CC BY
265СИМВОЛИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА: КОНТУРЫ ПРОБЛЕМНОГО ПОЛЯ
Концепт символической политики1 занимает особое место в арсенале понятий, которые используются для анализа диалектического процесса формирования, распространения и конкуренции представлений, определяющих смысловые рамки восприятия социальной реальности. Авторы, выступившие в качестве пионеров исследования символической составляющей политики, отказались от целого ряда дихотомических противопоставлений, задающих границы теоретических «лагерей» в социальных науках. Они пробовали взглянуть на взаимосвязи между общественным сознанием и поведением, не устанавливая жестких границ между субъектом и объектом, индивидуальным и коллективным, материальным и идеальным и не отдавая предпочтения «объективным» методам, основанным на стандартизированном наблюдении, перед неизбежным «субъективизмом» интерпретативных подходов. Насколько эти попытки оказались успешными - предмет особого разговора. Однако несомненным достоинством категорий, явившихся их теоретическим наследием, можно считать отсутствие «встроенной» оптики, побуждающей рассматривать взаимосвязи между социальной реальностью и ее отражением в сознании, индивидом и группой, структурами и агентами, априори задавая причинно-следственные векторы от материального к идеальному2. Это делает «символическую политику» удобной
1 Анализ концептуальных возможностей термина «символическая политика» опирается на результаты исследования, осуществляемого при поддержке Российского гуманитарного научного фонда, грант № 11-03-00202 а.
2 Разумеется, это не значит, что соперничающие подходы к изучению символической стороны политики не породили иных теоретических размежева-
зонтичной категорией, позволяющей исследовать под разными углами широкий спектр явлений и процессов, связанных с производством и обращением смыслов. С этим связан выбор словосочетания «Символическая политика» в качестве названия нового продолжающегося издания, посвященного исследованию различных способов интерпретации социальной реальности и их взаимодействия в публичном пространстве.
Необходимость изучения символов в качестве не только форм, опосредующих «объективную реальность», но и элементов, конституирующих политическую действительность, хорошо показал основоположник теории политики как символического действия Мюррей Эдельман. Он писал: «Из всех живых существ только человек реконструирует собственное прошлое, воспринимает условия настоящего и предвидит будущее, основываясь на символах, которые помогают абстрагироваться, отражают, сводят воедино, искажают, нарушают связи и даже творят то, что представляют его вниманию органы чувств. Способность символически оперировать чувственными данными делает возможными сложные рассуждения, планирование и как следствие - эффективные действия. Она также предрасполагает устойчивую склонность к иллюзиям, ошибкам понимания, мифам и как следствие - к неправильным или неудачным действиям». Поскольку это так, адекватное объяснение политического поведения не может не учитывать в качестве вмешивающегося элемента «формирование общих смыслов и их изменение в процессе символического постижения группами людей интересов, бремени обстоятельств, угроз и возможностей» [Edelman, 1971, р. 2]. Саму политику следует изучать как «символическую форму» ^е1тап, 1964, р. 2].
Работы М. Эдельмана были первой попыткой построения теории, анализирующей символическую составляющую политических действий и объясняющую ее эффекты в контексте «собственно политологической» постановки проблем конфликта, насилия, групповых интересов, роли элит и т.п. (хотя, безусловно, далеко не
ний, закрепившихся в разных интерпретациях данного концепта. Они связаны как с определением объема понятия, так и с нормативной оценкой описываемого им феномена (подробнее об этом см. в обстоятельном обзоре С.П. Поцелуева и в статье Н.М. Мухарямова, где выделяются некоторые противоречия в использовании рассматриваемого термина). Используя понятие «символическая политика» в качестве инструмента описания и анализа, приходится учитывать эти различия.
первым опытом исследования взаимосвязей между политическим поведением и «тем, что находится в головах»). Настаивая на необходимости изучения символической составляющей политического действия, Эдельман полемизировал с доминирующей парадигмой рационального выбора, которая рассматривает отношения власти и подвластных в логике «очевидных» интересов. Он доказывал, что оптика этой парадигмы существенно искажает реальные политические связи, ибо на практике действия правительства не столько удовлетворяют или не удовлетворяют запросы граждан, сколько влияют на их восприятие реальности, меняя их потребности и ожидания [Edelman, 1971, p. 7-8]. В свете данного обстоятельства маневры, к которым прибегают политики, должны рассматриваться в качестве самостоятельных «целей в игре», ибо именно в процессе принятия решений (а не благодаря содержанию последних) лидеры получают или теряют последователей, индивиды обретают роли и политическую идентичность, происходит перераспределение денег и статуса, причем часто - совсем не тем группам, которые, казалось бы, выигрывают от правительственной политики [Edelman, 1971, p. 4].
Символы, интерпретируемые как «способ организации репертуара познаваемого (cognitions) в смыслы», как априорные смысловые структуры, которые помогают усваивать сообщения, редуцируя их к заранее известному, согласно концепции Эдельма-на, являются основой механизма, обуславливающего восприятие социальной реальности, и следовательно - поведение [Edelman, 1971, p. 33-35]. В общественных науках существует целый набор понятий для описания символической - в указанном значении слова - функции социально конструируемых смыслов: дискурсы, идеи, представления, образы, мифы, фреймы, нарративы, собственно символы (в более узком значении знака или изображения, условно «воплощающего» некие явления или идеи) и др. Это далеко не полный перечень понятий, схватывающих различные связи и эффекты, которые возникают вследствие того, что человеческое сознание способно «осваивать» социальный мир исключительно за счет символической редукции, осуществляемой на основе социально конструируемых и коллективно разделяемых смыслов. Все
эти категории могут рассматриваться в качестве инструментов описания и анализа проблемного поля символической политики1.
Пионерская работа М. Эдельмана, безусловно, возникла не на пустом месте. Анализ эвристических возможностей понятия символической политики должен учитывать «параллельные» опыты концептуализации описываемого им явления в рамках других дисциплин - социальной психологии, социологии2, лингвистики, семиотики, антропологии и др. Это теоретическое наследие еще ждет внимательной ревизии, которая, хочется надеяться, будет иметь место и на страницах «Символической политики». Публикуя в этом выпуске работу С.П. Поцелуева, посвященную истории данного концепта, мы рассчитываем в дальнейшем продолжить тему анализа классических и новых подходов к изучению взаимосвязей между социальным конструированием смыслов и поддержанием или изменением политического порядка.
Концепт символической политики (в значении как symbolic politics, так и symbolic policy) используется в качестве инструмента эмпирического описания и анализа в конфликтологии [Harrison, 1995; Kaufman 2006], в исследованиях публичной политики [Cohen 1999; Birkland, 2005; Schneider, Ingram, 2008], политических коммуникаций [Gamson, Stuart, 1992], а также в работах, посвященных
1 Подробнее об особенностях концептуализации «идеальной» / символической составляющей социальных и политических взаимодействий [см. Малинова, 2009].
2 В конце 1960-х в рамках социально-бихевиоралистского подхода сложилось направление, получившее название «символический интеракционизм». Классическая работа Герберта Блумера «Символический интеракционизм: перспектива и метод» [Blumer, 1969] увидела свет пятью годами позже «Символического использования политики» Эдельмана [Edelman, 1964] (который, как и Блумер, опирался на труды основоположника социального бихевиорализма Джорджа Герберта Мида (1862-1931)). Несмотря на критику, которой были встречены попытки сторонников символического интеракционизма сосредоточить внимание на «человеке интерпретирующем», подчеркивая его относительную автономию от структурных и физических причин, этот подход активно развивается в рамках социологии и социальной психологии и по сей день. Действует Общество по изучению символических взаимодействий (Society for the Study of Symbolic Interaction; см.: http://www.symbolicinteraction.org), издается специальный журнал, наследие классиков бережно изучается и переосмысливается [Denzin, 1992 и др.]. Думается, что эти и другие наработки смежных дисциплин могут представлять определенный интерес и для исследователей символической стороны политики.
изучению коллективных действий [Бгу8к, 1995]. С ним работают и некоторые российские авторы [Поцелуев, 1999; Мисюров, 1999; Киселев, 2006; Малинова, 2010 и др.]. При этом предлагаются различные определения ключевого термина - что неудивительно, ибо речь идет о широкой категории, описывающей фундаментальное свойство человеческой деятельности, пересечения которого с полем политики можно рассматривать под разными углами зрения. На наш взгляд, одним из наиболее существенных теоретических водоразделов в понимании содержания данной категории является различие между подходами, противопоставляющими символическую политику «реальной», «материальной»1, - и подходами, которые рассматривают первую как специфический, но неотъемлемый аспект политики как таковой.
Противопоставление «символических» и «материальных» эффектов политики, как правило, имеет место в контексте обсуждения проблем, связанных с «медиатизацией» современного политического процесса, которая объективно способствует усилению автономии деятельности, связанной с его публичной репрезентацией, и ведет к «отступлениям» от нормативной логики демократической легитимации власти. С учетом данного обстоятельства, символическая политика нередко рассматривается как своеобразный суррогат «реальной» политики. Именно в такой интерпретации это понятие было впервые введено в российский научный оборот С.П. Поцелуевым. Согласно его определению, символическая политика - это «особый род политической коммуникации, нацеленной не на рациональное осмысление, а на внушение устойчивых смыслов посредством инсценирования визуальных эффектов». Символическая политика предполагает «сознательное использование эстетически-символических ресурсов власти для ее легитимации и упрочения посредством создания символических «эрзацев» (суррогатов) политических действий и решений [Поцелуев, 1999, с. 62]. Таким образом, данный подход сфокусирован на целенаправленной репрезентации деятельности политических акторов в публичном пространстве (и прежде всего - в СМИ), которая
1 Многие авторы, придерживающиеся такого разграничения, отмечают его условность, ибо «символическая» политика может иметь вполне материальные последствия, а «материальные» меры (связанные, например, с распределением финансовых ресурсов) - быть инструментом борьбы за утверждение определенных способов интерпретации действительности [Cohen, 1999, р. 2; Birkland, 2005, р. 150-151; Schneider, Ingram, 2008, р. 207].
может не совпадать с непубличной (но от этого не менее реальной) стороной политики. В качестве «символического элемента» политики рассматривается то, что целенаправленно «конструируется» политическими элитами в расчете на манипуляцию сознанием масс.
Вместе с тем очевидно, что символическая функция политики не сводится к производству идеологических конструкций -даже если, принимая во внимание развитие визуальных технологий коммуникации, мы не будем связывать идеологии исключительно с вербальными формами.
Во-первых, элиты, «конструирующие» смыслы, сами действуют в рамках социально разделяемых систем смыслов и, участвуя в их производстве и воспроизводстве, «подчиняются» их логике. Символическая составляющая политики не рефлексируется ее акторами в полной мере, а эффекты того, что П. Бурдье называл «символической властью»1, не всегда достигаются за счет прямой пропаганды. Как точно заметил Эдельман, «наиболее глубоко укорененные политические убеждения не формируются открытыми призывами принять их и не дебатируются в тех субкультурах, где их разделяют. Они создаются формой политического действия, гораздо более мощной, чем риторические разъяснения, и слишком значимы для людей, чтобы подвергать их сомнению в публичных дебатах» [Ede1man, 1971, р. 45]. Символическая политика как деятельность, связанная с производством определенных способов интерпретации социальной реальности и борьбой за их доминирование, не ограничивается социально-инженерным «изобретением» смыслов. Она связана с социальным конструированием реальности, как его описывали П. Бергер и Т. Лукман [Бергер, Лукман, 1995]. Стремящиеся манипулировать сознанием масс элиты не только «осуществляют» символическую политику, но и сами действуют, ориентируясь на символические сигналы, поступающие со стороны правительства [Ede1man, 1971, р. 10] и других политических акторов.
Во-вторых, в поле символической политики действуют специфические механизмы2, изучение которых позволяет лучше по-
1 По Бурдье, символическая власть - это «власть учреждать данность через высказывание, власть заставлять видеть и верить, утверждать или изменять видение мира и, тем самым, воздействие на мир, а значит, сам мир...» [Бурдье, 2007, с. 95].
2 Можно согласиться с Э. Бриск, которая утверждает, что исследование символической политики связано с изучением механизмов, а не законов [Бгу8к, 1995, р. 561]. По определению Ч. Тилли и Р. Гудина, «механизмы образуют определенный класс событий, которые меняют отношения между выделенными элементами
нимать, почему одни способы интерпретации социальной реальности оказываются более влиятельными, нежели другие, чем определяется успех и какие ресурсы работают более эффективно. Как справедливо заметил Бурдье, «идеологии всегда детерминированы дважды»: не только выражаемыми ими интересами групп, но и «специфической логикой поля производства» [Бурдье, 2007, с. 93]. Задача исследователей символической политики - постижение этой логики1.
В-третьих, более широкий взгляд на символическую политику не ограничивает круг ее участников представителями властвующей элиты - он ориентирует и на изучение деятельности акторов, использующих символы для изменений снизу [Бгу8к, 1995]. Разумеется, государство занимает особое положение на поле символической политики, поскольку оно обладает возможностью навязывать поддерживаемые им способы интерпретации социальной реальности с помощью властного распределения ресурсов, правовой категоризации, придания символам особого статуса, возможности выступать от имени макрополитического сообщества на международной арене и т.п. Однако несмотря на эти эксклюзивные ресурсы и возможности доминирование поддерживаемых государством интерпретаций социальной реальности отнюдь не предрешено: даже если «нужная» нормативно-ценностная система навязывается насильственными методами, у индивидов остается возможность «лукавого приспо-собления»2 и «двоемыслия». Оспаривание существующего социального порядка - не менее важная часть символической политики, чем его легитимация.
Символическая политика осуществляется в публичной сфере, т.е. виртуальном пространстве, где в более или менее открытом
сходным или почти сходным образом во множестве ситуаций». Хотя механизмы по определению производят единообразные непосредственные эффекты, их кумулятивные и долговременные эффекты более вариативны, ибо зависят от внешних условий и взаимодействия с другими социальными механизмами [Tilly, Goodin, 2006, p. 15]. Механизм - это меньше, чем теория, но больше, чем описание, ибо может служить в качестве модели для объяснения других случаев.
1 Можно говорить о постепенном накоплении такого рода эмпирических обобщений на основе изучения функционирования символов в разных формах и в разных контекстах. [См., например, Brysk, 1995, p. 576-579; Schopflin, 1997; Coakley, 2007].
2 По мысли Ю.А. Левады, советские идеологические практики, навязывавшие индивидам универсальную нормативно-ценностную систему, формировали «человека лукавого», соглашавшегося с предписываемыми установками - и одновременно искавшего способа их обойти [Левада, 2000, с. 508-529].
режиме обсуждаются социально значимые проблемы, формируется общественное мнение, конструируются и переопределяются коллективные идентичности, иными словами - имеет место конкуренция разных способов интерпретации социальной реальности. Публичная сфера может быть локализована в различных институтах и сочетать разные форматы общения: как «живые», так и опосредованные письменными текстами. Она конституируется множеством частично пересекающихся «публик», границы которых меняются во времени, пространстве, а также в зависимости от характера обсуждаемых тем. Институциональные параметры публичной сферы оказывают значимое влияние на символические стратегии и возможности акторов. Поэтому исследование символической политики сопряжено с изучением среды, в которой производятся, распространяются и конкурируют разные способы интерпретации социальной реальности, а также особенностей стратегий акторов, участвующих в данных процессах. Именно такой подход, предполагающий изучение конфигурации пространства политических идей во взаимосвязи с институциональными условиями, определяющими правила игры и стратегии акторов, которые эти идеи производят, а также с политическими коммуникациями, обеспечивающими обращение последних, был предложен Исследовательским комитетом Российской ассоциации политической науки по изучению идей и идеологий в публичной сфере [Публичное пространство. 2008; Идейно-символическое пространство. 2011]. Мы надеемся развивать этот подход и на страницах «Символической политики».
Хотя основой политических коммуникаций несомненно являются вербально оформленные «идеи», представленные в виде понятий, принципов, концепций, доктрин, программ и т. п., существенную роль в них играют и невербальные способы означивания. По мере развития современных технических средств коммуникации, основанных на аудиовизуальных формах представления информации, их роль стремительно возрастает. Поэтому изучение современной символической политики невозможно без применения методов анализа визуальных форм, которые пока не получили широкого распространения в исследовательской практике политологов. Открывая тему методов изучения символических форм, в этом выпуске мы публикуем статью екатеринбургского политолога Д.Е. Москвина об изучении визуальных репрезентаций в политике.
Продолжающееся издание «Символическая политика» приглашает к обсуждению широкого круга проблем, связанных с опи-
санным выше предметным полем. Мы предлагаем вниманию читателей статьи и обзоры, посвященные анализу теоретико-методологического инструментария, который может применяться для изучения различных сторон процесса производства и конкуренции смыслов. Плюрализм подходов приветствуется. В первом выпуске в рубрике «Теория и методология анализа символической политики» публикуются уже упоминавшиеся статьи ростовского политолога С. П. Поцелуева об истории концепта «символическая политика», специалиста по политической лингвистике из Казани Н.М. Мухарямова о прагматике вербальных символов политического языка и Д.Е. Москвина о перспективах использования визуальных методов в политической науке.
Выбор политического использования прошлого в качестве основной темы первого выпуска определяется не только ее актуальностью. Хотя М. Эдельман не без основания считал, что «круг представлений, которым объясняется поведение, в конечном счете определяется тем, чего людей побуждают хотеть в будущем» [Edelman, 1971, р. 8], представления о коллективном прошлом играют в современной символической политике не менее важную роль. На наш взгляд, это связано с особенностями стиля мышления, присущего эпохе модерна. Как полагает Н.Е. Копосов, история, заново «изобретенная» в ХУП-ХУШ вв., заняла место старой аристотелевской вселенной иерархически упорядоченных идеальных сущностей; она стала своего рода принципом восприятия социального мира, согласно которому вещи группируются «в кластеры, происхождение которых можно было объяснить, только изучив индивидуальные процессы их формирования» [Копосов, 2011, с. 15-16]. Неудивительно, что апелляция к прошлому играет важную роль в легитимации и делегитимации социального порядка, конструировании групп и артикуляции идентичностей, политическом целеполагании, мобилизации поддержки и т.д. Статьи, обзоры и рецензии, опубликованные в этом выпуске, под разными углами рассматривая проблему политического использования прошлого, дают материал для осмысления одного из важнейших аспектов современной символической политики.
Рубрику «Тема выпуска» открывает статья исследователя из университета Упсалы И. Торбакова, анализирующая роль исторической политики в современных международных отношениях в поисках объяснений «войн памяти», развернувшихся в последние десятилетия в Восточной Европе. Этот сюжет продолжает В.А. Ачкасов, рассматривая «политику памяти» как инструмент
строительства посткоммунистических наций. Его коллега по Санкт-Петербургскому государственному университету К. Ф. Завершинский в своей статье анализирует методологические возможности осмысления социальной памяти посредством исследования символических структур социальных коммуникаций. Рубрику завершают сравнительно-эмпирические зарисовки А.И. Миллера (ИНИОН РАН) и К.В. Киселёва (Институт философии и права УрО РАН) о технологиях конструирования символов в контексте исторической политики и об особенностях политического использования прошлого в практике электоральных кампаний в России.
С темой политического использования прошлого перекликаются и материалы, представленные в других разделах сборника. Споры о прошлом занимают существенное место в современных дискуссиях о модернизации, которым посвящена статья О.Ю. Малиновой. Они играли значимую роль и в недавней президентской избирательной кампании, которую анализирует О. В. Попова (СПбГУ). Эти статьи включены в рубрику «Политика как производство смыслов», в которой предполагается публиковать статьи и обзоры, отражающие результаты исследований идейно-символической составляющей современных политических процессов в России и за рубежом. В первом выпуске в эту рубрику также вошли: статья Е.О. Негрова (СПб.), посвященная анализу охранительного дискурса в СМИ; работа молодого исследователя из Томска И.А. Шкурихина, рассматривающая противоречивые интерпретации концепта демократии в риторике участников президентских выборов 2012 г. в России; работа Г.Л. Тульчинского (СПб.), в которой анализируются составляющие противоречивого феномена, обозначаемого популярной метафорой «информационные войны».
В современной символической политике огромную роль играют средства массовой информации, которые «визуализируют» пространство социально разделяемых смыслов. Имея в виду и в дальнейшем уделять серьезное внимание анализу дискуссий, представленных в СМИ, в этом выпуске в рубрике «Символическая политика в медийном пространстве» мы публикуем статью исследовательницы из Санкт-Петербурга Т.П. Вязовик, предлагающую анализ серии телевизионных передач «Суд времени» в контексте традиций публичных «судов» 1920-1930-х годов, а также работу В.Н. Ефремовой (ИНИОН РАН), обобщающую дискуссии в печатных СМИ по поводу нового национального праздника - Дня народного единства (4 ноября). Оба материала развивают основную тему выпуска.
Наконец, следуя традициям ИНИОН РАН, мы планируем знакомить читателей с новой литературой по проблематике, связанной с полем символической политики, публикуя рецензии и рефераты работ отечественных и зарубежных авторов. В этом выпуске в рубрику «С книжной полки» вошли три рецензии, развивающие основную его тему. О.Ю. Малинова размышляет над книгой Н. К. Копосова, анализирующей историческую политику СССР и в постсоветской России в контексте мировой тенденции подъема памяти в условиях кризиса идеи объективности исторической науки и веры в будущее. В.Н. Ефремова знакомит с результатами исследования международного коллектива авторов во главе с Д. Маккроном и К. Макферсон, посвященного национальным праздникам как инструментам конструирования и мобилизации национальной идентичности. Л.А. Фадеева рассуждает о монографии члена-корреспондента РАН, доктора исторических наук, профессора Л.П. Репиной «Историческая наука на рубеже ХХ-ХХ1 вв. Социальные теории и историографическая практика» и роли исторического сознания и политики памяти в современной символической политике.
Литература
Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. - М.: Academia, Медиум, 1995. - 323 с.
Бурдье П. Социология социального пространства / Пер. с фр.; отв. ред. перевода Н.А. Шматко. - М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2007. - 288 с.
Идейно-символическое пространство постсоветской России: динамика, институциональная среда, акторы / Под ред. О.Ю. Малиновой. - М.: РАПН; РОССПЭН, 2011. - 285 с.
Киселёв К.В. Символическая политика: власть vs. общество. - Екатеринбург: Издательский Дом «Дискурс-Пи», 2006. - 132 с.
Копосов Н.Е. Память строгого режима. История и политика в России. - М.: НЛО, 2011. - 320 с.
Левада Ю.А. Человек лукавый: двоемыслие по-российски // Левада Ю.А. От мнений к пониманию. Социологические очерки, 1993-2000. - М.: Московская школа политических исследований, 2000. - С. 508-529.
Малинова О.Ю. Почему идеи имеют значение? Современные дискуссии о роли «идеальных» факторов в политических исследованиях // Политическая наука. -М., 2009. - № 4. - С. 5-24.
Малинова О. Ю. Символическая политика и конструирование макрополитической идентичности в постсоветской России // Полис. - М., 2010. - № 2. - С. 90-105.
Мисюров Д.А. Политическая символика: между идеологией и рекламой // Полис. - М., 1999. - № 1. - С. 168-174.
Поцелуев С.П. Символическая политика как инсценирование и эстетизация // Полис. - М., 1999. - № 5. - С. 62-76.
Публичное пространство, гражданское общество и власть: опыт развития и взаимодействия / Под ред. А.Ю. Сунгурова и др. - М.: РАПН; РОССПЭН, 2008. - 422 с.
Birkland T.A. An introduction to the policy process: theories, concepts and models of public policy making. - 2nd ed. - N.Y.: M.E. Sharp, 2005. - 297 p.
Blumer H. Symbolic interactionism: perspective and method. - Englewood Cliffs, N.J.: Prentice-Hall, 1969. - X, 208 p.
Brysk A. «Hearts and minds»: bringing symbolic politics back in // Polity. - Basingstoke, 1995. - Vol. 27, № 4. - P. 559-585.
Coakley J. Mobilizing the past: Nationalist images of history // Nationalism and ethnic politics. - Philadelphia, 2007. - Vol. 10, № 4. - P. 531-560.
Cohen J.E. Presidential responsiveness and public policy-making: the public and the policies that presidents choose. - Ann Arbor: Univ. of Michigan press, 1999. - 304 p.
Denzin N.K. Symbolic interactionism and cultural studies. The politics of interpretation. - Oxford, etc.: Blackwell, 1992. - 217 p.
Edelman M. The symbolic uses of politics. - Urbana: Univ. of Illinois press, 1964. - 201 p.
Edelman M. Politics as symbolic action. Mass arousal and quiescence. - Chicago: Markham publishing company, 1971. - 188 p.
Gamson W.A., Stuart D. Media discourse as a symbolic contest: the bomb in political cartoons // Sociological forum. - N.Y., 1992. - Vol. 7, № 1. - P. 55-86.
Harrison S. Four types of symbolic conflict // The journal of Royal anthropological institute. - Chichester etc., 1995. - Vol. 1, № 2. - P. 255-272.
Kaufman S.J. Escaping the symbolic politics trap: reconciliation initiatives and conflict resolution in ethnic wars // Journal of peace research. - L., 2006. - Vol. 43, № 2. -P. 201-218.
Schopflin G. The functions of myth and a taxonomy of myths // Myths and nationhood / Ed. by G. Hosking, G. Schopflin. - N.Y.: Routledge etc., 1997. - P. 19-35.
Tilly C., Goodin R. It depends // The Oxford handbook of contextual political analysis / Ed. by R.E. Goodin and Ch.Tilly. - Oxford: Oxford univ. press, 2006. - P. 3-32.
Schneider A.L., Ingram H. Social constructions in the study of public policy // Handbook of constructionist research / Ed. by Holstein J.A., Gubruim J.F. - N.Y.: The Guilford press, 2008. - P. 189-211.
О.Ю. Малинова
