан-ностью дебатов. Для одних это была «великая революция», главное событие ХХ в., коренным образом изменившее социальный облик России и всей планеты, другие видят в ней национальную катастрофу, государственный переворот. Очевидно, что для большей группы исследователей октябрьские события — это прежде всего предмет научного, объективного исследования, требующий выявления как положительных, так и негативных сторон этого важнейшего исторического события ХХ в.24
Тем не менее, не следует думать, что в советском обществе идеологическое давление начисто закрывало дорогу объективному осознанию исторического процесса. В советские годы были созданы выдающиеся художественные произведения на исторические темы: «Тихий Дон» (1928-1940) М. А. Шолохова, «Хождение по мукам» (1922-1940) и «Петр Первый» (19291945) А. Н. Толстого, «Живи и помни» (1974)
В. Г. Распутина и многие другие. Были сняты замечательные кинофильмы, ставшие классикой отечественного киноискусства: «Броненосец Потемкин» (1925), «Александр Невский» (1938), «Иван Грозный» (1945, 1958) С. М. Эйзенштейна; «Петр Первый» (1937-1939) В. М. Петрова, «Чапаев» (1934) С. Д. и Г. Н. Васильевых; «Летят журавли» (1957) М. К. Калатозова; «Судьба че-
ловека» (1959) С. Ф. Бондарчука, «Баллада о солдате» (1959) Г. Н. Чухрая и многие другие; были экранизированы выдающиеся художественные произведения, отражающие жизнь русского общества в XIX в. Так, И. А. Пырьев поставил фильмы по романам Ф. М. Достоевского «Идиот» (1958) и «Братья Карамазовы» (1969); С. Ф. Бондарчук — по роману Л. Н. Толстого «Война и мир» (1965-1967) и т. д. Мы упомянули лишь их малую часть, чтобы еще раз подчеркнуть как противоречивость отечественного исторического сознания, так и то, что идеологическое давление в советские годы было не всесильным.
Можно ли считать историческое сознание советского периода деформированным? Да, если учесть, что оно формировалось искусственно, исходя из социально-идеологических запросов, а на протяжении всей советской истории предпринимались попытки примирить историзм с партийностью.
Деформация исторического сознания проявляется в неадекватном отражении «объективной связи времен», что «порождает преувеличенную
25
самооценку современной эпохи»25 в плане сопоставления ее теперешнего состояния с темпами, характером, ценностями, ориентирами всего предшествующего развития; приводит к аберрации исторических событий прошлого и настоящего; воспроизводит в новых формах деформацию исторического сознания. И. И. Анисимова выделяет следующие черты деформированного исторического сознания: предрасположенность к отождествлению настоящего с прошлым; склонность к модернизирующей ретроспекции; видение будущего как простой проекции прошлого и настоящего; волюнтаризм в трактовке возможностей современной эпохи (каждая эпоха «чистая доска»); переживание традиции как непосредственной коммуникации; катастрофические тенденции, утверждающие несоизмерность истории и современности; склонность к негативной оценке исторической науки и ретроспективной информации вообще25 и др. Если посмотреть внимательно, многие из черт свидетельствуют
о деформации не только советского исторического сознания, но также исторического сознания постсоветского периода.
Кроме того, деформированное историческое сознание предрасположено к национальному, к подавлению объективно-критической рефлексии по отношению к историческому опыту наро-
да. Национальное сознание существует не только в представлениях, пронизывающих повседневную жизнь нации, но и «наполняется сведениями об истории данного народа»26, опирается на конкретный исторический опыт нации; на определенные национальные институты, с помощью которых историческое прошлое становится общим достоянием культуры; на уровень развития исторической науки. Осознание единства исторической судьбы — важнейший компонент на-
27
ционального сознания27.
На наш взгляд, в советский период наметился некоторый разрыв между историческим и национальным сознанием, как «разрыв русской духовной национальной истории с прошлым»28. А. Авторханов отмечает: «Русского человека, верующего в Бога, чтущего исторические традиции и национальные идеалы, сталинский режим перековал в “советского человека”»29, лишенного национальных корней. В период «зрелого социализма» проявляется кризис исторического сознания, сущностью которого является уменьшение идентификации с исторической реальностью, ранее поддерживаемой социальными субъектами, угасание интереса к истории, ослабление чувства гордости за историческое прошлое своего народа, утрата веры в будущее и др. Как позже напишет Д. Гранин: «Когда-то существовало в обществе историческое сознание. И большие и малые деятели понимали свою ответственность перед детьми, внуками, свою включенность в историю. Куда исчезло это чувство?»30
Значит, деформированное историческое сознание — это искажение истины, хотя «подлинные факты скрыть все равно нельзя»31. Такое историческое сознание обладает разрушительной силой в обществе, ибо «нельзя помочь никому, в том числе и Родине, если сам беспомощен»32. Только общество с развитым историческим сознанием (на научной основе) способно объективно оценить 70-летнюю историю страны, «известную отнюдь не только “красным террором”, политикой ликвидации “эксплуататорских” социальных классов и сословий, репрессиями 1930-х гг. и т. п., но и прославленную взлетом науки и культуры, многими выдающимися достижениями в самых разных областях, подвигом народа в годы борьбы с фашизмом, несшим миру угрозу геноцида и порабощения. »33. Нам нужно связать разорванные концы с началом, потому что, только ощутив в своем сознании связь поколений, мы ее приемлем и ценим как положительное богатство,
как важный духовный источник нашей жизни. Нельзя не согласиться с мнением Г. Померанца, что «обвинительный приговор прошлому — не в критических оценках, а в нашем духовном и нравственном убожестве»34.
Завершая краткий обзор таких черт, как: идеологизация и политизация; утопичность и мифо-логизм; противоречивость и деформированность исторического сознания, отметим, что они присущи не только советскому обществу, но их конкретное содержание и формы проявления имеют свою специфику, вытекающую из своеобразия советской истории и социальной обусловленности исторического сознания.
Примечания
1 Тульчинский, Г. П. Самозванство. Феноменология зла и метафизика свободы. СПб. : РХГИ, 1996. С. 316.
2 Там же. С. 317.
3 Оруэлл, Дж. 1984. Скотный двор. Пермь : Каптик, 1992. С. 145.
4 Жуков, Е. М. Очерки методологии истории. М. : Наука, 1980. С. 5.
5 Медведев, Р. Как сделан «Краткий курс» // Свобод. мысль - XXI. 2004. № 2. С. 130.
6 Там же. С. 130.
7 Ахиезер, А. С. Большевизм — социокультурный феномен (опыт исследования) / А. С. Ахиезер,
А. П. Давыдов, М. А. Шуровский, И. Г. Яковенко, Е. Н. Яркова // Вопр. философии. 2001. № 12. С. 38.
8 Добренко, Е. Соцреализм в поисках исторического прошлого // Вопр. литературы. 1997. № 1. С. 36.
9 Кара-Мурза, С. Г. Манипуляция сознанием. М. : ЭКСМО-Пресс, 2001. С. 378.
10 Геллер, М. Я. Машина и винтики. История формирования советского человека. М. : МИК, 1994. С. 35.
11 Пастернак, Б. Л. Избранное : в 2 т. Т. 2. Доктор Живаго. СПб. : Кристалл, 1998. С. 460.
12 Барулин, В. С. Российский человек в ХХ веке. Потери и обретения себя. СПб. : Алетейя, 2000. С. 213.
13 Безансон, А. Интеллектуальные истоки ленинизма. М. : МИК, 1998. С. 213.
14 См.: Файнбург, З. И. Не сотвори себе кумира. Социализм и «культ личности»: очерки теории. М. : Политиздат, 1991. С. 240-241.
15 См.: Пыжиков, А. В. Ленинизм и сталинизм: идеологические разночтения // Вопр. философии. 2001. № 6. С. 47.
16 Зиновьев, А. А. Русская трагедия. М. : Эксмо, 2005. С. 40.
17 См.: Розов, Н. С. Россия как страна и цивилизация: эскиз политико-экономической и культурной стратегии // Философия и о-во. 1998. № 1. С. 171.
18 Киселев, Г С. Трагедия общества и человека: попытка осмысления опыта советской истории. М. : Наука, 1992. С. 15-16.
19 Манхейм, К. Идеология и политика // Диагноз нашего времени. М. : Юрист, 1994. С. 202.
20 Платонов, А. Чевенгур. М. : Худож. лит., 1988. С. 232.
21 Бжезинский, З. Большой провал. Агония коммунизма // Квинтэссенция : филос. альм. / сост.
B. И. Мудрагей, В. И. Усанов. М. : Политиздат, 1990.
C. 256.
22 Хвостова, К. В. История: проблемы познания // Вопр. философии. 1997. № 4. С. 65.
23 Шевченко, В. Н. Драма российских реформ и революций / В.Н. Шевченко, Е. Г. Плимак, И. К. Пантин. // Вопр. философии. 2001. № 9. С. 170.
24 См.: Семеникова, Л. И. Россия в мировом сообществе цивилизаций. Брянск, 1999. С. 395-398; Гребенщиков, В. А. Овладеть историческим процессом : в 4 ч. Ч. 2. Истины и заблуждения советского общества. М., 1998. С. 3-32.
25 Анисимова, И. И. Историческое сознание как феномен культуры (к постановке проблемы) // Сознание и диалектика познания : сб. науч. тр. / отв. ред. Г Н. Гумницкий. Иваново, 1986. С. 116.
26 Здравомыслов, А. Г. Социология российского кризиса: Статьи и доклады 90-х гг. М., 1999. С. 172.
27 См.: Аринин, А. Н. Прошлое, настоящее, будущее: (Историко-философская мысль России XIX-XX вв.) / А. Н. Аринин, В. М. Михеев. М., 1995. С. 159; Можайскова, И. В. Духовный образ русской цивилизации и судьба России: (Опыт метаисторического исследования) : в 4 ч. Ч. 3. М., 2001. С. 78-79.
28 Авторханов, А. Империя Кремля. Минск ; М. : Полифакт : Дружба народов, 1991. С. 104.
29 Там же. С. 104-105.
30 Гранин, Д. Запретная глава // Знамя. 1998. № 2. С. 127.
31 Волобуев, О. В. Суровая драма народа: Ученые и публицисты о природе сталинизма / О. В. Волобуев,
С. В. Кулешов. М., 1989. С. 314.
32 Франк, С. Л. Крушение кумиров. М. : Правда, 1990. С. 165.
33 Кива, А. Такие разные реформы // Свобод. мысль -XXI. 2004. № 2. С. 21.
34 Померанц, Г. Россия на перекрестке культур // Выход из транса. М. : Юрист, 1995. С. 237.
