CC BY
52ТЕМПОРАЛЬНОСТЬ И ДРУГИЕ СВОЙСТВА СИМВОЛИЧЕСКОГО В ПОЛИТИКЕ
Прилагательное «символический» широко применяется для описания политических явлений: исследователи рассуждают о «символическом использовании политики» и «политике как символическом действии» [Edelman 1964; 1971; Alexander, Mast, 2006], «символической власти» и «символическом капитале» [Бур-дье, 2007], «символической политике» [Brysk, 1995; Поцелуев, 1999; 2012; Малинова, 2013 и др.], «символической деятельности как основе авторитета» [Smith, 2002, р. 6], «символических спорах» [Gamson, Stuart, 1992], «символических конфликтах» [Harrison, 1995], а также о «символизме политики» [Gill, 2013] и «символах в политике» [Мисюров, 2004; Gill, 2011]. Просматриваются ли за этими терминами контуры общего исследовательского поля? Если да, то как определить его предмет? Этими вопросами задаются многие специалисты, в том числе и некоторые авторы этого сборника. Очевидно, что приведенные выше словосочетания призваны отразить некие качества политических явлений и процессов, связав их с понятием «символ» и его производными. Наличие столь широкого набора комбинаций едва ли должно вызывать удивление, если принять во внимание существование разных традиций интерпретации как политического, так и символического. За многообразием подходов к предмету, на которое нередко сетуют исследователи, лежат разные способы понимания не только первого, но и второго.
Многозначность понятий «символ» и «символическое» отчасти является следствием того, как они разрабатывались разными направлениями философии, психологии, антропологии, социологии, семиотики, математики и других областей знания. Как констатирует автор одного из историко-философских обзоров, «суще-
ствующие версии символического невозможно свести к единому понятию в силу многообразия теоретических позиций» [Науменко, 2005] - можно лишь обрисовать сложившиеся интеллектуальные развилки. Думается, что именно по этому пути стоит двигаться, определяя предметное поле символической политики: вряд ли следует рассчитывать на выработку «единого» определения, удовлетворяющего всем исследовательским задачам, но важно понимать, из каких интеллектуальных традиций вырастает тот или иной способ сопряжения символического и политического и как это влияет на соотношение объема и содержания образуемых таким образом понятий. Не претендуя на исчерпывающий анализ всех возможных вариаций, зададимся вопросами: что может означать «символическое» применительно к политике? И какие свойства социальной действительности оно высвечивает?
Как точно подметил Ю.М. Лотман, «выражение "символическое значение"» широко употребляется как простой синоним зна-ковости. В этих случаях, когда наличествуют некое соотношение выражения и содержания и, что особенно подчеркивается в данном контексте, конвенциональность этого отношения, исследователи часто говорят о символической функции и символах» [Лотман, 2010, с. 293]. Преимущественно в таком значении понятие «символического» было привнесено в политические исследования благодаря концептуальным наработкам философской антропологии, социальной психологии и лингвистики. Это обеспечивает широкий объем понятия в духе концепции Эрнста Кассирера, рассматривавшего символические формы как нечто «всеобщее» - как «проявление некоего "духовного" через чувственные "знаки" и "образы"» [Кассирер, 2000, с. 393]. Подходя к проблеме онтологически, он видел в символическом результат «чуда», разрешающего противоречие между текучим процессом чувственного восприятия бытия, на котором покоится сознание, и способностью последнего «из чистого становления» вырывать «некое всеобщее содержание, некий духовный "смысл"». «Чудо» это связано с работой сознания, оформляющей «чистое содержание ощущения и восприятия в символическое содержание», в котором представление становится «тем, что создается изнутри, чем-то таким, в чем господствует основной принцип свободного образования (выделено мной. -О. М.)» [Кассирер, 2000, с. 396]. Символические формы - язык, миф, религию, искусство, науку - Кассирер рассматривал как результат этой работы.
Примерно в том же ключе, но с акцентом на социально-коммуникативную составляющую «символическое» рассматривалось в теории символического интеракционизма Джорджа Герберта Мида, послужившей одним из источников вдохновения для книги Мюррея Эдельмана о символическом использовании политики, реферат которой публикуется в этом сборнике. У Мида символическое выступает в качестве функции социальных практик, обеспечивающей согласование человеческого поведения: то, что на низших ступенях человеческой эволюции достигается посредством жестов, на более высоких происходит благодаря «значимым символам (жестам, обладающим смыслом и потому выступающим как нечто большее, нежели просто стимулы)» [Mead, 1956, p. 177]. Стремясь подчеркнуть социальный характер представлений, опосредующих взаимодействие, Мид утверждал, что «интерпретация жестов, в основе своей, не является процессом, происходящим в сознании или непременно включающим сознание; это внешний физический или психологический процесс, протекающий в актуальном поле социального опыта. Смысл может описываться, осознаваться или утверждаться в терминах символов или языка на более высокой и сложной стадии развития... но язык лишь вытягивает (lifts out) из социального процесса ситуацию, которая логически или имплицитно в нем уже присутствовала» [ibid., p. 180-181]. По мысли Мида, именно закрепление складывающихся в социальном поведении смыслов в наборах символов обеспечивает проективный уровень опыта, возможность целеполагания, ориентированную на будущее [ibid., p. 199]1. Подобно Кассиреру, он понимал слово «символ» предельно широко - как синоним не просто конвенционального знака, но фактически отражения бытия в сознании2, с чем едва ли
1 Эдельман несомненно опирался на эти идеи, когда писал, аргументируя необходимость анализа политики как символического действия: «Из всех живых существ только человек реконструирует собственное прошлое, воспринимает условия настоящего и предвидит будущее, основываясь на символах, которые помогают абстрагироваться, отражают, сводят воедино, искажают, нарушают связи и даже творят то, что представляют его вниманию органы чувств». Поэтому адекватное объяснение политического поведения не может не учитывать в качестве вмешивающейся переменной «формирование общих смыслов и их изменение в процессе символического постижения группами людей интересов, бремени обстоятельств, угроз и возможностей» [Edelman, 1971, p. 2].
2 «На самом деле наше мышление всегда происходит с помощью символов того или иного рода», - писал Мид [Mead, 1956, p. 223].
согласятся специалисты по культурной антропологии и семиотике, настаивающие на более нюансированном понимании этих феноменов [ср.: Лосев, 1995, с. 26; Лотман, 1995, с. 307-308]. (Наиболее существенные аргументы в пользу разграничения символа и конвенционального знака, образа и иконического знака приведены в статьях А.В. Бабайцева и И.В. Фомина в этом сборнике.)
Именно в такой расширительной трактовке понятие «символическое» используется в большинстве словосочетаний, приведенных выше: оно связывается с социально разделяемыми смыслами, опосредующими восприятие и поведение участников политических (в разных значениях этого понятия) отношений. Лишь немногие авторы предпочитают говорить о «символах», имея в виду более строгую трактовку данного понятия; при этом нередко «символ» понимается совсем узко, и фактически дело сводится к изучению государственной символики. Несмотря на данное обстоятельство, анализ свойств, связываемых с этим понятием, может быть полезен для определения точек пересечения символического и политического и тем самым - уточнения конфигурации предметного поля символической политики. Особенно если учесть, что некоторые из этих свойств присущи и символу, и знаку, т. е. релевантны как для широких, так и для узких интерпретаций «символического». По определению А.Ф. Лосева, «символ есть развернутый знак, но знак тоже является неразвернутым символом, его зародышем», ибо и тот и другой «есть модель определенной предметности», однако «моделирующая структура символа гораздо значительнее, заметнее, гораздо больше бросается в глаза...» [Лосев, 1995, с. 106-108].
Вслед за Ю.М. Лотманом, который в одной из своих статей описывает «символ» как универсальную функцию семиотических систем, обобщая представления, «интуитивно данные нам нашим культурным опытом» [Лотман, 2010, с. 294], попытаемся выделить наиболее существенные свойства данного понятия и, пользуясь формулировкой Бурдье, наметить те «архимедовы точки опоры, которые объективно оказываются в распоряжении для действий чисто политического характера» [Бурдье, 2007, с. 23].
По словам Лотмана, «наиболее привычное представление о символе связано с идеей некоторого содержания, которое. служит планом выражения для другого, как правило, культурно более ценного содержания» [Лотман, 2010, с. 294]. Этим обусловлена роль символов в политической коммуникации: они помогают усваивать сложную информацию за счет ее редукции, причем про-
цесс формирования «спрессованных» в них смыслов имеет не только социальный, но и политический характер. Как заметил еще М. Эдельман, люди реагируют на политические сигналы, которые получают «благодаря обмену совместно порождаемыми символами»; последние «возникают на фоне других возможных значений, которые остаются неупорядоченным и неопределенным "шумом". Те или иные смыслы становятся общепринятыми не потому, что они подсказаны объективной ситуацией; они учреждаются в процессе выработки взаимного согласия относительно значимых символов». А поскольку этот процесс имеет селективный характер, для исследователей политики принципиальным оказывается вопрос: что определяет выбор зрителей и участников, результатом которого является организация информации в «структуры смыслов», т.е. символы [Edelman, 1971, p. 33-34]? Другими словами, предметом изучения могут быть отношения власти и доминирования либо взаимодействие групп, результатом которых является наличная система символов. Однако не менее важную информацию может дать изучение самих символов, которые «составляют форму языка, позволяющую через образы и аллегории просто и эффективно выразить очень сложные принципы, допущения, концепции и идеи» [Gill, 2013, p. 1]. В силу этого комплексный анализ символов помогает лучше понять структуру и функционирование политической системы. Таким образом, для объяснения политики могут быть полезны оба ракурса: от отношений и процессов - к системе символов и от символов - к анализу системы отношений.
В качестве свойства, «особенно существенного для способности "быть символом"», Лотман выделяет узнаваемость: «Символ... всегда представляет собой некоторый текст, т.е. обладает некоторым единым замкнутым в себе значением и отчетливо выраженной границей, позволяющей ясно выделить его из окружающего семиотического контекста» [Лотман, 2010, с. 294-295]. С одной стороны, это свойство предопределяет возможность целенаправленного использования символов, в том числе, и в политических целях: как писал Дж.Г. Мид, «мы всегда предполагаем, что употребляемый нами символ вызовет у другого человека известную реакцию - при условии, что он является частью механизма его поведения» [Mead, 1956, p. 224]. Политики прибегают к «магии» символов в расчете на определенную эмоциональную и поведенческую реакцию публики. С другой стороны, символ не может быть «сконструирован» из ничего - он должен быть укоренен в культурном контексте. В силу этого репертуар пригодных для
политического использования символических ресурсов всегда ограничен. Этим, в частности, определяются риски, возникающие при трансформации политического режима: поскольку этот процесс влечет за собой «изменение символической программы», трудно предсказать заранее, сможет ли новый режим сформировать систему символов, способную поддерживать эмоциональную приверженность граждан [Smith, 2002; Gill, 2013]1.
Вместе с тем Лотман подчеркивает двойственную природу символов: «С одной стороны, пронизывая толщу культур, символ реализуется в своей инвариантной сущности. В этом аспекте мы можем наблюдать его повторяемость... С другой стороны, символ активно коррелирует с культурным контекстом, трансформируется под его влиянием и сам его трансформирует. Его инвариантная сущность реализуется в вариантах» [Лотман, 2010, с. 296]. Это не только открывает перспективу «творческого использования» доступных символических ресурсов, но и делает символы инструментом трансформации самого социального контекста. Не случайно некоторые исследователи связывают свой интерес к символической политике с ее способностью служить инструментом изменения сложившегося порядка [Brysk, 1995].
Впрочем, это не единственное следствие способности символов вариативно воплощать свою «инвариантную сущность». По словам Лотмана, «смысловые потенции символа всегда шире их данной реализации: связи, в которые вступает символ с помощью своего выражения с тем или иным семиотическим окружением, не исчерпывают всех его смысловых валентностей. Это и образует тот смысловой резерв, с помощью которого символ может вступать в неожиданные связи, меняя свою сущность и деформируя непредвиденным образом текстовое окружение» [Лотман, 2010, с. 297]. Данное обстоятельство открывает широкую перспективу борьбы за смыслы, закрепленные в символах. Согласно формулировке П. Бурдье, «познание социального мира, точнее, категории, которые делают его возможным, суть главная задача политической борьбы... за возможность сохранить или трансформировать социальный мир, сохраняя или трансформируя категории восприятия этого мира» [Бурдье, 2007, с. 23]. Эта борьба имеет политический характер не только потому, что ее целью является гегемония, подкрепляющая власть авторитетом, но и в силу того,
1 См. рецензию на книгу Г. Гилла в этом сборнике.
что поле символического производства отражает существующие отношения господства и доминирования, и «в борьбе за навязывание легитимного видения социального мира, агенты располагают властью, пропорциональной их символическому капиталу, т.е. получаемому ими от группы признанию» [Бурдье, 2007, с. 27]. Таким образом, объектом внимания исследователей политики должны стать не только символы-категории, закрепляющие те или иные способы видения социального мира, но и деятельность групп, участвующих в их конструировании и продвижении.
Вместе с тем способность символов, сохраняя связь с отображаемым содержанием, представлять ее в многообразных вариациях, допускает элемент относительной произвольности в обращении с символическими ресурсами. Данное обстоятельство побуждает некоторых исследователей рассматривать символическое как не совпадающее с реальным. При таком подходе (его критикует в статье, публикуемой в этом сборнике, Н.И. Шестов) внимание оказывается сосредоточено на деятельности акторов, стремящихся сформировать ложное представление о социальной действительности, а также на результатах их усилий. Наш анализ свойств символов указывает на очевидные ограничения такого подхода: поскольку использование термина «символический» в дискурсе политической науки связано с онтологической традицией его интерпретации, которая предполагает реальность умопости-гаемого1, участвующие в политической коммуникации субъекты -не демиурги, но коллективные пользователи символических ресурсов. Свойства последних (в том числе - наличие вполне определенных связей между обозначающим и обозначаемым) полагают некоторые пределы произвольному обращению - впрочем, достаточно широкие, чтобы указанный подход мог быть применим для анализа конкретных типов коммуникации.
Наконец, Лотман отмечает, что в силу своей «смысловой и структурной самостоятельности» символы всегда диахронны. Он пишет: «.Символ никогда не принадлежит какому-либо одному синхронному срезу культуры - он всегда пронзает этот срез по вертикали, приходя из прошлого и уходя в будущее» [Лотман, 2010,
1 Как писал А.Ф. Лосев, «если действительность есть, то возможны и символы; а если ее нет, то невозможны и никакие символы действительности» [Лосев, 1995, с. 23].
с. 296, 295]. Это свойство символов и символического является определяющим для восприятия временного измерения политики.
Главным ориентиром современной политики безусловно является будущее: не случайно его образ оказывается сквозной темой многих политических дискурсов. Значение ожиданий, связанных с будущим, особенно подчеркивали авторы, рассуждавшие в логике бихевиоралистского подхода. По определению Эдельмана, «круг представлений, объясняющих поведение, в конечном счете сводится к тому, чего людей можно убедить ожидать в будущем». И здесь огромную роль играют действия правительства, которые для массы политических зрителей являются важным источником сигналов, связанных с групповым статусом и безопасностью; они «могут создавать зримые (perceived) миры, которые в свою очередь формируют восприятие и интерпретацию текущих событий и таким образом поведение, которое является реакцией на них» [Edelman, 1971, p. 8-9; ср.: Mead, 1956, p. 196-199]. Такой подход побуждает фиксировать внимание на отношениях, связанных с борьбой за воображение будущего.
Однако не меньшее значение для современной политики имеют образы прошлого - не только в качестве источника «мнемонической» легитимации [Müller, 2004, р. 26], но и как ресурс для проектирования будущего. Дело не только в том, что политический дискурс до сих пор строится так, будто история и извлеченный из нее опыт могут служить руководством для действий в настоящем (хотя лежащее в основе такой установки представление о будущем как повторении прошлого было разрушено еще в раннем Модерне, что хорошо показано в книге Р. Козеллека «Прошедшее будущее», реферат которой публикуется в этом сборнике). Дело еще и в том, что будущее - это проект, который может строиться исключительно за счет уже существующих символических ресурсов. Однако и настоящее, в свою очередь, наделяется смыслом через соотнесение с прошлым и будущим. Одним из оснований неопределенности, порождающей символическую борьбу, по Бурдье, является непреложность «когнитивных стратегий восполнения, которые продуцируют смысл объектов социального мира, выходя за рамки непосредственно видимых атрибутов и отсылая к будущему или прошлому (выделено мной. - О. М.)» [Бурдье, 2007, с. 21-22]. Этим объясняются повсеместно наблюдаемые практики репрезентации времени в политических контекстах: «К прошлому (ретроспективно реконструируемому сообразно потребностям настоящего) и в особенности к будущему (творчески предвидимо-
му) беспрестанно взывают, чтобы детерминировать, разграничивать, определять всегда открытый смысл настоящего» [Бурдье, 2007, с. 22]. Символы благодаря своей способности «пронзать» срез культуры «по вертикали» оказываются основной несущей конструкцией темпоральных векторов политических репрезентаций: от настоящего - к прошлому и от прошлого - через настоящее - к будущему.
Выделенные Лотманом свойства символов - способность служить планом выражения для «чего-то иного», узнаваемость и «самостоятельность» по отношению к контексту, вариативность в проявлении «инвариантной сущности» и семантическая много-валентность, принадлежность к разновременным пластам культуры - помогают увидеть связи, значимые для понимания отношений власти и доминирования в современных обществах. И хотя намеченные таким образом точки пересечения не задают однозначных границ «символической политики», они помогают уточнить конфигурацию связанного с ней предметного поля, охватывающего широкий спектр отношений по поводу социально разделяемых способов интерпретации действительности.
Предлагаемый вашему вниманию второй выпуск продолжающегося издания «Символическая политика» освещает различные разделы этого предметного поля. В рубрике «Теория и методология анализа символической политики» публикуются три статьи, посвященные его ключевым категориям: А.В. Бабайцев рассматривает основные подходы к интерпретации понятия «политический символ» и уточняет его значение; Н.И. Шестов предлагает собственное определение «символической политики»; И.В. Фомин исследует содержание категории «образ» и представляет аналитическую модель, возможности которой апробирует на примере образа Южной Осетии в российском внешнеполитическом дискурсе. Дополняет теоретико-методологическую рубрику статья В.Е. Ефремовой, посвященная политико-символическим аспектам государственных праздников.
Развивая тему темпоральных векторов, начатую в первом выпуске «Символической политики» обсуждением проблем, связанных с «мнемонической легитимацией» власти, во втором выпуске мы публикуем целый ряд материалов, связанных с проектированием будущего через интерпретацию прошлого и переписыванием прошлого с позиций настоящего. Рубрику, посвященную основной теме выпуска - спорам о прошлом как проектировании будущего, - открывает статья К. Ф. Завершинского, оценивающая методологиче-
ский потенциал концепции «социальной памяти» для исследования семантических структур символической политики. Опираясь на идеи Тёна А. ван Дейка, он предлагает рассматривать социально-политическую память как процесс конструирования на основе «знаний, позиций, идеологий и норм, когнитивных моделей». Т.П. Вязовик анализирует реализацию недавней инициативы президента В.В. Путина по разработке «единого» учебника для средней школы. Рассматривая эту меру как очередной этап конструирования общегосударственной идентичности, автор статьи демонстрирует проблемы, с которыми сталкиваются создатели Концепции нового учебно-методического комплекса по отечественной истории, пытаясь выработать «единый» подход к изложению прошлого, отвечающий запросам заказчика. В статье В.М. Капицына на примере Магнитогорска рассматриваются сложные взаимосвязи между прошлыми и нынешними образами будущего и оценивается их роль в формировании городской идентичности. Работа Д.Е. Москвина посвящена «долгой лениниане» - эволюции образа Ленина в визуальной культуре СССР и постсоветской России. На материале многочисленных изображений и текстов автор показывает, как образ вождя мировой революции внедрялся в повседневную жизнь советских людей и какие метаморфозы он претерпевал в фотографии, кинематографе и скульптуре. О. Ч. Реут и Т.П. Тетеревлева исследуют современный интернет-дискурс о перестройке, рассматривая его как основной источник представлений об этих событиях для поколения тех, кто родился в 1985-1990 гг.
Тему темпоральных векторов символической политики продолжают некоторые материалы других разделов сборника. В новой рубрике «Перечитывая классику» публикуется реферат известной книги Р. Козеллека «Прошедшее будущее: К семантике исторического времени», в которой на основе методологии Begriffsgeschichte (истории понятий) исследуется формирование представлений о времени как «происходящем» и топоса «прогресса» в Европе XVIII-XIX вв. Там же представлен реферат пионерской работы М. Эдель-мана «Символическое использование политики», о которой шла речь выше.
В рубрику «Технологии символической политики» помещен доклад известного американского социолога Дж. Александера на XI Ежегодной конференции Сообщества профессиональных социологов в Москве, в котором проанализирован процесс изменения стиля исполнения политической роли президента США Барака Обамы после неудачных для демократов промежуточных выборов в
Конгресс в ноябре 2010 г. Тему технологий продолжает статья А.И. Щербинина, рассматривающая игру как средство конструирования политической реальности и демонстрирующая потенциал этого инструмента социализации на примерах патриотических игр в СССР.
Под шапкой «Политика как производство смыслов» собраны статьи, отражающие результаты исследований идейно-символической составляющей современных политических процессов в России и за рубежом. Работа Н.М. Мухарямова посвящена анализу лексических изменений в современных языках, происходящих под влиянием глобализации. В центре его внимания - феномен «планетарной вульгаты» (термин П. Бурдье и Л. Вокана) - идеологические сдвиги, произошедшие на рубеже ХХ-ХХ1 вв. под покровом «модернизации» и выразившиеся во все более широком использовании специфического политико-управленческого языка, изобилующего англицизмами. М.В. Гаврилова анализирует семантическое развитие понятия «демократия» в русском политическом дискурсе; на примерах речей президентов и партийных программ она показывает, как изменялись ценностные и аксиологические компоненты данного понятия, а также концептуальные ряды, в которые оно включено. В статье О.В. Поповой отражены результаты социологического исследования «Рекрутирование политических лидеров муниципального и регионального уровней в современной России: Проблемы оптимизации и повышения общественно-политической эффективности», выполненного в 2012 г. Автор обосновывает причины отсутствия значительных идеологических расколов в сознании представителей элиты и неизбежность межпоколенных различий смысложизненных ценностей представителей субфедеральной политической элиты. В работе Л. С. Ланды и И.А. Яблокова исследуется антиеврейская концепция заговора хазар, пользующаяся популярностью в националистических дискурсах народов Северного Кавказа. Т.В. Барандова анализирует дискурсы активистов протестного движения 2011-2012 гг. с целью выявить в них отсылки к символам советской и постсоветской истории, а также проследить особенности представленных в них гендерных ролей.
В рубрике «Общественная мысль» публикуются статьи Я.М. Щукина, а также О.Ю. Малиновой и В.Н. Ефремовой, посвященные анализу представлений о «среднем классе», внедряемых в российский общественный дискурс усилиями социологов и политических экспертов. Анализируя материалы СМИ, авторы этих статей демонстрируют роль экспертно-аналитических сообществ
в конструировании новых социальных категорий, задающих язык для интерпретации действительности.
Выпуск завершает раздел «Книжная полка», в котором собраны рецензии на три книги, посвященные проблематике символической политики. О.Ю. Малинова рекомендует вниманию читателей книгу австралийского политолога Г. Гилла о символизме постсоветской российской политики. М.Ю. Мартынов знакомит с монографией Л.А. Фадеевой, в которой судьба отечественной интеллигенции и ее роль в конструировании политической идентичности рассматриваются в широком компаративном контексте. Л.А. Фадеева рассказывает о книге «Конструирование смыслов», обобщающей результаты десятилетних исследований символической политики в современной России О.Ю. Малиновой.
Каждый из этих материалов на свой лад включает читателя в диалог о символическом измерении современной политики и значении ее темпоральных проекций.
Литература
Бурдье П. Социология социального пространства / Пер. с фр.; Отв. ред. перевода Н.А. Шматко. - М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2007. - 288 с.
Кассирер Э. Понятие символической формы в структуре наук о духе // Касси-рер Э. Избранное: Индивид и космос. - М.: Университетская книга, 2000. -С. 391-412.
Лосев А.Ф. Проблема символа и реалистическое искусство. - М.: Искусство, 1995. - 320 с.
Лотман Ю.М. Символ в системе культуры // Лотман Ю.М. Чему учатся люди. Статьи и заметки. - М.: Центр книги ВГБИЛ им. М.И. Рудомино, 2010. -С. 293-308.
Малинова О.Ю. Конструирование смыслов: Исследование символической политики в современной России: Монография / РАН. ИНИОН. Центр социал. науч.-информ. исслед. Отдел полит. науки. - М., 2013. - 421 с. Мисюров Д. А. Политика и символы в России. - М.: МАКС Пресс, 2004. - 144 с. Поцелуев С. П. Символическая политика: констелляция понятий для подхода
к проблеме // Полис. - М., 1999. - № 5. - С. 62-76. Поцелуев С. П. «Символическая политика»: К истории концепта // Символическая политика: Сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. Центр социал. науч.-информ. исслед. Отд. полит. науки; Отв. ред.: Малинова О.Ю. - М., 2012. - Вып. 1: Конструирование представлений о прошлом как властный ресурс. - С. 17-53. Науменко Н.В. Символическое в философской традиции и его современная актуализация в институте литературы // Credo new. - СПб., 2005. - № 4. - Режим доступа: http://credonew.ru/content/view/513/57/ (Дата посещения: 20.01.2014.)
Alexander J.C., Mast J.L. Introduction: Symbolic action in theory and practice: The cultural pragmatics of symbolic action. - Cambridge etc.: Cambridge univ. press, 2006. - P. 1-28.
Brysk A. «Hearts and minds»: Bringing symbolic politics back in // Polity. - Basingstoke, 1995. - Vol. 27, N 4. - P. 559-585.
Edelman M. The symbolic uses of politics. - Urbana: Univ. of Illinois press, 1964. - 201 p.
Edelman M. Politics as symbolic action: Mass arousal and quiescence. - Chicago: Markham publishing company, 1971. - 188 p.
Gamson W.A., Stuart D. Media discourse as a symbolic contest: the bomb in political cartoons // Sociological forum. - N.Y., 1992. - Vol. 7, N 1. - P. 55-86.
Gill G. Symbols and legitimacy in Soviet politics. - Cambridge: Cambridge univ. press, 2011. - VI, 356 p.
Gill G. Symbolism and regime change in Russia. - Cambridge: Cambridge univ. press, 2013. - VIII, 246 p.
Harrison S. Four types of symbolic conflict // The journal of Royal anthropological institute. - Chichester etc., 1995. - Vol. 1, N 2. - P. 255-272.
Mead G.H. The social psychology of George Herbert Mead / Ed. and with an introd. by A. Strauss. - Chicago: Univ. of Chicago press, 1956. - XVI, 298 p.
Müller J.-W. Introduction: The power of memory, the memory of power and the power over memory // Memory and power in post-war Europe: Studies in the presence of the past / Ed. by J.-W. Müller. - 2nd ed. - Cambridge: Cambridge univ. press, 2004. -P. 1-35.
Smith K.E. Mythmaking in the new Russia: Politics and memory during the Yeltsin era. - Ithaca etc.: Cornell univ. press, 2002. - XI, 223 p.
Wertsch J.V. Voices of collective remembering. - Cambridge: Cambridge univ. press, 2002. - 202 p.
OM. MmuHoea
