CC BY
30
Е.Ю. Третьякова (Краснодар) ORCID ID: 0000-0001-9715-7378
ЧЕРКЕССКИЙ ЛИТЕРАТОР НА СТРАНИЦАХ ЖУРНАЛА «СОВРЕМЕННИК»
Аннотация. Обращаясь к литературному дебюту одного из представителей адыгской (черкесской) культуры, отпрыска аристократического рода - Султана Казы-Гирея, автор статьи ставит вопрос о связи лирического путевого очерка «Долина Аджитугай» с «Путешествием в Арзрум» в общем ансамбле материалов I тома журнала «Современник». Предлагая свою гипотезу относительно начала писательской карьеры Казы-Гирея, исследователь указывает, что образцом при выработке слога и существенным ориентиром при выборе жизненной позиции для этого джигита, ставшего офицером русской армии, был его друг и духовный наставник Андрей Николаевич Муравьев. Стиль, которым написан путевой очерк «Долина Аджитугай», близок к стилю паломнических книг Муравьева. «Современник» приветствовал появление на своих страницах талантливых самородков (Алексей Кольцов, Казы-Гирей). Путевой очерк литератора-неофита, уроженца закубанских степей был особенно ценен в связи с возможностью показать внутренний мир людей, населяющих предгорья и склоны гор Северного Кавказа. На примере произведений кавказской тематики показано, что Пушкин вырабатывал взвешенный подход к разрешению насущных вопросов современности: умело направлял печатаемые произведения в русло эпического взаимодействия, способствуя отходу от ложного романтизма.
Ключевые слова: журнал «Современник» 1836 г.; путевой очерк; «Долина Аджитугай»; «Путешествие в Арзрум»; Султан Казы-Гирей; А.С. Пушкин; А.Н. Муравьев.
E.Yu. Tretyakova (Krasnodar) ORCID ID: 0000-0001-9715-7378
The Circassian Writer as Published by "Sovremennik" Journal
Abstract. The author of the article refers to the literary debut of one of the representatives of the Adyg (Chircassian) culture, Sultan Kazy-Girey, the offspring of an aristocratic family. The collected materials in the first volume "Sovremennik" provide all the grounds to link up Kazy-Girey's lyrical travelogue "Adzhitugay Valley" with Pushkin's "Journey to Arzrum". The researcher comes up with her own hypothesis concerning the start of Kazy-Girey writing carrier, and points out that Andrei Nikolaevich Muraviev, his friend and spiritual mentor, was an exemplar for the development of his writing style and a significant role model for this jigit, who became an officer in the Russian army and had to choose a position in life. There is a very close similarity between the style in which the travelogue "Adzhitugay Valley" is written and the style of Muraviev's pilgrimage books. "Sovremennik" welcomed such gifted but "unschooled" talents as Alexei Koltsov and Kazy-Girey. The travelogue of this naturally-gifted person
who came from the steppes on the other side of the Kuban river, was extremely important. It gave an opportunity to show the inner world of people who live amongst the hills and mountains of North Caucasus. The literary pieces dedicated to the Caucasus serve as an example of Pushkin's balanced attitude to the burning issues of his days: the works published in his magazine were geared towards an epic cooperation, thus assisting the departure from false romanticism.
Key words: the 1836 issue of "Sovremennik" journal; travelogue; "Adzhitugay Valley"; "Journey to Arzrum"; Sultan Kazy-Girey; A.S. Pushkin, A.N. Muraviev.
Внесенный в общественную практику 1820-1830-х гг. Пушкиным и близкими ему литераторами культурный импульс, созидательные результаты задуманных ими начинаний вызрели с годами в органичный процесс, стратегию общенационального и государственного масштаба. Эта стратегия не вмещается в противоречивую «борьбу идей и направлений» и, главное, не исключает общественную направленность целей, с которыми поэт и его единомышленники издавали «Литературную газету», «Европейца», «Современник». Изучая практику этих периодических изданий как возможность гармоничного обобщения разнонаправленных субъектных интенций медиа, мы неоднократно замечали, что в ансамбле материалов пушкинского журнала малое работает как большое.
Покажем это на примере автора двух очень небольших произведений [Султанъ Казы-ГирЪй 1836 a, 155-169], [Султанъ Казы-ГирЪй 1836 b, 133— 139], который нигде кроме первых томов «Современника» за 1836 г. больше не печатался.
Этот автор — Султан Казы-Гирей (1807—1863), корнет лейб-гвардии Кавказско-Горского полуэскадрона собственного Его Императорского Величества конвоя. «Никаких следов дальнейшей литературной деятельности Казы-Гирея нам отыскать не удалось», — констатировал Л.Б. Модза-левский («Литературный архив», 1938) в комментариях к письму, датируемому началом апреля 1836 г. на том основании, что после 15 апреля 1836 г. Казы-Гирей был переведен на службу под личным начальством командира Отдельного Кавказского корпуса в Тифлисе [Султан Казы-Гирей — А.Н. Муравьеву 1938, 20]. Это письмо к А.Н. Муравьеву содержит просьбу Султана Казы-Гирея вернуть для представления военному начальству тетрадь с рукописным текстом «Долины Аджитугай» и «Персидского анекдота».
Необычность произведений этого представителя адыгской (тогда говорили черкесской) культуры заключалась в следующем. Выходец из народа, никогда доселе не говорившего со страниц книг и журналов, явился перед читающим миром, чтобы рассказать от первого лица о себе, о родных ему местах, о своем прошлом и настоящем. Публикация «Долины Аджитугай» и «Персидского анекдота» на несколько лет опередила ключевые события того же ряда, когда усилиями ряда адыгских просветителей, в первую очередь Шора-Бекмурзин Ногмова (1794—1844) и Султана Хан-Гирея (1802—1842), автохтонное население Закубанья получило свою письменность и первые книги. Вышедшие в «Современнике» тексты Казы-Гирея
стали первой презентацией активных филологических занятий не только их автора, а некоей группы земляков-офицеров, объединенных задачей провести всестороннее исследование и описание родного языка, зафиксировать древние предания и бытующую традицию черкесских племен.
Надо заметить, что в 1835 г. профессор Санкт-Петербургского университета Франсуа Шармуа намеревался издать одну из рукописей Ногмова (наброски грамматики кабардинского языка) во Франции, тем самым познакомив Европу с работой своего талантливого ученика, однако до публикации не довел. Основной этнографический труд Ш. Ногмова «История адыгейского народа» увидел свет лишь в начале 1860-х [Ногмов 1861]. Таким образом, первыми к читателю пришли лирический очерк «Долина Аджитугай» и, сразу вслед ему, «Персидский анекдот» Казы-Гирея, доставленные Пушкину А.Н. Муравьевым (1806-1874).
Сын ногайского аристократа Казы-Гирей уважительно относился к своему русскому другу и советчику. Андрей Николаевич Муравьев, практически ровесник, стал духовным наставником талантливой личности и действовал, как тот, у кого он сам учился, - Семен Егорович Раич, выдающийся педагог, воспитавший почти десяток ярких литературных дарований, в числе которых Ф.И. Тютчев, М.Ю. Лермонтов.
А.Н. Муравьев в своих мемуарах рассказал, как строилась система умственного воспитания у С.Е. Раича. Имея «от самого детства» «большое расположение к литературе и особенно к поэзии», говорит о себе Муравьев, развитием этого чувства я
«вполне <...> обязан просвещенному наставнику Раичу-Амфитеатрову, родному брату бывшего знаменитого Митрополита Киевского Филарета. Не будучи сам оригинальным поэтом, Раич имел, однако, тонкий образованный вкус и, по духу того времени, страстно любил поэзию, которой, можно сказать, посвятил всю свою жизнь <...> Усердно следил он за ходом отечественной литературы и опытно указывал на лучшие произведения, образуя тем вкус своих питомцев <.> он составил в Москве небольшое литературное общество, которое собиралось у него по вечерам для чтения лучших русских авторов и для критического разбора собственных наших сочинений, а это чрезвычайно подстрекало наше взаимное соревнование» [Муравьев 1871, 4-5].
Муравьев и сам действовал, как Раич. Жаль, что состоявшийся весной 1836 г. перевод по военной службе не позволил Султану Казы-Гирею развиваться в том же русле и реализовать свои писательские задатки в полной мере.
Мы упомянули, что сохранилась адресованная А.Н. Муравьеву записка с вопросом о «тетрадочке, написанной по желанию друга и им предоставленной на суд русских литераторов» [Султан Казы-Гирей — А.Н. Муравьеву 1938, 20]. Молодого офицера влекло в содружество талантов. Пушкинский журнал, со своей стороны, открывал дорогу самородкам из народной среды, таким как Алексей Кольцов или Султан Казы-Гирей.
Ныне с момента напечатания «Долины Аджитугай» и «Персидского анекдота» прошло более 180 лет, и сведений о биографии Казы-Гирея найдено гораздо больше, чем в 1838 г., на момент публикации упомянутой записки. Результаты тематически не близких, казалось бы, архивных разысканий постепенно высвечивают в журнальном дебюте Казы-Гирея аспекты, важные не только для истории кавказских литератур. Так, сыграл свою роль еще один массив рукописей Казы-Гирея — обнаруженные в архивах военного ведомства Т.Х. Кумыковым [Кумыков 1978] (см. также [Бушуев 1956], [Хут 1975]) рапорты и деловые письма о желаемых нововведениях в крае. Обобщены письма других лиц и мемуарные документы, показывающие преемственность зрелой жизненной позиции Султана Казы-Гирея, какой она сложилась в 1840-1850-е гг., с духом и настроениями его первых литературных опытов.
Расширяется и понимание событий, коротко, без деталей, упомянутых в книге А.Н. Муравьева «Мои воспоминания», в переписке с ним Митрополита Московского Филарета (Дроздова). У Муравьева читаем: «Я ожидал в Славянске Султана Казы-Гирея, который должен был выехать ко мне с Кавказа, но обстоятельства ему помешали; а теперь бедный убит горем, потому что жена его скончалась» [Муравьев 1913, 93-94]. Филарет в письме от 3 марта 1854 г. сообщал Муравьеву, что Казы-Гирей (тогда уже командир казачьей бригады на Кавказской линии) принял крещение в православную веру: «Утешительно смотреть на него. Господь, уже действующий в сердце его, да совершит его новое рождение, и да возрастит его, и да утвердит во спасении» [Муравьев 2014, 666].
Стержень людского характера с годами прорисовывается как единство линий судьбы. Взаимное уважение, духовное родство сказываются как общность земных путей. Так и вышло за два десятилетия, которые прожил Казы-Гирей после своего дебюта на страницах пушкинского «Современника».
Исследователи этого журнала неоднократно отмечали его свойства как единого текста [Прозоров 1986, 151-158], [Эткинд 1987, 197-212], [Дарвин, Олейникова 2001, 52-60], [Фрик 2009], однако далеко не все объяснили в поразительной динамике ансамбля материалов, который замыслил и осуществил его издатель. На семинаре историков книги, проводившемся Донской государственной публичной библиотекой (Ростов) в год 175-летия «Современника» [Третьякова 2012], нам довелось говорить, что такой ансамбль сродни циклам музыкальным. По мере увеличения массива текстов из тома в том объем содержания растет, тематика варьируется, но вновь и вновь, каждый раз с прибавлением новых граней, упрочивается устойчивый баланс тематических блоков.
Путевой очерк «Долина Аджитугай», описывающий природу степей в устье реки Большой Зеленчук, полон чувств и мыслей, очень близких к тому способу раскрытия человеческой души, который встречаем у К.Н. Батюшкова, несколько стихотворных строк которого Казы-Гирей цитирует, у В.А. Жуковского, А.Н. Муравьева. В прозе последнего следы сентимента-
листской поэтики подчас трактовались как шаг назад, а не вперед, чему, в общем-то, можно и должно возразить: под пером Жуковского и Пушкина возник синтез всего лучшего (они говорили истинного), что принесли с собою классицизм, сентиментализм, романтизм.
Хотя очерк о Зеленчукской долине писался на русском языке (разработка адыгской грамматики была еще впереди), перед читателем явственно предстал внутренний мир ногайца-джигита, рожденного в закубанской степи. Эта включенная в I том журнала проба пера в немалой степени (о чем мы далее скажем) способствовала переходу русскоязычной ориентальной прозы от ложного романтизма к истинному (Пушкин называл истинным романтизмом то, что теперь обозначают как классический реализм). Соседствуя, два очень разных путевых очерка одинаково подтвердили возможность писать простым и ясным слогом, абсолютно естественную и для маститого литератора, и для неофита.
М.С. Лазарев назвал «Путешествие в Арзрум» и его поэтическую квинтэссенцию «Стамбул гяуры нынче славят» наиболее «характерным выражением того интереса, который поэт всю свою творческую жизнь питал к российскому и зарубежному Востоку и который выдвинул его в родоначальники "западно-восточного" направления в русской литературе. Это направление заключает в себе синтез и взаимопонимание русской культуры и культур народов Азии. Если для Гете его "Западно-восточный диван" есть интеллектуальное влечение гения, то для Пушкина кавказско-восточные <...> мотивы есть выражение его внутренней духовной сущности» [Лазарев 1990, 14]. Учитывая имеющиеся в пушкиноведении разборы «Путешествия в Арзрум» [Современник. 1987, 46-53], [Эйдельман 1990, 173-216], [Greenleaf 1991, 940-945], мы обратим внимание на то, какие смыслы проступили ярче благодаря парности очерков (Арзрум -Аджитугай). Композиционно «Путешествие.» идет 4-м, «Долина.» 8-м из 12 основных материалов номера, что как бы делит том на три части. Взгляд европейца на Восток, устремленный до дальних воинских рубежей Кавказа, дополнен взглядом восточного человека на места, где он рос, и которые пока что не тронуты «набегами просвещения».
Поэт прозорливо открывает простор самородкам как лучшему пополнению «дружины ученых и писателей». «Набеги», «дружина» — слова из набросанного им в 1830 г. черновика «Опровержения на критики» [Пушкин 1937-1959, XI, 143-163]. Там есть фрагмент, начинающийся фразой «Возвратясь из-под Арзрума.», — пушкинская реплика на несправедливую критику стихотворного послания к известному меценату князю Н.Б. Юсупову. Финальная мысль всей статьи вообще сближает тяготы трудов на ниве просвещения с испытаниями нелегких битв: «Дружина ученых и писателей, какого б рода они ни были, всегда впереди во всех набегах просвещения, на всех приступах образованности. Не должно им малодушно негодовать на то, что вечно им определено выносить первые выстрелы и все невзгоды, все опасности» [Пушкин 1937-1959, XI, 163].
«Долина Аджитугай» и «Персидский анекдот», как мы уже сказали,
скромны в сравнении с обширностью массива материалов, собранных тремя молодыми отпрысками черкесской знати, отличившимися в персидско-русской войне 1826-1828 гг. и сверх боевых наград получившими возможность обучаться европейским наукам, продолжая воинскую службу в Петербурге. К середине 1830-х гг. на стадии рукописной подготовки находились капитальные труды Ш. Ногмова: «Начальные правила адыхейской грамматики» (1840 г.) и написанная около 1838 г. «История адыхейского народа». О рукописи Хан-Гирея «Записки о Черкесии» (1836) следует сказать отдельно.
По ее прочтении Николай I наградил Хан-Гирея полковничьим чином, дал ему должность флигель-адъютанта, а вскоре и начальника Императорского конвоя. Записки же оказались в служебном пользовании как источник сведений, не разглашаемых перед широкой публикой: в активном изучении восточных окраин империи, конечно, было заинтересовано и военное ведомство, для которого этнографические зарисовки служили своего рода донесениями разведчиков. Кроме нескольких отрывков, появившихся через несколько лет после смерти автора в газетах «Закавказский вестник» (1847, № 4) и «Кавказ» (1849, № 36, 37, 143, 144, 146—148), текст Записок обнародован не был. (Обнаруженные в 1958 г. в библиотеке Российского государственного военно-исторического архива, «Записки о Черкесии» целиком вышли под ред. В.К. Гарданова и Г.Х. Мамбетова в Нальчике в 1978 г.)
Писателем Хан-Гирей был очень интересным, но лишь под конец короткой 34-летней жизни, служа не в Петербурге, а на Кавказе, куда его перевели для укрепления авторитета и позиций русского самодержавия в крае, довелось ему увидеть свое имя напечатанным в «Русском вестнике». Вторая книжка журнала за 1841 г. содержала «Черкесские предания», пятая — очерк «Вера, нравы, обычаи, образ жизни черкесов». В ряд известных журнальной публике авторов Хан-Гирея поставили посмертно вышедшие повести «Князь Канбулат» (Русский вестник, 1844), «Наезд Кунчука» (газета «Кавказ», 1846; журнал «Русский инвалид», 1846) и очерки «Вера, нравы, обычаи, образ жизни черкесов» (Кавказ, 1846, «Бесльний Абат» (Кавказ, 1847).
Напомнив о трудах и заслугах замечательных земляков Султана Ка-зы-Гирея, вернемся к тому, как складывалась его собственная судьба до и после дебюта в «Современнике». А.Н. Муравьев начал особенно поощрять писательскую жилку в Казы-Гирее, видя, что по типу одаренности именно он более двух его товарищей годился на роль корреспондента, как тогда говорили, сочинителя в журнал. Мы полагаем, сближение молодых офицеров собственного Его Императорского Величества конвоя с вошедшим тогда в моду, нравившимся самодержцу, авторитетным писателем было вполне возможным. Достойный ученик С.Е. Раича, Муравьев по-раичевски заботился о своих подопечных. Да и в семейной истории, в духовном складе личности Казы-Гирея были предпосылки такого сближения. Сын крымского султана, рожденный от жены-шотландки, он мог
более других проявлять интерес к христианской вере.
К более позднему времени (1850-е гг.) относится примечательное воспоминание Муравьева: «Еще не будучи христианином, он написал мне весьма трогательное письмо о кончине своей матери, спрашивая можно ли за нее молиться» [Муравьев 2014, 666]. (Мать Казы-Гирея звали Анной, скончалась она в 1853 г.) Потеряв в зрелые годы первую супругу, наш герой вторым браком женился на казачке, принял православное крещение и носил имя Андрей Андреевич Султан Казы-Гирей в память о наставившем его на христианский путь Андрее Николаевиче Муравьеве [Кумыков 1978, 30-31].
Не решая однозначно, причиной или следствием сближения на творческой и духовной почве были религиозные интуиции этих, в общем-то, очень молодых в момент первого их знакомства людей, мы бы подчеркнули лирический склад их характеров. Муравьев, сын военного, сам начинавший с воинской службы и принимавший участие в русско-турецкой войне 1828-1829 гг., сознавал себя человеком, вовсе не предназначенным для ратного поприща. После заключения Адрианопольского мира в сентябре 1829 г. он «решился <.. .> исполнить давнее желание <.. .> сердца и пуститься в тяжкий и долгий путь, <...> в Иерусалим» [Муравьев 1895, 81] на поклонение Гробу Господню. Н.А. Хохлова в монографии «Андрей Николаевич Муравьев - литератор» приводит сведения о том, что на паломническое путешествие потребовалось времени около года: согласно формулярному списку, разрешение на поездку было дано 10 октября 1829 г. и на службу Муравьев возвратился 7 сентября 1830 г. [Хохлова 2001, 130].
Андрею Муравьеву (напомним, что по рождению он на год старше Ка-зы-Гирея) было 26 лет, когда написанная по живым впечатлениям паломническая книга «Путешествие ко Святым местам в 1830 году» (1832) принесла ему пост обер-секретаря Священного Синода: «Когда министр иностранных дел Нессельроде, подносивший его книгу государю, представил Андрея Николаевича на новый (1833-й) год к чину, император Николай I милостиво отозвался, что имеет для него место, вполне по духу книги о Святых местах» [Каплин 2014, 20-21]. Доверие при дворе росло, 1836 г. ознаменовался особенными успехами. Вышла в свет вторая паломническая книга Муравьева «Путешествие по святым местам русским: Троицкая лавра, Ростов, Валаам, Новый Иерусалим» [Муравьев 1836], ему был пожалован камергерский чин вкупе со званием Почетного члена Императорской Академии наук.
С учетом этого вполне допустимо оспорить тезис о том, что Казы-Ги-рей оставил писательскую стезю под нажимом III Отделения. Соответствующую гипотезу поддерживал авторский коллектив осуществленного в 1987 г. переиздания томов пушкинского «Современника». (Позиция высказана М.И. Гилельсоном: «Можно полагать, что начальство сочло неуместным литературную деятельность Султана Казы Гирея, и это отбило у него всякую охоту заниматься словесностью» [Современник. 1987, 70].) Поводом к разговору о «неуместности» сочли опубликованное в «Литархи-
ве» за 1938 г. письмо Бенкендорфа. Александр Христофорович 15 апреля 1836 г. уведомил Пушкина, что лицам, состоящим на военной и гражданской службе, запрещено, по Высочайшему повелению 1834 г., печататься в журналах, не получив на то разрешение их непосредственного начальства.
Шеф жандармов написал: «Означенная статья корнета Султана Казы-Гирея не была предварительно представлена ни на мое рассмотрение, ни на рассмотрение начальника моего штаба. Уведомляя о сем Вас, милостивый государь, я покорнейше прошу на будущее время не помещать в издаваемом Вами журнале ни одного произведения чиновников высочайше вверенного мне жандармского корпуса, лейб-гвардии Кавказско-Горского полуэскадрона и собственного конвоя Государя Императора, не получив на то предварительного моего или начальника моего штаба разрешения» [Пушкин 1937-1959, XVI, 105-106]. Но недоразумение, возникшее при напечатании очерка «Долина Аджитугай», быстро разрешилось. Тетрадка с рукописными текстами была возвращена автору, и следующее его произведение - «Персидский анекдот» — печаталось с ведома и соизволения начальства.
Версия о запрете сверху дала повод причислить «запрещенного» Ка-зы-Гирея к жертвам политической расправы. Именно такой поворот темы характерен для статьи Г.Ф. Турчанинова [Турчанинов 1970, 33-46], на которую ссылаются комментаторы репринтного переиздания журнала «Современник». Турчанинов рассказывал о портрете Казы-Гирея, написанном рукой князя Григория Григорьевича Гагарина в 1842 г. (карандашный портрет хранится в фондах Музея-квартиры А.С. Пушкина). Но при оценке служебных перемещений оттенил биографию черкесского офицера отблеском гроз, прогремевших над отправленными в «кавказскую ссылку» (в 44-м драгунском Нижегородском полку ранее Казы-Гирея служили Лермонтов и Якубович).
Зададим вопрос: умаляет ли заслуги первого черкеса-литератора тот факт, что армейское назначение — перевод в Нижегородский полк в конце 1840 г. (по другой версии в 1842 г.) — было шагом успешной карьеры Казы-Гирея, вполне им реализованной? Думаем, вовсе не умаляет. Прибыв в полк (с повышением, заметим, из штаб-ротмистров в майоры), он, конечно же, слышал от сослуживцев о благородном характере Александра Якубовича. Стихи и проза Михаила Лермонтова могли быть ему знакомы несколько раньше. Но — подчеркнем, все же после того, как были написаны и попали в журнал Пушкина две его собственные, тем самым сохранившиеся и ставшие известными потомкам, литературные вещицы.
Пушкин был рад получать такие присылки, и в следующем же номере журнала нашлось место второму литературному опыту талантливого молодого офицера. По неокончательно установленным причинам (мы думаем, перевод из Кавказско-Горского полуэскадрона в Тифлисский Отдельный Кавказский корпус весной 1836 г. лишил Казы-Гирея возможности взаимодействовать со своим «раичем» Муравьевым) наш герой все-таки не смог стать регулярным корреспондентом «Современника». И это, при-
знаем, огорчительно, т.к. очерк о Зеленчукской долине смотрится маленьким шедевром среди словесных зарисовок дикой природы закубанских степей.
Казы-Гирею, утверждает Х.Х. Хапсироков, дали понять, что писать на кавказскую тематику в стиле опубликованных им вещей нежелательно [Хапсироков 2010, 152]. А что если напротив: писать в лирическом стиле, перелагать напитанные ориентальным колоритом притчи отнюдь не запрещалось? Зачем было изгонять из русла высказываний о «восточном вопросе» проникновенные светлые настроения, поучительные истории-сказки, тем более что сочинитель сам был сын Кавказа? Что зазорного в горячем желании одолеть ступени просвещенной жизни, пройти их с честью для себя и своих соплеменников, если это желание лишено национального эгоизма?
Нельзя категорически отбрасывать мысль о том, что в начале 1836 г. Казы-Гирей был автором приветствуемым: сопровождавшая его дебют переписка отображает взаимодействие сил, заинтересованных в поддержке писателя-неофита при возможности мягко влиять на него. Такой возможностью зимой-весной 1836 г. располагали два ведомства: жандармское (в лице А.Х. Бенкендорфа) и религиозное (в лице А.Н. Муравьева). Бенкендорф, соблюдая по форме верность Высочайшему распоряжению, авторскую рукопись просмотрел, но вовсе не отказал в напечатании «Персидского анекдота». Это свидетельствует о равносильности названных линий влияния.
Выяснить вторую из них имеет смысл, т.к. ее значимость для Казы-Гирея крепла до конца его дней. И тут немаловажным нам представляется уточнить, как Александр Сергеевич Пушкин в тридцатых годах относился к Муравьеву.
Возможность добрых отношений между ними была чуть ли не перечеркнута имевшей место в 1827 г. эпиграмматической перестрелкой, бурным перипетиям которой посвящено немало ярких работ, причем каждая, в угоду задаваемой литературоведом тенденции, рисует расклад событий по-разному. Сопоставив, к примеру, статьи М.Ф. Мурьянова и В.Э. Ва-цуро, можно убедиться, что облик виновника происшествия со статуей в салоне Зинаиды Волконской совершенно меняется в зависимости от избранных исследователем интерпретационных ходов.
М.Ф. Мурьянов в очень содержательной по подбору искусствоведческих и лингвистических комментариев статье «Об одной пушкинской эпиграмме» называет Андрея Муравьева «20-летним офицером», «красавцем исполинского роста, но совершенно армейского склада ума», который из балагурства решил посоревноваться статью с Аполлоном: «Имея намерение развлечь присутствующих» в театральном зале салона Зинаиды Волконской, «юноша вскочил на пьедестал, чтобы картинно покрасоваться, обнявшись с богом искусств, но потерял равновесие и ухватился за руку статуи. Рука статуи, к ужасу собравшихся, обломилась <.. .> Муравьев начертал на пьедестале испорченной статуи импровизацию.» [Мурьянов
1989, 227].
В трактовке В.Э. Вацуро («Эпиграмма Пушкина на А.Н. Муравьева») юноша, случайно отбивший руку у гипсового Аполлона, представлен «начинающим поэтом, убежденным в своей избранности», «баловнем московских литературных салонов». В последующие годы, став автором множества религиозных и мемуарных книг, Муравьев, настаивает Вацу-ро, не мог «подавить в себе авторского самолюбия»: его догматические и исторические труды <.> оказывались формой литературного и социального самоутверждения» [Вацуро 1989, 224-225].
Версии, как видим, далеки и друг от друга и, главное, — от соотнесения тем, что заставило забыть взаимные колкости и переменило все в лучшую сторону настолько, что Андрей Николаевич Муравьев оказался одним из самых деятельных вкладчиков журнала «Современник». Заметную часть II тома занимают муравьевское предисловие к «Битве при Тивериаде» и два акта этой драматической поэмы; в IV том включены «Вечер в Царском Селе» и стихотворение «Молитва об Ольге Прекрасной», посвященное княгине Волконской. (Перечисляем отнюдь не все, что Александр Сергеевич счел достойным публикации и положительного отклика в печати). Да и состав «тетрадочки» неофита Султана Казы-Гирея, посланной Пушкину Муравьевым, был принят, как мы уже знаем, сочувственно и горячо.
Что послужило причиной перемены, после которой от вражды не осталось следов? Об этом говорит знаменательная встреча, происшедшая примерно в 1831 г. Муравьев и через много лет хранил о ней память и не без восхищения рассказывал. В частности, в письме М.П. Погодину от 9 октября 1870 г., и — более детально - в книге «Знакомство с русскими поэтами»:
«Четыре года я не встречался с ним (Пушкиным. - Е.Т.) по причине Турецкой кампании и моего путешествия на Востоке и совершенно нечаянно свиделся в архиве Министерства иностранных дел, где собирал он документы для предпринятой им истории Петра Великого. По моей близорукости я даже сперва не узнал его; но благородный душою Пушкин устремился прямо ко мне, обнял крепко и сказал: "Простили ль вы меня? А я не могу доселе простить себе свою глупую эпиграмму, особенно когда я узнал, что вы поехали в Иерусалим. Я даже написал для вас несколько стихов: что, когда при заключении мира все сильные земли забыли о святом граде и гробе Христовом, один только безвестный юноша о них вспомнил и туда устремился. С чрезвычайным удовольствием читал я ваше путешествие". Я был тронут до слез и просил Пушкина доставить мне эти стихи, но он никак не мог их найти в хаосе своих бумаг, и даже после его смерти их не отыскали, хотя я просил о том моего приятеля Анненкова, сделавшего полное издание всех его сочинений» [Муравьев 1871, 18].
Мысленно оглядываясь на сорок лет назад, можно понять, что общественный авторитет А.Н. Муравьева был немалым подспорьем для Пушкина при осуществлении журнального проекта. А роль Муравьева как
наставника молодых талантов вполне соответствовала намерениям двора. Складывалось равновесие встречных интенций: с одной стороны, негласным цензором издания является Николай I, уже десять лет как объявивший Пушкину: «я один буду твоим цензором»; с другой, редактор журнала, идя навстречу интересу императора к Востоку, публикует соответствующие заметки. Пушкин еще в 1832 г. писал в набросках проекта газеты «Дневник»: «Предлагаю ее правительству как орудие его действия на общее мнение» [Пушкин 1937-1959, VI, 329], а в «Обозрении обозрений» (1830) четко сформулировал: журналистика — «рассадник людей государственных».
Как призма отражения многих событий, текущая периодика способна формировать их живую взаимосвязь. И если научиться влиять гармонично, журнал может регулировать культурное самочувствие общества, как правильно работающее сердце регулирует здоровое самочувствие всех частей организма. В этом смысле к параллели Арзрум - Аджитугай применимы слова, предваряющие книгу Н.Я. Эйдельмана «Быть может, за хребтом Кавказа.»: «длительное наступление России на Кавказ — это сложный, внутренне противоречивый исторический процесс, конечные результаты которого имеют, несомненно, прогрессивное и необратимое значение не только для народов Кавказа, но и для русского и других народов.» [Лазарев 1990, 8]. При транскультурном диалоге фиксация (внутреннее для запечатлеваемой культуры дело) и ее репрезентация в пространстве языка, на котором работают ученые-исследователи (в данном случае - русский), взаимосвязаны. Для русского языка немалой пользой обернулась возможность способствовать письменному закреплению и развитию созвездия кавказских языков. Скажем шире: богатство множества культур на шестой части Земного шара, как бы ни именовали этот ареал геополитики, оказалось ареалом братства народов и языков.
При достижении гармоничного результата крепнет органичная взаимосвязь всего со всем, одинаково работает и большое, и малое. Панорама довольно крупного по листажу «Путешествия в Арзрум во время похода 1829 года» — обширные пространства, опоясанные Военно-грузинской дорогой. А «Долина Аджитугай», соразмерно изображенному в нем объекту, показывает малую родину повествователя - с детства дорогой простор за-кубанской степи. Джигит за несколько лет пребывания в северной столице (с 1829-го) овладел русским языком «лучше многих наших почетных литераторов» (фраза из рецензии В.Г. Белинского на I том «Современника»). Настолько хорошо, что его произведения заняли очень достойное место, существенно дополнив свежий срез «кавказской прозы» 1830-х.
Чтобы вникнуть в смысл внесенного пополнения, выстроим ряд жур-нально-книжных публикаций по данной тематике. За прославившимися с середины 1820-х «Южными поэмами» Пушкина («Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан») вышла серия прозаических произведений. Сначала повесть Марлинского «Аммалат-Бек» с пометкой «1831, Дагестан» (январско-февральские номера «Московского телеграфа» за 1832 г.),
далее куски из повестей «Мулла-Нур» и «Он был убит» (1835-1836, «Библиотека для чтения»), «Путешествие в Арзрум» Пушкина и «Долина Аджитугай» Казы-Гирея (1836, «Современник»). И только после - конечно же, в сопоставлении со всем перечисленным ориентальным материалом - Лермонтов писал свою «Белу». Включенная в I том «Современника» пара путевых очерков воздействовала на творческое сознание Лермонтова раньше, чем лермонтовская проза - на личность Казы-Гирея. Нельзя не учитывать, что вдумчивое чтение томов «Современника» помогло творческому развитию, в результате которого первоначальный замысел повести о Печорине перерос рамки романтической эстетики.
Казы-Гирей, один из сыновей воинственного племени, осваивал достижения европейских наук, чтобы раздвинуть границы воспитания, полученного в родных краях. В искреннем его рассказе обо всем, что он пережил по возвращении на родные берега, симпатична открытость и отзывчивость души. Он записал пережитое почти как в дневнике, обозначив свое местонахождение и точную дату события: «За Кубанью 3 июня 1834».
«Все и все говорило мне о дикой и воинственной жизни здешних обитателей -и как странно попасть вдруг в подобные места прямо из столицы; видеть вместо правильных улиц необъятные степи и вместо щегольских экипажей какого-нибудь удалого горца со своим верным конем. Да! И моему неевропейскому уму представилась эта странная, мятежная жизнь, и мне пришли в голову теории образования народов, о которых так много толкуют и толковали. Странно! давно ли я сам вихрем носился на коне в этом разгульном краю, а теперь готов представить тысячу планов для его образования <.> думал ли я десять лет тому назад видеть на этом месте русское укрепление и иметь ночлег у людей, которым грозил враждою, бывши еще дитятею. Все воинские приемы, к которым я приноравливался во время скачек на этом поле, всегда были примером нападения на русских, а теперь я сам стою на нем русским офицером <...> Очарованный прелестными картинами моей дикой родины, с которою я давно не видался, я невольно и в совершенной забывчивости смотрел на нее <.> я едва верил глазам, что я на Кавказе; мне казалось, будто сижу в креслах петербургского театра, увлекаясь прелестными декорациями волшебной оперы; но кто видел великолепие природы, тот не захочет смотреть на рабское подражание искусства» [Султанъ Казы-ГирЪй 1836 a, 160-161].
Напомним, каким послесловием снабдил эту публикацию Пушкин:
«Вот явление, неожиданное в нашей литературе! Сын полудикого Кавказа становится в ряды наших писателей; черкес изъясняется на русском языке свободно, сильно и живописно. Мы ни одного слова не хотели переменить в предлагаемом отрывке; любопытно видеть, как Султан Казы-Гирей (потомок крымских Гиреев), видевший вблизи роскошную образованность, остался верен привычкам и преданиям наследственным, как русский офицер помнит чувства ненависти к России, волновавшие его отроческое сердце; как, наконец, магометанин с глубокой думою смотрит на крест, эту хоругвь Европы и просвещения.
Издатель» [Султанъ Казы-ГирЪй 1836 a, 169].
Ценя силу естества в человеке, не испорченном искусственностью («кто видел великолепие природы, тот не захочет смотреть на рабское подражание»), издатель «Современника» противопоставил исповедь джигита перехлесту романтических эмоций и резкости, с какой писал о диком крае Бестужев-Марлинский. Поэтическое чутье подсказало, что эта исповедь — лучшее опровержение сказанному о привычках и характере горцев в повести Марлинского «Аммалат-бек»:
«Аулы сии мирны только по имени, но в самом деле они притоны разбойников, которые пользуются и выгодами русского правления, как подданные России, и барышами грабежей, производимых горцами в наших пределах <...> Конечно, между ними есть несколько человек, истинно преданных русским, но большая часть даже и своим изменяет из награды <.> нравственность этих мирных самая испорченная; они потеряли все доблести независимого народа и уже переняли все пороки полуобразованности. Клятва для них - игрушка, обман - похвальба, самое гостеприимство - промысел. Едва ли не каждый из них готов наняться к русскому в кунаки, а ночью в проводники к хищнику, чтобы ограбить нового друга» [Бес-тужев-Марлинский 1985, 46-47].
Автор этих признаний любил броский стиль. Ныне тронуть сердце, говорил он, - значит его разорвать. Пушкин, напротив, предпочитал сдержанность и лаконизм. Простые, чистым слогом изложенные мысли молодого черкеса о посещении родных краев оказались лучшим аргументом против романтических чрезмерностей, которые мешали верно отобразить внутренний мир горца. Приветствуя новые всходы просвещения народов, Пушкин уделил достойное место очерку «Долина Аджитугай», в паре с «Путешествием в Арзрум во время похода 1829 года» ими было обозначено перекрестье важнейших тем: открытие бескрайних пространств земли, населенных разными народами; святыни религиозных верований; проблемы войны и мира; богатство культурного диалога и скрепленных им судеб просвещенности; родство и братство людей. Реалии России и Кавказа заговорили сами за себя как перекличка живых мыслей, естественных человеческих чувств. И пестрой мишурой предстала на этом фоне безвкусная тяга к псевдоромантическим приемам, попытки «поражать перунами», «пугать чудовищами».
Степень этногеографической значимости написанного Султаном Ка-зы-Гиреем путевого очерка высока. В момент опубликования он вошел в число достаточно редких тогда заметок очевидцев, людей, посетивших дальние окраины страны: «Долина Аджитугай» читалась с таким же захватывающим интересом, как и «Байкал» Н.Я. Бичурина, «Путь до города Кубы», «Письма из Дагестана» А.А. Бестужева-Марлинского. Сегодня объем географических и историко-культурных познаний читательской аудитории значительно вырос, но - в этом тоже особая притягательность материалов пушкинского «Современника» — нам есть чему поучиться у ногайского джигита, который не растратил цельность души, став истинно
просвещенным человеком, и у людей, которые способствовали достойному вхождению его народа в многоголосую семью братских культур.
ЛИТЕРАТУРА
1. Бестужев-Марлинский А.А. Аммалат-бек: кавказская быль // Трудные годы: декабристы на Кавказе. Краснодар, 1985. С.
2. Бушуев С.К. Из истории русско-кабардинских отношений. Нальчик, 1956.
3. Вацуро В.Э. Эпиграмма Пушкина на А.Н. Муравьева // Пушкин: исследования и материалы. Т. 13. Л., 1989. С. 222-241.
4. Дарвин М.Н., Олейникова Т.А. «Современник» А.С. Пушкина как форма цикла (к постановке проблемы) // Пушкинский альманах (1799-2001). № 2. Омск, 2001. С. 52-60.
5. Каплин А. Предисловие // Муравьев А.Н. Путешествие по святым местам русским. М., 2014. С. 5-46.
6. Кумыков Т.Х. Казы-Гирей: жизнь и деятельность. Нальчик, 1978.
7. Лазарев М.С. «Да, азиаты мы...» (вместо предисловия) // Эйдельман Н.Я. «Быть может, за хребтом Кавказа.» Русская литература и общественная мысль первой половины XIX в.: кавказский контекст. М., 1990. С. 3-18.
8. Муравьев А.Н. Знакомство с русскими поэтами. Киев, 1871.
9. Муравьев А.Н. Мои воспоминания // Русское обозрение. 1895. Т. 33. № 5. С. 56-85.
10. Муравьев А.Н. Мои воспоминания. М., 1913.
11. Муравьев А.Н. Путешествие по святым местам русским. М., 2014.
12. Муравьев А.Н. Путешествие по святым местам русским: Троицкая лавра, Ростов, Валаам, Новый Иерусалим. СПб., 1836.
13. Мурьянов М.Ф. Об одной пушкинской эпиграмме // Известия Академии наук СССР. Серия литературы и языка. 1989. Т. 48. № 3. С. 215-230.
14. Ногмов Ш.Б. История адыхейского народа, составленная по преданиям кабардинцев. Тифлис, 1861.
15. Прозоров Ю. «Современник» и современность: к стопятидесятилетию выхода в свет первого номера «Современника» // Нева. 1986. № 4. С. 151-158.
16. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 16 т. Т. 11. М., 1937-1959.
17. Современник: литературный журнал, издаваемый Александром Пушкиным. Приложение к факсимильному изданию. М., 1987.
18. Султан Казы-Гирей - А.Н. Муравьеву // Литературный архив. Материалы по истории литературы и общественного движения. Т. I. М.; Л., 1938. С. 20-22.
19. (а) Султанъ Казы-ГирЪй. Долина Аджитугай // Современникъ: литтератур-ный журналъ. 1836. Т. 1. С. 155-169.
20. (b) Султанъ Казы-ГирЪй. Персидскш Анекдотъ // Современникъ: литтера-турный журналъ. 1836. Т. 1. С. 133-139.
21. Третьякова Е.Ю. Корнет-литератор: некоторые дополнения к вопросу о публикации произведений Султана Казы-Гирея в журнале «Современник» // RELGA. 22.05.2012. № 8 (246). URL: http//www.relga.ru (дата обращения: 12.01.2018).
21. Турчанинов Г.Ф. Султан Казы-Гирей - корреспондент пушкинского «Со-
временника» // Временник Пушкинской комиссии. Л., 1970. С. 33-46.
23. Фрик Т.Б. «Современник» А.С. Пушкина как единый текст. Томск, 2009.
24. Хапсироков Х.Х. Пушкин и Черкесия. М., 2010.
25. Хохлова Н.А. Андрей Николаевич Муравьев - литератор. М., 2001.
26. Хут Ш.Х. Творчество адыгских писателей-просветителей XIX - начала XX в. // Сборник статей по адыгейской литературе и фольклору. Майкоп, 1975.
27. Эйдельман Н.Я. «Быть может, за хребтом Кавказа.» Русская литература и общественная мысль первой половины XIX в.: кавказский контекст. М., 1990.
28. Эткинд Е. Незамеченная книга Пушкина: Перелистывая «Современник» -сто пятьдесят лет спустя // Revue des études slaves. 1987. Vol. 59. Fasc. 1-2. Р. 197212.
29. Greenleaf M. Pushkin's "Journey to Arzrum": The Poet at the Border // Slavic Review. 1991. № 50 (4). P. 940-945.
REFERENCES (Articles from Scientific Journals)
1. Greenleaf M. Pushkin's "Journey to Arzrum": The Poet at the Border. Slavic Review, 1991, no. 50 (4), pp. 940-945. (In English).
2. Etkind E. Nezamechennaya kniga Pushkina: Perelistyvaya "Sovremennik" - sto pyat'desyat let spustya [Pushkin's Unnoticed Book: Turning the Leaves of "Sovremennik" - 150 Years Later]. Revue des etudes slaves, 1987, vol. 59, issues 1-2, pp. 197212. (In Russian).
3. Mur'yanov M.F. Ob odnoy pushkinskoy ehpigramme [On an Epigram by Pushkin]. Izvestiya Akademii Nauk SSSR. Seriya literatury i yazyka, 1989, vol. 48, no. 3, pp. 215-230. (In Russian).
4. Prozorov Yu. "Sovremennik" i sovremennost': K stopyatidesyatiletiyu vykhoda v svet pervogo nomera "Sovremennika" ["Sovremennik" and the Contemporary: On the 150th Anniversary of the Publication of the First Issue of "Sovremennik"]. Neva, 1986, no. 4, pp. 151-158. (In Russian).
5. Tretyakova E.Yu. Kornet-literator: nekotorye dopolneniya k voprosu o publikat-sii proizvedeniy Sultana Kazy-Gireya v zhurnale "Sovremennik" [Cornet-writer: Some Additions to the Issue of the Publication of Sultan Kazy-Girey's Works in the Journal "Sovremennik"]. RELGA, 05.22.2012, no. 6 (246). Available at: http//www.relga.ru (accessed: 12.01.2018). (In Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
6. Darvin M.N., Oleynikova T.A. "Sovremennik" A.S. Pushkina kak forma tsykla (k postanovke voprosa) [A.S. Pushkin's "Sovremennik" as a Form of Cycle (To the Formulation of the Problem)]. Pushkinskiy al'manakh [Pushkin's Almanac (1799-2001)]. No 2. Omsk, 2001, pp. 52-60. (In Russian).
7. Khut Sh.Kh.. Tvorchestvo adygskikh pisateley-prosvetiteley 19 - nachala 20 v. [The Works of the Adygeyan Enlightment Writers of the 19th - early 20th centuries]. Sbornik statey po adygeyskoy literature i fol'kloru [The Collection of Articles on Ady-
ghe Literature and Folklore]. Maikop, 1975. (In Russian).
8. Turchaninov G.F. Sultan Kazy-Girey - korrespondent pushkinskogo "Sovremen-nika" [Sultan Kazy-Girey - correspondent of Pushkin's "Sovremennik"]. Vremennik Pushkinskoy komissii [Provisional for the Pushkin Commission]. Leningrad, 1970, pp. 33-46. (In Russian).
9. Vatsuro VE. Ehpigramma Pushkina na A.N. Murav'yeva [Pushkin's Epigram on A.N. Muraviev]. Pushkin: issledovaniya i materialy [Pushkin: Research and Materials]. Vol. 13. Leningrad, 1989, pp. 221-241. (In Russian).
(Monographs)
10. Bushuev S.K. Iz istorii russko-kabardinskikh otnosheniy [From the History of Russian-Kabardian Relations]. Nalchik, 1956. (In Russian).
11. Eydel'man N.Ya. "Byt'mozhet, za hrebtom Kavkaza..." Russkaya literatura i obshchestvennaya mysl'pervoy poloviny 19 v.: kavkazskiy kontekst ["Perhaps behind the crest of the Caucasus ..." Russian Literature and Social Thought of the First Half of the 19 Century: The Caucasian Context]. Moscow, 1990. (In Russian).
12. Frik T.B. "Sovremennik" A.S. Pushkina kak edinyy tekst [A.S. Pushkin's "Sovremennik" as a Single Text]. Tomsk, 2009. (In Russian).
13. Khapsirokov Kh.Kh. Pushkin i Cherkesiya [Pushkin and Cherkessia]. Moscow, 2010. (In Russian).
14. Khokhlova N.A. Andrey Nicolaevich Muraviev - literator [Andrei Nicolaevich Muraviev as a Writer]. Moscow, 2001. (In Russian).
15. Kumykov T.H. Kazy-Girey: zhizn'i deyatel'nost' [Kazy-Girey: Life and Activity]. Nalchik, 1978. (In Russian).
Третьякова Елена Юрьевна, Южный филиал Российского научно-исследовательского института культурного и природного наследия им. Д.С. Лихачева.
Доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник.
E-mail: [email protected]
Tretyakova Elena Yu., Southern Branch of the Russian Research Institute of Cultural and Natural Heritage named after D.S. Likhachev.
Doctor of Philology, Leading Researcher.
E-mail: [email protected]
