CC BY
148В.Н. Ефремова
О НЕКОТОРЫХ ТЕОРЕТИЧЕСКИХ ОСОБЕННОСТЯХ ИССЛЕДОВАНИЯ СИМВОЛИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКИ1
В отечественной политической науке сегодня все больше становятся популярными исследования символического измерения политики. Во многом это связанно с более пристальным вниманием власти и научного сообщества к процессам конструирования национальной идентичности, политизации истории, политики памяти т.д. К использованию концептуальной рамки символической политики прибегают при описании разного рода процессов -легитимации режима, репрезентации региональных сообществ, брендинга территорий, электоральных процессов и др. Безусловно, все эти процессы, так или иначе, связаны с дискурсивным конструированием социальной реальности и манипулированием символами. Однако символическая политика относится к разряду таких категорий, суть которых не всегда оказывается очевидной, и при ее использовании исследователя подстерегают некоторые «ловушки», сопряженные с теоретическими нюансами.
Во вводной статье к предыдущему выпуску сборника «Символическая политика» О.Ю. Малинова показала многозначность «символа» и «символического» [Малинова, 2014], обозначив особенности их использования при анализе социальной действитель-
1 Автор благодарит О.Ю. Малинову, научного руководителя и наставника, за рекомендации, побудившие обратить более пристальное внимание на процессы производства идей и технологии конструирования политической реальности. Ей автор обязан некоторыми идеями, нашедшими отражение в данной статье.
ности. Мы хотим показать, как соотносятся термины «символ» и «символическое» с понятием «символическая политика», определив некоторые теоретические развилки, возникающие при анализе политической реальности.
* * *
То, что символы играют важную роль в политической жизни, отмечалось многими исследователями на протяжении развития социальных наук. Несмотря на это, символизм до сих пор остается на периферии политического анализа, хотя в антропологических, культурологических и социологических исследованиях эта проблематика изучается более систематически.
Центральное понятие, используемое при описании спектра символических явлений, - «символ». Природа символа и его свойства были предметом изучения целого ряда исследователей [Лот-ман, 2010 а; 2010 Ь; Лосев, 1991; Мамардашвили, Пятигорский, 1997 и др.]. Однако обращающиеся к нему исследователи не имеют ни устоявшихся интерпретаций, ни одинаковой методологии. Поэтому каждое исследование, как правило, начинается с собственного определения символа, что обусловливает многообразие способов работы с ним. Поэтому, как отметил Ю.М. Лотман, «удобнее не давать какого-либо всеобщего определения» [символического], а определить «характер этой функции» [Лотман, 2010 а, с. 294], которую оно выполняет.
На основе существующих знаний о символе остановимся на его основных особенностях. Во-первых, символ - это особого рода знак, однако не все знаки являются символами. В семиотике принято определять символ как наиболее сложный и абстрактный вид знака. Так, например, в классификации Чарльза Пирса [Пирс, 2009, с. 89] символ - один из трех категорий знаков (индексы, образы и символы), который является наиболее сложным и способен породить новый смысл [там же, с. 94]. Эту мысль развивали М. Мамардашвили и А. Пятигорский. Они утверждали, что символы соотносятся с пониманием, они «мыслятся нами как репрезентации не предметов и событий, а сознательных посылок и результатов сознания» [Мамардашвили, Пятигорский, 1997, с. 99]. Символы могут отсылать к продуктам сознания либо к каким-то предметам, косвенно представляющим результаты сознания. То есть «за символом в смысле конкретности сознания на самом деле ничего не сто-
ит» [Мамардашвили, Пятигорский, 1997, с. 99]. В этом их главное отличие от знаков, которые предполагают реконструкцию денотата (обозначаемого предмета). Символы - это продукты личного переживания, требующие «субъективной ситуации порождения, как денотата, так и знака, т.е. ситуацию понимания» [там же, с. 99-100]. Понять символ можно только оказавшись в ситуации понимания. Это связано со следующими функциями символа.
Во-вторых, символ тесно связан с иррациональным и эмоциональным. Символы активизируют глубинные пласты подсознания и опираются на эмоции, вызывая те или иные чувства и воспоминания. Об этом писал А.Ф. Лосев: «... символ включает в себя все то, что характерно для абстрактного мышления, прежде всего четкое различение и противопоставление элементов действительности, четкое их объединение в синтетическое целое, обобщение данных чувственного опыта и превращение всей ползучей чувственной действительности в обобщенную закономерность» [Лосев, 1991, с. 248].
В-третьих, символ многозначен. Он допускает, что возможны разные ассоциации. Чем больше значений имеет символ, тем более он содержателен. Ю.М. Лотман писал: «Его [символа] инвариантная сущность реализуется в вариантах. Именно в тех изменениях, которым подвергается "вечный" смысл символа в данном культурном контексте, контекст этот ярче всего выявляет свою изменяемость» [Лотман, 2010 Ь, с. 296].
Таким образом, в самом общем виде символ - это особого рода знак, связанный с социально разделяемыми смыслами, опосредующий восприятие и вызывающий исходя из ситуации применения те или иные переживания и чувства.
Стоит отметить, что существуют и альтернативные (постмодернистские) теории символа и символического (Ж. Лакан, Ж. Деррида, Ж. Делёз, Ж. Бодрийяр и др.), в рамках которых понятие «символ» соотносится с понятием «симулякр». У Бодрийяра символическое является социальной характеристикой, особым типом действия: «Символическое - это не понятие, не инстанция, не категория и не "структура", но акт обмена и социальное отношение, кладущее конец реальному» [Бодрийяр, 2000, с. 155]. Символ-симулякр - это ложное подобие, гиперреальность, условный знак чего-либо, функционирующий в обществе как его заместитель. Для Ж. Делёза символ, отождествляемый с симулякром, - «не просто ложная копия модели» [Делёз, 2011, с. 332], он представляет собой выражение хаотических, разрушительных в своей разрозненности
сил. В работе «Эон» Ж. Делёз отмечает, что симулякрами становятся «тела, утратившие меру» [Делёз, 2011, с. 215], «нечто вроде ложных претендентов, чьи претензии строятся на несходстве, заключающемся в сущностном извращении или отклонении [от непричастного]» [там же, с. 332]. Таким образом, в самом общем виде символы в постмодернистской традиции истолковываются как иллюзорные, замещающие реальность модели.
Для нас важно зафиксировать альтернативные подходы понимания символов: изначально разные способы интерпретации создают основания для различий в понимании сути символической политики. Нам больше импонирует онтологическое понимание символа как способа познания реальности. Оно позволяет смотреть более широко на способы применения символов и их роли в политической коммуникации и интерпретации политической реальности.
Символизм в политике имеет множество проявлений. Как отметил французский исследователь когнитивной антропологии и лингвистической прагматики Д. Спербер, невозможно дать исчерпывающее объяснение символизма, но можно только очертить множество разнообразных явлений, которые он объединяет: от мифов до языковых фигур, от религиозных ритуалов до жестов вежливости [Sperber, 1975, p. x]. Немецкий философ-неокантианец Э. Кассирер, в свою очередь, выделял такие «символические формы», как язык, миф, искусство, наука. Они предполагают «возможность ретроспекции и предвидения», посредством которых «определенные деления не только совершаются в целостности сознания, но и фиксируются как таковые» [Кассирер, 2000, с. 351]. Философская традиция «символических форм», представленная в работах Э. Кассирера, имела глубокое влияние на развитие социологических взглядов Э. Дюркгейма и П. Бурдье [см.: Вакан, 2001]. Э. Дюркгейм рассматривал символические формы как социокультурное средство интеграции людей [Дюркгейм, 1995, с. 13]. По его определению, символический характер объектов, в которых осмысливает себя общество или другое социальное объединение (например, клан), обусловлен реальным стремлением «к концентрации и объединению» [там же, с. 13-14].
Тема символического занимает особое место в социологии П. Бурдье, к наработкам которого нередко прибегают исследователи политических явлений. Французский социолог разработал такие категории, как «символический капитал», «символическое насилие», «символическая власть», «символическое господство», «символическая борьба». Подход П. Бурдье к анализу символиче-
ского определяется стремлением преодолеть субъективную природу агента и объективизм социальных наук. Устойчивые диспозиции, приобретенный опыт - габитус, центральное понятие в теории Бурдье, - позволяют смотреть на повседневные практики не просто как на объективные целенаправленные преобразования социального мира, а как на отношения с социальными структурами, поддающимися оцениванию и интерпретации, а следовательно, - различению.
П. Бурдье не стремится определить понятие «символические практики», однако подчеркивает, что их свойство заключается в возможности устанавливать связи и ориентации. Символические практики, по Бурдье, способны «"войти и выйти", "наполнить и опустошить", "закрыть и раскрыть", "завязать и развязать"» [Бурдье, 2001, с. 22]. П. Бурдье утверждает, что любой социальный порядок «стремится производить символическое действие» [там же, с. 285]. Полемизируя с марксистской интерпретацией социального господства, Бур-дье указывает на методологическую ошибку в интерпретации классов как групп, наделенных конкретными социальными свойствами. «Существует лишь социальное пространство, пространство различий, в котором классы существуют как бы в виртуальном состоянии, в потенции, не как нечто данное, но как нечто, что нужно сделать» [цит. по: Шматко, 2001, с. 18]. Собственно господство, понимаемое П. Бурдье как способность легитимировать тот или иной порядок (а не доминирование в структуре распределения средств экономического производства), достигается путем символической борьбы разных социальных классов. Это борьба «за навязывание определения социального мира, в наибольшей мере отвечающего их интересам» [Бур-дье, 2007, с. 92]. Таким образом, суть символического в политике связана, в первую очередь, с деятельностью групп, участвующих в конструировании и продвижении собственного видения мира.
Непосредственно интерес к исследованию символизма в политике связывают с появлением в 1960-1970-х годах работ М. Эдельмана [Еёе1шаи, 1964; 1971; Эдельман, 2014]. Огромное влияние на взгляды М. Эдельмана оказала концепция «символического интеракционизма» Дж.Г. Мида1, который считал символы
1 Главная работа Мида - «Сознание, я и общество» [Mead, 1934]. Стоит отметить, что символический интеракционизм очень неоднороден. Помимо Дж. Мида представителями этого направления в социологии являются, например, Г. Блумер, Э. Гоффман.
средством коммуникации, выступающим в качестве фундаментального механизма интеграции общества. Причем особое внимание в процессе межиндивидуальной коммуникации Мид уделял основному символическому средству - языку.
Работы М. Эдельмана возникли как ответ на теорию рационального выбора. Он разработал собственную концепцию символического использования политики и политики как символического действия, которая в настоящее время является основой для понимания политической коммуникации. Теория Эдельмана объясняет ряд явлений, которые теория рационального выбора объяснить не может. Так, например, почему позиции спорящих сторон были определены именно таким образом, а не иначе, почему некоторые идеи оказались популярнее, чем другие, и почему политики задействовали так много ресурсов на создание заявлений, за которыми ничего не стоит.
Концепция М. Эдельмана интересна и полезна тем, что она позволяет исследовать политику (politics) как «символическую форму», «влияние символических функций на элиту и массу» [Edelman, 1964, p. 2]. Он выделяет два проявления политики: политики как «зрелищного вида спорта» и политики как «политической деятельности, используемой организованными группами, чтобы получить вполне конкретные, ощутимые выгоды для себя» [ibid., p. 5]. Таким образом, Эдельман показывает, что политика может означать две разные вещи: для меньшинства ее активных участников она является инструментом достижения желаемых результатов, а для более широкой группы зрителей - спектаклем. По мысли Эдельмана, исследователи политики должны обращать внимание на то, как политические действия превращают некоторые вещи в реально существующие и имеющие значение, а также как изменяется общественное мнение.
Концепция Эдельмана позволяет сосредоточиться сразу на нескольких моментах в изучении аспектов политической реальности. Во-первых, огромное значение придается инструментам поддержания существующего порядка, а не только манипуляции массовым сознанием. Центральным в концепции Эдельмана является понятие «символический акт»1. Политические акты, имеющие
1 Эдельман ссылается на работы шведского социолога Ури Химельштранда (Цп НттекЬапф, который определял «символические акты» как «действия, имеющие в качестве своих исключительных объектов символы и игнорирующие объективные или концептуальные референты этих символов» [цит. по: Б(1е1тап, 1964, р. 10].
важное символическое значение, могут производить малый эффект на распределение материальных ресурсов или не влиять совсем. Однако подобные символически нагруженные акты поддерживают уверенность в обществе и согласие с условиями, которые позволяют поддерживать политический порядок. Благодаря этим условиям элита добивается осуществления своих материальных интересов и влияет на распределение той реальной выгоды, которую предоставляет политическая система.
Во-вторых, институционализация символических актов возможна при их превращении в так называемые символические практики. Эдельман выделяет две символические формы, которые «пропитали наши [современные] политические институты», - это миф и ритуал [Edelman, 1964, p. 16]. Ритуал - «моторная деятельность», включающая участников в общее предприятие; миф служит тем же целям, что и ритуалы [ibid., p. 16-19]. Вслед за Малиновским Эдельман отмечает свойство мифов объяснять сложившееся социальное положение. Однако он уверен, что попытки произвольно использовать мифы и ритуалы как инструмент манипуляции обречены на крах, ибо потенциальные «конденсирующие символы» создаются в процессе самой жизни [ibid., p. 20].
Подход к изучению политических актов М. Эдельмана пробудил интерес исследователей к символическому измерению политики, однако не исключил плюрализма теорий. Одни исследователи уделяют внимание конкретным формам символизма и ритуалов [см., например: Gusfield, Michalowicz, 1984], другие - изучают роль символизма в различных применимых контекстах: социальные движения [Melucci, 1989; Mukherji, 2013 и др.], национальная идентичность [Cerulo, 1993; Koltso, 2006 и др.], международные отношения и др. Исследования символической политики рассматриваются как предмет политической семиотики [Эко, 2006; Лотман, 2010 а] и культурной антропологии [Малиновский, 1998; Тэрнер, 1983].
Тем не менее в изучении символических аспектов политики на сегодняшний день сохраняются некоторые пробелы. Несмотря на большой объяснительный потенциал политического символизма, многие концепты, которые задействуют современные авторы, остаются неточно сформулированными. Большинство исследований избегают теоретических формулировок и не содержат концептуализации понятия «символическая политика», а сосредоточены на анализе конкретных случаев использования символов. Это объясняется многообразием форм проявления и эффектов символической политики: от символов, идей, мифов,
нарративов, ритуалов до идентичности, национального самосознания и т. д. Вследствие этих особенностей предметное поле символической политики остается не слишком определенно очерчено. Как следствие, среди политологов и исследователей политики нет единого видения того, как исследовать символическую политику, какие подходы и методы использовать.
Можно согласиться с О.Ю. Малиновой, что теоретическими развилками, задающими разные способы интерпретации символической политики, является «различие между подходами, противопоставляющими символическую политику "реальной", "материальной" - и подходами, которые рассматривают первую как специфический, но неотъемлемый аспект второй» [Малинова, 2012, с. 9]. Символическая политика в первом случае часто трактуется как «нечто, имитирующее реальные действия» [Мухарямов, 2012, с. 54-55]. Для ее описания используются такие категории, как «ритуальная политика», «симулятивная коммуникация» и др., которые часто вызывают негативные коннотации: символическая политика - это то, что использует власть для одурачивания масс.
Так, в работах немецких исследователей, заявлявших о преемственности с концепцией М. Эдельмана (Т. Мейер, А. Дернер, У. Сарцинелли), символическая политика рассматривается как самостоятельная действительность, оторванная от реальных решений. Как отмечает М. Рольф, такая позиция основывается на том, что даже если символическая политика выражает лишь «пустые формы», они тем не менее оказывают своеобразное воздействие [Рольф, 2009, с. 23], а сущностью такой политики оказывается «связь между легитимированным авторитетом и лояльностью по отношению к нему» [там же, с. 23]. Власть при таком подходе нуждается в символах и символической коммуникации, а визуализация выступает как властный ресурс пропаганды (например, торжественные мероприятия и инсценировки).
Тема использования символов в ситуации доминирования, в том числе в политике, активно развивается в современных постмарксистских исследованиях [РоНйд^тоёегпйё, 2002; Ьао1аи, Мои£Ре, 1985; СазйПз, 1997; Жижек, 2010]. А. Бадью, М. Кастельс, С. Жижек, Э. Лаклау, Ш. Муфф и другие подвергают ревизии марксистскую парадигму и сосредоточиваются на возможности радикального действия и прогрессивной трансформации в современных условиях. Социальная теория в постмарксизме строится на основе положений Ж. Лакана о соотношении реального, воображаемого и символического. Однако это направление, как отмечает У. Брекман, уступает
другим в анализе политической реальности, поскольку строгие семиотические положения не позволяют с такой же четкостью подходить к анализу функции мобилизации при помощи использования символического [см.: Breckman, 2013, p. 232-234]. Символ в постмарксизме, замечает У. Брекман, - это «поливалентный конструкт, который колеблется между теорией условных знаков и идеалом мотивированных знаков [ограниченности произвольности знака. - В. Е.], между желанием "представить" знак и демонстрацией разрыва между вещью и знаком, между желанием показать его дальнейшую идею и невозможностью ее адекватной репрезентации» [ibid., p. 266].
Другие исследователи убеждены, что риторика и символы предопределяют политические результаты [см., например: Wedeen, 1999]. Такие интерпретации исходят из того, что «успешное» использование дискурса и символов может способствовать легитимизации политического режима или существующих в обществе представлений через поддержку и содействие коллективным социальным практикам. Основой могут стать этнические, национальные либо другие классификаторы. По мнению Л. Уэдин [Wedeen, 1999, p. 163-164], пролить свет на обозначенные вопросы могли бы исследования политической культуры Г. Алмонда, С. Вербы, работы Р. Патнэма, К. Гирца, А. Коэна и др.
Отсутствие единообразия в понимании природы символической политики наблюдается и в исследованиях отечественных политологов. В России термин «символическая политика» вошел в обиход не столь давно. Формально первым из российских политологов, кто обратился к концепту символической политики, был екатеринбургский исследователь К. Киселев. Он использовал этот термин в своих статьях для анализа электоральных процессов в Свердловской области. В дальнейшем в 2006 г. он опубликовал сборник «Символическая политика: власть vs. общество» [Киселев, 2006], в который включил статьи об использовании символов в политике. К. Киселев не предлагает собственного определения символической политики, а сосредоточивается на описании конкретных случаев символического позиционирования власти. По его мнению, символическая власть непосредственно связана с существующим политическим режимом, который обладает полной монополией на ее реализацию [Киселев, 2011]. Изменение символической власти может происходить без изменения институционального дизайна. Главная цель таких отношений - это легитимация политического режима, для которой недостаточно проведения выборов. Сутью и выражением символической власти являются вербальные символы [там же].
Более систематическую концептуализацию символической политики предложил С.П. Поцелуев. В 1999 г. в журнале «Полис» им была опубликована статья [Поцелуев, 1999], в которой он вслед за Т. Мейером, У. Сарцинелли рассматривает символическую политику в контексте повсеместной медиатизации; по мысли Поцелуева, символическая политика представляет «символические "эрзацы" (суррогаты) политических действий». Под символической политикой он понимает разновидность политической коммуникации, «нацеленной не на рациональное осмысление, а внушение устойчивых смыслов» [там же, с. 62]. Символическая политика предполагает взаимодействие двух субъектов - в целом власти и тех, на кого она распространяется. При помощи символов власть навязывает определенный характер властных отношений в обществе. Поэтому символическая политика рассматривается как «сознательное использование эстетически-символических ресурсов власти для ее легитимации и упрочнения» [там же, с. 66], и огромную роль, как отмечает исследователь, в этом играет коммуникация при помощи СМИ.
Опираясь на работы Т. Мейера, С.П. Поцелуев выделяет три формы символической политики, т.е. так называемые стратегии коммуникации. Это символическая политика, осуществляемая «сверху», «символическая политика снизу» и символическая политика, «практикуемая одновременно и "сверху", и "снизу"» [Поцелуев, 1999, с. 68-69]. Особенность символической политики «сверху», как отмечает С. П. Поцелуев, в сознательном использовании властью средств коммуникации «для инсценирования того, чего реально нет, но что ожидает получить от нее публика» [там же, с. 68]. К наиболее часто встречающимся формам политики «сверху» он относит символические эрзац-акции («циничная форма коммуникативной манипуляции, организуемая посредством технического производства визуальных иллюзий»), символическое законодательство (создает «иллюзию глубоко продуманных и решительных действий власти»), символическую персонализацию (целенаправленное конструирование имиджа личности политика) и символическую идеологизацию (инсценирование «фундаментальных идеологических противоположностей») [там же, с. 68].
Наиболее распространенной формой символической политики «снизу» С.П. Поцелуев называет символические акции протеста, которые в отличие от символической политики «сверху» направлены не на создание видимости реальных действий, а для «привлечения общественного внимания к реальным социально-политическим проблемам» [Поцелуев, 1999, с. 68-69].
Коллективно разделяемые массами и в то же самое время поощряемые (а подчас и намеренно создаваемые) властью мифы, ритуалы и культы ростовский политолог относит к третьему варианту символической политики. Они выступают средствами социального управления, которые предлагают ответы на недоступные жизненные вопросы и ориентиры социальной деятельности, упорядочивают взаимодействие власти и общества.
С. П. Поцелуев отмечает роль семантического аспекта политики: манипуляция сознанием достигается, в первую очередь, через оперирование символами в сфере политического языка. И это борьба за монополию на обозначение происходящего: «.. .это власть тех, кто в СМИ "называет вещи своими именами", кто "оккупирует" смыслы слов» [Поцелуев, 1999, с. 71].
Таким образом, в первой статье С.П. Поцелуева символическая политика рассматривалась инструментально - как целенаправленная манипуляция сознанием. В дальнейшем, однако, останавливаясь на методологических основах изучения политико-символических актов, он более подробно разбирает коммуникативные измерения символической политики и подчеркивает ее объяснительный потенциал, например, при изучении активности социальных движений [Поцелуев, 2012].
О.Ю. Малинова предлагает рассматривать символическую политику в более широкой трактовке - как неотъемлемую часть реальной политики. Опираясь на концепции «символической борьбы» и «символической власти» П. Бурдье, она определяет символическую политику как «деятельность политических акторов, направленную на производство и продвижение / навязывание определенных способов интерпретации социальной реальности в качестве доминирующих» [Малинова, 2010, с. 92]. Иными словами, символическая политика связана с символической властью как «властью конструировать реальность, устанавливая гносеологический порядок: непосредственное мироощущение» [Бурдье, 2005, с. 90]. Такое определение символической политики позволяет снять «ограничения», связанные с противопоставлением реальности и симулятивности.
О.Ю. Малинова выделяет три преимущества такого понимания символической политики. Во-первых, символическая политика «не ограничивается социально-инженерным конструированием реальности». Элиты, конструирующие смыслы, сами вынуждены подчиняться их логике, - например, учитывать наиболее укорененные в обществе убеждения, не подвергая их сомнению в публичной риторике.
Во-вторых, в поле политики «действуют специфические механизмы, изучение которых позволяет лучше понимать, почему одни способы интерпретации социальной реальности оказываются более влиятельными, чем другие, чем определяется успех и какие ресурсы работают более эффективно» [Малинова, 2012, с. 10-11]. Данное положение вытекает из логики П. Бурдье, который отмечал, что структура и наиболее специфические функции идеологий связаны с социальными условиями их производства и циркуляции: «Своими специфическими характеристиками они обязаны не только выражаемым ими интересам классов... но также специфическим интересам тех, кто их производит, и специфической логикой поля производства» [Бурдье, 2007, с. 93-94].
В-третьих, символическая политика не ограничивается участием представителей властвующей элиты. Такой подход предполагает более широкий взгляд на символическую политику и обращает внимание исследователя на изучение деятельности акторов, использующих символы для изменения снизу. Государство посредством властного распределения ресурсов находится в исключительном положении по навязыванию смыслов и интерпретаций социальной реальности. Однако этого недостаточно для того, чтобы позиция государства оказывалась доминирующей, поскольку даже при насильственном навязывании у индивидов остается возможность «двоемыслия» [Малинова, 2010, с. 91].
Символическая политика, настаивает О.Ю. Малинова, осуществляется в публичном пространстве и подразумевает конкуренцию за различные способы интерпретации, понимания и осознания социальной действительности. Из этого следует, что публичное пространство, где происходит производство смыслов, может быть локализовано, т.е. иметь границы в виде социальных институтов и иметь временные и пространственные характеристики.
Следует отметить, что символическая политика при таком понимании не сводится к производству идей и идеологий, хотя и включает в себя производство смыслов. Как отмечал М. Эдельман, символические формы создаются активными политическими действиями. Исследователи символической политики, таким образом, должны уделять внимание невербальным способам означивания. К таким элементам коммуникации, например, можно отнести жесты, ритуалы и т. п.
Иную трактовку символической политики мы находим у Д. Мисюрова. Под ней он понимает «неотъемлемую часть политики вообще и связанных с нею идеологий в частности» [Мисюров,
1999, с. 168]. Однако данное определение не вносит ясности в особенности символической политики, а фактически ставит знак равенства между идеологиями и политической символикой. Д. Мисюров отмечает, что понятие «символ» является общественно-политическим в силу самоидентификации некой общности, создания собственной политической символики. Символика -инструмент для политики, который употребляется «для манипулирования сознанием и идеологических спекуляций» [там же, с. 172]. «. Символ упрощает интеллектуальные операции с простыми и сложными политическими понятиями, но в то же время открывает простор всевозможным спекуляциям на этих понятиях» [там же, с. 169]. Поэтому всю историю человечества можно рассматривать и сквозь призму символики, с помощью которой «люди упорядочивают окружающий их хаос» [там же, с. 171].
В дальнейшем Д. Мисюров выделил восемь символических моделей общественного развития, используя так называемые доминанты «прошлое - настоящее - будущее» [Мисюров, 2009]. С помощью символических ориентаций (на прошлое, будущее и настоящее) он предложил оценивать уровни развития общества.
Подход Д. Мисюрова интересен, в первую очередь, постольку, поскольку он позволил разработать обстоятельную классификацию политической символики, однако его возможности с точки зрения анализа инструментария символической политики представляются нам ограниченными. Выделение типов символики без рассмотрения их функций, структуры значительно снижает возможности аналитического применения данного подхода.
* * *
Таким образом, выше мы обозначили некоторые подходы и возможности пониманиям символа и символического, которые задают различные интерпретации символической политики.
Понимание символа как ложного подобия, гиперреальности можно считать прологом к пониманию символической политики как суррогата реальной деятельности. Причем такая интерпретация в некотором роде ограничивает исследователя, обязывая его сосредоточиваться на деятельности политической элиты, которая при помощи символов манипулирует сознанием масс.
На наш взгляд, больше возможностей в исследовательском плане открывает подход О. Ю. Малиновой, которая придерживается
широкой трактовки символической политики как части реальной политики, с производством и продвижением / навязыванием определенных способов интерпретации социальной реальности в качестве доминирующих. Такой подход позволяет не концентрироваться исключительно на действиях политической элиты (политического курса, policy) и процессе легитимации политического режима, а включать в поле исследования других политических акторов и искать новые измерения политики (politics) - конкуренцию за смыслы и другие формы и механизмы закрепления в социальной памяти. Поле публичной политики является открытым для участия разного рода политических акторов, которые вынуждены реагировать на действия конкурентов. А это означает непременную эволюцию технологий и инструментов конструирования реальности.
Литература
Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть / Пер. Зенкина С.Н. - М.: Добро-свет, 2000. - 387 с.
Бурдье П. О символической власти // Бурдье П. Социология социального пространства / Пер. с фр. Н.А. Шматко. - М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2007. - С. 87-96. Бурдье П. Практический смысл / Пер. с фр.: А.Т. Бикбов, К.Д. Вознесенская, С.Н. Зенкин, Н.А. Шматко; Отв. ред. пер. и послесл. Н.А. Шматко. - СПб.: Алетейя, 2001. - 562 с.
Бурдье П. Социология социального пространства / Пер. с фр. Н.А. Шматко. - М.:
Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2005. - 288 с. Вакан Л.Ж.Д. Дюркгейм и Бурдье: Общее основание и трещины в нем // Социо-анализ Пьера Бурдьё: Альманах Российско-французского центра социологии и философии Института социологии Российской академии наук. - М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2001. - С. 179-196. Делёз Ж. Платон и симулякр // Делёз Ж. Логика смысла / Пер. с фр. Я.И. Свирского. -
М.: Академический Проект, 2011. - С. 328-345. Дюркгейм Э. Социология. Ее предмет, метод, предназначение / Пер. с фр.
А.Б. Гофмана. - М.: Канон, 1995. - 352 с. Жижек С. О насилии. - М.: Европа, 2010. - 184 с.
Кассирер Э. Избранное: Индивид и космос. - М.; СПб.: Университетская книга, 2000. - 654 с.
Киселев К. Символическая политика власти в период президентства Д. Медведева. - Екатеринбург, 2011. - Режим доступа: http://www.echoekb.ru/ blogs/2011/3/4/1/1234/495/ (Дата посещения: 11.04.2012.) Киселев К.В. Выборы и символическая политика в Российской Федерации // Муниципальная служба. - Екатеринбург, 2005. - № 3. - С. 47-53.
Киселев К.В. Символическая политика: власть У8 общество. - Екатеринбург: ИД «Дискурс-Пи», 2006. - 132 с.
Лосев А.Ф. Логика символа // Лосев А.Ф. Философия. Мифология. Культура. -М.: Политиздат, 1991. - С. 247-274.
Лотман Ю.М. Семиосфера. - СПб.: Искусство-СПБ, 2010 а. - 704 с.
Лотман Ю.М. Символ в системе культуры // Лотман Ю.М. Чему учатся люди. Статьи и заметки. - М.: Центр книги ВГБИЛ им. М.И. Рудомино, 2010 Ь. -С. 293-308.
Малинова О.Ю. Символическая политика и конструирование макрополитической идентичности в постсоветской России // Полис. - М., 2010. - № 2. - С. 90-105.
Малинова О. Ю. Символическая политика: Контуры проблемного поля // Символическая политика: Сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. Центр социал. науч.-информ. ис-след. Отд. полит. науки; Отв. ред.: Малинова О.Ю. - М., 2012. - Вып. 1. - С. 5-16.
Малинова О.Ю. Темпоральность и другие свойства символического в политике // Символическая политика: Сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. Центр социал. науч.-информ. исслед. Отд. полит. науки; Отв. ред.: Малинова О.Ю. - М., 2014. - Вып. 2. - С. 5-17.
Малиновский Б. Магия, наука и религия / Пер. с англ. П. Хомик; под ред. О. Артемовой. - М.: Рефл-бук, 1998. - 304 с.
Мамардашвили М., Пятигорский А. Символ и сознание: Метафизические рассуждения о сознании, символике и языке. - М.: Школа «языки русской культуры», 1997. - 224 с.
Мисюров Д. А. Политическая символика: между идеологией и рекламой // Полис. - М., 1999. - № 1. - С. 168-185.
Мисюров Д.А. Символическое моделирование и общественное развитие // Полит-экс. - СПб., 2009. - Т. 5, № 3. - Режим доступа: http://www.politex.info/content/ view/605/ (Дата посещения: 12.03.2014.)
Мухарямов Н.М. О символических началах в языке политики // Символическая политика: Сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. Центр социал. науч.-информ. исслед. Отд. полит. науки; Отв. ред.: Малинова О.Ю. - М., 2012. - Вып. 1. - С. 54-74.
Пирс Ч.С. Что такое знак? / Пер. А.А. Аргамаковой; Под ред. Е.В. Борисова // Вестник Томского университета. Серия: Философия. Социология. Политология. - Томск, 2009. - № 3 (7). - С. 88-95.
Поцелуев С.П. «Символическая политика»: К истории концепта // Символическая политика: Сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. Центр социал. науч.-информ. исслед. Отд. полит. науки; Отв. ред.: Малинова О.Ю. - М., 2012. - Вып. 1. - С. 17-53.
Поцелуев С.П. Символическая политика: констелляция понятий для подхода к проблеме // Полис. - М., 1999. - № 5. - С. 62-75.
Рольф М. Советские массовые праздники / Пер. с нем. В.Т. Алтухова. - М.: РОССПЭН: Фонд первого Президента России Б.Н. Ельцина, 2009. - 400 с.
Тен Ю.П. Символы России и зарубежных государств. - Ростов-на-Дону: Феникс, 2008. - 332 с.
Тэрнер В. Символ и ритуал / Сост. и автор предисл. В. А. Бейлис. - М.: Наука, 1983. - 277 с.
Шматко Н.А. Горизонты социоанализа // Социоанализ Пьера Бурдьё. Альманах Российско-французского центра социологии и философии Института социологии Российской академии наук. - М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2001. - С. 7-18.
Эдельман М. Символическое использование политики (Реферат) // Символическая политика: Сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. Центр социал. науч.-информ. ис-след. Отд. полит. науки; Отв. ред.: Малинова О.Ю. - М., 2014. - Вып. 2. -С. 189-201.
Эко У. Отсутствующая структура. Введение в семиологию. - СПб.: Symposium, 2006. - 540 с.
Breckman W. Adventures of the symbolic: Post-Marxism and radical democracy. -N.Y.: Columbia univ. press, 2013. - 354 p.
Castells M. The power of identity. - Maiden, MA: Blackwell, 1997. - xv, 461 p.
Cerulo K.A. Symbols and the world system: National anthems and flags // Sociological forum. - N.Y., 1993. - Vol. 8, N 2. - P. 243-271.
Dorner A. Politischer Mythos und symbolische Politic: Sinnstiftungdurchsymbolischer Formen am Beispiel des Hermannsmythos. - Opladen: Westdt. Verl., 1985. - 421 S.
Edelman M. Politics as symbolic action. - Chicago: Markham Pub.,1971. - 188 p.
Edelman M. The symbolic uses of politics. - Urbana: Univ. of Illinois press, 1964. - 201 p.
Gusfield J., Michalowicz J. Secular symbolism: Studies of ritual, ceremony and symbolic order in modern life // Annual review of sociology. - Palo Alto, Calif., 1984. - N 10. - P. 417-435.
Koltso P. National symbols as signs of unity and division // Ethnic and racial studies. -2006. - Vol. 29, N 4. - P. 676-701.
Laclau E., Mouffe C. Hegemony and socialist strategy: Towards a radical democratic politics. - L.: Verso, 1985. - 197 p.
Mead G. Mind, self and society. - Chicago: Univ. of Chicago press, 1934. - 400 p.
Melucci A. Nomads of the present: social movements and individual needs in contemporary society. - Philadelphia: Temple univ. press, 1989. - 288 p.
Mukherji P.N. Social movement, conflict and change: Towards a theoretical orientation // Asian journal of social science. - Boston, 2013. - Vol. 10. - P. 105-125. -Mode of access: http://sjdspace.sagepub.com/wp-content/uploads/2013/09/EBul-Mukherji-March2013.pdf (Дата посещения: 09.10.2013.)
Politique et modernité / G. Leyenberger, Badiou et al. - Bordeaux: Osiris, 1992. - 213 p.
Sperber D. Rethinking symbolism. - L.: Cambridge univ. press, 1975. - xiii, 153 p.
Wedeen L. Ambiguities of domination: Politics, rhetoric, and symbols in contemporary Syria. - Chicago: Univ. of Chicago press, 1999. - 244 p.
